Девушка в белом кимоно

ГЛАВА 18

Япония, 1957

Солнце гордо стоит над облаками, похожими на горные кряжи или на белый пушистый океан с небольшими каскадными волнами. Идеальный день в маленькой деревеньке. Но я ощущаю приближение бури. Я сжимаю ладони, разворачиваю их одна в другой и, прищурившись, смотрю на небо. Неделя была долгой, и мне предстоит еще одна без Хаджиме.

Сегодня, куда бы я ни повернулась, везде вижу бабушкины дурные предзнаменования. Конечно, это все стариковские предрассудки и глупости, но вчера в доме от меня ускользнул паук, и я не смогла избавиться от неудачи, которую он принес с собой. А этим утром у меня лопнул ремешок на сандалии дзори25, а это было верным признаком грядущей беды.

Я стараюсь не обращать внимания на эти знаки, наблюдая за детьми, которые собираются возле моей рассыпающейся веранды. Каждый день их приходит все больше, и мы устраиваем импровизированные уроки английского языка. И среди них всегда дети Маико: Татсу и Йошико.

Английский преподают в школах, но никто из деревенских детей туда не ходит, как и говорила Кико. Мне очень жаль этих детей, и я решительно настроена на то, чтобы попытаться это изменить. Хаджиме учит меня разговорному языку вместо грамматики в классе, и благодаря этому дети получат от меня знания и о том и о другом.

Когда мы только познакомились с Хаджиме, то оба говорили по-английски, но не понимали друг друга. Была суббота, день Земли, и мы с Кико отправились в Йокосуку. Я заметила его потому, что он сидел на корточках и рассматривал камни на мостовой. Какой глупенький американец! Заинтригованные, мы с Кико подобрались поближе. Когда он взглянул на нас, я посмотрела в его глаза, которые оказались такого же цвета, в честь которого назвали улицу.

— Аригатого, — сказал он.

— Спасибо? — толкнула меня Кико и рассмеялась.

— Пожалуйста? — ответила я по-японски.

— О... — на его загорелом лице медленно расцвела улыбка. — А по-английски? — он потер подбородок с ямочкой. — Ватаси ва ханасенаи26 по-английски?

Он не говорит по-английски? Что? Мы с Кико снова обменялись недоумевающими взглядами.

— Да ты и по-японски тоже не можешь говорить, — сказала я ему по-японски.

На этот раз засмеялся он, но было видно, что он нс понимал, почему он смеется.

— Нет, ну надо же, ты прямо как живая куколка!

— Нет, — ответила я по-английски, показав свои волосы. — Я девушка. Наоко.

Татсу, сын Маико, тронул меня за ногу и отвлек от воспоминаний. Мы работали над этим уже почти час.

— Риали, ри-а-ли, — говорю я, артикулируя и показывая, как произносить это слово. В японском нет звука «л». Его просто не существует, и это вызывает массу сложностей с иностранными языками. — Риа-ла-ла-ли.

— Ри-ли, — произносит он и сияет от гордости.

— Да, — глажу я его по голове, — молодец.

Он напоминает мне Кендзи, хоть и гораздо младше него. У него такие же ясные глаза и длинные ресницы. У него вихрастая голова, и он никогда не сидит на месте. Сравнение с братом заставляет меня тосковать о доме. И я знаю, что брат по мне тоже скучает.

Я спросила Хаджиме, как ему удалось провести сюда окаасан без того, чтобы об этом прознала бабушка и ее лисы. И он широко улыбнулся в ответ.

— Я нашел собственную лису, — ответил он. — Такую, которой нравятся бейсбольные карточки и которая скучает по старшей сестре.

Теперь я скучаю по мужу и по брату.

Может быть, мне удастся тайно наведаться домой? Посмотреть, как Кендзи возвращается домой после школы? Я уже так делала. Если я выйду сейчас... Я встаю.

— Аригато гозаимасу, сенсей27, — дети, один за другим, кланяются.

Я возвращаю их жест, тронутая тем, как они благодарны мне за проведенное с ними время. Но я благодарна им не меньше. Время — вещь своевольная и любит с нами играть. Когда мы счастливы, то оно обретает крылья и проносится незаметно. Когда мы чего-то ждем, оно тянется так, словно тащит по грязи свои тяжелые ноги. А дети помогают мне проделать мой путь.

