Диагноз: Любовь

Глава 3 Семейные табу

Прошло два месяца с того дня, как застрелили дядю Алисии, два месяца с момента, как я получила откровение, связанное с Кларой Шторм, и десять месяцев с тех пор, как Джошуа Питер предсказал женитьбу Бена и мой переезд в Англию. Медиум оказался прав лишь наполовину. Бен до сих пор не женат — кстати, они даже ссорились по этому поводу, — однако не позднее завтрашнего утра я, будучи в девяти километрах над землей, пронесусь над Атлантическим океаном на огромном самолете, чтобы оказаться в Соединенном Королевстве.

Бен вел взятый напрокат грузовик, направляясь в Мэриленд, а я следовала за ним в «вольво». Грузовик был забит моей мебелью и коробками, а в «вольво» обосновались вещи поменьше: чемоданы и одежда. К нашему семейному дому мы прибыли как раз перед заходом солнца. Папа вышел навстречу — спустился по ступенькам крыльца белого дома в колониальном стиле.

— А разве нет ограничений веса для интернациональных воздушных перевозок? — спросил он с усмешкой, как только приблизился к нам.

Он обнял меня раньше, чем за мной захлопнулась дверь машины, и поинтересовался, каким образом я умудрилась заставить своего брата вести грузовик от самого Питтсбурга.

— Я ж говорил тебе. Она отдает мне «вольво», — ответил за меня Бен.

— Только на один год, — напомнила я.

— А что случилось с «хондой»? — осведомился папа, когда мы все вместе направились в дом.

— Ну, Алисии была нужна машина, так что мы решили…

— Ты отдал своей подружке машину, которую мы с мамой тебе подарили?

— Нет, я ее продал, чтобы Алисия смогла оплатить новую. Мы собираемся пожениться, пап, — добавил Бен. Информацию, особенно такую, папе нужно было преподносить по частям, для лучшего усвоения.

— И когда же?

— В ближайшие… — начал Бен, а затем сделал неопределенный жест рукой, который мог означать любой период времени — дни, месяцы, десятилетия. — Я лучше пойду разгружать. — Он показал на грузовик.

— И что ты собираешься делать со всеми этими вещами? — спросил папа так, словно я не звонила ему недавно по поводу их размещения.

— Я же говорила тебе. Оставлю их здесь, — ответила я, подходя к входной двери. Когда я была маленькой, эта дверь казалась мне просто огромной. Я налегла на нее плечом, и в то же мгновение дверной молоток грохнул по красной поверхности. Очутившись в прихожей, я замерла и глубоко вдохнула, стараясь вспомнить знакомые с детства запахи. Они почти не изменились, вот только добавились запахи свежих опилок и вареного гороха.

— Оставишь все здесь? — повторил папа. — О нет. Нет, нет и нет.

— Так что, мне не разгружать? — с надеждой в голосе спросил Бен.

Отец начал настаивать на своем. Он говорил, что в доме нет места, игнорируя тот факт, что когда-то здесь спокойно жили четыре человека со всеми своими вещами. Мой папа, вышедший на пенсию ортопед, занимался тем, что отдыхал от больных бедер и ног, переделывая дом от подвала до крыши. Моя спальня должна была превратиться в его новый кабинет, подвал — в деревообрабатывающий цех, где папа мог заняться строительством лодок, а чердак был до отказа забит различными коробками. При этом, по мнению папы, вещи из грузовика «создадут в доме беспорядок». Странный аргумент, учитывая то, что я увидела в одной лишь прихожей: вешалка с висевшими на ней куртками, которых никто не надевал как минимум с 1970 года, коробка со сломанными зонтиками, пара костылей, оставшихся с тех времен, когда я в семь лет сломала лодыжку. Вдобавок ко всему на скатанном в рулон персидском ковре стоял унитаз.

— И во что ты собираешься превратить прихожую? В туалет? — спросил Бен, указывая на унитаз, упирающийся в напольные часы, которые достались нам от маминого дедушки.

— А, это… Я просто переделываю ванную на первом этаже. Пришлось пока вынести оттуда унитаз, — как бы между прочим объяснил папа. — Когда я принимаю душ, мне не очень нравится мысль о том, что кто-то рядом внезапно смоет воду и меня ошпарит неразбавленным кипятком. С тем трубопроводом, что я ставлю, холодная вода для душа и туалета будет подаваться отдельно.

— А что, это такая уж большая проблема? — спросила я.

— Да. В том смысле, что тут не живет никто, кроме тебя, — добавил Бен. — Кому смывать воду, когда ты купаешься?

От нашего совместного заявления разговор на миг затихает, и лицо отца внезапно становится хмурым — таким, каким я помню его после отъезда мамы (мне тогда было восемь). К слову, таким же оно было почти все время с тех пор, как мама умерла.

— Спасибо, что напомнили, — говорит папа, уставившись на неприкаянный унитаз.

Ева, мамина мама, появляется почти сразу после нашего приезда, и это еще больше беспокоит отца, поскольку он собирался сам за ней заехать. Бабушка все еще живет одна в старом викторианском доме на Ховард-Каунти. Она укладывает свои седые волосы в высокую прическу и прекрасно водит седан «сатурн», однако в сумерках ей лучше не ездить. Естественно, она решила остаться здесь на ночь, потому что теперь папа не мог отвезти ее домой, — слишком много проблем возникло бы с машинами. Я не сомневалась, что именно на это бабушка и рассчитывала.

Ей наверняка хотелось иметь как можно больше времени для попыток отговорить меня от поездки.

