Девочка-лёд. Ветер перемен

5

Тридцать первое декабря, вечер. Мы с Ульянкой сидим на кровати и тихонько читаем очередную книгу о волшебнике. На окне гирляндами переливается маленькая ёлочка. То немногое, что я смогла организовать для сестры. Но она довольна и этим.

Жаль, мой ангел, что я не могу подарить тебе весь мир… А так хотелось бы!

За стеной уже вовсю празднуют. Громко звучат голоса, громко работает телевизор, по которому показывают старые добрые фильмы, периодически играет музыка и раздаётся топот. Судя по всему, в нашей квартире, как и в прошлом году, много людей. Незнакомых мне людей. Именно поэтому дверь изнутри заперта. Потому что пьяные гости могут быть опасны. Мало ли что им взбредёт в хмельную голову. Знаем, проходили не раз…

– Малыш, давай теперь ты, – передаю книгу Ульянке. Потому что сама больше читать не могу.

Мыслями я точно не здесь. А всё ещё там, во вчерашнем дне. Бесконечном, долгом и отвратительном. Думала, этот кошмар никогда не закончится…

Полицейские, знакомые Сашиного папы, приехали в школу очень быстро. Они задавали вопросы о случившемся. Много вопросов. Один за другим. Расспрашивали о подробностях, озвучивать которые не хотелось. Долго просматривали записи с внутренних и наружных камер видеонаблюдения, общались с охранником и дворником.

Я прислушалась к совету Ромы. Рассказала всё как есть, опуская лишь некоторые детали, касающиеся монолога Ники. И вот уже спустя час в кабинете, изображая жертву обстоятельств, горько рыдала Марина Сивова. Утверждая, что и ей Грановская угрожала ножом. Мол, потому и согласилась участвовать в детально продуманном плане Вероники, целью которого было меня припугнуть.

Вот и вся дружба. Как только Сивовой объяснили, куда она попадёт, тёплые чувства к подруге растаяли, как эскимо на солнце. Но её версия с моей, конечно же, не совпадала. Со слов Марины, она только держала меня и просила Нику остановиться, когда начала понимать, что всё зашло слишком далеко.

В голове всё ещё звучал её весёлый смех, и я, глядя на неё, поражалась тому, какое она ничтожество. Сивова истерила и плакала. Повторяла, что не виновата. Что её заставили. Принудили.

Я ушам своим не верила. Марина изворачивалась как уж на сковороде. Врала безбожно, не краснея. Пыталась извиняться передо мной. Неискренне совершенно. И потому мне не было жаль её совсем. Даже хорошо, что ей светит весьма серьёзное наказание. Может, задумается?

Родители Сивовой, пожилой дядечка и очень пышная дама, молча кивали головами, внимательно слушая инспектора. Чего не скажешь о Грановских, заявившихся в гимназию часом позднее.

Мне родители Вероники не понравились сразу. Они вели себя просто ужасно. Хамили директору, нападали с обвинениями то на меня, то на Рому, который, к слову, тоже пострадал от рук своей бывшей девушки. Я, когда увидела его окровавленный джемпер, очень испугалась.

Порезала. И его тоже она порезала… Совсем с ума сошла, глупая. Разве можно вот так? Разве причинишь ты боль человеку, которого любишь? Для меня эти две фразы даже дико употребить в одном предложении.

Пока отец Грановской по имени Алексей поливал грязью Пельш и толкал Ромку, утверждая, что во всех бедах виноват он один, я думала о том, что Вероника глубоко несчастна. Моя мать, к примеру, не пытается делать вид, что я – центр её Вселенной, а тут… «Ника, Ника», «мы всё делаем ради дочери». А выходит так, что не очень-то они со своей дочерью и знакомы. По их описанию – речь будто о другом человеке. Хотя для родителей их ребёнок всегда идеален, наверное.

Когда дело чуть не дошло до драки, сотрудники полиции очнулись и увели-таки буйного Алексея на пару с женой в отдельный кабинет. Рома же до этого момента оставался странно спокойным. Молча слушал отца Грановской и так же безмолвно стерпел его нападение. А ведь мог запросто ударить в ответ, но не стал этого делать.

После концерта Грановских (мать Ники вообще изобразила сердечный приступ), Рома просто подошёл ко мне и взял за руку. Так и стоял рядом, сжимая мои ледяные пальцы в своей, перемотанной бинтом ладони. И почему-то мне вдруг захотелось, чтобы никогда не отпускал…

Что до моей матери, то в гимназию она не приехала. До неё так и не смогли дозвониться. Поэтому один из сотрудников уже ночью поехал к нам домой вместе со мной. Рома тоже поехал. Но подняться ему запретили, ссылаясь на разговор тет-а-тет.

