День, в который…

IX

По гребню крыши прыгал, отряхиваясь, взъерошенный воробей, — возмущенно чирикал, вертел головенкой, то и дело принимался чистить перышки. Невиданная буря пронеслась над его воробьиной жизнью, настигнув даже в щели на чердаке, куда он забился — дом распадался, с грохотом рушились балки, свистел ветер, и, обезумев от ужаса, воробей летел с писком, подхваченный ураганом. И все же в этом кромешном ужасе, когда погибли многие куда больше и сильнее, он, маленький, серо-бурый, хвостатый и склочный, уцелел, — и теперь, придя в себя, всем своим видом выражал миру свое крайнее недовольство.

Воробей прыгал по подсыхающей черепице, чирикая и отряхиваясь каждый раз, когда плеснувшая волна обдавала его брызгами. Над водой торчала только крыша двухэтажного дома, и то — наполовину. Волны, мутные, полные мусора, стучали по ней обломками досок.

Из прибоя торчали ноги в подбитых гвоздями башмаках. Волны налетали на остатки разбитой булыжной мостовой и уползали пеной, и налетали снова, летели брызги, — ноги были неподвижны. Человек лежал навзничь, головой в воде, как не лежат живые. Элизабет шарахнулась, судорожно подбирая вымокшую юбку.

Море, взбаламученное, мутное от поднявшегося со дна песка и ила, все же казалось почти прежним — синее и солнечное, в клочках пены, оно беззаботно плескалось там, где еще недавно продолжался город. Небо, голубое и бездонное, распростерлось над миром — к небу в мольбе протягивали руки, небу с проклятиями грозили кулаками. Вдоль прибоя, спотыкаясь, брела молодая женщина с распустившейся прической — волочащийся грязный, отяжелевший от воды подол платья лип к ногам.

В туфлях хлюпала вода. Элизабет сбила ноги. Она выскочила из рушащегося дома в непарных туфлях: одна — бальная, салатно-зеленая на высоком каблучке, другая — цвета слоновой кости и без каблука. Каблук застревал между камнями, а разуваться среди осколков и обломков Элизабет боялась.

Бывшая мостовая стала сплошными буграми, трещинами, рытвинами; клочья тины и сохнущие мертвые медузы — множество медуз; сорванные листья в ярких от солнца и неба лужах… В небе с криками метались чайки. Центр города стал берегом, и на этом берегу громоздились сплошные завалы бурелома — бывшие стены и бывшие оконные рамы, бывшая мебель, бывшие заборы и ворота; на сломанных деревьях ветер шевелил листву, сушил землю на вывороченных корнях. На развалинах копошились люди — перекликались, ругались, крестились, с воплями и рыданиями разбирали битые кирпичи и пытались поднять бревна, звали и молились…

Ее обогнали четверо солдат — на растянутой желтой, в мокрых пятнах шелковой женской мантилье пронесли пятого, с окровавленной ногой. Раненый охал.

Юбка зацепилась за что-то — Элизабет дернула, не глядя, треснула ткань. Солнце слепило. А вдалеке так же, как всегда, таяли в дымке Голубые горы, и ветер был свеж, будто после шторма; закрой глаза, и покажется, что ничего не случилось…

А впереди, проломив крыши и наполовину обрушив стены двух соседних домов, на которые его бросило волной, лежал на боку, бушпритом в небо «Разящий», флагман ямайской эскадры. Из-под вставших дыбом палубных досок торчали выбитые рангоуты. От фок-мачты и грот-мачты остались обломки, бизань-мачта держалась до конца — и теперь, выбитая из гнезда чудовищным ударом, уткнулась макушкой в мостовую. Качались на ветру оборванные снасти, и мокрой нечистой простыней подрагивал единственный уцелевший парус.

Вокруг корабля стояло несколько человек — обсуждали, хрипло и нервно; вдруг тонко, истерически захихикал бородач в кожаных штанах.

Элизабет подошла, припадая на ногу. Над стеной, над краснеющими свежими сколами разбитых кирпичей, нависла, заслоняя небо, облепленная водорослями, пахнущая смолой гигантская черная округлость борта. Под свежим слоем смолы виднелись царапины, оставленные при кренговании. Закинув голову, Элизабет долго и бессмысленно разглядывала коричневую ракушку — единственную, успевшую прилепиться к днищу за те сутки, что «Разящий» пробыл на плаву. Шагнула в сторону — и едва не наступила на труп.

В тени корабля, раскинув руки, лежала, как кукла, утопленница — девочка в розовом кружевном платье, с полузакрытыми глазами. Серебряная шпилька торчала из потемневших от воды светлых волос. Элизабет споткнулась и едва не упала, вновь угодив каблуком в щель между камнями; к ней повернулись сразу несколько человек. Из-за чьей-то спины выглядывал негритенок с разбитым носом и перевязанным коленом — с любопытством уставился на губернаторскую дочь.

Пахло смолой. Мокрый подол оставлял мокрый след на мостовой, смазывал на круглых булыжниках белые потеки высохшей соли. К подолу прицепилась нитка водорослей — тянулась следом. Элизабет озиралась, запрокинув голову. Белое солнце палило с небес, и волны все катились из дальней дали — синие от отраженного неба, зеленоватые в толще, с кипящей пеной на гребнях…

И тогда она закричала, закинув голову — во всю силу легких, так громко, как только могла:

— Уилл!.. Папа! Уи-и-и-илл!..

Шумело море, и в шуме его тонул хруст ракушек под каблуками. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись развалины.

Элизабет Тернер, дочь губернатора, спотыкаясь, металась по берегу и звала, срывая голос. Она окончательно разорвала подол, зацепившись за торчащий гвоздь, и сильно оцарапала лодыжку, даже не заметив, где, когда и чем.

— У-у-уи-и-и-илл!..

…Мартышка высунулась из кроны обломанной пальмы; прыгнула чуть не под ноги Элизабет. Рубашка на ней стала еще грязнее, но одна щека заметно оттопыривалась. Элизабет замерла. Мартышка уставилась на нее, моргнула круглыми темными глазами. Щека оттопырилась сильнее — точно по форме вставшей на ребро монеты. Монета была слишком велика — не помещалась в мартышкином рту.

Тут Элизабет и вспомнился рассказ Норрингтона о трех затонувших кораблях, — смертельно усталое, с кругами под глазами лицо и голос: «Ну что вы, Элизабет, мы же не в море, мы на твердой земле…» Закусила губку. «Жив ли он?.. Уилл, отец…» От ярости у нее затряслись руки. Оскалившись, нагнулась — разулась; медленно подняла обломок доски с торчащими гвоздями… Мартышка метнулась прочь, когда губернаторская дочь с нечленораздельным криком бросилась на нее. Спотыкаясь, Элизабет с доской бежала следом, прыгая по кучам лома, но мартышка была, разумеется, быстрее, — она юркнула куда-то и пропала. Тяжело дыша, Элизабет оглядывалась. Она стояла на развалинах того, что когда-то было домом — а теперь стало просто грудой мусора и битого камня.

Спазм в горле и едкие слезы, в которых расплылся мир. Бросив доску, Элизабет закрыла лицо руками, опустилась на корточки, — зарыдала в голос.

…Валялись сброшенные туфли. Из-под юбки торчали облепленные мокрым песком босые ноги. Ветер трепал волосы. Над миром празднично синело небо — сочное, бескрайнее и бездонное, невыносимо прекрасное и равнодушное ко всему.