— Итак, Лондон, — обратилась ко мне Ева тоном, который подразумевал: «Давай, начинай объяснять». Мы только что сели за стол (был подан густой гороховый суп и тушеные овощи — первые блюда, которые научился готовить наш папа после маминой смерти) и прочитали благодарственную молитву. Мы всегда читаем молитву перед едой, если садимся за стол вместе с бабушкой, и стараемся никогда не смеяться. Когда мы были детьми и бабушка еще жила с нами, она ввела строгое правило — никакого смеха за столом. Если кому-то из нас приходило в голову покривляться, фыркнуть или захохотать, он тут же отправлялся в свою комнату как «отбившийся от рук». Обычно Ева рассказывала нам об опасности смеха во время еды. «Вы можете подавиться и умереть», — она произносила это быстро, как одно слово. Долгое время я считала, что еда и смех — вещи несовместимые, как и выпивка за рулем.

— Не Лондон. Вообще-то я собираюсь в Винчестер, — ответила я.

— Это еще где? — спросила бабушка, приподняв бровь.

— Немного южнее Лондона. — Я посмотрела на папу, ожидая поддержки. Папа отложил салфетку и встал из-за стола, скорее всего направляясь за энциклопедией.

— Ага! — воскликнула бабушка. — Все дело в медиуме, да? Я так и знала. Я говорила твоему отцу: «Все дело в медиуме».

— Медиум здесь совершенно ни при чем, — возразила я.

— Я видела тот выпуск «Ушедших» в прошлом ноябре. Он сказал, что один из вас вскоре отправится в Англию. Да у тебя на лице все было написано. Ты поверила, что он имел в виду тебя. Значит, ты решила бросить свой факультет, отказаться от практики в госпитале и карьеры семейного врача только потому, что звезда какого-то там…

— Он еще сказал, что Бен женится, — перебила я Еву, — хотя бог его знает, когда это на самом деле произойдет. — Мне хотелось сменить тему, и я этого добилась, но несчастный Бен наградил меня таким взглядом, будто я выстрелила в него без предупреждения.

Бабушка прервала свою тираду и, глубоко вздохнув, отложила ложку.

— Бенджамен, когда ты прекратишь жить с этой девицей в том ужасном сарае?

— Это вовсе не сарай, — ответил Бен, — а вполне приличная квартира.

— Твоя мать пришла бы в ужас, узнав о том, как ты живешь.

— Вот в этом я очень сомневаюсь. — Бен взял стакан воды и одним глотком ополовинил его. — Думаю, мама была бы рада, что кто-то действительно любит ее сына.

— Сам Иисус ужаснулся бы.

— Иисуса распяли вместе с разбойниками. Не думаю, что моя ситуация способна его ужаснуть, — отрезал Бен.

— Как же ты собираешься стать священником, если сам не исповедуешь праведной жизни? — поинтересовалась бабушка.

— В изначальном смысле быть «праведным» не означает быть лучше, чем все остальные. Это означает «верить в Бога», так что мы все тут праведники, — сказал Бен, резко поднимаясь из-за стола, словно он собрался куда-то уходить. — Лед, — коротко объяснил брат, поймав мой недоуменный взгляд.

— Я удивлена, Бен. Разве этому тебя учат в семинарии? — возмущенно продолжала бабушка Ева. — Неужели Церковь потворствует добрачной половой жизни? Именно к этому ты собираешься призывать, став священником?

Бен остановился и ответил ей своим отвратительным «вежливым» смехом, который на этот раз получился каким-то отрывистым и ненатуральным.

— Я буду призывать к любви и прощению, — с нажимом произнес он, заставив слова прозвучать как «ненависти» и «мести».

— Но есть же вполне определенные законы. Ты что, не читал Библию?

— Пап? — позвала я, надеясь, что отец не удалился в туалет, чтобы изучать там энциклопедию. С моего места была видна часть коридора с унитазом (пустым, к счастью).

— Лед, — повторил Бен и исчез в кухне, забрав с собой свой полупустой стакан.

— Что-нибудь выяснилось по поводу того убийцы-самоубийцы? — спросила Ева. Она вновь взяла ложку и принялась за суп, словно речь шла о подарках на свадьбу, а не о кровавом преступлении в Эккстоне.

— Выяснили, что у него была депрессия. — К сожалению, я не шутила. Четвертый канал показал несколько интервью, взятых у соседей и знакомых убийцы, и те подтвердили, что в последнее время он был подавлен, легко раздражался и впадал в ярость. Оказывается, парень перестал получать удовольствие от жизни с тех пор, как его бросила девушка. Репортеры использовали этот материал, чтобы в очередной раз напомнить публике: «Поговорите с вашим доктором о депрессии».

— А как она это восприняла? — Ева редко называет Алисию по имени, и мне это нравится, поскольку в бабушкином исполнении оно звучит ужасно. Она всегда произносит его насмешливо и превращает «Алисию» в «А-ли-си-ю» — четыре отдельных слога, в отличие от Бена, который говорит «Алиша».

С кухни донесся звон разбитого стекла. Хотя, возможно, Бен просто пытался расколоть блочный лед.

— Я точно не знаю, как она это восприняла. Я видела ее только в новостях. — Я потянулась за новой порцией овощей. Открытка с соболезнованиями, которую я так и не решилась послать, лежала на моем журнальном столике среди газет и рекламных проспектов до десяти часов сегодняшнего утра. В десять часов я отправила весь хлам в мусорный контейнер. Мне, конечно, следовало ей позвонить, но я предпочла передать слова соболезнования через Бена. Честно говоря, мне трудно общаться с Алисией. Она не разговаривает, а как будто берет интервью. «Как ты справляешься с осознанием смерти матери? Ты все еще в шоке?» — такими были ее слова, когда мы впервые встретились. Бен думает, что я слишком чувствительна, и, по всей видимости, он прав. Я и представить не могла, что брат приведет свою подружку на похороны мамы. Алисия была одета в коротенькое черное платье, которое заставило Бена воскликнуть «Вау!», а моя бабушка отвела меня в сторонку и спросила: «Это что еще за шлюха?» Я слышала, как Алисия сказала: «Наконец-то я нашла, куда пойти в этом платье!», словно речь шла о вечеринке. Позже я выглянула в окно и увидела, как она затащила моего брата за угол дома и они принялись зажиматься… Нет, вряд ли мы с ней сможем стать подругами.

