Добрый мэр

~~~

Первая полоса утреннего выпуска «Ежедневного Дота» снова аршинными буквами сообщала о размолвке двух мэров. На стене киоска, в котором Тибо купил газету, был укреплен большой желтый щит с надписью:

В углу был свежий потек, оставленный пробегавшей мимо собакой. На остановке три человека читали одну газету: один держал, а двое заглядывали ему через плечо. Утренняя статья отличалась от вечерней только присовокуплением слов мэра Кровича, который решительно отказывался что-либо подтверждать. Посередине последней колонки, прямо под словом «благородный», употребленным ни к селу ни к городу, мэр Крович заявлял:

«Я не имею ни малейшего представления о том, каким образом частная переписка между мной и мэром Запфом могла стать достоянием общественности. Остается лишь заподозрить, что мы имеем дело с тщательно спланированной попыткой внести разлад в отношения между нашими городами. Вследствие этого я отказываюсь давать комментарии относительно этого вопроса и, таким образом, способствовать разжиганию нездоровых настроений среди граждан Умляута».

Пассажиры трамвая поприветствовали Тибо одобрительными кивками.

— Покажите им, господин мэр! — сказала полная дама в фетровой шляпе, ткнула пухлым пальчиком в газету и рассмеялась.

— Наглецы из Умляута опять за свое, — сказал кондуктор и позвонил в колокольчик.

Добрый Тибо Крович обнаружил, что борется с желанием поддаться чувству вины. Но почему он должен чувствовать себя виноватым? В чем он виноват? Обманывал ли он граждан Дота? Вряд ли. Он написал Запфу сердитое письмо. Это письмо существует. Он отказался говорить об этом письме с журналистами. Какой же это обман? Так или иначе, неприязнь к Умляуту — полезная штука для граждан Дота. Она заставляет городскую футбольную команду лучше играть, школьников — прилежнее готовиться к провинциальной контрольной работе по родному языку, садовников из управления городских парков — тщательнее пропалывать клумбы, а музыкантов из оркестра пожарной бригады — ярче начищать свои медные шлемы. «И это ты называешь „начищенный шлем“? — спросит, бывало, старшина оркестра. — Ты не в Умляуте, парень!» И тот, прежде чем отправиться в воскресенье со своими товарищами играть в парк имени Коперника, наводит на амуницию такой блеск, что ослепнуть можно. Нет, полезная штука, полезная! И Тибо велел совести замолкнуть.

Придя на работу, он обнаружил, что его стол пуст. Ни папок с документами Городского Совета, ни писем от разъяренных налогоплательщиков, ни проектов строительства новых водопроводных станций, ни запросов из управления транспорта относительно покупки новых трамваев. Ничего.

— Что сегодня значится у меня в расписании? — спросил Тибо у Агаты.

— В пять часов — бракосочетание. Та рыжая девушка с паромной пристани. Это, похоже, много времени не займет. А больше — ничего. — Она захлопнула тетрадь и улыбнулась Тибо.

— Ничего?

— Ничегошеньки.

— И никаких писем?

— Было одно. Школьница просила кое-какую информацию для своей самостоятельной работы о повседневной жизни Ратуши и спрашивала, можно ли ей прийти сюда и самой на все посмотреть.

— Что ж, нужно ей ответить и написать, что можно.

— Уже написала. За все время, что я здесь, вы еще никому не отказали в такой просьбе.

Тибо вздохнул.

— Значит, все. И больше ничего?

— Ничегошеньки. Я приготовлю вам кофе.

Тибо вытащил из кармана ручку и забарабанил ей по краю стола. Потом прекратил, вспомнив, сколько ручек уже сломал таким образом. Откинулся на спинку кресла, надул щеки и взлохматил волосы. Потом снова их пригладил. Ему уже стало скучно. Он пододвинул к себе блокнот и принялся чертить на нем округлые линии, которые, соединяясь между собой, превращались в набросок улыбающейся женщины, которая, по случайности, очень походила на Агату и, так уж получилось, была совершенно раздета. Когда Агата принесла кофе, он тщательно замарывал свой рисунок.