Проводил меня до двери. Поцеловал в лоб и пообещал, что мы увидимся утром. И руку всё-таки отпустил. А так не хотелось…

К счастью, в нашей обшарпанной квартире были только мать и Вадим. И даже почти трезвые, что удивительно. Но инспектору, думаю, всё стало предельно ясно с первых секунд знакомства. Алкоголиков со стажем видно, что называется, невооружённым глазом. Да и стойкий аромат горячительных напитков нашу обитель не покидает уже слишком давно. Мне кажется, он въелся во все щели, впитался в ткань занавесок и намертво закрепился в этом месте…

Противно было наблюдать показную реакцию матери на новость о том, что её дочь подверглась физическому насилию со стороны одноклассниц. Она охала, ахала, гладила мою руку и сжимала плечи, то и дело окидывая меня озабоченным взглядом. Выглядело это настолько фальшиво, что хотелось в ту же секунду встать и покинуть квартиру. Квартиру, так и не принёсшую нам счастья, а ведь именно на это рассчитывала бабушка.

Прости, ба… не вышло.

Кстати о матери. Вот она стоит передо мной. Колошматить начала ногой по двери с требованием открыть. Под мышкой у неё зажата пачка сока, в руках тарелка с колбасной нарезкой и тот самый оливье, о котором упоминала Грановская…

Закрывает дверь на замок изнутри. Сажает Ульяну за письменный стол. Берёт с полки стеклянный стакан и наливает апельсиновый сок. Пододвигает к девочке тарелку и кладёт рядом ложку с коротким «ешь и сестре оставь».

Спасибо, мам, но что-то в горло кусок не лезет.

– Ну, как ты? – осведомляется сухо. – Сильно-то тебя порезала та сука? Ты так и не дала мне глянуть!

И не дам…

– Мам, здесь же Ульяна, – осуждающе смотрю на неё.

– Ой, а то она не слышала никогда, это литературное слово, – отмахивается и садится со мной рядом на кровать, вынуждая поджать ноги. – Так чё? Ментяра вчера сказал, она из-за пацана покроила тебя?

– Нет. Просто Ника оказалась не совсем здорова, – откладывая учебник в сторону, уклончиво отвечаю я.

– Ты мне не вракай то! – начинает злиться. – Видала я из окна этого твоего провожатого…

– Рома ни в чём не виноват, – замечаю упрямо.

– Все они не виноваты, – глядя на притихшую Ульяну, говорит она. – Чё сидишь, уши греешь? Ешь давай!

– Не груби ей, мам, пожалуйста, – прошу тихонько полушёпотом.

Не хочу, чтобы сестра снова плакала. Тем более сегодня. Праздник всё же.

– Поуказывай мне во то! – одёргивает меня мать, поворачиваясь. – Я вот чё скажу тебе, Лялька. Ты давай мне дурь из башки своей выкинь. Рома твой, конечно, лакомый кусок, но не для тебя. Тоже ж один из этих избалованных мажориков?

– Он другой, мам, – осторожно спорю я.

– Другой, – презрительно фыркает и криво улыбается. – Такой вот «другой» меня обрюхатил и бросил восемнадцать лет назад. Вляпалась, идиотка!

– Ты про моего отца, да? – поднимаю пытливый взгляд.

В её глазах горит ненависть, смешанная с разочарованием. В моих – живой интерес. О Нём она не вспоминает и не говорит в принципе.

– А про кого ж… Слинял, когда запахло жареным. Аборт, правда, сперва потащил делать. А я отказалась.

– Зря отказалась, – шепчу я.

– Чёй-то зря! Ты у меня вон какая! – протягивает руку и гладит меня ладонью по щеке. – Только всё равно понимать должна, с этими твоими богатыми буратинами связываться нельзя. Вон те урок на всю жизнь, – косится в сторону перемотанной ноги.

– И что, отец… исчез? – аккуратно возвращаю я её к запретной теме.

– Растворился. Как будто и не было никакой любви у нас. Вжик – и всё, – она жмёт плечом. – Номер сменил, место жительства. Исчез.

– Навсегда? – сглатываю тугой ком в горле.

– А ты чё, думаешь, Ляль, искал он тебя, что ли? – недобро усмехается, глядя на меня не то с сочувствием, не то с сожалением. – Никому ты не нужна была кроме меня. Поняла?

– А сейчас почему не нужна? – вырывается у меня непроизвольно.

