Дар юной княжны

ГЛАВА ШЕСТАЯ

После обеда Иван зашел к Янеку и вкратце рассказал ему о событиях в замке.

— Юлия что-то притихла. Я её осторожно порасспрашивал обо всем; говорит, что ничего не помнит, но, может, пакость какую замышляет? Пан Зигмунд завтра должен приехать, уж он раздаст всем сестрам по серьгам. Доктор Вальтер обследовал умершего Епифана и поставил диагноз: разрыв сердца. Поудивлялся вслух: чего это вдруг покойный, что раньше не знал и где у него сердце, вдруг от разрыва сердца помер? Но поскольку все признаки налицо, решил, что, значит, так богу угодно. Сегодня похоронят.

Иван испытующе глянул на Яна:

— А как ты, вообще? Совесть не мучает? Вроде бы человека убил!

— Я думал об этом, — Ян вздохнул и пожал плечами, — но почему-то никакой жалости или раскаяния не чувствую. Может, потому что не рукой убил? Да и вдруг это вовсе не я?

— Как это? Ты же сам говорил…

— Говорил… Так Епифан же нелюдь, кат. Богу, думаю, противен был, вот он через меня его и покарал. Ты бы на висевшую Беату посмотрел, и у тебя бы жалость пропала.

— У меня жалости и нет, я просто хотел узнать твое мнение, а оказалось, что у тебя на этот счет целая теория.

— Не пойму, Иван, почему, когда я с тобой разговариваю, мне всегда хочется тебе плохое сказать. Может, обидеть даже… Ты всегда говоришь свысока, как наш хуторской куркуль Опанасенко. Так тот хоть богатый, власть имеет, а ты? Служишь своим врагам, убийце матери, вместо того, чтобы отомстить. Это я должен тебя презирать!

Иван в ярости схватил его за плечо и рывком развернул лицом к себе:

— Ты! Да я тебя…

Ян немигающе посмотрел ему в глаза.

— В гляделки хочешь поиграть? Давай, попробуем!

Боль, словно беря разбег, начала мелко пульсировать в мозгу Ивана.

— Ну-ну! Ты это брось! Здесь мне с тобой и тягаться не резон.

Он помолчал, но, видно, случившееся не давало ему покоя, а граф Головин привык все расставлять по местам и, как хороший коллекционер, снабжать соответствующими ярлыками. Ян как явление упорно выбивался из этого ряда; его слова о том, что смотрит на него свысока, граф объяснил просто: я хочу сделать, как лучше, а этот деревенский недоросль не понимает своего счастья.

— Вот скажи, Ян, как ты думаешь распорядиться даром, что послал тебе господь: другим во благо или себе в развлечение?

— Ты, Иван, как наш батюшка вещаешь! Чего это я все время должен думать, как да что? Или мне этот дар в торбе носить? — Ян понизил голос. — Честно тебе скажу: хочу маленько Юлию проучить, уж больно она заносится, пся крев, то да се! Если она и тебе нравится, могу подсобить.

— Ах ты, сопляк! — рассердился Иван и даже рука его дернулась от желания дать затрещину новоявленному всемогущему. — Подсобить он хочет. Все, до чего додумался, это как с паненкой развлечься!

— Ну, а что еще?

— Эх, рано к тебе все это пришло, понимаешь, рано! Мальчишка совсем. Что еще… А людям послужить ты не хочешь?

— Людям… Всем или каким-то одним? Что они мне хорошего сделали? Те, которые приютили, сам говоришь, плохие. А других я и не знаю. Служить незнакомым, кому ни попадя? А как я узнаю, что они хорошие? Молчишь. Сам не знаешь, а учишь. Я ведь тоже не лаптем щи хлебал!

Граф Головин, врач и философ, человек, считающий себя незаурядной личностью, растерялся. "Господи, — тоскливо думал он, — ну почему мы всегда просто принимали на веру высокие слова о необходимости служения людям и повторяли их восторженно, не задавая дурацких вопросов, а этот малограмотный деревенский парень спокойно поднимает руку на святая святых и ничтоже сумняшеся расшатывает храм высшей истины…" Тут, совсем некстати, скорее, от желания прервать затянувшуюся паузу, он спросил:

— Скажи, а что у тебя с Беатой? Любовь или так, голову ей морочишь?

