Дар любви

Глава ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Прошли две недели. К концу второй Крид уже мог сидеть, а к концу третьей — выходить из вигвама. Прошла еще неделя, и его замучила мысль о надоевшей слабости. Ведь каждое усилие давалось ему трудом и утомляло его до изнеможения, вынужденное пребывание в постели изводило. Боль в груди постепенно ослабевала и была вполне терпимой, но постоянной. Однако больше всего его угнетало то, что он не мог заниматься с Джесси любовью.

Ах, Джесси. Она заботилась о нем днем и ночью, порхая, словно меднокрылый ангел. Она делала все, только бы ему было удобно. Она терпеливо выслушивала его жалобы, не обращала внимания на его капризы. Но Крид ничего не мог с этим поделать. К тому же он не мог заставить себя рассказать ей, что именно она была причиной всех его нынешних разочарований, поскольку у него не было сил, чтобы обнять ее, почувствовать ее близость, ее запах, ее прикосновения, заняться с нею любовью, поддерживать в своем теле постоянную готовность к этому… И именно это заставляло его прятаться в постели под одеялом из бизоньей шкуры.

Прошла еще неделя. И к нему, наконец, стала возвращаться былая сила. По утрам они с Джесси совершали прогулки вдоль реки. Как хорошо было остаться в живых, снова быть среди близких тебе людей. Но, кроме Тасунке Хинзи и Мато Вакува, лица еще только двоих-троих людей были ему знакомы с детства, тогда как другие… Он все чаще задумывался над тем, действительно ли умерли те остальные, кого он знал, или же они влачат жалкое существование, подобное живой смерти, именуемой «жизнью в резервации»?

В теплые дни он грелся на солнце, впитывая запахи, наслаждаясь звуками и образами родной деревни. Джесси подружилась с белой женщиной, которая вышла замуж за индейского воина. Когда она убедилась в том, что жизни Крида больше ничто не угрожает, она нередко, почти каждый день, проводила послеобеденное время с Санлатой, постигая премудрости быта племени лакота и помогая ей управляться с четырьмя ее детишками.

Крид чувствовал облегчение, когда Джесси бывала у Санлаты и училась шить мокасины, а он наконец мог оставаться в вигваме один. Прикрыв глаза, он прислушивался к звукам своего детства. То до него доносился смех женщин, возводивших неподалеку новый вигвам, то откуда-то издалека слышался грохот барабана.

Он услышал, как Мато Вакува рассказывает детишкам свои сказки, и ему вдруг вспомнились дни, когда он сам сиживал у его ног, завороженный сказками и притчами врачевателя. «Мато Вакуве, наверное, перевалило за сотню лет, — невзначай подумал он. — Ведь он был стариком уже тогда, когда сам я был еще мальчишкой». С минуту он слушал рассказ Мато Вакувы о том, почему у рыси плоская мордочка. Но это был еще и рассказ о койоте-проказнике, частом персонаже сказок племени лакота. Вот и в этой сказке говорилось, что как-то раз запел Койот волшебную песню, и уснула Рысь. А Койот тем временем начал бить Рысь по мордочке и делать ее все более плоской. И когда Рысь проснулась, то почувствовала себя совсем не так, как раньше. Но потом, учуяв запах Койота, она поняла, что здесь что-то неладно. Рысь сбегала к озеру и поглядела на свое отражение в воде. И, ужаснувшись тому, что с ней сделал Койот, она отправилась его искать. Увидев, что Койот уснул. Рысь запела свою волшебную песню, от которой Койот заснул еще крепче. И тогда Рысь схватила его за нос и стала тянуть. И тянула до тех пор, пока его нос совсем не вытянулся. — С тех пор, — сказал Мато Вакува, — у Рыси плоская мордочка, а у Койота длинный нос.

Дети стали упрашивать врачевателя рассказать еще одну сказку, но в это время внимание Крида переключилось со сказки о том, почему Ворон черный, на воспоминания о своем далеком детстве. Он никогда не стыдился индейской крови и своего происхождения. Ему всегда казалось, что это самый лучший мир, в котором только могут расти дети.

С ранних лет мальчика из племени лакота учили быть гордым самому и гордиться своим народом. Его учили стараться быть лучшим в любом деле. Его первый охотничий трофей тоже был предметом гордости и похвал. Когда ему исполнилось четырнадцать, он отправлялся в одиночку в лес искать свое предзнаменование.

Но Криду не было дано встретить его, и из-за этого он так и не получил нового имени воина. Теперь он старался найти ответ, почему же все-таки с ним это произошло и какой могла бы стать его жизнь, если бы тогда Дух дал ему свои наставления.