— Скучаете? — спросила она.

— Не то слово. Я же мэр. Предполагается, что у меня очень важная работа.

Она рассмеялась.

— Скоро праздники, люди уже начинают потихоньку расслабляться. Вы не виноваты.

— И все же я не могу просто так сидеть здесь весь день. Такое чувство, будто вытягиваешь из кого-то деньги мошенническим путем.

— Тогда сходите, прогуляйтесь, — предложила Агата. — Посмотрите на жизнь города. Кто-нибудь обязательно обратится к вам с каким-нибудь вопросом — что-нибудь насчет разбитого тротуара или протекающего водостока.

Тибо это предложение не особо воодушевило.

— А вы что будете делать?

— У меня всегда есть, чем заняться, — твердо сказала Агата.

— Может быть, вам помочь?

— Нет, не надо. Идите, прогуляйтесь.

И она вышла из кабинета, покачивая бедрами.

Тибо посмотрел в блокнот. Рисунок, сделанный им недавно, почти невозможно было различить. Он снова провел ручкой по замаранным линиям, возвращая их к жизни, но потом чертыхнулся и снова принялся яростно их уничтожать.

Затем добрый мэр Крович вышел из кабинета, оставив кофе стыть на столе.

— Я собираюсь предпринять инспекционный обход, — сообщил он Агате.

И Агата сказала ему вслед:

— Если кто-нибудь будет вас спрашивать, я скажу, что вы решили прогуляться.

Тибо спустился по прохладной мраморной лестнице и вышел на залитую светом площадь. Сначала он подумал, не зайти ли в книжную лавку на углу, но отказался от этой мысли. Глупо — у него и так весь дом забит книгами. А если ему захочется еще, директор городской библиотеки госпожа Хандке закажет для него все, что бы он ни попросил. Значит, книжная лавка отпадает. Он вышел с площади к реке и свернул налево, кивнув двум старикам, которые покуривали трубки, сидя на скамейке в прохладной тени:

— Хороший нынче денек!

— Да, неплохой, господин мэр, — согласились они. На этом беседа была окончена.

Навстречу шла женщина с детской коляской, доверху нагруженной покупками, а ее надутый малыш катил на бампере. За ними брел слепой в синих очках с собакой-поводырем. Слепой остановился, сунул свою трость под мышку, вытащил из кармана плаща бутылку с водой и стал лить воду туда, где, как он думал, была пасть собаки. Кое-что действительно попадало по назначению.

Свернув на Георгиевскую улицу, Тибо отметил себе, что надо бы поговорить с главным инженером относительно оборудования поилок для животных у фонтанчиков с питьевой водой. Неплохая идея. Так, Георгиевская улица. Свернуть направо к «Палаццо Кинема»? Нет, это было бы неправильно — все-таки инспекционный обход. Лучше свернуть налево, к музею. Да, здесь же как раз новая выставка. Замечательно. Самое подходящее место для мэра, слоняющегося без дела.

Между колоннами висела растяжка с изображением крылатого льва и надписью:

Растяжка хлопала на ветру, словно парус галеона. Тибо прошел под ней к наполовину застекленным дверям, у которых посетителей встречали два молодцеватых служителя в форменных куртках с медными пуговицами.

— Доброе утро, господин мэр, — сказали они, распахивая перед ним двери.

— Доброе утро, — откликнулся он. — Дай-ка, думаю, зайду, посмотрю.

Служители кивнули, заискивающе улыбнулись, но каким-то чудом удержались от того, чтобы довольно потереть руки.

«Вот же ведь работа! — удивленно подумал Тибо. — Два взрослых человека весь день стоят, открывая и закрывая двери. Разве это правильно? Господи, да ведь здесь же, наверняка, и другие такие же есть, чтобы подменять этих на выходных или когда они болеют. Целая армия людей в форменных куртках, открывающих двери и получающих за это зарплату. Надо будет обдумать эту ситуацию».