— Бенджамен, я только что спрашивала Холли, как самочувствие твоей подруги, — обратилась бабушка к вернувшемуся в комнату Бену. Как и мой отец, бабушка избегала слова «невеста». Ну что ж, «подруга» все же лучше, чем «шлюха».

— У нее сейчас сложный период, но она справится, — Бен ответил со всей искренностью политика, делающего объявление для прессы. Я заметила, что вода в его стакане сменилась скотчем со льдом. Бабушка наверняка примет это за холодный чай.

— Винчестер находится в часе езды к югу от Лондона, — объявил папа, который подошел к столу с путеводителем по Англии в руках. Я внезапно почувствовала облегчение, хотя понимала, что теперь жертвой разговора стану я.

Папа начал читать нам вслух, и мы узнали, что Винчестер, город ярмарок, расположен в холмистой местности и окружен зеленеющими дюнами. В свое время он был столицей Англии, рыцари точили здесь свои мечи и заседали за круглым столом в замке. Неоготический кафедральный собор прежде считался центром этого «когда-то великого» города.

— Это называется «карьерное самоубийство», Холли, — сказала бабушка, помешивая суп.

— А Джейн Остин там даже умерла, — добавил папа, и я с тяжелым сердцем подумала о завтрашнем полете, в который отправлюсь с чемоданом размером со шкатулку для драгоценностей.

— Почему ты решила ехать? — не унималась бабушка. Она указала на меня ложкой, и это было похоже на жест судьи, когда он направляет свой молоток на нарушителя заседания. — Это что, молодежная жажда приключений?

Я открыла рот, собираясь объяснить ситуацию с Кларой Шторм и мужчиной из 305-й палаты, а также рассказать о том, что я злюсь на пациентов из-за их страданий, но… Внезапно я поняла, что не знаю, почему мне вдруг так захотелось уехать. Вместе с тем я была уверена, что мне нужно что-то делать с собой, с мамой и, пожалуй, даже с Саймоном Бергом.

— Послушайте, мама тоже уезжала, и эта поездка многое ей дала, — заявила я.

— Холли. — Бабушка выпрямилась на стуле и отложила свою ложку.

— Холли, — эхом откликнулся Бен, и это звучало бы укоризненно, если бы он не улыбался, потягивая скотч.

— Не самое лучшее сравнение, — сквозь стиснутые зубы выдавил папа.

После ужина папа и Бен помогли мне перенести коробки с вещами и мебелью из грузовика в подвал. «Думаю, здесь осталось место для того, чтобы я занялся лодками», — решил папа, когда мы закончили. Теперь я сидела в своей спальне и ждала момента, когда последняя партия белья закончит крутиться в стиральной машине и я смогу вывесить ее для просушки. Кроме одежды, я решила приготовить себе еду для путешествия: три коробки хрустящего печенья, пятифунтовая пачка изюма, пятнадцать Balance Bars и обезжиренные «Фиг ньютонс»[5].

Еще я отложила свои любимые книги: «Синхрония» Карла Юнга (подарок Бена, который теперь верит в экстрасенсорные возможности), Оксфордский учебник клинической медицины (подарок отца, который не верит в медиумов) и «Пуанты» (эту книгу подарила мама, когда мне было девять лет, а она уезжала в Гренаду). Теперь осталось лишь постараться упаковать все это.

В чулане мне удалось найти старый твидовый чемодан, с которым раньше путешествовала мама. Чемодан пришлось откапывать из горы старой обуви, растянутых вязаных свитеров и неиспользуемых брезентовых чехлов. Зажатый между старыми коробками с надписью «Личное», в которых хранились мои старые, но все равно любимые футболки вперемешку с игрушечными зверями, чемодан упирался как мог, так что пришлось применить и силу, и вращательный момент. В процессе освобождения чемодана я стукнулась затылком о верхнюю полку и едва успела увернуться, чтобы вдобавок не получить по голове металлической коробочкой для завтраков с картинкой из «Возвращения Джедая». Отступив назад, я массировала ушибленное место и взирала на коллекцию альбомов, стоявших на полке, — никакой классики рока, только диснеевская «Золушка», «Белоснежка» и, как ни странно, «Country Christmas» Лоретты Линн[6].

Кроме альбомов, на полке оказалась коробка — судя по размеру, из-под обуви, — обернутая бумагой с тропическим рисунком. Потянувшись, чтобы ее достать, я заметила на ней цифры «1983», написанные мамой.

Усевшись на кровать, я начала перебирать содержимое коробки. Внутри оказались мамины фотографии, ее самой и сокурсников по медицинской школе: двухметрового роста Тор Барншак возится с грилем; Джессика ДеМатто кормит бродячего кота; Эрни Чанг бросает банановую кожуру на крышу; Джекси и мама машут руками с борта катера, на них акваланги. Потом вся группа друзей вместе стоит на краю чего-то, похожего на гигантский кратер. На обратной стороне фотографии маминой рукой было написано: «Гора Соуфрир, Св. Винсент, октябрь 1983». Я снова перевернула фотографию и начала ее рассматривать. Тор похож на Моисея с его посохом, вот только посох Тора больше напоминает ствол дерева. Джекси получилась размытой, она танцует в опасной близости от края. Эрни сидит на земле в позе индейца и держит… плохо видно… консервный нож и банку с тунцом. А мама просто стоит. Похоже, ей холодно в вязаном жакете, ее рыжие волосы раздувает ветром, и они практически закрыли лицо, но она выглядит счастливой — полностью счастливой. Я ничего не могла поделать с навязчивой мыслью, что фотографировал их в тот момент именно Саймон Берг. Я просматривала фотографии одну за другой, пока не нашла эту молодую парочку запечатленной на пляже, в компании открытых учебников и бродячих собак. Мама была в фиолетовом купальнике и темных очках «Кэт Леди». Он улыбался и делал ей «рожки». На обороте фотографии незнакомым почерком было написано: «Саймон и Сильвия».