Потом возникли воспоминания о матери, о том, что он мог бы сделать и не сделал для нее за все эти годы. На память пришла та горечь, с которой, по ее требованию, он расстался со своим народом и был вынужден уехать на Восток, в Филадельфию. Тогда он ее презирал еще и за то, что она заставила его постричь свои по-индейски длинные волосы, что сожгла его индейские штаны из оленьей кожи, что заставляла его говорить по-английски и отправила в частную школу, где над ним немилосердно издевались и дразнили до тех пор, пока одному из своих мучителей он не поставил под глазом здоровый синяк, а другому не сломал нос. Только это заставило всех остальных относиться к нему с уважением, если не с любовью. Но зато стоило ему хорошей головомойки от матери и нескольких сильных ударов пониже спины от директора школы.

Но самые тяжелые воспоминания был связаны с первым арестом за пьяный дебош в салуне. Он так никогда и не простил матери, что она заставила его провести два месяца в той проклятой тюрьме.

Это воспоминание всегда вызывало у него приступ ярости. Никого и никогда он не мог бы ненавидеть больше, чем собственную мать, палец о палец не ударившую, чтобы избавить его от грязной и убогой тюремной камеры.

Теперь уже он допускал мысль о том, что, возможно, она могла бы выйти замуж снова. С хмурой улыбкой он подумал, что у него могли бы теперь быть сводные братья и сестры, а может быть, даже племянники и племянницы.

Он обернулся на шорох приподнимаемого полога и увидел входящую Джесси. Как и всегда, один лишь ее вид заставил его сердце биться сильнее, а кровь бежать быстрей. Одетая в ставшее почти белым платье из оленьей кожи, с копной красно-рыжих, струившихся по плечам волос, обрамлявших ее слегка загорелое личико, она показалась ему самым чудесным созданием, которое он когда-либо видел.

— Хау! — сказала она, приветливо улыбаясь

— Хау.

— Ты спал? Я не разбудила тебя? — поинтересовалась она.

— Нет. Я только… — он пожал плечами. — Вспоминал.

— Вот как! — она присела рядом и, как всегда, привычно взяла его руку в свои ладони. — И что тебе вспомнилось?

— Мое детство, как я рос здесь, в этих местах.

Я никогда не думал, что потерял так много за то время, что меня не было с моим народом.

— Мне очень нравятся эти люди, Крид.

— В самом деле?

Джесси кивнула:

— Они ведь совсем не такие, как про них рассказывают.

Хмурая, недовольная улыбка чуть тронула его губы.

— Ты ожидала увидеть, что они танцуют нагишом вокруг костра? Или едят своих детей?

— Конечно нет! Но я совсем не ожидала, что между нашими народами есть так много общего.

— Ты им тоже очень нравишься, Джесси.

— Я так рада.

Их глаза встретились, и Крид почувствовал, как при одном только взгляде на Джесси в нем поднимается знакомая волна страсти. Его женщина. Его жена. Прошло уже несколько недель с тех пор, как они занимались любовью. Слишком много недель.

— Джесси…

— Еще рано, — сказала она голосом, полным сожаления. — Твоя рана…

— В груди болит не так сильно, как в другом месте… — ответил он и нежно потянул ее к себе. — Ну иди же ко мне.

— Нам не стоит… — начала было спорить она, — что, если кто-нибудь войдет?

— Не войдут. Если полог на двери опущен, то никто и не войдет.

«Слишком рано, — подумала она снова. — Но я так хочу его, хочу безумно. Хочу его объятий, хочу трогать и ласкать его, чувствовать вкус его губ и тела. Слишком близко я была к тому, чтобы потерять его навсегда…»

Он привлек ее к себе и уложил рядом. Она повернулась к нему лицом, рукой скользнув на его талию и протянув губы для поцелуя. Он поцеловал ее, а когда тронул языком ее нижнюю губу, она почувствовала, как языки пламени вдруг стали разгораться в самых глубинных частях тела.

Они терпеливо и медленно, почти священнодействуя, наслаждались каждым поцелуем, каждым ласкающим движением, снова и снова познавая друг друга. Радуясь тому, что может опять прижимать к себе Джесси, Крид забыл о боли. Ее запах обволакивал, шелк волос щекотал кожу на груди и дразнил его, а руки и губы возбуждали его так, как не удавалось до сих пор ни одной женщине. С тихим вздохом, похожим на стон, он поднялся над нею, погружаясь и растворяясь в ней всем своим существом.

«Мы созданы друг для друга, как рука и перчатка», — подумал было он. Но почти в тот же момент все мысли исчезли… Их поглотили волны наслаждения, несказанные ощущения оттого, что его жизнь вливается в нее.