Двери закрылись тише, чем крышка гроба, и Тибо окружило музейное спокойствие. Он любил этот музей, любил с детства, с тех самых пор, как его впервые привела сюда мама. Тибо помнил, как он был поражен, увидев за стеклом высохшую голову амазонского индейца, темную, в кожаных складках, с мирно опущенными веками. Вся она была размером с кулак, и только свисающие пряди черных волос доказывали, что когда-то это был взрослый мужчина, несчастливый воин, неудачливый игрок — но все-таки игрок, все-таки воин. И еще чучело льва — ну ладно, передней половины льва — выпрыгивающего из зарослей сухой травы с кровожадно распахнутой зубастой пастью. Тибо помнил, как впервые встретился с этим львом: свернул за угол и, неожиданно увидев его, испытал мгновенный приступ паники. Он мог представить тогдашнего себя: маленький безволосый примат, замерший в ужасе посреди линолеумной саванны при виде смерти, выпрыгивающей из застекленного стенда; его лимонный леденец, похожий на пронзенную палочкой сверкающе-зеленую планету, со стуком падает и катится по полу.

Сейчас, проходя между гранитными колоннами, он видел впереди полускрытые тенями фигуры маленького мальчика в синем плаще и его мамы с корзинкой в руках (в корзинке бутерброды, они съедят их после музея в парке).

«Кому принадлежат эти картины, мама?»

«Они принадлежат нам всем, сынок. Ты можешь прийти сюда, когда захочешь, и посмотреть на них. Они принадлежат тебе».

Как здорово! Радость от этих слов осталась с ним навсегда.

«Мои. Они принадлежат мне».

Тибо свернул за последнюю колонну. Мальчик и его мама уже ушли.

По приземистой изогнутой лестнице добрый мэр Крович поднялся на второй этаж в картинную галерею, провожаемый взглядами давно позабытых жителей Дота, изображенных на мутных оконных витражах. Ковер, подумал он, очень милый. Не казенный и совсем не провинциальный. Внушительный. Столичный. «В конце концов, возможно, служители, приставленные открывать двери, тоже нужны».

Стены коридора на втором этаже городского музея были увешаны скучными пейзажами, глупыми слащавыми полотнами огромных размеров, где стоят по колено в пруду глазастые коровы или овцы бредут неверными шагами сквозь непроглядный туман. Висело там и несколько произведений раннего религиозного искусства, фрагменты посвященного мне алтаря и еще несколько экспонатов такого рода. Не обращая на них внимания, Тибо быстро прошел в главную галерею.

От его шагов задребезжал на стеклянной полочке вальдхаймовский кофейный сервиз, но внимание Тибо было поглощено другим: огромной картиной на противоположной стене галереи. Он ускорил шаг. Он захотел броситься к этой картине и обнять ее — словно заключенный, проведший многие годы в глубокой подземной темнице и внезапно выпущенный на свободу в объятия возлюбленной. Она была так прекрасна, что у него перехватило дыхание, прекрасна неописуемо… Так, по крайней мере, думал Тибо, но в литературных произведениях недопустимо употреблять такие слова.

В литературных произведениях без описаний никак нельзя, так что представьте себе огромную картину, где все почти в натуральную величину. Представьте себе, что летним днем вы, бредя по лесу, выходите на прогалину, подобно этому молодому охотнику в нижнем левом углу. Представьте гончих, весело бегущих за вами. Представьте колчан со стрелами на своей спине. Представьте, как сквозь листву пробиваются яркие лучи солнца, заливая стволы деревьев потоками света. Представьте, как там жарко; представьте, как хочется пить молодому охотнику и его собакам. Представьте, как они стремились к этому сверкающему, кристально чистому озерцу. Представьте изумление охотника, когда он раздвигает ветви и видит купающуюся богиню: совершенные формы, молочно-белая кожа, розовые кончики грудей. Представьте прислуживающих ей наяд, дриад, нимф или кто они там — всех оттенков кожи, в разной степени раздетых или одетых во влажно-прозрачные одежды. Представьте роскошную мантию из узорчатого бархата, небрежно брошенную на камни, и леопардовые шкуры, такие мягкие и нежные, что их морщит легчайший ветерок. Представьте ледяной взгляд богини — она в ярости, ибо ее застали за омовением, нарушили ее покой, унизили. Представьте себе ужас этой ситуации. Вот что видел Тибо. И еще — прекрасный город у моря, чьи богатства, награбленные в заморских колониях, позволяли рождаться на свет таким чудесным произведениям искусства.