Я вынула фотографию из коробки и стала изучать изображение. Бородатый мужчина выглядел необычно — похож на грека или итальянца, — но я решила, что, судя по фамилии, он скорее всего еврей. Интересно, что сказала бы по этому поводу моя бабушка, учитывая, что она запрещала маме выходить замуж за отца, поскольку он методист, а не католик. Хотя, возможно, бабушка все знала о Саймоне Берге. «Моя мама знает меня лучше, чем я сама», — часто говорила мама.

Я лежала на кровати, смотрела на Сильвию и Саймона и думала о том, какими счастливыми они выглядят, — счастливыми и живыми. Я не успела себя остановить, и мысли перескочили на другое. Я подумала о маме, о том, как она лежала в одиночестве на больничной кровати. О том, как мы разговаривали с ней в последний раз, в ту ночь, когда папа сбросил мне на пейджер сообщение, что мама и Бен попали в аварию из-за какого-то грузовика, выскочившего на красный свет и врезавшегося в крыло их автомобиля. Бен не пострадал, а мама находилась в «критическом, но стабильном» состоянии.

Я упросила папу принести ей телефон.

Ее голос был прерывистым, но говорила она уверенно — критически, но стабильно… Она сказала, что сломаны тазовые кости, сломаны ребра и некоторые из них пробили легкое, но обезболивающие уже подействовали. Я сказала тогда:

— Если с тобой еще что-нибудь случится, я сойду с ума и умру. Представляешь, что будет, если ты больше не сможешь надавать мне по заднице?

Мама любила, грозить, что надает по заднице своим детям, но обычно это значило, что она совсем не сердится. Когда мама сердилась, она была очень тихой, однако от одного ее взгляда становилось не по себе.

На следующий день, рано утром, я объявила о смерти очередного пациента и в тот же момент почувствовала себя странно — так, словно за мной кто-то наблюдал. Я посмотрела в окно и увидела, как синяя сойка вспорхнула с ближайшей ветки. Я подумала тогда, что это душа умершего пациента. Я ошиблась. Должно быть, это была мама, потому что меньше чем через полчаса позвонил отец, чтобы сказать, что «она не справилась».

— Не справилась с чем? — спросила я, даже не подумав соотнести эти слова о смерти с теми, что неоднократно использовала в работе.

— Она не справилась! — повторил папа, на этот раз куда более истерично. — Она умерла, Холли!

— Я говорила с ней прошлой ночью, — возразила я, нетвердой походкой направляясь к дивану в комнате отдыха. — С ней все было в порядке.

— С ней все было не в порядке, — дрожащим голосом произнес папа. — А сегодня утром Сильвия перестала дышать. В больнице сказали, что это эмболия сосудов легких, но они не уверены. А я не позволю им делать вскрытие!

Помню, я подумала, что папа что-то напутал, что если бы я была там, то доказала бы врачам, что они ошиблись, что мама на самом деле жива и никто не имеет права говорить о вскрытии, если дело касается мамы. Но я почувствовала, что на меня снова смотрит кто-то невидимый, и поняла, что папа говорит правду. На следующий день я приехала из Питтсбурга в Мэриленд на похороны. Это был последний раз, когда я слышала мамино имя, произнесенное без боли и тоски, и первый раз, когда я услышала имя Саймона Берга. Мамины друзья собрались в гостиной: Эрнест Чанг, педиатр, практикующий в Сан-Франциско, Тор, бывший муж Джекси, хирург штата Мэн, специализирующийся на трансплантации органов, и даже Вик Лупинетти — Вездесущий Вик, как называла его мама, — терапевт из Ки-Уэст, которому влетело от Джекси за то, что он явился к могиле в шлепанцах.

— Она была маленьким книжным червячком, пока не встретила тебя, Джекси, — сказал Тор, заставляя белое вино вращаться в бокале. — Ты плохо на нее повлияла.

Я смотрела на Джекси и думала о том, как странно видеть эту женщину одетой в черное.

— Это не я на нее плохо влияла. Это был Саймон, — ответила она.

«Почему его не было там? — думаю я теперь. — Почему я тогда не спросила об этом?»

— Помните, как она начала протест против всех протестов? — спросил Вик.

— А против чего вы протестовали? — поинтересовалась я, пытаясь налить себе вина до того, как в комнату вернется бабушка. Руки тряслись, поэтому вино лилось мимо бокала.

— Против отсутствия вегетарианской пищи, — ответил Вик. — Против недостатка электричества.

— И против увеличения вопросов на экзаменах, — добавила Джекси.

— Мы писали свои имена под протестами снова и снова, пытаясь доказать себе, что существуем не напрасно, — тихо произнес Эрнест, спрятав руки в карманы.

— Миссис Беллинджер, это правда, что вы советовали Сильвии не носить стетоскоп на шее, чтобы пациенты не могли ее им задушить? — спросила Джекси у Евы, которая внесла в комнату графин с лимонадом. Я быстро сунула свой бокал с вином Вику, который, явно смутившись, поспешил сделать глоток.

— Конечно, советовала, — ответила бабушка, поставив графин на стол и выпрямившись. — Гренада была опасным местом.

— Я бы не сказал, — со смешком ответил Тор. — Разве что в конце, когда на улицах появились танки.

— О Боже. А помните госпиталь? — спросила Джекси, а потом, повернувшись ко мне, объяснила: — В каждой комнате стоял чуть ли не миллион коек. Всюду бродили куры, скребли пол в поисках еды. Насколько я помню, у нас был всего один вентилятор в палате и все просто тонули в поту.

— А вскрытия приходилось делать в сарайчике за кладбищем, — добавил Эрнест. — Сильвия еще спрашивала, не стоит ли нам приносить с собой лопаты.

— Как ее называл Саймон? — спросил Вик.

— Ви. Его «глупенькая Ви», — нежно произнесла Джекси.