Последние дни лета уступали место осени. Деревья сменили пышный зеленый наряд на золото мерцающей оранжевым, красным и желтым листвы. Но здесь, в этом мире, время не имело никакого значения. Крид ел, когда был голоден, спал, когда чувствовал усталость. Здесь, на земле предков, он мог оставить в прошлом все сомнения и страхи. Здесь никому не было дела до того, что он полукровка, что он — бежавший из тюрьмы заключенный, что ему не принадлежит ничего, кроме той одежды, что на нем. Он проводил целые дни с индейцами за игрой или предаваясь вместе с ними воспоминаниям, а то и просто отдыхая в тени. Иногда он сидел на солнце, впитывая и вновь переживая звуки и запахи деревенской жизни. Он с удовольствием наблюдал за мальчишками, скакавшими наперегонки вдоль реки на своих пони, смотрел на женщин, хлопотавших по хозяйству. Но каждый раз его взгляд искал и находил Джесси: то она училась шить мокасины или готовить на костре, то вялила оленину или дубили кожи.

За те пять недель, что они провели в деревне, она ухитрилась постичь основы разговорного языка лакота. Ее любимой фразой стала «Ийюскиньян вансиньян-кело», что означало «Я рада с вами познакомиться». «Хигна» означало «муж», а «митавин» — жена. «Аке у во» означало «Приходите снова». «Ле митава» — «Это мое», «Лойясин хе» — «Вы голодны?», «Токийя ла хе» — «Куда ты идешь?». Но надо было видеть ее удивление, когда она, спросив, как будет на языке лакота «до свиданья», узнала что этих слов у них не существует! Крид объяснил что его соплеменники верят в то, что любой разговор когда-нибудь заканчивается, а потому им не нужны слова расставания.

Прошли еще две недели. Как-то рано утром он вместе с Тасунке Хинзи уехал на охоту. И пусть Крид не обрел еще прежнюю гибкость, пусть боль мешала натянуть тетиву, но зато как приятно было снова сесть на коня и скакать по прерии в окружении воинов. Вернувшись с охоты, он почувствовал себя намного лучше, чем за все прошедшие недели. С каждым днем Крид все больше набирался сил. Рос и его аппетит — и к пище, и к Джесси. Казалось, что он никак не может насытиться ею. Иногда он часами занимался с нею любовью, медленно возбуждая ее, покрывая всю поцелуями и нежными ласками, доводя ее этим почти до экстаза, и только для того, чтобы на время остановиться, а потом начать все сначала, находя восхитительным то, как она тихонько постанывает от удовольствия. Бывали моменты, когда он брал ее неистово, быстро доводя ласками до лихорадочного состояния за считанные минуты. Но временами Джесси менялась с ним ролями. Отталкивая его руки и не давая прикасаться к себе, она покрывала его лицо и тело поцелуями и милыми ласками. И лишь после того, как он начинал стонать и извиваться от нестерпимого желания, она позволяла ему включиться в любовную игру, трогать ее, ласкать и наконец…

Но быстро или медленно, подчиняясь или руководя, они оба чувствовали, как пламя страсти между ними разгоралось все жарче, пока он совсем не забыл, какой была его жизнь без нее.

Они отдыхали в тени дерева у реки. Прошла еще неделя, и Крид наконец почувствовал себя совсем как раньше.

Откинувшись на мягкую траву, он смотрел в глубину безоблачного голубого неба и думал о том, что в мире нет больше места, где ему было бы так хорошо.

— Скажи, а каким был твой отец?

Он взглянул на Джесси, сидевшую, свесив ноги в воду. Одна ее рука покоилась на животе.

— Он был врачевателем, как Мато Вакува. Когда я был совсем маленьким, мне всегда хотелось стать таким же, как он. В нашей деревне не было другого человека, кого уважали бы больше, чем его.

— А как его звали?

— Оседлавший ветер.

— А что означает твое имя?

— Белый журавль.

Джесси на мгновение задумалась.

— Скажи, а как индейцы дают имена своим детям? Крестят их?

— Нет, — ответил Крид. Выдернув травинку, он крутил ее между пальцами. — На четвертый день после рождения ребенка родители приглашают всех на празднество по случаю выбора имени. Отец и бабка матери раздают подарки приглашенным, шаману и бедным. Под конец празднества отец объявляет выбранное имя. Меня назвали в честь деда — отца моего отца.

Крид смотрел в глубь воды. «Если бы я тогда прошел испытание и нашел свое предзнаменование, то получил бы новое имя…»

— А твой отец жив?

— Отец был убит в бою, когда мне было тринадцать.

— А твоя мать?

— Не знаю. Я убежал из дома, когда мне было семнадцать, и больше никогда туда не возвращался.

— Как же твои родители встретились? — Мою мать ранили во время рейда. Кто-то из воинов племени привез ее в деревню и оставил на попечение моему отцу. Отец вылечил ее раны…

— И они полюбили друг друга? — воскликнула Джесси. — Как романтично…

— Не совсем так. Мой отец влюбился. Но мать ненавидела всё, что было связано с индейцами, включая и меня.

— Мне так жаль, Крид… — сказала Джесси тихо.

— Да уж. — Он бросил травинку в воду и долго провожал взглядом, пока течение не унесло ее совсем.