Он мог бы провести здесь целый день, посвятить весь свой инспекционный обход инспекции одного-единственного сокровища — но, отойдя от первого приступа восторга, он заметил широкую спину Емко Гильома, восседающего на банкетке. Тибо решил тихо удалиться, пока его не заметили. Можно прийти сюда попозже. Но едва он повернулся, чтобы уйти, Гильом заговорил:

— Доброе утро, господин мэр.

— А. О! То есть… доброе утро, господин Гильом! — Было в Емко Гильоме что-то такое, от чего Тибо становилось немного не по себе, пусть они накануне и пообедали вместе. К тому же это дело о прекращении судейских полномочий… — Я не… Ну да. А как вы, интересно, меня заметили?

Гильом указал своей тростью на стену.

— Я увидел ваше отражение в стекле на этом маловыразительном маленьком Каналетто. Стекло, вы только подумайте! Стекло — проклятие для масляных красок. И этот Каналетто! Его картины не интереснее отпускных снимков, нащелканных каким-нибудь туристом. Вообще, картины развешаны так, что директора музея самого повесить мало.

У Тибо сложилось впечатление, что Гильом сидел здесь, поджидая случая произнести это суждение вслух. Он ничего не ответил, но, даже если адвокат был этим разочарован, то никак этого не выразил.

— Не присядете ли, господин мэр? Давайте проведем вместе несколько минут в молчаливом восхищении творениями Мастеров.

Тибо примостился на краю аннексированной Гильомом кожаной банкетки. Та издала тихий пукающий звук. Тибо молчал, пытаясь прогнать прочь мысль о том, как он сейчас выглядит, пытаясь расслабиться и забыть о себе, о том, где он, с кем он, кто он. Он представил себя обнаженным, входящим в прохладное зеленоватое озерцо, ласкающее ноги Дианы. Он погружается в воду. Он поднимает глаза и видит…

— Не кажется ли вам, что Диана удивительно похожа на эту вашу секретаршу, как ее, бишь, зовут? На госпожу Стопак?

— Нет, нисколько! — сказал Тибо. Несколько человек, рассматривающих картины, обернулись. Слишком настойчиво он это сказал. Он понизил голос до шепота, как в соборе: — И вообще, откуда вы знаете моего секретаря?

— Господин мэр, вы известный в городе человек. Все вас знают. Все о вас всё знают — а значит, и госпожа Стопак всем известна. Извините, если чем-то вас задел.

Тибо вежливо помотал головой.

Они снова помолчали. По прошествии некоторого времени Гильом сказал:

— Я часто пытаюсь представить себе, как люди воспринимают эти прелестные творения, — он указал тростью на картины. — Сегодня, когда Библия служит лишь для того, чтобы собирать пыль в книжном шкафу, сегодня, когда в школе не рассказывают о Гомере и о великих мифах, на которых зиждется наша цивилизация, — что могут сказать им эти прелестные, поистине прелестные картины? Красивая рыжеволосая девушка с чьей-то головой на блюде, обнаженная белокожая женщина в лесном пруду в окружении служанок злобно смотрит на мужчину и его пса. Что это все может для них значить?

— Возможно, для них это просто красивые картины, — предположил Тибо. — Мне кажется, можно ценить красоту и не понимая ее.