— Ты хороший учитель, Наоко! — кричит Маико, снимая высохшее белье с веревок.

Татсу несется к ней, крича: «Ри-ли, ри-ли, ри-ли!»

Я склоняю голову в небольшом поклоне. Неужели я учитель? Эта мысль упала семенем, о котором я подумаю позже. А сейчас я отчаянно хочу увидеть родной дом, пусть даже издалека.

Я еду на поезде, глядя в окно на зеленые полоски полей. В пальцах я кручу веточку лаванды, сорванную по дороге к станции. Она хранит свой аромат в листьях, поэтому я растираю их в пальцах, чтобы поднести к лицу и насладиться ее запахом покоя.

Какой дивный день. Я вздыхаю, опускаю руку и думаю о ремешке на сандалии. Мне пришлось зашивать ремешок перед выходом. Это было еще одним дурным знаком: человек не должен чинить свою одежду перед выходом. Нет, все эти приметы — сплошная глупость.

Встав, я жду, пока можно будет сойти с поезда, чуть не спотыкаясь от желания скорее бежать к своей семье, к своему дому.

Знакомые деревья вдоль дороги приветствуют меня взмахами высоких веток. Лучи солнца играют между ними, такие же теплые, такие же счастливые. Тут до меня доносится вороний грай, и когда я поднимаю голову, птица смотрит на меня тоже. Еще один знак близкого несчастья.

Они меня буквально преследуют.

Я иду вперед, глядя на свои сандалии и изо всех сил пытаясь сосредоточиться на приятных мыслях. Я вспоминаю о нашем венчании и ночи любви после нее, о ребенке, которого я теперь ожидаю с надеждой, о корабле Хаджиме и о том, что до нашей встречи осталось всего семь дней.

До меня доносится шорох гравия под колесами машины. Машина? Несмотря на развитие экономики Японии, автомобили — редкость даже среди самых состоятельных японцев. Даже отец не торопится с такой покупкой. Я отхожу в сторону, давая ей проехать, и останавливаюсь.

Машина оказывается похоронным автомобилем.

Не роскошный катафалк с позолоченным красным гробом, а скромный микроавтобус, используемый для перевозки тела в похоронное бюро. Я прячу большие пальцы на обеих руках, чтобы отвести зло. В Японии большой палец соотносится с родителями, и, пряча их, я их защищала. Да, пусть это тоже предрассудок, но на этот раз я не стараюсь его оспорить. Нарастающее весь день ощущение угрозы теперь не давало мне дышать.

Я наблюдаю за тем, как машина скрывается в направлении, откуда я только что пришла. Со страхом я снова поворачиваюсь к дому. Где была эта машина? За маленьким холмом стоят всего три дома.

Один из них — мой.

Может, это ничего не значит. Может быть, она приезжала к овдовевшей матери нашего дорогого соседа. Но может...

Кровь бросается мне в голову, волной накрывает паника. Ноги начинают двигаться сами собой. Один шаг, другой, третий. Быстрее и быстрее, ноги несут меня вперед, я уже бегу изо всех сил. Рвется ремешок на сандалии, которую я пыталась починить перед выходом, и она слетает с ноги. Я подхватываю ее и продолжаю бежать.

Я взлетаю на вершину холма, едва дыша и полу-босая. Сердце колотится о ребра. Вот он, мой дом, и в нем все спокойно. Мои глаза тщательно исследуют каждую мелочь. Сад... ухожен. Дверь... чуть приоткрыта, чтобы впустить прохладный ветер. Тишина... должно быть, бабушка пьет свой чай в саду.

Да, может быть, все в порядке. Но возле моих ног виднеются отпечатки шин. Я наклоняюсь и касаюсь гравия пальцами. Эти отпечатки не оставляют никаких сомнений. Я следую по ним домой.

Я не помню, как прошла от верхушки холма до дверей. В памяти остались только обрывки, и эти образы будут преследовать меня до конца жизни. Эти мгновения я просуществовала вне времени. Вот я на крыльце. Вижу белый фонарик, обозначающий смерть в семье. Я у дверей. Кто-то плачет. Всхлипы. Кто умер?

