Добрый мэр

~~~

Но лето не задерживается в Доте надолго. Над Амперсандом чаще начинает дуть холодный ветер, и порой от него невозможно найти убежище.

Так было и в тот день, когда пришло письмо в белом, словно снег неизбежной зимы, конверте, который Тибо, придя на работу, обнаружил на своем столе. Агата уже разобралась с почтой: аккуратно вскрыла конверты, развернула письма, приколола скрепкой каждый конверт к своему письму и сложила их в аккуратную стопку на его столе, придавив пресс-папье, похожим на сплющенную дверную ручку. Но это письмо она не вскрыла. Оно лежало отдельно, буквально крича о своей важности и похваляясь перед другими письмами качеством бумаги, отливной кромкой и тканевой подкладкой. В левом верхнем углу уверенным почерком было написано: «Строго конфиденциально».

Тибо поднял письмо со стола, взвесил в руке. Взял его указательными пальцами за противоположные по диагонали уголки, покачал. (Твердые углы конверта миниатюрными сверлами вонзились в подушечки пальцев.) Подул на него и посмотрел, как оно крутится. Бросил назад на стол. Он как раз собирался встать, чтобы пройтись до двери и попросить Агату сделать кофе, когда она пришла сама, с чашкой и блюдцем в руках.

— Не подумайте, что я собираюсь лезть не в свое дело, — сказала она, но в ее голосе слышалась тревога.

— Все в порядке. Я ждал это письмо. Я знаю, что в нем.

— Хорошо, — сказала Агата, однако осталась стоять по другую сторону стола со сложенными на груди руками.

Тибо вскрыл письмо. Показалась небесно-голубая ткань подкладки — словно рана на белом теле конверта.

Он прочитал письмо вслух:

«Дорогой Тибо,

Тебе, не сомневаюсь, известно, что адвокат Гильом счел необходимым направить мне официальный протест в связи с приговором, вынесенным тобой по одному недавнему делу. Тибо, ты хороший человек, ты хорошо делаешь свою работу, нам нужны такие люди, как ты.

У каждого могут порой случаться приступы помешательства. К тому же никто не пострадал, и даже Гильом признает, что его клиент получил по заслугам. Если дело обстоит так, как он утверждает, то это действительно весьма серьезная ситуация — но если ты скажешь, что все это просто недоразумение, мне будет этого достаточно. Я пишу это письмо собственноручно в своем кабинете и, думаю, нет смысла говорить, что никто, кроме нас с тобой, о нем не узнает. Не сомневаюсь, мой мальчик, что ты сможешь быстро все прояснить».

И размашистая подпись: «Судья Седрик Густав».

Тибо бросил письмо на стол и мрачно вздохнул.

— Вот, стало быть, и все.

— Что, стало быть, и все? Очень милое письмо.

— Госпожа Стопак, вы же все слышали. Это предложение подать в отставку.

Агата схватила письмо.

— Послушайте: «Если ты скажешь, что все это просто недоразумение, мне будет этого достаточно. Не сомневаюсь, ты сможешь быстро все прояснить. Никто об этом не узнает». Он хочет, чтобы вы оставались на посту. Он просит вас остаться. Это вовсе не предложение подать в отставку.

— В таком случае, госпожа Стопак, вы должны согласиться, что это предложение солгать.

— Не глупите. Никто не просит вас лгать.

— Никто? А судья Густав? Вся эта чепуха насчет «приступа помешательства» и Гильома, признающего, что его клиент получил по заслугам… Если бы Гильом действительно так думал, он никогда не стал бы жаловаться судье, и если бы Густав полагал, что у меня есть шансы оправдаться, он продиктовал бы это письмо секретарю, а не стал бы строчить тайное послание в запертом кабинете. Это очень любезное, очень великодушное, очень милое приглашение подать в отставку.

Агата ткнула письмо обратной стороной карандаша, той, где ластик.

— Позвольте, я сама напишу ответ. Набросаю что-нибудь за минуту. Вам не придется этим заниматься.

— Госпожа Стопак, мне же все равно придется поставить под ответом свою подпись.

— Вовсе нет, я могу расписаться за вас. Скажу, что вас в этот момент не было на месте.

— Понимаю, что вы пытаетесь мне помочь, но я не могу на это согласиться. Это просто смешно. Нет.

— Смешно! Значит, я смешна, да? — Агата швырнула письмо судьи Густава через весь стол. — Делайте тогда, что хотите. Может быть, я и смешна, но…

— Да нет же, вы вовсе не смешны! Я не вас имел в виду.