— Значит, вы думаете, что для них это просто красивые картины? Просто красивые? То есть они смотрят на молодую женщину с мертвой головой на блюде и говорят себе: «О, какая симпатичная девушка»? Или смотрят на бледную, сияющую плоть Дианы, не зная, что ее злобный взгляд сейчас превратится во вспышку божественного гнева, и она обратит несчастного Актеона в кабана, чтобы его затравили его собственные собаки, и говорят себе: «Ого, ну и цыпочка! Не отказался бы пригласить такую в кино субботним вечерком. Кстати, какая милая собачка». Так?

— Да, — просто ответил Тибо. — Что-то вроде этого. В конце концов, это действительно очень милая собачка.

Гильом вздохнул.

— Добрый мэр Крович, самое удивительное в вас — и я говорю это с подлинной теплотой и восхищением — то, что вы и в самом деле в это верите. Вы и в самом деле верите, что эти прекрасные произведения искусства принадлежат им так же, как и вам, — им, людям, которые никогда не смогут понять эти произведения и которых невозможно научить или заставить их понимать. Вы в это верите.

— Вы думаете, что это очень глупо?

— Вовсе нет. Вовсе нет, — Гильом успокаивающе повел в воздухе толстой пятерней. — Я восхищаюсь тем, что вас нет ни капли цинизма. Хотелось бы мне быть таким. Нет, правда, правда.

— Здесь дело не в глупости или цинизме. Это просто факт. Люди могут восхищаться чем-то, даже любить — и так и не приблизиться к пониманию. Они любят Бога, но не претендуют на то, чтобы его понимать. Сомневаюсь, что в Доте есть хоть один человек, который понимает свою жену, — и все же мужья любят своих жен.

— Некоторые, — поправил адвокат.

— О, большинство! К тому же я убежден, что произведения искусства принадлежат всем по праву. Я демократ.

Гильом едва сдержал смех.

— Да, демократия! Забавная идея, основанная на вежливой выдумке, будто все мнения имеют одинаковый вес и значение. Почему-то ее применяют только к политической жизни, и никогда — к слесарно-водопроводному делу, мореплаванию или переводам с санскрита. — Адвокат вздохнул, и его обширное тело заколыхалось. — Добрый мэр Крович. Бедный добрый мэр Крович, вы должны пообещать мне, что никогда не разочаруете этих людей, которых вы так любите. Иначе они разорвут вас на части. Вы станете их Актеоном. И еще пообещайте, что если вам случится наткнуться в лесу на Диану и собаки побегут по вашему следу, вы позволите мне прийти вам на помощь.

— До этого не дойдет, — сказал Тибо, — но спасибо. Если такое вдруг случится, я обращусь к вам.

Наступила пауза. Потом Тибо предложил адвокату пообедать вместе.

— Нет. Благодарю вас, но нет. Не думаю, что готов к этому, — сказал Гильом.

— Ну, тогда в другой раз.

— Да, в другой раз. — И Гильом с видимым физическим усилием протянул Тибо руку. — До свидания, господин мэр. Если вы не возражаете, я еще посижу тут наедине с Дианой.

— Да, конечно. Она ведь принадлежит и вам тоже.

И Тибо с улыбкой удалился.

Он уже почти дошел до коридора, когда Гильом крикнул ему вслед:

— Сегодня мой секретарь напишет докладную записку судье Густаву. Понимаете, о чем я?

Не обернувшись, Тибо ответил:

— Предложение пообедать остается в силе.

Он прошел назад по коридору и, в полном соответствии с предписанием на стене, отправился к выходу из музея по странному запутанному маршруту, который вел мимо диорамы «Осада Дота», мимо начерченной адмиралом Громыко карты берегов Амперсанда, и в конце концов с суровой неизбежностью подводил к сувенирной лавке.