Я внезапно села на кровати. Я вспомнила, как Джошуа Питер спрашивал, не звали ли нашу маму Вики или Велма. «Мне было видение, буква “V”, — говорил он. — Она показывает мне пальцами знак “виктория”».

— Как продвигаются дела с багажом? — раздался от дверей голос бабушки Евы, и я вздрогнула от неожиданности.

— Медленно, — сказала я и объяснила, что отвлеклась на старые мамины фотографии.

Несмотря на грудной кифоз и лишний вес, моя бабушка всегда казалась мне настолько сильным человеком, что я не догадалась помочь ей взобраться на довольно высокую для ее роста кровать.

— Где она? Покажи мне свою маму, — попросила Ева, дрожащими руками надевая бифокальные очки.

Я протянула ей фотографию. Если бабушка и знала Саймона Берга, то на ее лице это никак не отразилось: изучая снимок двух молодых людей на пляже, она и бровью не повела. Правда, в окружении всех тех учебников они выглядели как простые друзья-сокурсники. Да они и были сокурсниками.

— Она была настоящей красавицей, — вздохнув, произнесла бабушка.

— Да, — согласилась я. Еще с тех времен, когда мне было девять и бабушка переехала к нам жить, мы запомнили, что говорить «угу» и «ага» — это низкопробный сленг.

Мама была главной причиной того, что я никогда не комплексовала по поводу своей внешности. Все говорили, что она просто красавица, и добавляли, что мы с ней очень похожи. У нее была необычайно нежная кожа. «Белое рыбье брюшко», — шутила мама. У меня кожа более смуглая, к тому же вся в веснушках. «Зато у тебя прекрасный нос», — не раз повторяла мама, говоря, что ее собственный больше похож на луковицу. Насколько я знаю, никто и никогда не обращал внимания на ее большой нос, поскольку замечали только ее приветливую, сердечную улыбку. Однако я все еще слышу мамин голос и, подходя к зеркалу, горжусь, что у меня прекрасный нос.

— Ты забыла, правда? — спросила бабушка, так и не дав мне понять, знает ли она бородатого мужчину с фотографии.

— О чем забыла?

— Ты была в отчаянии, когда Сильвия уехала. Ты так сильно плакала тогда. А когда она приехала домой на лето, ты была просто убита известием, что она скоро снова уедет.

— Ее не было всего несколько месяцев.

— Семь месяцев, и только благодаря вторжению на остров. Если бы мы не ввели войска, ее не было бы целых два года. — Бабушка всегда говорила о введении войск таким тоном, словно войска Соединенных Штатов были направлены исключительно для того, чтобы вернуть маму домой.

— И что ты хочешь этим сказать? — спросила я.

— Я хочу сказать, что ты сегодня за ужином сообщила своему отцу не самое приятное известие.

Я терпеть не могу нравоучения, и еще больше мне не нравится вспоминать о том времени, когда мама уехала от нас. Тогда я страдала от ее отъезда почти так же сильно, как потом на похоронах. Я заметила, каким тихим показался мне дом в тот январский день, как отдавалось эхом тиканье дедушкиных часов в прихожей и как пахло подгоревшим мясом — явный признак того, что готовит бабушка. Когда я зашла в прихожую и сняла свои сапожки, Ева вышла навстречу и приказала не наносить в дом снега. «Это же просто вода», — подумала я и спросила, дома ли мама. Я хотела рассказать ей о том, как патрулировала наш квартал.

— У нее важная миссия, — ответила Ева так, словно мама была агентом ЦРУ. — А вам следует крепиться.

Бен, похоже, уже знал, что это означает.

— Разве ты не помнишь, Холли? Мама сегодня уехала в медицинскую школу.

Об ее отъезде было много разговоров. Возможно, ее решение было спровоцировано случаем в ванной, который произошел за год до отъезда.

— Посмотри, мама, что это? — спросила я, показывая зеленое пятнышко на нашей занавеске в душе, на которой была нарисована карта мира. Мама вытирала полотенцем волосы Бена. Она бросила вскользь, что это просто плесень. Когда плесень не отмылась мылом, мама сказала, что это страна. «Гренада», — уточнила мама. А чуть позже она начала рассказывать о том, что в этой стране есть медицинская школа. Если бы я только не показала ей то пятнышко на занавеске!

Когда я спросила, вернется ли мама к обеду, Бен ответил, что она не вернется. Ни к обеду, ни к купанию, ни для того, чтобы подоткнуть нам одеяло. Она уехала. Она села на самолет и улетела.

— Ваша мать помогает людям, — объяснила Ева. — И она хотела бы, чтобы вы были храбрыми до тех пор, пока она не вернется.

Когда я спросила, кто подоткнет нам одеяла, Ева даже не вспомнила о моем отце, и я тогда подумала, что его мы тоже больше не увидим. «Это сделаю я», — сказала она таким тоном, что я расплакалась. Бабушка не знала, как правильно устроить гнездышко из одеяла для рук и ног, как рассадить игрушечных зверей, чтобы вокруг моей головы получился защитный кружок.

Ева сказала, что маме не хотелось бы, чтобы я плакала, и это звучало так, словно мама в тот момент наблюдала за мной, словно мы с Беном те самые сироты из «Пуантов», которым придется танцевать, чтобы раздобыть денег. Когда я спросила, умерла ли мама, бабушка рассердилась еще больше. Она резко заявила, что уже объяснила нам, где сейчас мама, — выполняет свою миссию, — а если бы мама умерла, то она бы сказала об этом открыто. «Боже нас упаси от этого, Холли!» — воскликнула бабушка.

