Добрый мэр

~~~

Потом настало утро. Проснувшись, Агата обнаружила, что лежит на спине, придавленная телом храпящего мужчины. Как давным-давно, в другой жизни.

Тонкие шторы были задернуты, но не сходились до конца. Зимняя заря только занималась, фонари на улице еще горели, и их лучи, отражаясь от завалившего улицу снега, проникали сквозь зазор между кое-как повешенными шторами и наполняли комнату сероватым светом.

«Мужчина делал, — думала Агата. — Я могла бы это исправить. Я могла бы сделать для этой комнаты очень милые шторы».

Ее левая рука была придавлена Гектором, а правой, свободной, она перебирала его волосы, закручивая их в колечки вокруг пальцев. Его голова лежала на ее груди, как на подушке. Время от времени она осторожно наклонялась, целовала его в макушку и снова откидывалась назад, улыбаясь и шепча: «Ты прекрасен!», или: «Спасибо, спасибо!», и один раз: «Что я наделала!»

Потом она обвела комнату взглядом. Становилось все светлее, вещи выступали из темноты и обретали очертания: плита (возможно, не самая чистая), большая фарфоровая раковина у окна, под ней шкафчик, затем сушилка для посуды, буфет (или гардероб?), посередине комнаты стол и вокруг него три стула.

Четвертый стул стоял у кровати, притворяясь ночным столиком. На нем стояли стаканы, из которых они пили водку, лежали сигареты, коробок спичек, блокнот и книжка — те самые, что Гектор вытащил из кармана и дал ей, когда открывал дверь. Агата взяла их и положила на одеяло. У блокнота обложка была черная и гладкая, а у книжки — потертая, из зеленовато-коричневой выцветшей замши. Золотыми буквами на ней было написано: «Омар Хайям». Милое имя. Осторожно, чтобы не разбудить Гектора, она открыла книжку, держа ее свободной рукой и переворачивая страницы носом. К ее удивлению, в книжке были стихи. Маленькие стихотворения. Множество маленьких стихотворений. Некоторые — веселые. Некоторые — о любви. Довольно много стихотворений о вине, и больше всего — грустных. Но они все равно ей понравились, и она решила, что немного позже почитает еще.

Отложив книжку в сторону, она взялась за блокнот. Обложка у него была простая и черная, как у Библии, но если Библия толстая и пухлая, то блокнот был тонкий и щеголеватый. У Библии страницы тонкие, как из папиросной бумаги, а тут — толстые и сливочно-белые. Агата открыла лежащий на одеяле блокнот, взяла его одной рукой и подняла над головой, словно собираясь читать надписи на потолке. И тут она увидела себя. Обнаженную. У Агаты перехватило дыхание. Она чуть не закричала. Она чуть не вскочила, но на ней лежал и спал голый мужчина. Она быстро перевернула страницу. Еще одна обнаженная Агата. И еще одна, и еще. Очень красивые рисунки: Агата сидит, Агата идет, Агата стоит, потягивается, бежит, лежит — везде равно прекрасная и везде, абсолютно везде — обнаженная. Ей вспомнилась открытка, прикрепленная кнопками над ее столом. «Прекраснее, чем она, желаннее, чем она» — вот что там было написано.

И она поняла, что и в самом деле прекраснее. И желаннее.

— Нравятся рисунки? — спросил Гектор, не поднимая головы с ее груди, не открывая глаз. Агата почувствовала кожей движение его усов и утренней щетины на подбородке.

— Господи, они просто замечательные. Гектор, я и понятия не имела, не догадывалась!..

— Ну вот, теперь ты догадываешься. Но ты и половины еще не знаешь.

Гектор приподнялся на руках и коленях, чтобы перелезть через Агату, словно боялся раздавить ее, и на пару секунд их тела снова соприкоснулись во всю длину. Она почувствовала, что он возбужден. Он взглянул ей в глаза, улыбнулся и поцеловал в нос, а потом продолжил свое движение и слез с кровати.

— Хочешь есть? — спросил он.

— Нет, я не голодна. — Глядя на него, Агата не могла удержаться от улыбки.

— Кофе?

— Да, было бы славно. Спасибо.

— Через минуту будет. Сначала я хочу тебе кое-что показать.

Гектор подошел к окну и раздвинул тонкие хлопчатобумажные шторы.

— Нужно больше света, — пояснил он.

Но Агата, испустив вопль ужаса, спряталась под одеялом.

— Гектор! Я же раздета! — Она выглянула из-под одеяла и посмотрела на него. — И ты тоже раздет! Тебя вся улица увидит!