Он так и не понял, почему мать не хотела, чтобы он оставался с людьми племени лакота. Он ясно дала ему понять, что не одобряет его желания жить здесь, что стыдится того, что в его жилах течет индейская кровь, и заставила его уехать с нею на Восток. Почему?

— И ты никогда не интересовался, что с ней случилось?

Он покачал головой:

— Честно говоря, нет. Я даже толком не вспоминал о ней до тех пор, пока мы с тобой не попали сюда

— Может быть, после того, как найдем Розу, мы сможем поискать и твою мать?

— Может быть. Хотя я глубоко сомневаюсь, что на будет счастлива увидеть меня на пороге своего дома.

— Так тяжело жить, когда собственная мать не любит тебя… — прошептала Джесси, — мне бы хотелось…

— Чего, любимая? Чего бы тебе хотелось?

— Мне бы хотелось узнать, где сейчас мой отец, если он еще жив, конечно. Это, наверное, очень глупо. Я ведь даже не помню, как он выглядит.

Крид со вздохом обнял Джесси за плечи и притянул к себе.

— Я в свое время был удачливым охотником за преступниками, ты это знаешь. И я смог бы проследить весь его путь, если тебе действительно хочется его найти.

Джесси подняла к нему лицо, и он увидел в ее глазах столько нежности.

— Ты бы сделал это ради меня?

— Если хочешь, я это сделаю.

— Не знаю. Наверное, он тоже чувствовал бы себя не более счастливым, чем твоя мать, если бы ей вдруг довелось тебя увидеть.

Слабая догадка мелькнула в мозгу Крида, когда он взглянул на Джесси.

— Откуда у тебя этот неожиданный интерес к моей матери и своему отцу? — спросил он, нахмурившись.

Джесси пожала плечами и отвернулась, но под пристальным, изучающим взглядом Крида почувствовала, как жар поднимается к ее щекам.

— Джесси… — Крид нервно сглотнул. — А ты, случайно, не беременна?

Засмущавшись, она повернулась и посмотрела ему в глаза.

— А ты разве стал бы возражать?

Внезапно онемев, Крид только смотрел на нее, не отрываясь. Беременна! Сначала он пытался убедить себя в том, что это плохая весть, что он не хочет быть отцом, что у него нет никакого права привести в этот мир ребенка, когда он сам еще не разобрался со своей непутевой жизнью, но теперь всё это уже не имело значения. Он почувствовал, как уголки его губ, помимо воли, растягиваются в счастливую улыбку, а где-то в глубине души растет волна радостного возбуждения. Вскочив на ноги, он схватил Джесси и крепко прижал к себе.

— Да это же просто великолепно! — воскликнул он и, подхватив ее на руки, стал кружиться. Их смех смешался… Потом, почти бездыханный, он бережно опустил ее на землю, продолжая обнимать.

— Джесси… — Он покачал головой, охваченный благоговейным восторгом от одной мысли, что она носит ребенка. Его ребенка.

Она улыбнулась ему в ответ, глядя на него сияющими любовью глазами. И он подумал, что она никогда еще не была так красива, как в этот момент, светясь от счастья и ощущения новой жизни, зародившейся у нее под сердцем.

— Я испугалась, что ты сошел с ума.

— Нет. — Он поцеловал ее. — Я не сумасшедший. Я просто люблю тебя, Джесси.

— И я люблю тебя! — прошептала она пылко и, крепко обняв его за шею, поцеловала со всей любовью, какая только была в ее сердце.

Зима возвестила о себе порывами ветра и дождем. Теперь, когда Крид совсем поправился, они перешли жить в свой вигвам. Крид предложил Вакиньеле, жене Тасунке Хинзи, свою лошадь в обмен на шкуры для вигвама. Санлата, Вакиньела и несколько других женщин собрались и сшили эти шкуры.

Джесси восхищалась тем, что и зимой, и в любую непогоду вигвамы племени лакота оставались теплыми и уютными. Внутренний покров защищал обитателей вигвама от сырости и сквозняков и не давал дождю протекать внутрь жилища. Теплый воздух, поднимавшийся от очага, наполнял вигвам и, поднимаясь к отверстию вверху, вытеснял холодный воздух, попадавший внутрь из-под шкур, и дым.

Внутренний слой шкур на наклонных стенках вигвама индейцы еще называли «заслон от духов», потому он не давал ночью теням в вигваме «плясать» на внешней стенке. Так достигалась не только укромность живущей в вигваме семьи, но и хоть какая-то ее безопасность. Враг не мог из темноты высмотреть цель для стрельбы по освещенному изнутри вигваму.

— Джесси оглядела внутренний полог. В отличие от вигвама Мато Вакува, где вся внутренняя поверхность жилища была разрисована сценками боевых подвигов этого шамана и врачевателя, их вигвам изнутри пока был совершенно чистым.