С тех пор Ева поселилась в нашем доме. Она заворачивала нам завтраки в школу, стирала наши вещи, готовила обеды и пекла на наш день рождения кексы для всего класса, а потом очень раздражала нас, когда приносила эти кексы в школу. Помню, как я говорила: «Она не наша мама! Вы что, не видите, какая она старая?» А папа всегда злился. Честно говоря, он злился даже после возвращения мамы. Для меня же ее возвращение было чудом, таким же, как если бы я застала ее в кухне сейчас, спустившись вниз. Я спущусь, а она поливает цветы… Как будто она никогда не умирала. Никогда не бросала меня…

— Это ведь не секрет, что мама уезжала из страны, чтобы выучиться на доктора, — сказала я бабушке.

— Да, но зачем же снова возвращать Уилла во все это?

— Во что «во все это?» — спросила я. А потом, на случай если она забыла, я постучала пальцем по фотографии, с которой улыбалась мама, и добавила: — Я — не она.

Ева некоторое время изучала меня, слегка нахмурившись, словно хотела убедиться, что я — это на самом деле я. А потом, видимо удовлетворенная осмотром, бабушка поцеловала меня в щеку и слезла с кровати.

— Холли, — сказала она, на секунду задержавшись в дверях, — это случится с тобой, как только ты будешь готова. А может, и раньше.

— Что случится? — Я невольно представила, как «челюсти жизни»[7] помогают достать меня из искореженного автомобиля.

— Все случится, — ответила бабушка с непривычной нежностью. — Поверь мне, я знаю, что в жизни тебя ждет все, чего ты только пожелаешь. Доверься Богу и не теряй своей веры.

«Какой веры? — размышляла я, когда она ушла. — Веры в звезду «Ушедших»?»

Впрочем, сейчас меня беспокоил не недостаток веры, а необходимость отобрать из общей кучи самое нужное. Не так уж просто рассортировать вещи и взять с собой только то, что понадобится мне в следующем году. Однако вместо того чтобы начать собирать их, я потянулась к своему рюкзаку и вынула из него конверт с адресом в Нью-Йорке, один из тех, что я прятала — даже от себя — на протяжении всего прошлого года. С этим тоже придется что-то решать.

10 июля 1983

Дорогая Сильвия!

У меня нет права посылать тебе подобные письма (и возможно, я так и не решусь отправить это, поскольку не хочу создавать тебе проблемы), но ты вот уже двое суток находишься дома, со своей семьей, а я не могу перестать думать о тебе. То, что ты должна оставаться в Мэриленде со своим мужем и детьми, а я должен быть в Нью-Йорке с Лизетт, кажется таким неправильным. Точно так же до нашей с тобой встречи мне казалось неправильным и несправедливым то, что я должен бросить Нью-Йорк, семью, друзей и невесту для того, чтобы изучать медицину на далеком острове. Но сейчас я могу думать только об одном.

Ты сказала, что все началось в тот день, когда мы готовились к экзамену по физиологии, учились определять заболевания головы и шеи. Я тогда распустил твой хвостик, чтобы ощупать череп и лимфоузлы. (Потом я понял, что перебирать пальцами пряди волос — не самый лучший способ обследовать пациента.) Ты сказала, что мое прикосновение разбудило тебя.

Для меня же все началось с того момента, когда я впервые тебя увидел. Ты стояла на пляже, ветер развевал твои рыжие волосы, а ты смотрела на океан, обхватив себя руками, и выглядела величественной, неприступной и очень грустной. Я бы принял тебя за статую, если бы ты не повернулась ко мне, услышав, как я закричал: «Свинья в воде!» Я тогда удивился, поскольку еще не знал, в какую адову дыру приехал, не знал, что по пляжу меня будут сопровождать бродячие собаки, выклянчивая еду, а в океане могут плавать на досках дохлые свиньи. Это было нечто вроде сценки из «Повелителя мух». Ты тогда даже не подумала, что я могу просто дурачиться. Ты посмотрела в том направлении, куда я показывал, и грусть на твоем лице сменилась удивлением, а потом и весельем. Я должен был догадаться, что ты не туристка, а студентка той же медицинской школы. Уходя с пляжа, я сказал: «Вам, наверное, интересно, чем эта свинья там питалась», и ты улыбнулась в ответ. Это было задолго до того, как мы начали изучать анатомию и нам с тобой — по знаку судьбы или по ее приговору — досталось исследование одного и того же трупа. Я много думал о той нашей встрече, Сильвия, и тебя, вероятно, расстроят мои мысли, ведь с Лизетт я расстался всего несколько часов назад. Я даже не предполагал, что сразу же влюблюсь в тебя.

— Что читаем? — спросил появившийся в дверях Бен.

— А, это просто… — промямлила я, складывая страницы письма. — Ерунда. Письмо. Слушай, мне жаль, что так получилось за ужином. Я не думала, что Ева начнет обсуждать Алисию и все прочее.

— Я предполагал что-то подобное. Ясно же, что бабушка ничего не может с собой поделать. — Бен вздохнул и сел рядом со мной на кровать. — От кого письмо? — поинтересовался он, кивнув в сторону листов, которые я положила на столик у изголовья.

— Ох… от Мэттью, — ответила я.

— Судя по размеру, это целая повесть. Он, наверное, очень расстроился из-за твоего отъезда.

— Ну да, — задумчиво ответила я, подумав, что Мэттью, скорее всего, уже лег спать, уверенный в том, что наши отношения еще только начинаются. Я и вправду считаю, что наши встречи были прекрасными, но думаю, что сейчас не время принимать решения, касающиеся личной жизни. Пусть это произойдет позже. «Какие уж теперь любовные отношения?» — мелькнуло у меня в голове.

Бен осматривал мою комнату, переводя взгляд с груды одежды на полу на разбросанную обувь, с обуви — на одинокую бутылку шампуня, стоящую на книжной полке.

— Ты уже упаковала «Большую Берту»? — Бен имел в виду мамин чемодан. Мы всегда его так называли.

— Только собираюсь, — ответила я, и Бен, кивнув мне, выразительно посмотрел на часы. Было уже за десять.

— А что с едой? — спросил он, указывая на печенье и протеиновые палочки. — Ты забыла, что там тоже существуют магазины?