Литературные произведения требуют описаний, но описывать эту лавку совершенно излишне. Все сувенирные лавки в музеях похожи одна на другую: сувенирные ручки, сувенирные ластики, сувенирные точилки — вещички, на которые в обычных обстоятельствах любой уважающий себя ребенок и не взглянул бы, но которые здесь, в музее, становятся желаннее, чем сама жизнь, драгоценнее рубинов, дороже всех богатств Индии. Сувенирные лавки в музеях твердо стоят на фундаменте из канцелярских принадлежностей, и только потом идут настенные календари, репродукции и умные книжки из тех, которые тетушки и дядюшки любят дарить племянникам на Рождество: книжки, рассказывающие об устройстве парового двигателя или о личной жизни пингвинов.

Тибо не обратил на все это ни малейшего внимания. У него, единственного ребенка в семье, племянников не было. Он подошел к вращающейся стойке с открытками, взял одну из них, с изображением Дианы и Актеона, и стал пристально ее разглядывать. Несомненно, при определенном освещении и угле зрения поверхностный наблюдатель мог обнаружить в Диане легкое сходство с Агатой Стопак. Тибо протянул руку, чтобы вернуть открытку на стойку, подумал, нашарил в кармане плаща несколько монет и встал в очередь за женщиной с припрыгивающим на месте ребенком. Только тут он заметил на другой вращающейся стойке другую открытку — не из тех, на которых изображены выставленные в музее картины. Надпись наверху этой стойки гласила:

Открытка на мгновение мелькнула перед глазами Тибо, когда расшалившийся мальчишка изо всех сил крутанул жалобно скрипнувшую стойку.

— Позвольте, — сказал он вздохнувшей маме шалуна, — можно? — И, протянув руку, остановил стойку.

Женщина не обратила на него внимания. Поймав сына за руку, она отвела его в сторонку и стала громким шепотом внушать, что надо вести себя хорошо.

Тибо взял открытку. На ней тоже была изображена богиня, но богиня иного облика, темноволосая, как Агата, а не скучная лесная блондинка; тоже обнаженная, но не застигнутая врасплох, а специально и вызывающе раздетая. И смотрела она совсем не злобно. Она возлежала на атласном ложе, томно поглядывая из зеркала, выставляя напоказ виолончельные очертания тела и круглые ягодицы (точь-в-точь цвета розового рахат-лукума в сахарной пудре), теребила черные вьющиеся пряди волос мягкими белыми пальцами, и взгляд ее в зеркале говорил: «Да, наконец-то ты пришел. Я так давно тебя ждала! Входи и закрой дверь». Вот, вот она — Агата! Добрый мэр Крович перевернул открытку. Там было обычное пустое место для послания, строчки, в которые нужно вписать адрес, серый прямоугольник с надписью «для почтовой марки», а в самом низу значилось: «Веласкес, „Венера с зеркалом“, Национальная галерея, Трафальгарская площадь, Лондон».

Очередь продвигалась, и вот Тибо уже протянул обе открытки продавщице. Они задрожали у него в руках, шум от их трения прокатился по всей сувенирной лавке. Он не стал ждать сдачу.

На выходе, когда он торопливо прятал конверт с открытками в карман, его напугали привратники в куртках с медными пуговицами.

— До свидания, господин мэр!

— Да-да. Пока! — пискнул Тибо и припустился вниз по лестнице.

Вскоре он почувствовал себя полным дураком. Он купил две открытки — вот и все. Открытки, продающиеся в таком благопристойном месте, как городской музей Дота, а вовсе не те, которые матросы привозят из Танжера. Такие изображения можно показывать школьникам. Господи, да их и показывают школьникам едва ли не каждый день! Более того, если бы подобные изображения не были бы доступны к обозрению в любой школе, это значило бы, что мэр и Городской Совет Дота плохо выполняют свой долг по отношению к молодежи. Эти картины воспевали чистую и здоровую красоту человеческого тела. Они представляли собой выдающиеся достижения европейского искусства и европейской культуры. И все же Тибо было почему-то не по себе, и уже второй раз за день им овладело искушение почувствовать себя ужасно, ужасно виноватым. Он посмотрел на часы. Почти полдень.