— Да, может быть, я и смешна, но, по крайней мере, не имею привычки лицемерить!

— Лицемерить? — переспросил Тибо. — Вы думаете, что я лицемер. Стало быть, говорить правду — значит лицемерить?

Агата выскочила из кабинета и, обернувшись на пороге, выпалила:

— Пожалуйста, ради бога, подавайте в отставку, если вам так хочется. Мне все равно! — и захлопнула дверь.

А потом она села за стол и заплакала, утирая горячие слезы со щек, потому что ей было не все равно. Ей было очень даже не все равно. Она сидела и слушала, как Тибо бродит по своему кабинету в поисках бумаги. Но когда он, наконец, отчаялся найти бумагу и, выглянув из кабинета, попросил Агату помочь, она помогла. Потом она сидела и прислушивалась к скрипу его перьевой ручки, чувствуя, как острое перо врезается в ее собственную плоть. Она вручила ему конверт и вытащила из ящика своего стола красную печать, а когда он вышел из кабинета, направляясь к почтовому ящику, проводила его взглядом.

— Я вовсе не считаю вас смешной, — сказал он, не поворачивая головы.

И Агата ответила ему, только так тихо, что он не услышал:

— А я не считаю вас лицемером. — И снова немножко поплакала, потому что не могла защитить его, не могла разделить с ним тяжесть этой ситуации, не могла взять ее на себя.

Она делала все, что могла. Она хорошо выполняла свою работу. Она готовила кофе. Приносила вечернюю газету. Забавляла его историями о проделках кота Ахилла и наотрез отказывалась пересказывать сплетни — ну ладно, я расскажу, только, смотрите, больше никому! — о том, что случилось с супругой секретаря Городского Совета на воскресном школьном пикнике, — но никогда, никогда и словом не обмолвилась о своей семейной жизни, о Стопаке, о Гекторе.

И Тибо тоже делал для нее, что мог. Он был добрым и внимательным начальником. Он всегда был вежлив, никогда не заставлял ее засиживаться допоздна, всегда следил за тем, чтобы у нее было печенье к кофе, а иногда и пирожное, и никогда, никогда не говорил ей, что без ума в нее влюблен. Но прежде всего, он не переставал преданно присматривать за ней, пусть для этого требовалось десяток раз за день вставать из-за стола, чтобы открыть дверь, или, стоило ей уйти на обеденный перерыв, бежать сломя голову на крышу. Тибо делал все, что мог. Он чувствовал ее боль. Он видел ее боль, словно отражение в зеркале, — и оттого присматривал за ней.

Именно этим он и занимался в тот день в самом конце лета, когда Агата, сидя на бортике фонтана, случайно уронила свой эмалированный контейнер в воду.

Представьте себе, что вы смотрите вниз с крыши Ратуши, как это делал в тот день Тибо, как делал он это многие-многие дни, а потом вспоминал об этом ночью. Перед вами площадь, заполненная людьми: счастливыми, раздраженными, одинокими, любимыми, красивыми девушками и девушками обычными; вот грязный старый пьянчуга со своим разбитым, присвистывающим аккордеоном, вот к нему подходит полицейский, чтобы увести его с площади; вот собака на поводке, вот громыхает трамвай. Замечательный солнечный день, начало сентября, последний привет лета. Растения на окнах предпринимают последнюю героическую попытку расцвести, цветы в подвесных вазах на площади, словно услышав призыв походного горна, изо всех сил стараются перещеголять напоследок муниципальную герань Умляута, деревья на набережной реки и слышать не хотят про осень, дикие гуси на островах передумали готовиться к отлету на юг. И все они — цветы, деревья, листья, птицы, собаки, пьянчуги, продавщицы — все словно поют единым хором: «Зимы не будет!» — потому что здесь, в самом центре площади, сидит облеченное в плоть доказательство тому. Госпожа Агата Стопак, высокая, пышная и млечно-розовая, сидит на бортике фонтана и позволяет солнечным лучам целовать ее.

Посмотрите на нее. Посмотрите на нее глазами доброго мэра Тибо Кровича. Посмотрите на ее очертания и изгибы. На ножки, невесомо стоящие на каменной плите, на кончики пальцев, выглядывающие из сандалий, на овал пяток, на узкие лодыжки, на выпуклость икр, на изгиб колен. Взгляните выше, туда, где шелковое платье в горошек скрывает обещание бедер и тугие застежки чулок. Посмотрите на слаломный изгиб ее тела, берущий начало у подбородка и устремляющийся вниз, к груди, которая сделала бы честь богине из индуистского храма, к математически-абсолютно-невероятной талии, к округлости живота, к ягодицам, мягко прижатым к мрамору. Посмотрите на грацию и радость ее движений, когда эта восседающая у фонтана Саломея поправляет край клетчатой юбки, сползший с колена.