— Вот, опять! Опять ты со мной говоришь, как священник. Разве каждая девушка в жизни — непременно любовь? У тебя ни одной не было или ты всех любил? В другой раз позови проповедь читать, сегодня недосуг мне.

— Да погоди ты!.. Ладно, прости, больше не стану тебя моралью изводить.

— И хорошо. Чего нам с тобой ссориться? Думаю, человек ты неплохой…

— Спасибо! — поклонился Иван.

— Смейся-не смейся, а я считаю, что в долгу у тебя. Выхаживал меня, чужого человека, как нянька. Носил на себе, хоть и граф.

— Издеваешься?

— Ладно, я тоже не стану тебя изводить. Только объясни мне кое-что; Юлия о Беате говорила так, как парень говорит о девушке.

— Понятно. В вашем хуторе о лесбийской любви, конечно, не слышали.

— О какой?

— Да, все равно не запомнишь, и в жизни вряд ли когда ещё встретишь. Тут тебе не древняя Греция. Зато в замке сможешь такое увидеть, что и в страшном сне не приснится.

— Ну, насчет грязного разврата нам батюшка часто говорил… Иван, а ты не объяснишь мне, как они это… любятся друг с другом?

— Так, теперь ещё и нездоровое любопытство.

— Что ты меня все виноватишь? Начал рассказывать, поманил и бросил. Ничего, докумекаю. Хочу с паненкой позабавиться? Да потому, что сейчас мой верх может быть. Она на меня, как на живую игрушку смотрит, сам же говорил. А мне, выходит, нельзя?

— Нельзя. Ты человек, а не волк!

— С волками жить — по-волчьи выть.

— Ты прямо философ!

— А ты… ты хуже Юлии! — Ян от возмущения не мог подобрать слов. — Та хоть и ставит меня ниже всякой скотины, но и не скрывает этого. Ты же, Иван, — или как там тебя, граф Головин? — меня презираешь, мол, темный, деревенский, безродный!

— Опять ты о глупостях. Да не презираю я тебя, у меня манера общения такая.

— Со слугами! А я тебе не слуга. И грамоте, если хочешь знать, обучен. К батюшке за шесть километров на уроки ходил… Ты вот меня с волком сравнил. А сам? Живешь, как в кустах сидишь, момент выжидаешь!

— Сижу… Ты хоть знаешь, что пан Зигмунд никогда один не бывает? Я камердинер, ему прислуживаю, обуваю-одеваю, вслух читаю, а рядом непременно кто-то из телохранителей сидит и в руках — револьвер. Выходит, он мне не доверяет? Никому не доверяет! Ты меня сразу осудил. Думаешь, я смерти боюсь? Я её уже пережил. Зигмунд мой род к вымиранию приговорил, мне же хочется назло этому выродку сына родить, и, может быть, не одного! Но вначале эту ядовитую гадину хочу раздавить. А он без своего отряда не ходит и не ездит.

— Что же получается, он до гробовой доски будет так оберегаться, а ты и состаришься возле него?

— Не беспокойся, есть у меня план, и все готово для его осуществления. Я теперь не только его привычки знаю, но и охранников, как братьев родных, изучил. Всех извергов хочу покарать. Может, господь недаром жизнь мне сохранил, чтобы я не только за свою семью отомстил, а и за всех невинно убиенных. Ты, верно, не знаешь, что по окрестным селам происходит? Нет-нет, да какая-нибудь девушка пропадает. И никто её потом не видит. Исчезает без следа.

— У нас тоже, бывало, всякое брехали, но чтобы такое, — Ян содрогнулся. — Похоже на страшную сказку.

— Иной раз действительность оказывается страшнее. Короче, поползли слухи, что в замке поселились вурдалаки. Вроде, кровь из молодых девушек выпивают, а трупы в болоте топят. В один из дней местные крестьяне на замок приступом пошли. А пан Зигмунд и его свора меры-то на всякий случай приняли: у них в левой башне пулемет стоял. Еле отбились, а на другой день из округа немецких минеров вызвали. Теперь вокруг всего замка минное поле. Кто-то из местных крестьян буквально за день до тебя на него попал, так ему повезло куда меньше. В клочья разнесло. Думали, и ты из местных. Скажи спасибо Юлии, приглянулся ты ей, а то пошел бы на медицинские нужды пана Вальтера или на забаву молодчикам Зигмунда. Как тебе моя сказка?