Я хочу зажать уши, чтобы этот звук прекратился, чтобы он ушел. В доме двигаются две тени. В это время дома могут быть только бабушка и окаасан. Кто?

Отец? Только не Кендзи! Пожалуйста, только... Трясущиеся пальцы не сразу справляются с дверью.

И мне навстречу поворачивается отец.

Красные глаза под нахмуренными бровями. Полны боли. Когда он замечает меня, его губы кривятся в удивлении, потом сжимаются, чтобы его скрыть. Плач принадлежал бабушке. Она сгорбилась и дрожит от горя.

Я наклоняюсь и снимаю оставшуюся на ноге сандалию, чтобы броситься бегом мимо них обоих. И еще образы, которые никогда не изгладятся из моей памяти: пустая кухня, пустая спальня, пустая вторая спальня. Сад?

Шаги моих босых ног эхом разносятся по дому. Бабушка зовет меня по имени, но я ее не слушаю и выбегаю в сад. Камешки впиваются мне в ноги, я лихорадочно кручу головой.

— Окаасан? — ее имя слетает с моих губ и застревает в горле. — Xaxa! — кричу я. Резкий, пронзительный, полный отчаяния звук. Где она? Горюет в одиночестве? Что случилось? Таро попал в аварию? Пожалуйста, только не Кендзи!

Я бегаю по саду, ослепшая от слез, в тщетных попытках ее разыскать. Пустой чайный садик, где я представляла семье Хаджиме. Сад дзен на востоке, где мы с окаасан делились секретами. Маленькое святилище на западе. Нет! Рука прикрывает раскрытый в ужасе рот. Тело уже накрыто белой бумагой, чтобы защитить его от нечистых духов тьмы.

Таро! Я замечаю, как он с Кендзи спускается с холма. Я парализована тем, что вижу. Они вместе, бабушка и отец в доме.

Кровь отливает от моей головы. Кажется, я сейчас упаду. Мне нечем дышать.

— Хаха! — это имя словно вырывают из моей груди.

Я не помню, как снова вошла в дом. Но я здесь. Пустая кухня. Чай обаасан стоит нетронутым, и посуда стоит на столе. Пустая спальня. В спальне родителей пахнет пачулями и сандаловым деревом. Запах землистый и влажный, как в саду после дождя. Маленький стол, весь уставленный цветами. Они здесь уже были? Отец уже вышел из дома и прогуливается с мальчиками. Все вокруг кажется каким-то медленным, как под водой.

Бабушка стоит посреди главной комнаты, прижав руки к лицу. У нее дрожат плечи. Волосы растрепаны, узел из волос сполз на шею и свисает набок, пряди высвободились и торчат в разные стороны.

Я медленно приближаюсь к ней, а она чуть опустила руки, и теперь ее пальцы шевелятся возле подбородка. Мои губы дрожат, пытаясь произнести вопрос, ответ на который я слышать не хочу. И бабушка кивает раньше, чем я успеваю спросить.

Этого не может быть. Я трясу головой. Нет. Нет. Нет.

— Ее сердце...

— Нет! — руки взлетели сами собой, словно чтобы прогнать прочь ее слова.

— Нет! — кричу я на нее, отступая от нее прочь. — Она не мертва! — Она не может быть мертва. Руки тянутся к волосам и дергают их изо всей силы, выдергивая их с корнями. Чтобы выдернуть из себя эту боль, чтобы почувствовать что-нибудь кроме нее. Что угодно. Этого не может быть.

Бабушка что-то говорит, но я слишком погружена в себя, чтобы ее слышать. Я раскачиваюсь на ногах, вперед и назад, обхватив голову руками. Как она могла умереть? Потом в мою грудь резко врывается воздух, и меня сотрясают судорожные всхлипы. Я падаю на колени, вне себя от горя.

Я изо всех сил пытаюсь сдержать рвущиеся из глубины груди крики и слезы. Бабушка подходит ближе, и я цепляюсь за ее ноги, громко рыдая, крича и заливаясь слезами. Она гладит мои волосы, но я безутешна.

Моя мама умерла.