Она оборачивается, чтобы взять бутерброд из контейнера, вся — движение: талия, плечо, локоть, запястье, и изгиб, и линии, вплоть до самого кончика пальца, который сейчас, всего лишь на какой-то момент, прикасается к крышке контейнера, нажимает на нее и готовится подцепить. И этот момент длится вечность. В этот момент добрый мэр Тибо Крович оказывается вне времени, настолько же выше его течения, насколько выше он течения жизни на Ратушной площади. Ибо эмалированный контейнер госпожи Стопак начинает смещаться. Он соскальзывает с бортика фонтана. Он скользит в воду медленно-медленно, словно загустевший на морозе сироп, и Тибо бросается бежать. Сквозь дверь за флагштоком, одним прыжком над четырьмя деревянными ступеньками, через маленькую белую комнату с ведрами, приставными лестницами, матерчатыми чехлами и кучками обвалившейся штукатурки — за спиной хлопает дверь — вниз по черной лестнице, прыгая через ступеньки, три пролета вниз, мимо отдела лицензий и увеселительных мероприятий, мимо секретариата и инженерного управления, мимо планового управления, по коридору мимо резиденции мэра, сквозь стеклянную дверь и, прежде чем она перестанет качаться на петлях, по толстому синему ковру и снова вниз, теперь по зеленой мраморной лестнице, к главному входу и на площадь, туда, где госпожа Стопак с отвращением наклоняется над водой, чтобы вытащить свой промокший обед.

Добрый мэр Крович останавливается, прежде чем выйти на солнечный свет. Он оправляет пиджак, подтягивает манжеты, приглаживает волосы ладонью, шумно выдыхает и набирает в грудь побольше воздуха, чтобы успокоить дыхание. И тогда, в тот самый миг, когда каблук его ботинка касается одной из гладких серых плит, которыми вымощена Ратушная площадь, его часы вновь оживают, тик переходит в так, время возобновляет течение свое.

— Вы оказали бы мне честь, позволив угостить вас обедом, — сказал Тибо и почему-то, Бог знает зачем, почувствовал необходимость склониться в глубоком поклоне, словно гусар в какой-нибудь венской оперетте.

«Боже мой, разве так приглашают женщину пообедать? — думал Тибо. — Причем замужнюю женщину, да еще и свою подчиненную! Господи, Крович, о чем ты только думал?»

Сердце доброго мэра Кровича упало, потому что он понял, что сделал ошибку. Она откажет ему, высмеет его, унизит посередине Ратушной площади, покажет на него пальцем, чтобы все горожане над ним посмеялись, и это будет конец — ему придется уйти в отставку. Его изгонят из города. Его служение Доту окончится позором, когда она объявит его извращенцем и развратником. Но этого не случилось. Не случилось. Агата Стопак обернулась к нему, щурясь на солнце, хихикнула, как девчонка, и сказала:

— Для меня честь принять ваше предложение.

А после этого она сделала реверанс — движение столь же глупое, механическое и напыщенное, как его поклон, но было в нем что-то такое, что мгновенно успокоило бы самого неуверенного в себе поклонника. Она бросила свой мокрый контейнер обратно в фонтан, как будто он ничего для нее не значил, словно это была не более чем жестяная коробка с разбухшим от воды хлебом, взяла его за руку, прижалась к его боку, и они пошли — через площадь, а потом по Белому мосту. Тибо таял от счастья.

Но что-то произошло и с Агатой. В тот краткий миг, когда она увидела стоящего перед ней Тибо, что-то вдруг изменилось. Ее печаль прошла. Она снова ощутила себя привлекательной и желанной.

Перед ней был мужчина — и не просто мужчина, заметьте, а сам мэр Тибо Крович, — изъявивший желание пригласить ее пообедать. А почему бы и нет? Почему бы и нет, спрашивается? Что в этом плохого? Ровным счетом ничего. Придраться совершенно не к чему. И все же Агата ощущала странное волнение. Она чувствовала себя чуть ли не любовницей — а совсем не женой и не секретаршей. По правде говоря, она даже чувствовала себя немного — чуть-чуть — распутной. Но прежде всего она чувствовала, что изменилась.