— Не бойся, там никого нет. Люди, живущие на этой улице, редко встают до открытия «Корон». К тому же это мой дом. Хочу ходить голым — хожу голым, это мое дело. А теперь посмотри-ка сюда.

Гектор вытащил из проема между раковиной и гардеробом большой длинный холст, укрытый рваной простыней.

— Нет, так не пойдет: я загораживаю свет, — сказал он, подтащил холст к самой кровати и поднял его. — Ничего не говори. Нужно смотреть и чувствовать.

Простыня упала на пол.

Агата догадывалась, что увидит еще одно изображение самой себя, но совершенно не была готова к тому, что перед ней предстало. Картина сияла. Она сочилась цветом, жизнью и животным теплом. Она наполняла комнату вожделением. В каждом мазке чувствовалась темная страсть, которую Гектор лелеял в себе многие-многие дни, недели и месяцы и затем выплеснул на холст. Агата на картине лежала на правом боку, повернувшись спиной к зрителю. Волосы сколоты на затылке, но несколько непокорных, соблазнительных завитков остались на шее. Она лежит на диване, на пухлых подушках, окруженная бархатом и шелками, которые меркнут перед мягкой простотой ее кожи. Но это еще не все, ибо весь задний план занимает огромное зеркало в позолоченной раме, и там, в отражении, снова лежит она, абсолютно нагая, и улыбается, и все ее тело смело выставлено на обозрение, каждый виолончельный изгиб виден и спереди, и сзади.

— Это развитие сюжета одной известной картины, — сказал Гектор. — Она называется «Венера с зеркалом», принадлежит кисти художника по имени Веласкес. Он из тех, кого называют Старыми Мастерами. Ты, наверное, о нем не слышала.

— Нет, я припоминаю эту картину.

Агата отбросила одеяло и поползла к краю кровати, как тигрица, завидевшая соперницу. Картина восхищала ее и пугала. Этот взгляд, эта многозначительная улыбка, отраженная в зеркале, желание в ее глазах… Как он узнал? Как он смог это изобразить?

Гектор обвел пальцем зеркало на холсте.

— Зеркало я сделал побольше. В те давние времена больших зеркал не было, а я хотел…

— Я знаю, что ты хотел. Ты хотел меня всю. — Агата стояла на коленях у края постели и во все глаза смотрела на картину, забыв про утренний холод и распахнутые шторы. — Ты хотел меня всю. — Она протянула руку, чтобы погладить холст, но Гектор отставил его в сторону.

— Трогать не надо, — сказал он.

Когда картина исчезла, Агата рухнула на кровать, словно ее освободили от заклятья, вытянулась на спине и стала медленно извиваться и выгибаться, танцуя под музыку слышных только ей слов: прекраснее, чем она, желаннее, чем она.

— Гектор хотел меня всю, — сказала она, — и он может потрогать меня, если хочет.

— Гектор хочет.

— Задерни шторы.

Задерни шторы! Это, возможно, очень мудрый совет. Если задернуть шторы, даже такие тонкие и куцые, ничто не будет привлекать внимания к окну дома № 15 по Приканальной улице. Ничто не испугает бледных детей в тонких брюках и промокающих ботинках, которые идут в Восточную начальную школу, перебрасываясь на ходу снежками; а если по каналу вдруг пройдет груженая углем баржа, у капитана не будет ровным счетом никаких оснований разинуть рот от изумления и побежать на корму, чтобы как можно дольше смотреть в это окно. Не будет ни единого намека на то, что там, за шторами, красивая молодая женщина предается любовным утехам с кузеном своего мужа — причем, заметьте, уже пятый раз со вчерашнего обеда. Задерните шторы! Это разумный совет и для тех, кто читает литературные произведения, и для тех, кто живет в них. Задерните шторы и подождите снаружи под снегом, пока Агата не раскроет их снова, как сделала она этим утром, когда успела вымыться, одеться, причесаться и накраситься. Сковородка из-под омлета была вымыта, стаканы сияли чистотой, а кофейник стоял на плите.

Агата взяла поднос и поставила на него кофейник, бутылку молока, которую обнаружила на карнизе ванной, две голубые чашки и зеленую сахарницу. От влажных ложек сахар слипся в один большой ком, но с помощью вилки эту ситуацию удалось более-менее исправить. Поднос она отнесла на стол, стоявший посередине комнаты. Там, за столом, сидел Гектор, облаченный в рубашку, и читал вчерашний выпуск вечерней газеты.