В её глазах мелькает что-то из прошлой жизни. Но это «что-то», к сожалению, гаснет так же быстро, как и появилось.

– Чушь не неси. А лучше мамку послушай. Про Рому этого забудь. Оборви связь, если имеется. У нас Илюша есть. Всё оговорено.

– Мам! – вспыхиваю и вскакиваю с кровати.

– Не мамкай мне тут! Паровозов для тебя – лучший из вариантов.

– Потому что деньгами тебя снабжает? – сжимая пальцы в кулаки, осведомляюсь я.

– Потому что Илья – нашенский, деревенский, а не этот твой Принц Столичный на мотоциклете. Илюша тебя не бросит. Будешь как у Христа за пазухой.

– Пока этого Христа-Илюшу в тюрьму не посадят за разбой или убийство? – интересуюсь я, начиная чаще дышать от возмущения.

– Ой, та. – Она опять небрежно взмахивает рукой. – Даже если посадят. Выйдет, чё.

– А если надолго посадят? Передачки носить ему всю жизнь?

– Не фантазируй давай! Ты меня услышала? – нотки угрозы словно гвозди, забивающие крышку моего гроба. – Паровозову обещана. Я ему сказала, что ты ни с кем не якшаешься. Чиста как дева Мария. Так что не вздумай спать с этим твоим Романом…

– Мам! – осекаюсь на Ульяну и в ужасе смотрю на Екатерину.

Просто слов нет, если честно. Постыдилась бы при ребёнке говорить такое!

– В хорошие руки передаю тебя.

– Да уж. Как котёнка или щенка, разве что не в дар, – ядовито комментирую я, качая головой.

– Не пори околесицу! И не надо мне тут характер свой говённый демонстрировать. Вся в папашу!

– И всё-таки, за сколько ты меня решила продать? – Склоняю голову чуть влево и, напряжённо сдвинув брови, жду ответа.

– Фу ты, ну ты! – цокает языком и хлопает ладонями по коленям. – Продать прям, чё ты! Ну даёт денег, помочь, может, и хочет, так я чё, против?

– Ты не против, а расплачиваться мне! – не могу на этот раз смолчать я.

– Ну и ничего, – рявкает, поднимаясь, и старая кровать протяжно скрипит. – Илюша – парень видный, о какой! – показывает палец вверх. – Может, тебе ещё и понравится с ним…

– Мама, просто замолчи! – едва сдерживая слёзы обиды и унижения, прошу я.

– А, – она проходит мимо и останавливается у двери. – Поревёшь и перестанешь, дурёха. Ниче не понимаешь, жизни для тебя лучшей хочу.

– Так не пила бы тогда! – срывая горло, кричу я.

Сердце колотится. Громко. Больно.

Она оборачивается. Прожигает во мне мрачным взором дыру. Смотрит оценивающе и прищуривается.

– Вот всё ж таки неблагодарная ты тварюка, Лялька! Я ж на тебя лучшие бабские годы угробила!

– Это твой выбор был! Только твой! – дрожит мой голос.

– Я же ж горе какое испытала! – Её взгляд скользит по маленькой фигурке Ульяны, так и не начавшей есть.

– Горе, – тяжело вздыхаю я. – Ты это горе заливаешь четвёртый год. Четвёртый, мам!

– Закрой свой рот, поняла? И не вздумай учить меня уму-разуму, дрянь! – орёт она, изменившись в лице. – Отблагодарила мать, так сказать, за всё. Поживи с моё сначала!

Началось… Я уже даже не слушаю. Достучаться до глубин ее души невозможно. В какой-то момент я просто её перебиваю. Достаю подарок из-под кровати. Наивно думала, что всё пройдёт спокойно. Нет, увы…

– Улечка, – зову сестру. – Смотри, что тебе мама приготовила.

Мелкая поворачивается и разглядывает коробку, которая лежит на кровати. Вскакивает со стула и бежит ко мне. Хватает коробку с большим розовым бантом, и глаза её начинают лихорадочно блестеть. Это та самая кукла, на которую она смотрела бесконечными минутами сквозь витрину детского магазина.

– Оох, – выдыхает ошеломлённо, наконец.

Мешкает, но потом идёт к Екатерине и нерешительно обнимает её за ноги, вцепившись в платье.

– Спасибо, мамочка.

Мать сдержанно проводит рукой по её волосам. И мы смотрим с ней друг другу в глаза. Долго. Как никогда долго, наверное…

Может, я ошибаюсь, но кажется, именно в этот миг она почувствовала, что потеряла нас. Меня. Ульяну. Нашу семью. Променяла на бутылку. И вряд ли уже что-то изменится.