В универмаге Брауна официантки в отутюженных черных платьях собирали в стопки блюдца, расставляли по местам кофейники и белыми щеточками из конского волоса смахивали со скатертей крошки от пирожных. Городом овладели мысли об обеде, а Тибо уже достаточно отдохнул. Он пошел вдоль реки назад к Ратушной площади, сначала даже не замечая, что время от времени похлопывает себя по карману, проверяя, не исчез ли из него маленький твердый прямоугольник, а порой оглядывается и смотрит на тротуар позади себя, словно ожидает вдруг услышать окрик какого-нибудь добросердечного человека: «Господин мэр, это не вы обронили?»

Но никто его не окликнул. Когда Тибо дошел до Ратуши, открытки по-прежнему пребывали в его кармане. Там же оставались они, когда он взошел по мраморной лестнице, и не поменяли своего местонахождения, когда он, впервые с тех пор, как уволил городского казначея за то, что тот приставал к девушкам из машинописного бюро, собственноручно закрыл дверь в свой кабинет. Только тогда добрый мэр Крович достал открытки из кармана и, не открывая конверт, положил его в ящик стола, а ящик закрыл на ключ.

Чашка, которую Агата принесла ему утром, по-прежнему стояла на столе, кофе подрагивало под молочной пленкой. Тибо отодвинул чашку в сторону и навел на столе порядок: расположил блокнот, чернильницу, письменный прибор и настольный календарь строго параллельно друг другу. Откинулся на спинку стула. Вот теперь все, как следует. Аккуратно. Ничего лишнего, все на своем месте. Хорошо.

Потом Тибо снова встал и открыл дверь. Агата подняла взгляд от пишущей машинки и улыбнулась ему. Волосы вокруг ее шеи завивались точно так же, и взгляд говорил то же самое: «Да, наконец-то ты пришел. Я так давно тебя ждала! Входи и закрой дверь».

— Все в порядке? — спросила она.

— Да, спасибо. Все замечательно.

— Точно?

— Да. Только тот кофе, что вы мне принесли… Я забыл его выпить. Сейчас схожу и вылью.

Тибо вернулся в кабинет и забрал чашку.

— Давайте я схожу, — предложила Агата.

— Не надо, не беспокойтесь.

И Тибо медленно, чтобы не расплескать, прошел по коридору в мраморное уединение мужского туалета, всполоснул чашку, большим пальцем под струей воды оттер молочный след и полной грудью вдохнул бодрящий, пропитанный хлоркой воздух. Старина Питер Ставо делал свою работу на совесть.

Тибо провел влажными руками по волосам и оправил жилет. Из зеркала на него снова смотрел мэр Дота. Мэр Дота — не тот человек, который будет приобретать сомнительные открытки. Мэр Дота прошел назад по коридору мимо картины, изображающей последний бой Анкера Сколвига, и табличек с золотыми буквами имен своих предшественников, но мимо стола Агаты Стопак проходил уже Тибо Крович. Вдохнув ее аромат, он вспомнил об открытках, поспешил в кабинет и сел за стол.

— Хотите чего-нибудь? Может быть, кофе? — спросила Агата. — Я собираюсь сейчас сходить пообедать.

Тибо собирался сказать, чтобы она не беспокоилась, поднял глаза и увидел ее перед своим столом.

— Нет, спасибо. Ничего не нужно, правда. Все прекрасно.

— А как прошел ваш инспекционный обход?

— Прекрасно. Тоже прекрасно.

— Заметили что-нибудь такое, что нужно исправить?

— Кое-что. Так, мелочи. Ничего особенного. Придумал небольшое задание для главного инженера и, возможно, надо будет обсудить с начальником управления культуры и искусства кое-какие вопросы кадровой политики. Это может подождать.

— Хорошо, — сказала Агата. — Тогда после обеда.

