Девушка в белом кимоно

ГЛАВА 40

Япония, настоящие дни

В поезде по дороге в Хирацуку я обдумывала множество вопросов, начинавшихся со «что, если». Что, если в монастыре хранится слишком много информации о брате Дайгане? Что, если в приюте, с которым он работал, тоже есть записи? Что, если мне удастся разыскать сестру?

Я подавила смех. Как же я торопила события. Потому что существовала и другая вероятность: что, если в монастыре понятия не имели о том, кто такой брат Дайган? Или, как с личными данными отца в военном архиве, что, если и эта ниточка окажется тупиком?

Что будет тогда?

Тогда я поеду к статуе девочки с красными туфельками. Даже если ради этого мне придется перенести вылет. Я должна была это сделать ради Наоко, ради моей сестры, лапы, ради того, о чем он пытался мне рассказать. Потому что эта девочка с красными туфельками могла появиться в любом порту на любом побережье океана. Потому что она символизирует тысячи невинных детей, потерянных между ними.

Тех, кто был все еще безвозвратно утерян.

Что, если одного из этих детей можно найти?

Между семьями существовала тонкая, но ощутимая связь, и мне хотелось ее отследить. Я чувствовала это. Я была очень близко. Я села, вытирая слезы со щек. С чувствами творилось что-то невероятное.

Поезд замедлил ход и остановился, выпустив больше пассажиров, чем впустив. В моем вагоне почти никого не осталось. Почти на месте. От волнения у меня все сжималось внутри. Следующей остановкой была Хирацука, а монастырь был в двух шагах от станции.

Я собиралась бежать до нее бегом.

Сидя возле окна, я наблюдала за раскинувшимся передо мной ландшафтом. Сонные поля из рассказа Наоко плохо сочетались с мелькающими за окном городскими пейзажами. По другую сторону от железнодорожного полотна пролегало побережье. Даже на нем были следы промышленности.

Поезд стал сбрасывать скорость, и я вскочила на ноги. Когда я вышла на платформу, солоноватый морской бриз поцеловал мои щеки и принял во влажные объятия. Я заметалась, пытаясь определиться с направлением. Наоко говорила, что от платформы шла прямая дорога, но сейчас она делилась на две.

— Простите, — обратилась я к прохожей, но она лишь улыбнулась и молча прошла мимо.

Я уклонилась от велосипеда, только чтобы заставить мопед резко отвернуть в сторону. Я крутилась на месте, пытаясь понять, куда мне идти. Меня окружали магазины, офисные здания и автомобили, между которыми сновали велосипеды. Хирацука не была маленьким сонным пригородом, напротив, она процветала и бурлила.

Мой телефон никак не мог определить мое местоположение. Одно активное деление на индикаторе приема связи. Я подошла к магазинчику и заглянула за кассу. Там сидел старик: перед ним был маленький телевизор, он ел. Заметив меня, он улыбнулся.

— Здравствуйте, — сказала я. — Монастырь в той стороне? — я указала вдоль улицы. — Монахи? Брат Дайган?

Он наморщил нос и перестал улыбаться. Я повторила вопрос, сдалась и пошла в том направлении, которое указывала сама.

Чем дольше я шла, тем дальше друг от друга стояли здания. Кубические, прижатые друг к другу офисные здания сменялись скромными, стоящими по отдельности частными домами, многие из которых были брошены. У некоторых обвалилась крыша или не было окон или дверей. Я как-то читала, что в Японии пустовало более восьми миллионов жилищ, в силу того что Япония была стареющей нацией с вымирающим населением, но увидеть это своими глазами было жутковато. В лучах заходящего солнца настоящий город-призрак выглядел зловещим. Я пошла быстрее, боясь, что найду монастырь закрытым. Это если я его найду.

Наоко говорила, что идти было недолго, но я уже прошла довольно длинный путь. Я поспрашивала еще людей, но не смогла их понять. Один показывал налево, другой направо. Я поблагодарила их поклонами и продолжила идти в прежнем направлении.

Дорогу впереди пересекал высокий забор.

Сердце подпрыгнуло, когда я увидела, что это был бамбуковый забор.