Да и принадлежащих им вещей, не считая одежды, практически не было: пару одеял из бизоньих шкур и пару сплетенных из ивовых прутьев подпорок для спины им подарила Санлата, несколько горшков и котелков для варки пищи принесли какие-то женщины.

Санлата ей как-то рассказала, что вигвам для индейцев лакота является и домом, и храмом. Пол олицетворял собой землю, покатые стены — небо, столбы обозначали пути от земли к миру духов. В жилище Санлаты прямо позади очага всегда оставался незанятым маленький кусочек земли, служивший алтарем, где семья сжигала сладкую траву, кедровые ветки и полынь.

Индейцы лакота верят и в то, что благовонный дымок точно так же, как и дым из курительных трубок, возносит молитвы к Вакан Танка.

Перед каждой едой хозяин благодарит высшее божество и дарит ему лучший кусочек мяса — либо опуская его в огонь очага, либо закапывая в землю под алтарем.

Для живущих в вигваме существуют строго определенные правила этикета племени лакота. Так, если дверной полог вигвама поднят, то все друзья могут свободно войти в него. Но если полог опущен, то они могут либо вызвать голосом того, кто им нужен, либо постучать по натянутым шкурам стен, пока им не ответят изнутри или не пригласят войти. Если над входом в вигвам воткнуты две перекрещенные палочки, это означает, что либо хозяева ушли, либо просят их не беспокоить.

В самом вигваме мужчины располагаются в северной стороне, а женщины — в южной. Входя в вигвам, мужчина идет направо, а женщина — налево. Если это возможно, то лучше пройти за спиной сидящего человека.

Одним словом, нужно было узнать и запомнить столько разных вещей, что Джесси иногда пугалась и все же, несмотря ни на что, она никогда не чувствовала себя более счастливой. Крид жив и здоров, они — вместе, и только это имело значение.

В племенах сиу зима считалась временем рассказов. Мужчины и женщины собирались то в одном вигваме то в другом, навещали друг друга и с восхищением слушали стариков, рассказывавших древние легенды и сказки.

Джесси, например, узнала, что Ийя был главным вождем всех сил зла. Он насылал на людей непогоду, а его отвратительное дыхание несло болезни. Низшие демонические божества — водяные, домовые, прочие чудовища. Иктоми был известен как обманщик. Он был свергнут с небес и напомнил Джесси Люцифера, которого тоже изгнали с небес за бунт. Другими духами зла в индейских легендах были дух Вазийся, или Старик, его жена Ваканака, или Ведьма, и их дочь Аног-Ите, или Женщина с двумя лицами.

Вакан Танка являлся главным божеством, но кроме него были и другие высшие божества — Иньян, или Скала, Мака, или Земля, Скан, или Небо, Ви, или Солнце. Мака была матерью всего живого. Скан — источником силы и судьей других богов. Ви был покровителем мужества, стойкости, щедрости и верности.

Младшие божества — Ханви, или Луна, Тейт, или Ветер, Уоуп, дочь Солнца и Луны, и Вакиньян, или Крылатая покровительница чистоты.

Джесси очень понравились боги и вся религия племени лакота. Священным числом являлось четыре. Индейцы знали четыре стороны света и четыре времени года. У них было четыре высших божества и, четыре низших. Они разделяли животных на четыре класса — ползающие, летающие, четвероногие и двуногие. Каждое растение имело четыре части — корни, стебель, листья и плоды.

Священной фигурой был круг: и Земля, и Солнце, и Луна были круглыми. Четыре ветра овевали Землю. Тела животных и стебли растений тоже были круглыми. В природе все, кроме скал, было круглым. Даже жилища людей племени лакота были круглыми.

Чудовищами в религиозном учении лакота считались: Гнаске, или Безумный бизон, который мог вызвать у людей сумасшествие или паралич; Унктехи, превращавший людей в зверей; злые духи Нини и Вату были червями и личинками, несущими людям боль и страдания; Гика подстраивала несчастные случаи, а Кан Оти заставлял людей путаться и терять нужное направление.

Джесси передернуло от воспоминаний, как мать с детства пугала ее злым духом болотных привидений, Богеймэн, который тоже запутывал людей. Но те рассказы казались пустяками, по сравнению с этими, в которых человека превращали в зверя!

Несмотря на снег и холод, Джесси нравились зимние дни в стойбище лакота. Здесь, у индейцев, она чувствовала такую свободу, какой никогда не знала раньше. Они ели, когда хотелось; спали, когда уставали; охотились, когда в этом была необходимость; они танцевали и пели, чтобы призвать на помощь духов, когда холодные ветры продували равнину.

Здесь не было часов, чтобы знать время; не было и высокородных леди, смотрящих на нее свысока только потому, что ее мать была проституткой. Был только Крид, с каждым днем обретавший былую силу. Они проводили друг с другом в вигваме столько времени, сколько им хотелось, спрятавшись под теплым одеялом из бизоньих шкур. В очаге уютно потрескивали дрова, но еще горячее были объятия Крида, и Джесси было так приятно чувствовать себя любимой и окруженной заботой.