Она покрепче — возможно, даже крепче, чем следовало бы, — прижалась к Гибо, который вел ее под руку по Замковой улице. В какой-то момент она поняла, что спрашивает себя: а что если бы Стопак пригласил ее пообедать — шла бы она с ним так же, как идет сейчас с другим? Но тихий голос в ее голове тут же, как будто поджидал такого вопроса, ответил: «Если бы Стопак водил тебя обедать, разве бы прогуливалась сейчас с мэром?»

Агата шла изящной покачивающейся походкой, и вокруг нее кружил аромат духов. Когда разъяренная совесть заметила неуместное покачивание бедрами и завопила: «Агата Стопак, прекрати немедленно! Ты достопочтенная замужняя женщина!», все, что ей удалось сделать — это перестать тереться о Тибо, словно кошка о ножку кухонного стола. Она чувствовала, как ее волосы касаются его подбородка, и думала, что он, возможно, смотрит ей в декольте. И вдруг она поняла, что это ее не смущает. Она хотела, чтобы он заглядывал ей в декольте. Более того, она почувствовала бы себя оскорбленной, если бы он этого не делал. Она быстро взглянула вверх и, удовлетворенная, опустила глаза.

Только когда за ними закрылись тяжелые двери «Золотого ангела», госпожа Стопак испытала приступ паники. Если бы это был фильм Стэнли Корека, пианист прекратил бы играть, кафе погрузилось бы в полную тишину, и взгляды всех присутствующих устремились бы на них. Но подобного не может случиться в таких респектабельных заведениях, как «Золотой ангел». Во-первых, в «Золотом ангеле» нет пианистов, а во-вторых, когда такой уважаемый клиент, как мэр Крович, оказывает заведению честь своим посещением, будь то в сопровождении своего секретаря или кого-либо еще, он может ожидать только одного: неизменно безупречного обслуживания.

Чезаре стоял за стойкой обсидиановым изваянием: черный костюм, черный галстук, ежевично-блестящие черные волосы, идеально очерченные черные брови, зеркально отраженные под носом иссиня-черными усами, — но на какую-то долю мгновения железная маска его лица шевельнулась. Агата заметила это. Заметила в тот самый момент, когда вошла в дверь: едва заметное движение бровей, микроскопическое подергивание губ и выражение во взгляде, говорившее: «Mamma mia! Это снова мэр, второй раз за день, и со спутницей! Невероятно! Поразительно!» Не прошло и секунды, как Чезаре вновь овладел собой и выслал им навстречу официанта одним быстрым движением глаз.

— Столик на двоих, сударь? — вкрадчиво спросил официант и провел их к нише у противоположной стены.

— Думаю, я сяду спиной к окну, — сказал Тибо, — если вы не возражаете. — И он с вопросительной улыбкой взглянул на Агату. Та кивнула.

Место у окна, на виду у всего города. Ну и что же в этом может быть постыдного?

Столик был накрыт на четверых. Пока официант убирал лишние тарелки, Тибо и Агата уселись.

— Сударыня, сударь, меню. Сударь, карта вин. — И официант удалился.

Тут они вдруг почувствовали себя неловко. Агата спросила:

— Может быть, вам лучше пересесть на этот стул, чтобы можно было смотреть в окно?

— Нет, — ответил Тибо, — я лучше буду смотреть на вас.

Агата посмотрела на свои сплетенные пальцы и устояла перед искушением потеребить край салфетки.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил Тибо, открывая кремового цвета папку с картой вин.

— Лучше не надо. Что скажет босс, если я вернусь на работу навеселе?

Это была такая глупая, такая неудачная шутка, а Агата, произнося ее, выглядела настолько похожей на проказливую девчонку, что Тибо не удержался и рассмеялся.

— Тогда ограничимся водой, — сказал он. И после этого дела пошли на лад.

Они говорили и говорили — обо всем на свете, начиная с нашествия вшей, случившемся в Западной школе для девочек.

— Говорят, что эти маленькие черти живут только в чистых волосах, но это неправда. Начинают они всегда с грязной головы. Я заходила вчера в аптеку, и мне сказали, что во всем Доте нет ни одной склянки со средством от вшей. От одной мысли об этом меня одолевает чесотка!

Тибо пообещал, что наведет справки в управлении санитарии и проследит за тем, чтобы были приняты все необходимые меры.

После этого они обсудили скандальное представление гипнотизера, имевшее место в Оперном театре на прошлой неделе.

— Я, конечно, не ханжа, — начала Агата.

— Я тоже, — вставил Тибо.

«Это хорошо, — подумала Агата. — Очень хорошо!» Но вслух сказала другое:

— Я люблю посмеяться, как и все мы, но вы слышали, что случилось, когда он вывел на сцену госпожу Беккер?