— Ну да, я всегда смогу купить кровяную колбаску, — ответила я.

По лицу брата было ясно, что он думает о чем-то совсем другом. Я всегда чувствовала такие вещи еще до того, как он успевал сменить тему.

— В каком-то смысле Ева права. Я и впрямь не прочитал Библию от начала до конца…

— У тебя на это есть еще два года, — заметила я.

— И я все еще думаю, что мне следует самому разобраться с тем, во что я верю, — медленно произнес Бен. Уставившись в какую-то точку на противоположной стене, он снова тяжело вздохнул.

— У вас с Алисией все в порядке? — спросила я.

— У нас сейчас трудные времена, но с нами все будет в порядке, — Бен снова перешел на официальный тон. Интересно, этому он у нее научился?

— Когда вы все же назначите дату свадьбы, не забудьте поставить меня в известность. — Я толкнула его локтем.

Бен кивнул и заверил меня, что я буду первой, кто об этом узнает, но я, признаться, сомневалась, слышит ли он, что говорит. Брат поднялся, подошел к двери и внезапно остановился, повернувшись ко мне.

— Знаешь, Холли, ты можешь не пить, не курить, правильно питаться и не заниматься сексом, однако это не спасет тебя, если завтра твой самолет решит упасть в океан.

Я села на кровати, чувствуя, что меня одновременно предают брат и нервы, но не могла понять, от какого из предательств мне больнее.

— Зачем ты так говоришь? — испуганно спросила я. — Ты же знаешь, как я боюсь летать.

— Расслабься, Холли. Все будет хорошо. — Бен улыбнулся. — Если бы я не был уверен, что с тобой все будет в порядке, я бы никогда такого не сказал.

В его голосе не было и тени сомнения, поэтому я поверила ему больше, чем верила когда-либо кому-то другому. Даже больше, чем я верила Джошуа Питеру.

Бен вышел, оставив меня упаковывать вещи, а я снова откинулась на подушку и, усевшись поудобнее, решила дочитать письмо Саймона.

Ты продолжала твердить мне, что не можешь себе этого позволить. Чего позволить — счастья? Я до того момента тоже не был очень счастлив. Лизетт заметила, что я очень изменился. Однажды она спросила меня, не жалею ли я, что уехал из Гренады, и не хочу ли туда вернуться. Я сказал, что не хочу. Я вспомнил о пыли, о перепадах давления, о влажности воздуха, от которой мечтаешь о жабрах, о вони гниющих водорослей, которые приносит океанский прибой.

Это запах полного одиночества, и он приводит к депрессии. А может, я просто дико скучаю без тебя. Мне тяжело думать о том, что с этого лета ты уже не принадлежишь мне. Ты уже не принадлежишь мне! У тебя есть семья! (Ну почему это до сих пор так шокирует меня?) Кроме того, я схожу с ума от мысли, что ты принадлежишь кому-то другому.

Ты выглядела такой самостоятельной, когда мы приступали к лабораторным работам. В то время, когда все нервничали, выбирая скальпели, ты говорила, что мы не сможем навредить покойнику, поскольку он все равно уже труп. Ты держалась так, словно делала вскрытия по меньшей мере раз сто. Позже ты по секрету сказала мне, что всего лишь притворялась, а в притворстве за время замужества ты достигла немалых высот. Мне хотелось бы верить, что женщина, чья кожа на вкус соленая от пота и солнцезащитного крема, женщина, которая провела со мной ночь на моем скрипучем раскладном диване, была настоящей Сильвией. Но, возможно, настоящей Сильвией была та, что выглядела невероятно испуганной, когда на лекции о работе сердца появился секретарь декана и сообщил, что приехала ее мать. Я никогда не видел тебя такой испуганной — я даже подумал, что ты упадешь в обморок, — и очень удивился, когда через несколько дней увидел твою мать. Женщина, готовая играть в теннис, одетая в розовый купальник, с белыми волосами, уложенными в высокую прическу, поразила меня. Я был удивлен, что именно эта женщина умудрилась родить столь легкомысленное существо, как ты, Сильвия. И уж точно она не была похожа на человека, которого можно так сильно бояться. Позже ты сказала, что боялась потому, что твоя мать знает тебя лучше, чем ты сама себя знаешь. Это заставило меня задуматься: «А что же такого она может знать о тебе? Что еще ты скрываешь»? (Джекси была первой, сказавшей мне, что у тебя есть дети. Вы поначалу так тщательно скрывали их от меня, миссис Беллинджер, или как там тебя зовут на самом деле? Видишь, я даже этого о тебе не знаю.)

Каждый раз, перечитывая это предложение, я чувствую себя так же, как в конце того дежурства, когда мне позвонил отец и сказал, что мама мертва. Я тогда едва удержалась на ногах.

Вы… так тщательно скрывали их от меня. Неужели мы не стоили и пары слов? Почему она назвалась девичьей фамилией, вместо того чтобы назваться Сильвией Кэмпбелл? Неужели она пыталась совсем забыть о нас?

Ты думала, что после того лета все будет по-прежнему, но ты ошибалась. С одной стороны, положение вещей никак не изменилось. А с другой, что бы ты ни думала, все всё знали. И не потому, что я им рассказал. Они просто знали. Это маленький остров, Ви, а ты знаешь, как любит сарафанное радио разносить истории, подобные нашей. О тебе ходили слухи еще до того, как появился я. («Ты слышал, что она бросила мужа и детей ради того, чтобы приехать сюда?» — спросила меня Джекси, и я был в полнейшем шоке.) Сарафанное радио знает, когда ты учишься, когда ложишься спать и когда встаешь, когда ты пьешь и что ты пьешь, знает, с кем ты спишь.