Мне и в голову не приходило, что родильный дом мог еще стоять в том же месте.

Перейдя дорогу, я заглянула между планками забора, но увидела за ним лишь густой кустарник. На ум пришли слова из рассказа Наоко: «Дитя, ты уже на той стороне».

Она хотела выбраться оттуда, а я, почти спустя пятьдесят лет, отчаянно хотела туда попасть. Вскоре я увидела вход, но его венчала не запертая калитка, а простая арка. Я прошла в нее, осторожно ступая по неровным камням, мостившим дорожку. Позднее солнце золотило полог из листьев, отбрасывая причудливые тени, которые сразу же поглотили улицу за моей спиной. Птицы звонко предупреждали о моем неожиданном появлении.

Впереди и по бокам стоял густой лес. Я повернулась, подумывая вернуться, как меня кто-то окликнул по-японски. Я явно забралась туда, где мне быть не следовало.

Из-за возвышения показалось сначала лысая мужская голова, потом и его туловище. Он был одет в белое. Пока он шел, его длинное одеяние раскачивалось в разные стороны и его полы сметали с тропинки мусор. Он нес в руках небольшую сумку, словно возвращался из магазина. Обращаясь ко мне, он стучал по тропинке своим деревянным посохом.

Я помахала ему рукой и подошла поближе.

— Здравствуйте. Здесь неподалеку есть родильный дом?

Он заморгал и просто уставился на меня. Может быть, он не говорил по-английски, но, как монах, мог узнать имя.

— Вы знаете брата Дайгана?

Густые брови сошлись на переносице.

— Брат Дайган, который помогал детям?

Его подбородок медленно пополз вверх.

— А, дети, — он похлопал себя по животу и улыбнулся. Его глаза сузились и стали похожи на полумесяцы.

— Одзизо сама, брат Дайган?

— Э, да?

— О’кей, да. Идем, — и он поплыл вперед.

Когда я не последовала за ним, он бодро повторил свою реплику:

— Дети. Одзизо сама, Дайган, идем.

Может быть, там все еще был родильный дом? Я надеялась, что он понял меня правильно и не решил, что я беременна.

Я догнала его и пошла рядом. Рядом послышался плеск воды. Река? Да, и маленький мостик. Упрямый карп из рассказа Наоко! Я улыбнулась и посмотрела вниз на воду. Там, в мелком русле, плавали кругами черно-белые карпы с золотыми плавниками. Наоко и Сатоши были здесь, на этом самом месте, и вели важный разговор. А он оказался прав: Наоко была похожа на того карпа своим упорством и готовностью бороться. И Наоко тоже была права. Ей было это нужно.

Впереди деревья расступились, и появилось здание с рыжей черепицей на крыше. Или это солнце озолотило ее закатными лучами? Вокруг этого здания стояло несколько других, поновее.

— Это родильный дом?

Он покачал головой и пошел в обход дома, по тропинке, ведущей за него. Эта тропинка была уже и более заросшей. Нам пришлось идти по ней друг за другом, и я ускорила шаг, чтобы не отстать. Тропинка сначала шла под уклон, потом начала взбираться вверх.

Солнце садилось, и я стала думать, что совершила огромную ошибку. Монастырь уже закрылся на ночь.

О'кей. Дети, — монах впереди меня остановился. Солнце ярко светило за его спиной, прогоняя длинные тени с его спины.

Ветка зацепила меня за рукав, и я остановилась, чтобы освободиться.

— Идем, — монах звал меня вперед.

С трудом пробираясь сквозь траву, я сделала последний шаг и встала рядом с ним. Прищурившись, я осмотрелась и тихо вскрикнула. Высокую некошеную траву, сколько хватало глаз, украшали огромные красные цветы.

— Видишь? — монах обвел поле рукой. — Дети.

Я прикрыла рот руками. В памяти всплыли слова Наоко: «Казалось, сама земля раскинулась в родовых муках, исторгая наружу потоки яркой крови, и я смотрела в самое ее нутро».

Это было красиво и пугающе. Цементные скульптуры в красных шапочках и с манишками стояли безо всякой системы. Кто-то сидел аккуратными рядами, кто-то карабкался по склону, кто-то сидел лицом друг к другу, замерев в молчаливой беседе.