И тут случилась странная вещь. Рыдание, которое пряталось в уголках ее рта и притворялось смехом, когда она ела суп в «Золотом Ангеле», внезапно вернулось. Агата села за стол, начала наливать кофе в чашку и вдруг принялась смеяться. Она смеялась и смеялась, пока не заплакала; хохотала, закрыв лицо руками, пока смех не сменился рыданиями и всхлипами; а потом согнулась пополам, завывая и молотя кулачками по столу, и слезы градом покатились по ее щекам на полосатую клеенку.

Стопак, увидев такое, перепугался бы. Тибо перепугался бы тоже, но стал бы утешать ее, положил бы руку ей на плечо и ворковал бы на ушко что-нибудь успокаивающее, пока она не придет в себя. Но ни тот ни другой не поняли бы, что происходит и как на это реагировать. Гектор был умнее. Он сидел по другую сторону стола, попивал горячий кофе, читал описание лошадей, участвующих в скачках, порой бросал на Агату быстрый взгляд, но ничего не говорил и не пытался ее утешать.

Он ничего не сказал, даже когда рыдания смолкли. Когда она уронила голову на стол и застонала, он не произнес ни слова. Она затихла и только тихо шмыгала носом — Гектор молчал и продолжал читать газету. Агата поднялась из-за стола, подошла к раковине, включила холодную воду, умылась и вытерла глаза кухонным полотенцем, что висело на крючке у плиты. И даже тогда он промолчал. Он подождал, пока будильник на подоконнике не скажет «тик-так» двадцать раз, и только тогда опустил газету, поставил чашку на поднос и сказал:

— Тебе нужно было выплакаться.

— Да, — сказала Агата. — Боже мой, что мы сделали? Что мы сделали, Гектор?

— Мы подарили друг другу счастье, вот что мы сделали. Ну, по крайней мере, — он скромно опустил глаза на скатерть, — ты сделала меня очень счастливым.

Агата слегка хлопнула его кухонным полотенцем.

— Ты тоже сделал меня очень, очень счастливой.

— Я не про то. Слушай, я говорю серьезно. Если ты жалеешь о том, что случилось этой ночью, считай, что ничего не было. На работе скажешь, что проспала. Стопак даже и не заметил, что тебя не было дома. Он, наверное, как обычно, до сих пор храпит после вчерашней выпивки. Сходи домой, дай ему чашку кофе, и он ничего не заподозрит. От меня он ничего не узнает.

— Ты этого хочешь?

— А ты этого хочешь?

— Скажи, что мне делать.

— Я никогда не буду указывать тебе, что делать. Обещаю.

— Тогда скажи, как бы ты хотел, чтобы я поступила?

— Я хочу, чтобы ты стала жить со мной.

— О Боже! — Агата снова уткнулась в кухонное полотенце.

Гектор встал из-за стола, подошел к ней и обнял.

— Агата, послушай меня. Если в том, что я скажу, будет хоть слово лжи, ты почувствуешь и поймешь это. Я люблю тебя. Я люблю тебя с того самого дня, когда ты вышла за Стопака, а я танцевал на вашей свадьбе. Я люблю тебя. А Стопак тебя убивает. Он убивает тебя день за днем и оттого мне хочется убить его. Если хочешь остаться с ним, оставайся. Если ты захочешь порой приходить ко мне, чтобы получить то, чего Стопак тебе не дает, я не буду отказывать. Но я люблю тебя и хочу, чтобы мы были вместе.

Агата очень долго молчала. Потом шмыгнула носом.

— Я тоже люблю тебя, Гектор. Я люблю тебя. О, как я тебя люблю!

— Значит, договорились?

— Ты хочешь, чтобы я жила здесь?

— Думаю, можно будет переехать на Александровскую. Поменяемся квартирами со Стопаком.

Агата отпрянула.

— Гектор, нет! Ты шутишь!

— Я все продумал. Стопак — рассудительный дядька. Я просто объясню ему ситуацию, и он поймет, что двоим нужно больше места, чем одному. Я соберу его вещи и перевезу их сюда. Тебе не понадобится с ним встречаться.

Агата спрятала лицо в кухонном полотенце. Стыд жег ее грудь, как желчь.

— Гектор, он мой муж. Ты не можешь так с ним поступить.

— Послушай, это же очень просто.

— Это не просто. Во-первых, ты потеряешь работу.

— Не потеряю.

— Потеряешь! Он не будет платить человеку, который похитил у него жену!

Гектор взял ее за руку и отвел назад за стол.