— Слышал, — с серьезным видом кивнул Тибо.

— Бедняжка преподает латынь в Академии. И как ей теперь глядеть в глаза своим студентам? Как она будет поддерживать порядок в аудитории после того, как полгорода видело ее панталоны? Я слышала, — Агата оглянулась, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, — что управление лицензий и увеселительных мероприятий было готово вмешаться, но в дело пошли деньги. Оперный театр каждый вечер распродает все билеты, и кое-кто греет на этом руки.

Тибо помрачнел.

— Надеюсь, это неправда. Каждый в Ратуше знает, что за такие дела я увольняю беспощадно. Здесь не Умляут, знаете ли!

Подошел официант и с глупой улыбкой склонился над столиком:

— Выбрали, что будете заказывать?

А папки с меню так и остались, неоткрытые, в их руках, пока они сидели, склонившись друг к другу, едва не соприкасаясь головами — настоящее раздолье для вшей, если бы они у кого-нибудь из них водились. Они посмотрели друг на друга и почему-то снова расхохотались.

— Извините, — сказал Тибо, — мы еще не успели. — Что в сегодняшнем меню вкусненького?

— У нас все вкусно, сударь, и каждый день.

Тибо удивился, как это лицо официанта до сих пор не перекосило от постоянных упражнений в высокомерном поднимании бровей.

— Хорошо, а что сегодня особенно вкусно?

Официант взял меню.

— Палтус только утром из порта. Еще трепыхался, когда его к нам доставили. К рыбе, разумеется, сударь выберет шабли.

— Да, почему бы и нет? — сказал Тибо. — Живем-то только раз.

Агата посмотрела на него в притворном ужасе и прижала дрожащую руку к груди, словно готова была упасть в обморок.

— Не беспокойтесь, — ухмыльнулся Тибо, — с боссом я все улажу сам.

Официант принес корзинку с хлебом, и они принялись есть его, запивая вином.

Подали еду — нежную, жирную, вкусную рыбу и овощи. Они ели. Они выпили по второму бокалу вина. Вино озорными искорками щипало язык, освежало, поднимало настроение, возвращало к жизни. Они много смеялись.

Потом, за кофе, она рассказала ему про Сару, симпатичную девушку, продавщицу в мясной лавке, той самой, что не самая лучшая в городе, но уверенно занимает второе место.

— У нее несчастная любовь, — сказала Агата.

— У Сары? — спросил добрый мэр Крович.

— Да. В субботу, когда я туда заходила, она выглядела просто ужасно, и я спросила ее: «Милая моя, с вами все в порядке?» И она ответила: «Мне очень плохо, я не спала всю ночь, мое сердце разбито, и вы — единственная, кто это заметил. Спасибо». И она отсчитала мне сдачу.

— Сара? — удивленно сказал Тибо. — Я был там в субботу, она продала мне полкило сосисок. Я ничего такого не заметил.

— А я заметила, — вздохнула Агата. — Я узнала симптомы.

И едва она произнесла эти слова, как тяжелая грусть, которую она утопила в фонтане вместе с контейнером, внезапно ринулась по Замковой улице, ворвалась в кафе и уселась рядом на свободный стул. «Я узнала симптомы» — какое признание! Она призналась в том, что ее собственное сердце разбито. Это было признание поражения — но еще не белый флаг.

Тибо прикоснулся к ее руке. Столик-то был маленький. Они сидели очень близко друг к другу, и на какую-то секунду или две их руки лежали, соприкасаясь, его пальцы почти у изгиба ее локтя, а ее — на твиде его рукава, а потом их ладони сошлись вместе. «Я узнаю симптомы, — безмолвно говорил Тибо. — Я тоже узнаю симптомы».

А главное, к ней прикоснулись — мужчина прикоснулся к Агате с нежностью впервые за… за очень долгое время, и чувствовать, что к тебе прикасаются, было очень приятно. Такой женщине, как Агата, необходимо, чтобы к ней прикасались. Она впитала в себя эти несколько мгновений и сберегла их. Они исчезли в ней, как капли дождя исчезают в иссушенной почве, и где-то в глубине ее души шевельнулся росток, который казался давно погибшим.

— Вы и Стопак… — заговорил Тибо, — у вас в семье не все хорошо?

— Да. У нас не все хорошо — и уже очень-очень давно.

— Из-за дочери?

— Да, мне кажется, с этого все началось. Наверное. Моя крошка. Бедный малыш. Упокой ее Господь. Не проходит и дня… вы понимаете.