Ян только головой помотал.

— Что же, на них и управы никакой нет?

— Пока немцы поблизости стояли, они им даже защиту обеспечивали. Да и замок для темных дел удачно расположен: и уединен, и малодоступен. Предки знали, как строить! А сейчас власть все время меняется, не до Зигмунда; улик против него никаких нет. Кто же серьезно в вампиров верит? Трупов никто не видел, обыскивать замок нет оснований. Считается, все крестьянские домыслы.

— Все равно я тебя не пойму. Если бы мою мать кто убил, и я бы знал, кто он, я бы не смог так долго рядом жить, да ещё присматриваться, примериваться. Пришел бы, перерезал глотку, а там — будь что будет! Сидишь тут, как… паук! Плетешь неведомо что. Ну и сиди; я сам разберусь, как поступить с Беатой или с Юлией.

Он с сожалением глянул на поникшего Ивана.

— Думал, раз ты ученый, сможешь мне объяснить, почему, когда я на Епифана разозлился, увидел, что у меня в голове будто ружье: я на курок нажимаю, а оно стреляет. Я даже вижу, как стрелы огненные летят. И с Юлией. В глаза её смотрю и как бы колдую; всю её изнутри, как в книге, вижу. Становлюсь будто печка и плавлю её, как воск свечной; а Юлия становится мягкой, податливой, — лепи, что хочешь! Но надо её под властью своей все время держать: чуть на минутку выпустил, она сразу — по морде!

— Я тебе все объясню. Но попозже, ладно? — устало сказал Иван.

— Подождем! Но не забудь.

Ян вышел, а Иван в оцепенении остался сидеть; слова парня поразили его своей прямотой и очевидностью. Действительно, не самообман ли его затянувшаяся месть? Ведь он уже умирал один раз, и смерть смотрела в его лицо глазами Зигмунда. Не парализует ли его теперь пережитый ранее страх? Не заставляет ли излишне осторожничать? Разве тщательно придуманный план мести не может иметь слабых мест? Можно ли утверждать, что не пробьют в нем брешь непредусмотренные случайности?

В то время как он мучился сомнениями, Ян решил для начала проведать Беату.

Девушка сидела в своей комнате и смотрела в замерзшее окно, будто видела в этих узорах что-то, лишь одной ей понятное. На стук Яна она полуобернулась и просияла:

— Матка Бозка, Янек, пришел навестить!

Но тут же радостный блеск в глазах её померк, а прижатые к груди перебинтованные руки она продолжала покачивать, точно уснувшего младенца.

— Зачем ты пришел? Нам нельзя больше видеться. Пани Юлия… она простила меня, но я больше не хочу, я боюсь! Уйди!.. Может, потом, когда ты надоешь пани Юлии, мы сможем видеться. Если ты постараешься и угодишь ей, тебя оставят в замке!

Ян сам был из бедняков, и ему с малых лет приходилось работать в батраках, но такой унизительной, рабской покорности у своих сельчан он не видел. Да и сам бы никому не смог покоряться настолько, что и себя не помнить. Он вдруг показался себе старым и мудрым, подумав в тот момент: "Дитя мое, что же эти изверги с тобой сделали? Ведь даже наш дворовой пес обижался, когда его незаслуженно били".

А вслух сказал:

— Не стану я никому угождать!

Глаза Беаты удивленно расширились, словно она не могла взять в толк его глупость, но потом решила — рисуется! — и презрительно дернула плечом.

— Какие мы гордые. Ты ведь хотел найти работу, так? Кто же тебе, безвестному, её даст, если богатому хозяину до души не припадешь? А припадешь тому, кому сможешь угодить. Гордость личит богатым да знатным, и нам ли, убогим, нос задирать? Потом поймешь, что дело тебе советую. А сейчас иди, видишь, нездоровится мне.

— Скажи, Беата, а тебе никогда не хотелось уйти отсюда?