Монах повернулся, собравшись уходить, но я тронула его за рукав. Он меня не понял.

— Нет, я хочу узнать о брате Дайгане. О брате Дайгане, который помогал детям.

— Да. Вон там.

Он показывал на статую.

— Там.

— Это статуя Дзизо. А мне нужна информация о брате Дайгане.

— Да. Одзизо сама, Дайган. Там, — и он показал на другую статую. — И там.

— И эта? — спросила я, почти крича и указывая на другую статую.

— Да, — и монах снова обвел широким взмахом все поле. — Все Одзизо сама, Дайган.

По моей спине поползли мурашки. Как от прикосновения холодных пальцев, которые зажимали детские рты и носики, не давая им сделать вдох.

— Одзизо сама, — произнесла я медленнее, разделяя слоги. — О-Дзизо. Это статуи Дзизо.

Все это они и есть.

Наоко говорила: «Считается, что мидзуко, мертворожденные или недоношенные дети, не могут перейти реку вечности в одиночестве. Обычно статуя Дзизо одета в детские одежды, ярко-красный чепчик и нагрудник, в знак своей близости к детям».

На глаза навернулись слезы. Брат Дайган оказался не монахом, который помогал детям обрести новый дом. Во всяком случае, его не было среди живых. Он был духом, помогавшим детям перейти реку вечности. Вот о чем мне говорила Наоко.

Мое сердце оборвалось.

О господи, соглашение!

«И если мы поймем, что не можем сохранить или защитить наших детей, то обязательно разыщем этого брата Дайгана, этого монаха, который помогает детям, и доверим их его попечительству, чтобы он нашел им лучший дом».

«После этого была тьма».

Наоко.

Я развернулась и, тяжело дыша, бросилась искать монаха.

Подождите! — закричала я, догоняя его. — Подождите! Пожалуйста.

Он обернулся, и его белые одежды повторили его движение.

А где другие дети? — сердце никак не могло определиться с ритмом. Мне стало страшно. — Э, наполовину, хафу, — я показала на поле. — Где хафу?

— А... — насупленные брови монаха расправились, и он пошел вперед.

Я последовала за ним, стараясь дышать ровно и боясь того, что могу найти. Статуи Дзизо с маленькими каменными лицами наблюдали за нами, когда мы проходили мимо них. У одного были пухлые щеки и улыбка. Второй хмурился. Кто-то молча молился.

— Вон, — показал монах.

На рощу из чужеродных деревьев, как и рассказывала Наоко. Темно-серые стволы и листья, похожие на длинные пальцы. Некоторые из них были очень высокими, но большая часть была чуть выше моего роста.

«Там лежат дети смешанной крови», сказала Хатсу Наоко.

Я стала осматриваться, ожидая увидеть простые холмики земли, но вместо них увидела дюжины дюжин статуй Дзизо. Они были везде, поставленные россыпью, кроме участка возле одного большого дерева. Там статуи образовывали ровный круг, и их красные шапочки и нагрудники были в ярком контрасте с украшавшими их белыми цветами.

Я тихо вскрикнула.

Это были хризантемы.

Слова Наоко и Сиори бились в моей памяти.

«Каждую неделю я собираю для своей дочери лучшие цветы, чтобы она знала, как важна для меня». — «И достаточно, чтобы хватило на всех ее друзей».

Кровь отлила от моего лица, из глаз полились слезы. Я сделала шаг, другой и еще один. Пока не оказалась лицом к лицу с правдой Наоко. И моего отца.

И моей собственной правдой.

Я упала на колени, обняла себя за плечи и заплакала.

Я нашла ее, пап. Я нашла свою сестру.

Она была окружена друзьями.

Один, два... Я насчитала шесть статуй. Хатсу успела сбежать, и Сора, значит, один из них — ребенок Джин. Может, тот, на котором шарф ручной вязки? Может быть, ребенок Айко и, может быть, Чийо, и Йоко, девушки, с которой Наоко ни разу не встречалась, но слышала ее крики и крик ее ребенка. Больше я ни о ком не могла вспомнить.