Проходили дни и недели, Джесси узнавала больше индейских слов. Она вдруг почувствовала, что ей нравится жить в вигваме. Ей нравились комфорт и свобода просторной кожаной одежды индейских женщин, высокие и теплые гамаши-леггинсы, прикрывающие ноги над выстланными мехом мокасинами. Она научилась готовить пищу на очаге, снимать шкуры с убитых зверей и выделывать их.

С каждым днем крепла и ее любовь к Криду. Здесь вдалеке от цивилизации, он улыбался и смеялся гораздо больше и свободней. Мало-помалу растворялась и твердая оболочка, окружавшая его раньше. Она начала понимать, что до сих пор совсем не знала Крида Мэддигана.

— Что бы ты ответила, если бы я предложил остаться здесь?

Джесси подняла голову от стоявшего на очаге горшка с тушеным мясом:

— Что ты сказал?

— Я спросил, как бы ты отнеслась к тому, чтобы остаться здесь. На неопределенное время.

Джесси долго смотрела на него, а мозг ее в это время лихорадочно работал: «Остаться в стойбище лакота? Жить здесь? Родить здесь ребенка?»

Крид смотрел на нее и ждал ответа.

— Я не знаю, — ответила она медленно. — Я по-настоящему люблю твой народ, мне очень нравится жить здесь. В самом деле, но… — Она положила руку на живот:

— Ты боишься рожать здесь?

Она кивнула.

— Индейские женщины тоже рожают.

— Я знаю.

— Но?

— Ну, это все так примитивно. Я хотела сказать, всякое может случиться, что-нибудь будет не так, возможно, понадобится врач.

— Мато Вакува — врач.

— Он — врачеватель.

— Это одно и то же.

— Но…

— Не волнуйся, Джесси. Это было всего лишь предположение.

— Тебе ведь не хочется уезжать отсюда, правда?

— Нет.

Слезы застлали глаза Джесси. «Почему я чувствую с такой виноватой? Это же не потому, что я не люблю индейцев. Наоборот, я люблю их. Но мне хочется быть поближе к настоящему врачу, когда придет время рожать. Мне хочется иметь рядом повитуху, говорящую по-английски, и врача на случай, если что-то пойдет не так. Крид ведь сможет понять меня? Это мой первый ребенок, и я боюсь его родов так же сильно, как хочу его появления»,

Крид со вздохом обнял ее:

— Эй, у нас ведь все в порядке, любимая? Весной мы поедем во Фриско, как и планировали.

— Ты во мне не разочаровался, ведь так?

— Нет-нет. — Он поцеловал ее в макушку. — Даже не думай об этом.

Он заглянул ей в глаза:

— Я люблю тебя, Джесси.

— И я тоже люблю тебя.

— Отлично. — Он любовно хлопнул ее по мягкому месту. — Ну как, мы отведаем когда-нибудь твоего жаркого?

Постепенно дни становились длиннее, погода— теплее, таял снег. Крид больше не затевал разговора о том, чтобы остаться в индейском стойбище, но Джесси все время чувствовала себя виноватой, будто в чем-то его обманула.

Приближалась весна. В деревне ощущалось нарастающее волнение. Как объяснил ей Крид, это предчувствие первой весенней охоты. И хотя зима в тот год выпала мягкая, индейцам ощутимо не хватало свежего мяса. Молодые парни рвались на охоту. Старшим хотелось отведать мяса из бизоньего горба и языка.

Как только стаял снег, племя снялось и тронулось на новое место.

Это было изумительное и захватывающее зрелище. Воины грузили поклажу и вскакивали на пританцовывающих лошадей. Женщины, шедшие пешком, не прекращали свои бесконечные разговоры. Дети, смеясь, скакали на запряженных в волокуши пони. Собаки с лаем носились, сбивая лошадей в табун.

Джесси никогда не видела ничего подобного. Это зрелище можно было сравнить разве что с громадным цирковым парадом. Она сидела в седле на гордо ступающем гнедом мерине и, подняв лицо к солнцу, ощущала, как сердце переполняется любовью и счастьем. Крид ехал рядом. В штанах из оленьей кожи, блестя на утреннем солнце черными длинными волосами, он ничем не выделялся среди молодых воинов. Он держался в седле с такой же врожденной грациозностью и достоинством, как и прочие, чистокровные индейцы. Тасунке Хинзи дал Криду лук и колчан со стрелами. Мато Вакува одолжил длинноногую серую кобылу.

— Интересно, куда же мы едем? — спросила Джесси.

— Искать бизонов.

— О!

— Я отвезу тебя во Фриско, Джесси. Клянусь! Сразу же после первой охоты.