— Что ты! — девушка посмотрела на Яна, как на ненормального. — Кто же от добра добра ищет? Мне все сельчане завидуют. Пани Юлия, бывает, сердится на меня, да кто бы не рассердился, что простая служанка на хозяйскую собственность руку поднимает. Спасибо, отходчивая она: вымолила я себе прощение, на коленях ползала, упросила, матерью поклялась, что наперед свое место знать буду. Зато видел бы ты, какое платье мне панночка подарила! А она его почти и не носила… Бывай здоров, Янек, не надо, чтобы нас вместе видели… Слышал, пан Зигмунд приезжает? Сказано, гости будут. Всем работы хватит. Ты бы пошел к хозяйке, сам помощь предложил, а то пан не любит, когда по замку кто-то без дела слоняется.

— А мне показалось… — начал было Янек.

— Тебе показалось, — поспешно проговорила Беата. — И поторопись, сердцем чую, панночка где-то рядом. Иди-иди!

Теперь он решил найти Юлию и положился на интуицию Беаты, что Юлия "где-то рядом". Он вызвал в памяти её лицо, и вскоре ноги сами понесли его вперед, судя по запаху, к кухне, где Янек действительно её увидел.

Юлия стояла у плиты и помешивала что-то в большой кастрюле. Кухарка, пожилая женщина с полным, раскрасневшимся лицом, быстрыми, точными движениями рубила капусту.

Увидев Яна, Юлия смутилась, точно он застал её за чем-то постыдным, бросила ложку и с независимым видом отошла от плиты.

— Чего тебе? — холодно осведомилась она.

— Вот, зашел спросить, не нужно ли помочь? — парень подчеркнуто смиренно опустил глаза. — Больной выздоровел и хочет отработать хозяевам за их доброту и ласку.

Юлия с подозрением посмотрела на него.

— Ой, хлопец, до чего ж ты с виду тихий да покорный!

Она ещё помнила его попытку заставить её поцеловать его. Она никак не могла объяснить причины своей покорности, воспринимала происшедшее с нею, как дурной сон, и оттого чувствовала себя не в своей тарелке.

— Мария, тебе помощь нужна? — подчеркнуто строго спросила она.

— Нужна, грех отказываться. И воды маловато, и дровишек не мешает подколоть. Вы же знаете, этот ленивый мальчишка Олесь, чуть что, удирает к своим голубям!

— Можешь поручать ему все, что нужно. Он уже вполне здоров. Настолько, что…

Ну, с чего она так раздражается! Не из-за поцелуя же. Дело не в нем, а в том, как он это сказал: поцелуй меня! Будто был её хозяином, будто имел право приказывать, а такого Юлия не смогла бы простить никому, тем более неведомому нищенке!

Ян не упустил ничего из тех чувств, которые вмиг отразились на её красивом лице. И сделал для себя лестный вывод: Юлия его не то, чтобы боится, но старается отойти на безопасное, с её точки зрения, расстояние. Он мысленно рассмеялся: куда ты денешься!

Юлия заметила усмешку в его черных глазах и опять начала злиться; она ушла в растерянности — неужели за его самоуверенностью что-то стоит?!

Кухарка оказалась доброй, хотя и глуповатой.

— Ты, хлопче, не журись, работа тебя не дюже утомит. Пока топориком помахай. Не шибко. Я-то маленько схитрила: не сказала Юлии, что недавно тут кривой Стась околачивался, я его и припрягла. Что ему-то, здоровущему, дровишек наколоть — одно развлечение, может, и хотел бы отказаться, да меня побаивается: я у Юлии кормилицей была, вот он и опасается, что могу ей пожалиться. Да и всяк знает, что сам пан Зигмунд меня уважает. Он ведь, как Юлия выросла, меня собрался было экономкой сделать; хозяйство вести, слугами командовать. Как человека верного. Куда там, отказалась! Сейчас у нас навроде экономки Миклош. Он и грамотный, и приказать, где надо, умеет, а мое место — у плиты. Устану — всегда могу отдохнуть, да и в помощь мне людей дают. Юличка частенько забегает, сам видел. Тебя застеснялась, ушла.

Эти слова кухарки несколько поколебали прежнее убеждение Яна в том, что Юлия зла и бессердечна, а потому не заслуживает снисхождения в обращении с ней. Может, он зря так строго судит ее? Между тем Мария продолжала:

— Пан Зигмунд, бывает, придет, на табурет у плиты сядет и молчит. А то разговаривает со мной, и будто сам с собой советуется. Я, говорит, кормилица, хочу от людей добиться, чтобы подчинялись мне беспрекословно, чтобы мое желание было для них законом. А они дерзят, спорят и даже воюют со мной. Народ у нас и вправду, я тебе скажу, неблагодарный, для них чего ни делай — все мало. Бог ведь так положил; хозяин — подчинись, все его указы выполняй!