Возможно, ты была права. Все началось с Вездесущего Вика. Он рассказал всем, что мы были вместе еще в тот вечер в анатомичке, когда нам пришлось практиковаться на одном трупе. Помнишь, как он пришел, требуя, чтобы мы подписали его очередной глупый протест? Позже я сказал ему, что между нами ничего не было, — а тогда и в самом деле ничего не было, — но он ответил, что я слишком широко улыбался, чтобы он мог поверить мне. Похоже, то, что мы остались после занятий, а затем открывали черный мешок с телом и возились с трупом в анатомичке, заставило меня почувствовать: у нас появился какой-то общий секрет. Я помню, как разрезал трицепс с разных сторон, чтобы добраться до радиального нерва, как ты дотронулась до моей руки и наши глаза встретились. В тот момент я вдруг забыл все, чему успел научиться, меня не интересовало ничего, кроме тебя.

Сильвия, если ты удивляешься, зачем я это пишу, то я объясню — я не могу больше держать все это в себе. Мне нужно избавиться от этих воспоминаний, пусть даже так, оставив их на бумаге. Иначе я не смогу спокойно жить дальше. Как тебе удалось вернуться в обычную жизнь и удалось ли тебе это сделать? Как я могу оставаться с Лизетт, скрывая от нее то, где я был и что со мной произошло?

Помнишь ту ночь, когда мы впервые поцеловались? Мы шли по кромке прибоя, а стая бродячих собак лаяла нам вслед. Я поинтересовался, насколько им хватит сил, прежде чем они упадут от голода и усталости, а ты ответила, что моя сестра Джуд чуть раньше накормила их шоколадными батончиками. Мы шли к тому месту, где несколько месяцев назад впервые встретились и заговорили о дохлой свинье. Остановившись у воды, мы стали прислушиваться к ночным звукам, надеясь вовремя услышать, не начал ли кто-то тонуть. Внезапно самый большой метеорит из тех, что мне доводилось видеть, пронесся прямо над нашими головами. Это было похоже на баскетбольный мяч из чистого света, который Господь Бог бросил в нашу сторону. Он двигался, как в замедленной съемке. Ты невольно прижалась к моей груди, и я почувствовал, что у тебя перехватило дыхание. Так ты впервые прикоснулась ко мне. (Официально заявляю, что миссис Беллинджер первой поцеловала меня.)

Сейчас, когда я все это пишу, мне кажется, что почти все на том острове, с его метеоритами и светящимися полосами на воде, случилось лишь для того, чтобы мы с тобой встретились и полюбили друг друга. Ты со мной согласна? Когда мы впервые занимались любовью, звезды прыгали вокруг, подобно тихому фейерверку, и мы были так зачарованы ими, что не находили слов, да они и не были нужны. Мы лежали на досках причала, парализованные и изумленные. Даже собаки перестали лаять.

Возможно, именно поэтому я сейчас пишу тебе. Нью-Йорк, особенно этим летом, давит, словно похмельное утро. Если я не запишу то, что с нами случилось, у меня может возникнуть мысль, что это была просто сказка. Но это была реальность! Звезды танцевали над нами. И мы любили друг друга.

Я знаю, что однажды моя сестра сказала тебе, будто я всегда получал все, что хотел. Не верь ей. У Джуд совсем неправильное понимание того, когда мне везет. Она, как ни странно, считает величайшей удачей мое поступление в медицинскую школу на Карибах. Сестра напрочь игнорирует тот факт, что я туда отправился после пятидесяти семи отказов от медицинских школ в Соединенных Штатах и что отъезд здорово помешал моим планам, касающимся женитьбы. Джуд любит меня, но — сознательно или нет — не хочет видеть меня счастливым.

В нашу последнюю ночь ты сказала, что все закончилось и что ради своих детей ты должна вернуться домой и попробовать возродить свой брак. Мне тогда показалось, что семейная жизнь у тебя разладилась давным-давно. Я подумал, что жизнь с человеком, которого ты больше не любишь, мало чем поможет твоим детям.

Честно говоря, я никогда не намеревался жениться на будущем докторе и уж точно не рассчитывал на то, что у этого доктора будет развалившийся до меня брак и двое детей. Но это никак не влияет на тот факт, что я люблю тебя, Сильвия Беллинджер.

Помнишь тот урок о тонах сердца у доктора Нагаробота, когда он вызвал тебя к доске и ты сказала, что у пациента «аортальный стеноз», хотя мы прослушали запись сердцебиения здорового человека? Он посоветовал тебе взять стетоскоп и послушать свое собственное сердце. «Вы не узнаете, как стучит сердце больного человека, если не будете знать, как должно звучать здоровое сердце», — сказал он тогда.

Ви, ты помнишь еще, как должно биться здоровое сердце счастливого человека?

Любящий тебя Саймон.

— Холли? — На этот раз в дверях появился папа, застав меня врасплох. У меня не было времени спрятать письмо, поэтому я сложила последний листок и бросила его на пол за кровать. Папа, как обычно, сделал вид, что ничего не заметил.

— Ты уже собралась? — спросил он.

— Собралась! — откликнулась я таким тоном, каким обычно убеждала себя, что готова к школьным экзаменам. Но к ответам на экзаменационные вопросы я всегда была готова, а как быть с ответами на те вопросы, которые возникли у меня после прочтения письма Саймона? К вопросам по программе я всегда была подготовлена лучше, чем к реальной жизни.

— В котором часу твой самолет? — осведомился папа. Он немного нахмурился, видимо, из-за того, что мои вещи все еще валялись на полу, вместо того чтобы лежать в чемодане.

Я сказала, что самолет в четыре часа дня, но, поскольку это международный рейс, мне нужно будет приехать в аэропорт на три часа раньше. Папа посоветовал не перегружать чемодан и не забыть про одежду в сушилке.

Как только он ушел, я подобрала письмо Саймона с пола и спрятала его обратно в конверт. Конверт я положила в свой бумажник, вместе с билетами на самолет и паспортом. «По крайней мере, самое важное я уже взяла», — подумала я, представив, как завтра буду проходить таможенный досмотр. Интересно, придется ли мне что-нибудь декларировать через год, когда я решу вернуться?