— Я понимаю. Понимаю. Когда-нибудь вы встретитесь с ней снова.

— Да, — сказала Агата. Пустое «да» человека, понесшего утрату. У нее вдруг защипало в глазах, и она шмыгнула носом — немного громче, чем хотелось бы. — Очень-очень давно, — повторила она и вздохнула.

— Не хотели бы вы… — У Тибо плохо получалось завершать фразы, но как-то так получилось, что это не имело значения. Они и так понимали друг друга.

— Нет, — Агата покачала головой. — Делиться горем — только умножать его надвое, говорила моя бабушка. Спасибо вам, господин мэр, но это не поможет. Ничего с этой ситуацией не поделаешь, а то, с чем не можешь справиться, нужно терпеть.

— Вы очень смелая, — сказал Тибо.

— Вовсе нет. Иногда мне хочется просто сбежать. Куда-нибудь на побережье Далмации. Я читала о тех краях. Там тепло.

— Но ведь и здесь тоже тепло, — возразил Тибо, который и представить себе не мог, что кому-нибудь, а уж тем более госпоже Стопак, может прийти в голову по доброй воле променять Дот на какое-нибудь другое место. Ради чего? В Доте есть красивая река, не хуже любой другой, замечательные утки, морской пляж совсем неподалеку, исторические памятники — обо всем написано в туристических проспектах, что лежат на столе в вестибюле Ратуши.

Но Агате, похоже, эти резоны в голову не приходили.

— Это сейчас здесь тепло. Сегодня тепло. Но это не навсегда. Ничто не длится вечно — уж я-то знаю — и уже совсем скоро у нас снова будет промозгло и холодно. Снег на улицах, к обеденному перерыву уже темно.

— Ну, не совсем.

— Почти. И так несколько месяцев. А на берегах Далмации тепло круглый год, и еще там есть замки, скалистые пляжи и красивые древние города, которыми когда-то владели венецианцы.

Венецианцы… В голове Тибо ожили воспоминания о выставке в городском музее и о прекрасной обнаженной Диане, купающейся в лесном озере.

— Иногда, — продолжала Агата, — я покупаю лотерейный билет, и тогда я ношу побережье Далмации в своем кошельке. Мой собственный маленький домик у моря. Только мой. Никакого Стопака. Только я и мужчина, который любит меня, читает мне вслух Гомера и приносит мне вино, и вкусный хлеб, и оливки, когда я нежусь в прохладной ванне.

«О, Боже! — подумал Тибо Крович. — О, Боже. О, святая Вальпурния! Госпожа Агата Стопак в прохладной ванне. О, Боже!»

— Вы любите оливки? — пробормотал он.

— Если я выиграю в лотерею, я научусь любить оливки. И Гомера тоже.

— Тогда я буду приносить вам оливки.

Агата рассмеялась. Ей показалось, что теперь самое время убрать руку — именно теперь, когда это можно смягчить улыбкой, чтобы расставание рук выглядело таким же обычным делом, как их соединение.

— Я, — повторил Тибо, — я буду приносить вам оливки.

— Вы добрый человек, господин мэр.

— К тому же я люблю Гомера. Кажется, я подхожу.

Агата улыбнулась, и улыбка еще не сошла с ее губ, когда Тибо встал, чтобы расплатиться. Кажется, он подходит. Добрый человек, который любит Гомера. Но это же Тибо Крович, мэр Дота. Конечно же, он не стал бы, он не смог бы, он, разумеется, не имел в виду, что…

— Готовы? — спросил Тибо, вернувшись к столику.

— Да, готова, — ответила Агата. — Готова.

Она заметила, что счет он оставил лежать на блюдце, придавив несколькими монетами. Эти расходы, понятное дело, он не станет оплачивать из городской казны.

Они прошли по залитой солнцем Замковой улице, по мосту и вышли на площадь — по-прежнему рука об руку, по-прежнему так близко друг к другу — только теперь они шли назад, и ощущение поэтому было иным.

— Здесь я должен с вами расстаться, — сказал Тибо.

— Здесь? Разве вы не вернетесь в Ратушу?

— Вернусь, но чуть позже. Мне надо кое-что сделать. Увидимся позже.

Тибо выглядел сконфуженным.