Она кивнула, расстроенная охватившими ее смутными чувствами и мыслями. Еще минуту назад ей страстно хотелось остаться с людьми племени лакота но теперь показалось, что Крид больше внимания уделял Тасунке Хинзи, чем ей, что ему важнее было оставаться здесь и ехать на какую-то дурацкую охоту бизонов, чем везти ее в Сан-Франциско. Вообще, в последние дни она находилась на грани слез и истерики по любому поводу. Ее груди набухли и стали очень чувствительными. Она постоянно чувствовала себя усталой и разбитой. Санлата объяснила ей, что все эти перемены в ее настроении и самочувствии из-за ребенка, которого она носит. И что именно от этого ей хочется то смеяться, то плакать. Джесси ничего не оставалось, как соглашаться с нею. Но то, что она умом понимала причину этих внезапных перемен, совсем не облегчало ее существование, зависящее от влияния чувств.

Она бывала неожиданно и необоснованно резка с Кридом, отталкивала его даже в те моменты, когда ей хотелось, чтобы он ее обнял и успокоил. Вдруг ей казалось, что она превратилась в толстую уродину, но уже через минуту она ощущала себя красивой, окруженной заботой и любовью. Ее постоянно преследовало чувство голода, а по ночам вдруг хотелось каких-то особенных вещей — маринованного укропа или арбуза, чего никак нельзя было достать в индейском стойбище.

Их охотничий поход за бизонами длился уже почти две недели, до того вечера, когда она опрокинула миску с супом.

— Джесси, ты не обварилась? — озабоченно спросил Крид и потянулся к ней, чтобы взять ее за руку. Она резко оттолкнула его:

— Оставь меня в покое!

— Джесси…

— Ты слышал, что я сказала? Оставь меня в покое!

Он посмотрел на нее, не узнавая прежней Джесси, но потом, не обращая внимания на ее протесты, привлек к себе и крепко обнял.

— Джесси, все в порядке. Поплачь, если хочешь.

— Не хочу, — проговорила она и разрыдалась. Он прижимал ее к себе и тихонько покачивал, пока она не наплакалась вдоволь. Тогда в изнеможении она села к нему на колени и положила голову на плечо.

— Прости меня, Джесси, — сказал он тихонько. — Первое, что мы сделаем завтра же утром — это соберемся и уедем во Фриско.

Как он и пообещал ей, они оставили стойбище на следующее утро.

В дальнюю дорогу Тасунке Хинзи дал им лошадей, еды и одеяла.

Уже отъезжая от стойбища, Джесси почувствовала угрызения совести и глубокое сожаление. Произнести слова прощания оказалось труднее, чем она предполагала. Она уже привыкла и к Мато Вакува, и к Тасуик Хинзи, и к Санлате, а теперь поняла, что может больше их никогда не увидеть.

Она чувствовала за собой вину за то, что отнимает у Крида его народ, ведь он был так счастлив с людьми племени лакота, был умиротворенным и гораздо более спокойным, чем за все то время, что она его знала И все же, несмотря на это, ее тянуло в Сан-Франциско Ей хотелось найти Розу. Вполне возможно, это было как-то связано с ее беременностью, и у нее просто возникла необходимость находиться среди близких ей людей. Но какими бы ни были причины, она знала, что не успокоится до тех пор, пока они не найдут Розу. Для нее было важно знать, что с ней все в порядке. И пусть Роза не считала ее за сестру, она все равно оставалась Джесси единственной родственницей.

После того случая в поезде Крид решил, что они поедут на лошадях напрямик, по возможности обходя города и поселки, если только им не понадобится еда. Удаляясь от индейского стойбища, Джесси никак не могла отделаться от ощущения тревоги и мрачных предчувствий. Теперь они остались совсем одни на просторах огромной прерии.

Но весенней порой местность в прерии изумительно красива. Холмы и долины оживляли первые цветы. Деревья одевались ярко-зеленой листвой. Во все стороны, насколько хватало глаз, простирался изумрудный океан зелени. Природа жила своей жизнью. На ветвях деревьев заливались птицы; то и дело мелькали молодые пятнистые олени, пугливо прятавшиеся в тени кустарников при их приближении; толстые медвежата игриво катались в траве возле ручьев.

Опасаясь за состояние Джесси, Крид выбрал медленный темп передвижения, стараясь чаще делать привалы, чтобы она могла отдыхать.

Каждый его день проходил в заботах. Он следил, чтобы она имела достаточно пищи и больше пила чистой воды. Ближе к вечеру он выбирал тенистые лужайки и настаивал, чтобы она вздремнула, по крайней мере, с часок, пока он не разобьет лагерь и не сделает всю работу, кроме приготовления еды.

Несмотря на длинные переходы, проведенные в седле и на примитивную обстановку их походных стоянок Джесси никогда раньше не чувствовала себя такой любимой.

Как-то через неделю после отъезда из индейского стойбища, сидя вечером у костра, она задумалась над тем, как ей повезло, что рядом такой мужчина, который заботится о ней. И в этот момент ее ребенок впервые шевельнулся. От неожиданности и изумления дна на мгновение задохнулась. Крид немедленно оказался рядом с ней.