У каждой статуи было свое лицо: двое улыбались, двое плакали, один спал. А у моей сестры, у статуи которой было больше всего цветов, было единственное деревянное надгробие, и ее статуя смотрела прямо на меня.

И тогда у нас с ней состоялся разговор. Тот, который должен был произойти много лет назад.

Я тебя искала.

Вот и я, вот и я.

Я сморгнула слезы, вглядываясь в красные иероглифы на деревянном надгробии. Что тут было написано?

Я повернулась, чтобы спросить монаха, но он уже исчез. Я быстро вытащила телефон, сделала снимок надписи и побежала по роще с чужеземными деревьями следом за ним, прося его остановиться.

Простите? Сэр? — я обегала одно надгробие за другим, заметив его у дальнего конца поля. Он уже подходил к тропинке. — Сэр?

Он обернулся.

Я побежала еще быстрее. У меня так сильно билось сердце, что когда я все-таки его догнала, то сначала не могла произнести ни слова.

Тогда я взяла телефон, вывела на экран фотографию и показала ему. Его глаза бегали от моего лица к снимку.

— Что тут сказано? — я показала на изображение. — Тут, — я размахивала руками, стараясь убедить его произнести слова, которые мне так хотелось услышать.

Он полез в карман и достал очки для чтения. Тонкая оправа сидела почти на кончике его носа. Он сощурился.

— А, чосаи тори.

У меня екнуло сердце.

— Что, простите?

— Чосаи тори, — он улыбнулся.

— Э-э-э, — расставив указательный и большой пальцы на одной руке, он показал ими небольшое пространство. — Чосаи, потом он поднял за и стал оглядываться. Вон тори, над пролетела коричневая птица с бежевым брюшком.

Монах на всякий случай похлопал руками, как крыльями.

— Птица? «Тори» означает птица? «Тори» это птица по-японски? Чосаи тори — маленькая птичка.

И я снова посмотрела на изображение на экране в моей руке.

На надпись на могильном камне моей сестры.

На ее имя.

На мое имя.

Которое было у нас одно.

Папа не забыл о маленькой птичке. Он назвал меня в ее честь. Пусть я не узнаю всего о его желаниях и мечтах или о причинах, удержавших его вдали от них. Это уже не имело значения, потому что я больше не сомневалась в папином сердце. Как он и сказал в своем письме Наоко — она была в его сердце.

Сквозь слезы я поблагодарила монаха и побрела обратно к своей сестре, стараясь разобраться в своих мыслях.

Письма. Наоко сказала, что были еще письма, но «она похоронила их вместе со своей болью». Она хотела сказать, что похоронила их здесь? Значит, у моей сестры все это время были папины письма? Если так, то маленькая птичка точно знала все причины и преграды, даже если они были не известны мне. Но зная мужчину, которым был мой отец, и с помощью Наоко познакомившись с юношей, которым он тогда был, я всем своим сердцем верю в то, что он пытался вернуться.

Мне оставалось только одно.

Сдержать свое обещание.

Я развязала шарф моей матери — шарф Наоко, — сняла его с шеи и осторожно повязала на статую Дзи-зо моей сестры. Теперь, окруженная белыми цветами, она была не только наряжена в красную шапочку и манишку, но и украшена шарфом, который дважды пересек океан и был передаваем от отцов дочерям, от мужей женам. Я рассказала сестре о том, что у нас одно имя на двоих и что, передавая ей этот шарф, я передаю в нем всю нашу любовь.

Ее матери, ее отца и мою.

Прощаясь, Наоко сказала: «Я хочу, я надеюсь, что вы наконец примиритесь с прошлым вашего отца. Знайте, что эта встреча с вами, ваше имя позволили мне примириться с моим».

Узнав имя своей сестры, я примирилась с его прошлым.

Как окаасан и Наоко, как Наоко с ее Маленькой Птичкой, после целой ночи долгих разговоров, сейчас, пролив слезы рядом с сестрой, рассказав ей все, что я знала об отце, о нашем отце, мужчине, которого я по-прежнему обожала и знала, я отпустила свое прошлое.

Ради нас обеих.

Ради всех нас.

Птица вылетела из моих рук.