«Ах вот как! — подумала Агата. — Значит, я гожусь для того, чтобы вместе пообедать, для того, чтобы гулять со мной под руку. „И еще славно было бы заглянуть вам в декольте, госпожа Стопак, но в Ратушу я вернусь без вас. Большое спасибо, госпожа Стопак“». Но вслух она сказала лишь: «Хорошо!» — и ожесточенно постучала каблучками вверх по лестнице, ругаясь про себя. «Кажется, я подхожу! Кажется, я подхожу! Что ж, ваше высоконравие, я не позволю примерять себя, как одежду в магазине, так и знайте!» Добравшись до кабинета, она швырнула свою сумочку на стол и стала злобно забрасывать кофе в кофейную машину.

Конечно, если бы госпожа Стопак выглянула в окно, она увидела бы, что Тибо Крович в это время стоял у южного фонтана и почесывал в затылке. Вода оказалась глубже, чем он предполагал — но там, на самом дне, лежал голубой эмалированный контейнер госпожи Стопак. На поверхности медленно расплывался на части один-единственный разбухший крекер. Тибо снял пиджак, аккуратно свернул его, как учили в детстве, и положил на чистое место. Потом закатал рукав рубашки, пока тот не сжал руку над локтем, словно жгут, встал на колени на бортик фонтана и потянулся к контейнеру. Мэр Тибо Крович, надо сказать, обладал обостренным чувством собственного достоинства и отчетливо сознавал, что его нынешнюю позу — голова внизу, седалище в небесах — трудно было назвать героической. Более того, она заставляла вспомнить одну из тех безнадежно несмешных короткометражек, которые любили показывать между фильмами в «Палаццо Кинема». «Сейчас как раз должен появиться человек, размахивающий приставной лестницей, — думал Тибо, — но терьер утащит мой пиджак только после того, как я свалюсь в фонтан».

Он нагнулся чуть ниже. Вода дошла до рукава, но тут ему удалось нащупать контейнер кончиками пальцев. Тибо подтащил его немного ближе, пока ему не удалось просунуть палец под крышку. Тогда он вытащил контейнер и слил воду, разбухший хлеб выбросил под герань, а все, что осталось в уголках, вытер своим большим зеленым платком. «Вот, так хорошо. Впрочем, если я буду водить ее обедать, эта штуковина все равно будет ей не нужна».

Тибо подобрал пиджак с каменной плиты и, перейдя площадь, вернулся в Ратушу. Госпожа Стопак до смешного обрадовалась, увидев свой контейнер.

— Так вот какие у вас были дела! — воскликнула она. — Спасибо, господин мэр! Я думала, что… Впрочем, не важно.

— Нет, расскажите. Что вы думали?

— Ничего. Ничего. Я приготовила кофе. Хотите?

— Нет, спасибо. Надо работать.

И в этот самый момент Тибо Крович, человек, который ни разу прежде не любил, понял — и в этом у него не было ни малейшего сомнения, — что любит Агату Стопак. Это как если бы к нему на кухню вдруг вошел слон — сразу было бы понятно, что это слон, хотя он никогда не видел слонов. Ибо кто это может быть еще, такой огромный, серый и со складками на коже? Тибо вошел в свой кабинет, но оставил дверь открытой, надеясь, что госпожа Стопак будет время от время проходить мимо, показываясь в проеме. Этого не случилось. Однако Агата обнаружила, что довольно часто отвлекается от работы. Она то и дело поднимала глаза, чтобы посмотреть на эмалированный контейнер, стоящий там, где некогда — не так уж много времени прошло — пребывала маленькая коробочка из универмага Брауна. Она смотрела на него так, словно он был сделан из лунной пыли — странный объект, пришелец из мира, в котором мужчины добры, не боятся немножко утрудить себя ради женщины и, главное, не стыдятся этого.

«Кажется, он и в самом деле подходит, — шептала она. — Он добрый и любит Гомера. Он подходит».

Агата повернулась к открытой двери в кабинет мэра, надеясь, что он покажется в ней, чтобы попросить кофе или скрепок, или чтобы продиктовать какое-нибудь письмо. Но подходить к двери она боялась — возможно, потому, что Тибо Крович по другую сторону стены сидел за своим столом в полной тишине, зажав в зубах карандаш, и, затаив дыхание, прислушивался к малейшему звуку ее движений, а иногда поднимал нос, пытаясь уловить аромат ее духов.

В пять часов госпожа Агата Стопак навела порядок на своем столе, закрыла ящик и ушла. Мэр Тибо Крович слышал, как она уходит. Он слышал, как она складывает бумаги, задвигает ящик и закрывает его на ключ, слышал, как она тихо проходит по кабинету, представлял себе, как она задувает огонек кофейной машины, округлив губы идеальной буквой О, чувствовал, как она выходит из кабинета, оставляя за собой в воздухе аромат духов, напряженно ждал, когда она скажет «до свидания», и молил небеса, чтобы она промолчала, потому что он боялся не справиться с голосом, когда будет отвечать. Прошептав про себя «до свидания, госпожа Стопак», он замер, словно охотник в засаде, пока часы не отмерили десять долгих минут — просто чтобы убедиться, что она ушла, что она не вернется.