— Что с тобой? — спросил он встревоженно.

— Ребенок, — прошептала Джесси. — Он шевелится. — Она взяла руку Крида и прижала к животу. — Чувствуешь?

Крид покачал головой:

— Нет.

— Подожди.

Спустя некоторое время она почувствовала это снова, — слабенькое дрожание, словно трепет ангельских крылышек.

— Ну, а на этот раз почувствовал? — спросила Джесси.

Крид кивнул, глядя на нее изумленными глазами. Он, конечно же, знал и раньше, что Джесси беременна, но до сих пор ребенок не был для него осязаемой реальностью. И вот только теперь он впервые осознал, что у нее под сердцем бьется новая жизнь, ребенок, которому понадобится нечто гораздо большее, чем просто еда и крыша над головой. До этого момента он не чувствовал всей тяжести ответственности. Да и сам он еще никогда не казался себе таким неподготовленным, таким неумелым.

Но вот он ощутил нежное дрожание снова. И тут его охватило неведомое ранее чувство восторга. «Мое Дитя! — подумал он благоговейно. — Живое свидетельство нашей с Джесси любви».

В этот момент он любил ее, как никогда. И неважно, что он делал раньше, никогда он не сможет в по ной мере отблагодарить ее за то, что она подарила ему эту малую частицу бессмертия. Растроганный до глубины души, он привлек ее к себе, обнимая хрупкие плечи.

— Я люблю тебя, — прошептал он. — Ты это знаешь, ведь правда?

— Знаю.

— Я постараюсь быть тебе хорошим мужем, Джесси, и хорошим отцом нашему малышу.

— Ты и сейчас уже хороший муж, — ответила она. — И станешь замечательным отцом.

— Надеюсь.

— Не надо волноваться, Крид. Мы же вместе, помнишь?

— Помню, конечно, но… — Он сокрушенно покачал головой. Он охотился за беглыми преступниками и выслеживал перебежчиков без единого признака малодушия. Но то, что ему предстояло стать отцом пугало, и страх пронзал его до самых мокасин.

— Я тоже еще не была матерью, ты знаешь, — спокойно напомнила ему она, — а то, чего мы не знаем, узнаем вместе. — И она мягко рассмеялась. — Я вспомнила, как в городе одна дама рассуждала. что всемилостивый Боже дает первым детям твердые головки и много терпения, ибо их родители сами еще зеленые новички.

— Будем надеяться, что она права, — пробормотал Крид себе под нос, — потому что я такой же зеленый как и они, когда рождаются.

Путь до Сан-Франциско оказался неблизким. И хотя Крид свел ежедневные перегоны до минимума, Джесси путешествие оказалось чересчур утомительным. К концу дня ноги сильно уставали, спина болела и ей безумно хотелось только спать и спать. Крид выполнял всю работу и утром, и вечером. Перед сном он растирал ей спину и плечи, делал массаж ног. Обнимал ее, уверяя, что все будет в порядке, когда она беспричинно плакала. Время от времени они занимались любовью. В эти мгновения он бывал с нею особенно нежным и заботливым. Его поцелуи были по-прежнему пылкими и страстными, но в остальном он обращался с нею так осторожно, будто она могла рассыпаться в его

Джесси поняла, что его пугала ее беременность, что он боялся причинить боль ей или вред ребенку. Она старалась убедить его в том, что для них вполне нормально заниматься любовью, по крайней мере еще около месяца, хотя в глубине души и сама побаивалась. Она почти ничего не знала о беременности, родах и младенцах. И даже не держала ни одного на pyках.

Единственное, что ей запомнилось, так это случайный разговор матери со своей раскрашенной приятельницей о родах, подробно и с живописными деталями описывающей ту боль, которая бывает при этом. Другие женщины тоже нередко рассуждали на эти темы, а потом сразу же переходили к воспоминаниям о том, как и какая из их подружек или знакомых умерла при речах или провела в родовых муках несколько дней только для того, чтобы либо разрешиться мертвым ребенком, либо умереть самой.

Джесси старалась не думать об этих вещах. Она была молода и здорова. Она никогда не была до Крида с мужчиной. Она не употребляла крепких спиртных напитков и не курила. У нее всегда было достаточно пищи, и она могла много отдыхать. Естественно, ей нечего было бояться. Кроме боли. Молодые и старые, здоровые и немощные — все женщины сходились в одном: нет ничего хуже, чем боль при родах.

— Боже, пожалуйста, помоги нам добраться до Сан-Франциско живыми и невредимыми, — шептала Джесси, когда они устраивались на ночлег. — Прошу Тебя, даруй моему ребенку сил и здоровья. И благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты дал мне Крида.

Он был ее надеждой и опорой. Она знала, что рядом с Кридом могла вынести все.