— Да. — Тибо поколебался, но все-таки спросил: — А какие у вас планы на обед? Вы, наверное, встретитесь где-нибудь с господином Стопаком?

— Нет. Я купила себе специальный контейнер для еды — совсем с ума сошла — и сделала замечательные бутерброды. Собираюсь пообедать ими на площади у фонтана. Так делают многие девушки, которые здесь работают.

— Да, я видел.

Темы для разговора кончились. Поэтому вместо того, чтобы сказать: «Ради бога, Агата, давайте убежим отсюда, сядем на паром и уплывем в Дэш! Мы снимем комнату в отеле, будем пить шампанское и проведем всю ночь, предаваясь любви, пока не упадем в изнеможении, и домой не вернемся до утра!» — Тибо замолчал.

— Тогда я пошла, — сказала Агата.

— Да, конечно. Приятного аппетита.

И Тибо углубился в изучение содержания лотка для входящих документов, пока Агата не вышла на лестницу. Он подождал, прислушиваясь, потом подошел к двери кабинета. Да, она точно ушла. Он выглянул за дверь и посмотрел на ее стол. Там ее тоже не было.

Тибо вышел в коридор, ведущий на черную лестницу. Если бы он спустился вниз, то вышел бы мимо стеклянного закутка Петера Ставо на площадь. Но он пошел вверх, минуя плановое управление, инженерное управление, секретариат, отдел лицензий и отдел увеселительных мероприятий. Через три пролета ступеньки стали маленькими, лестница сузилась и вскоре уперлась в дверь, на которой не было никакой таблички.

Тибо достал из кармана связку ключей, нашел нужный, открыл дверь и вошел в небольшую комнату с белыми стенами. На полу лежала пыль от осыпающейся штукатурки. У стен стояли приставные лестницы, ведра и еще какие-то предметы неясных очертаний, завернутые в серую ткань. Четыре деревянные ступеньки вели к еще одной маленькой двери. Тибо поднялся по ним и вышел в огромное небо. Синева окружила его со всех сторон, точь-в-точь как мою статую, в одиночестве стоящую на самой верхушке собора. Синева неба над головой переходила в синеву моря, и там, посередине, виднелось темное пятнышко — наверное, возвращающийся в гавань паром.

Синева.

Он посмотрел вниз, на площадь, стараясь разглядеть среди голубиных стай и направляющихся в кафе служащих силуэт Агаты, ее походку. И он нашел ее — она сидела на бортике фонтана, откинувшись назад и подставив лицо солнцу. Сумочка и контейнер для еды стояли у ее ног.

Добрый мэр Крович смотрел на нее, на ее голубое платье, на голубой эмалированный контейнер, на синеву бескрайнего неба, отраженную в воде фонтана, и ему казалось, что нет ничего ярче, чем свет ее голубых глаз — словно их было видно с такого расстояния, — и он вдруг прошептал слово «лазурь». С Тибо такое иногда случалось. Без всякой видимой причины в его голове иногда всплывали красивые слова. Лазурь, сирокко, кариатида. А в другое время какое-нибудь слово, наоборот, могло вдруг выпасть из памяти. «Как же называется колонна в виде женской статуи?» — пытался вспомнить он, но слово «кариатида» никак не хотело вспоминаться. Тогда он говорил себе: «Похоже, я старею. Начинаю выживать из ума».

В последнее время он обнаружил, что между бровями у него стали расти толстые колючие волосы — справиться с ними было непросто. Кроме того, недавно он попытался сбрить нежелательные волоски, заведшиеся в ушах, но попытка была неудачной: он чуть было не истек кровью. «Старею», — вздыхал Тибо.

Но в такие моменты, как сейчас, в те моменты, когда он смотрел на Агату Стопак и мог позволить себе не отрывать от нее глаз, Тибо не думал о старости.

Порыв ветра обвил вокруг него флаг Дота. Тибо взял его за уголок и поцеловал. Когда он отпустил флаг, его взгляд был по-прежнему устремлен на Агату.