— Сядь, — сказал он. — Ты должна кое-что понять. Ты, правда, и так это знаешь, но не хочешь самой себе в этом признаться. Ты вдова, Агата. Стопак мертв. Мужчина, чьей женой ты была, мертв, и уже очень давно. Только выпивка поддерживает его существование. Он живет на пиве и водке, как вампир живет на человеческой крови, и пока у него есть пиво и водка, ему не нужно больше ничего. Я не похищал тебя. Он сам тебя выбросил. Я мог бы сходить к нему сейчас и купить тебя за бутылку водки. Твоя совесть чиста.

Но совесть ее вовсе не была чиста. Вчера она сидела за средним столиком у окна «Золотого ангела» и беззвучно признавалась Тибо в любви. Сегодня она сидит в квартире на Приканальной улице и говорит кузену своего мужа, что любит его.

— Есть еще кое-что, — сказала она. — Ты должен это знать.

— Я ничего не хочу знать. Все, что было, — прошло. Моя мама говорила мне: «Неважно, кто был первым, если ты — последний». Это самое главное. Так что я пойду к Стопаку, объясню ему, что к чему, потом мы покрасим несколько стен, а вечером ты, как обычно, вернешься домой.

— Боже мой, Гектор, я не могу! Не могу. Не могу. Позволь мне переехать сюда. Я не могу вернуться. Там соседи и госпожа Октар. Я не могу. Не могу! Но я люблю тебя. Я в самом деле тебя люблю. Я тебя люблю. Позволь мне переехать сюда. Пожалуйста!

Гектор кивнул, взял Агату за руку и поцеловал ее пальцы.

— Если ты этого хочешь, переезжай сюда. Если ты действительно этого хочешь.

Услышав это, она расцвела, улыбнулась и поцеловала его в глаза, и в нос, и в губы.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Знаешь… Ты будешь смеяться. Не смейся! Может показаться, что это глупо, но это не глупо. Давным-давно — я вспомнила об этом, когда лежала ночью в постели, а ты храпел…

— Я не храплю.

— Нет, храпишь. — И она поцеловала его снова. — Пока ты храпел, я вспомнила, как давным-давно одна моя знакомая старушка предсказала мне судьбу, и (поцелуй) сказала, (поцелуй) что я (поцелуй) совершу путешествие по воде (поцелуй) и встречу любовь всей моей жизни (поцелуй). И когда я вчера перебежала через реку по мосту (поцелуй), я встретила тебя.

Гектор рассмеялся.

Конечно же, он рассмеялся, и, конечно же, Агата его не любила. Она любила Тибо. Она даже немножко любила Стопака — печальной, жалостливой, ностальгической любовью. Агата не любила Гектора, но она была не из тех женщин, что могут провести полдня, кувыркаясь в жаркой постели с мужчиной, которого не любят. Агата была хорошей женщиной. Другая, возможно, совершив подобное, восприняла бы все проще: как способ расслабиться, как безобидное развлечение, забаву, удовлетворение телесных потребностей — все равно что съесть бутерброд или сходить в туалет. Но у такой женщины, как Агата, при одной только мысли об этом душа сжимается в комок от жгучего стыда, как слизняк сжимается от соли. Это невозможно. Это в буквальном смысле слова немыслимо. Такая идея просто не могла сформироваться в ее голове, и потому, чтобы не сойти с ума, она схватилась, как за соломинку, за другую, равно невозможную невозможность. Она поверила, что Гектор — любовь всей ее жизни.

В этом нет ничего особо невероятного. Все мы сочиняем небылицы, чтобы помочь себе понять смысл того, что происходит с нами и вокруг нас: начиная со странного процесса в мозгу, благодаря которому мы видим мир так, как видим, хотя всем известно, что наши глаза видят его вверх ногами, и заканчивая очаровательной верой в то, что «рано или поздно все наладится»; от надежд, витающих вокруг лотерейного киоска, до стойкого убеждения, что если бы отец был со мной немного поласковее, или если бы я лучше подготовился к этому экзамену, или надел бы другой галстук на то собеседование, все сейчас было бы хорошо.

Человек обладает поразительно развитой способностью вводить самого себя в заблуждение и упорно отрицать очевидное, а также блестящим талантом видеть мир в розовом свете и не замечать того, что угрюмо маячит прямо перед глазами. И ведь это огромное благо. Именно поэтому мы сочиняем стихи. Именно поэтому мы поем песни, пишем картины и строим соборы. Именно поэтому на свет явились дорические колонны, в то время как обычные деревянные столбы справлялись с их ролью ничуть не хуже. Этот чудесный, прекрасный, мучительный дар и делает человека человеком.