Мария протянула Яну кухонную тряпку, и они вдвоем сняли тяжелую кастрюлю с огня.

— Говорят, вокруг замка мины расставлены, — прерывая её бесконечные славословия хозяевам, сказал как бы между прочим Ян.

— Точно так, расставлены, — живо откликнулась Мария и понизила голос: — Я думаю, оттого, что бывший владелец замка в этих краях появился.

— Разве его не расстреляли? — прикинулся незнающим Ян.

— Пан Зигмунд говорил — расстреляли. А только время спустя собрались труп хоронить, а он исчез. Пан Зигмунд считает, что недострелили, а я думаю, этот граф Головин в привидение обратился, за их родом такое водится. Юлия днями сказывала, будто по замку привидение рыцаря Ольгерда бродит. Только я думаю, это он — расстрелянный граф. Своего убийцу ищет.

— Значит, он думает, что убийца в замке живет?

— Кто знает, что он думает? Привидение — не живой человек.

— За что же его расстреляли?

Ян всерьез увлекся разговором с Марией, присел у кухонного стола, а та, довольная его неподдельным интересом, просто положила перед ним картошку и нож — мол, чисти! — и продолжала рассказывать:

— Пан Зигмунд считает, будто граф — самый большой враг людей, потому как безбожник, злодей, разрушитель спокойствия. Таких людей с этой, как её, леворюцией, много развелось. Они так себя называют: большаки. Чем больше людей изведут, тем лучше. Голодом народ морят, иноземцам все распродали, и хоть пан Зигмунд с немцами тоже знакомство водит, а недоволен, что большаки немцам земли за просто так отдали. Воевать не хотят. Боевого духа у них нет. Покойный граф вроде по русским частям ездил, уговаривал солдат не воевать. А ещё говорил, что всех богатых надо поубивать, а их добро отобрать и между всеми поделить.

— Так разве он сам не был богатым?

Кухарка от возмущения стукнула ножом по столу:

— Свое богатство-то они, видать, проели, вот на чужое и зарились. Только я тебе скажу, мне такого добра не надо, если из-за него кого-то жизни лишили! Когда сам это добро не наживал, кровью-потом не поливал, то и ценить да беречь не станешь. Все прахом пойдет! Как придет, так и уйдет!

— Все кликушествуешь, Мария, — вмешался в разговор подошедший Иван.

— Ой, напугал ты меня! — махнула на него рукой вздрогнувшая от неожиданности кухарка. — Как кот к мыши всегда подкрадываешься… Знаю, ты надо мной втихомолку насмехаешься, дурой считаешь, а я многое могла бы тебе порассказать!

— Свят-свят, Мария, когда это я насмехался?

— Ладно, я не сержусь, только учти: дура-то я дура, а знаю: ты не тот, за кого себя выдаешь.

— А кто я — рыцарь Ольгерд?

— Не смейся, я всю жизнь среди богатых живу, знаю, кто хозяин, а кто слуга.

— Интересно, кто все-таки я?

— Ты — хозяин, а слугой прикидываешься. Не знаю, какая тебе от этого корысть? Может, ты что худое хочешь пану Зигмунду сделать? Гляди у меня!

— Господь с тобой, Мария, мне жизнь дорога… А ты с кем-нибудь ещё своими соображениями делилась?

— Пан Зигмунд, думаю, сам заметил. Шутил: мол, наш камердинер не иначе в па… пу… не помню, в каком-то корпусе обучался. Посмотришь, как есть изволит, — ну, чистый граф!

— И давно он так шутил?

— В аккурат перед отъездом. Я, говорит, в Бонн заеду, уточнить кое-что требуется, а тогда уж… Что "тогда" — так и не сказал. Завтра обещался прибыть, все и узнаем.

— Узнаем… Ладно, Мария, забираю у тебя Яна.

— Так Юлия распорядилась…

— С Юлией я поговорю. Она же понимает, чтобы подготовиться как следует к приезду пана Зигмунда, мне помощник нужен.