И все эти десять минут, что он ждал и прислушивался, госпожа Агата Стопак стояла на лестнице, на полпути вниз, держась одной рукой за перила, и взволнованно дышала, потому что вдруг поняла, что впервые в жизни забыла сказать мэру «до свидания» — и поняла, почему. Она просто не смогла бы. Стоя на зеленой мраморной лестнице, она почувствовала, как внутри нее начинает клубиться внезапная, странная нежность, и поспешила прочь, чтобы спастись от нее.

А наверху, в кабинете, мэр Тибо Крович достал ручку и приступил к работе, которую должен был сделать днем. Его ждали контракты, которые нужно утвердить, письма, которые нужно подписать, заявки на лицензии, которые нужно просмотреть, — и только когда часы на соборе пробили семь, он вышел из кабинета, спустился по мраморной лестнице и прошел по площади. Утки вежливо покрякали ему из реки, когда он пересекал мост. Над головой, гоняясь за ночными мотыльками, пролетали летучие мыши. Все вокруг было другим. Цвета были немного ярче, птичье пение — слегка мелодичнее, каждая утка под мостом крякала чуть громче и веселее. Все то время, что Тибо шел по Замковой улице, он разглядывал свое отражение в витринах. «Неплохо, — думал он. — Высокий. Не толстый. Не худой, конечно, но и не такой упитанный, каким мог бы быть человек, двадцать лет занимающий пост мэра». Он решил купить новый костюм. Нет, два новых костюма. И новые ботинки. Мэр такого города, как Дот, должен хорошо одеваться. Он, Тибо, этого заслуживает. И Дот этого заслуживает.

Пока Тибо шагал по Замковой улице, разглядывая свое отражение в витринах, Агата стояла у плиты, переворачивая деревянной лопаточкой яичницу с ветчиной на блестящей сковородке, посматривала в окошко на темный силуэт города и думала о нем, и то странное новое чувство, что настигло ее на лестнице Ратуши и последовало за ней на трамвае домой, плавало в воздухе вокруг ее плеч и поглаживало по спине.

— Ты сегодня куда-нибудь пойдешь? — спросила она, ставя тарелку перед Стопаком и его вечерней газетой.

— Да.

— С Гектором?

— Да. Есть какие-нибудь возражения?

— Когда он придет?

— Около восьми. Может, и раньше.

— Тогда лучше поешь.

И Агата решила, что после их ухода надо будет надолго залечь в ванну.

Несколькими минутами позже, когда Агата Стопак, сливая из раковины грязную воду, последний раз взглянула в окно, в котором уже ничего не было видно, кроме ее собственного запотевшего отражения, добрый мэр Тибо Крович сидел у себя на кухне. На столе перед ним стояла тарелка с селедкой и жареной картошкой, а рядом лежал раскрытый блокнот.

Он составлял список — список вещей, которые хотел бы подарить Агате. Сласти, в первую очередь рахат-лукум, мягкий, розовый и податливый, квинтэссенция гедонизма, символ грехопадения, такой вкусный; фруктовое желе, чтобы освежиться; имбирь в шоколаде; карамель в шоколаде. Книги: Гомер, новое издание. Нет, пусть лучше будет старое, даже старинное, потертое от множества прикосновений любящих рук. Надо найти такое. Надо разыскать. Потом духи. «Таити», он запомнил это название. Он вспоминал его каждый день. Более того, он включил слово «Таити» в список красивых слов, которые любил тихо произносить время от времени. Это слово воскрешало в памяти аромат госпожи Стопак, и, когда он произносил его, он представлял, как лежит, одетый в военно-морскую форму, на белоснежном песке под изогнутой пальмой, а рядом, положив голову на его руку, лежит госпожа Стопак с цветами бугенвиллей в волосах. Да, духи. И трусики. Мужчины ведь покупают трусики любимым женщинам, разве не так? Но посмеет ли он? Осмелится ли зайти в магазин и купить женские трусики? Мэр Тибо Крович покупает женское нижнее белье? Он жирной линией зачеркнул слово «трусики» и посмотрел на него. В нем, зачеркнутом, был упрек и вызов. Тибо написал на следующей строке «нижнее белье». Может быть, и для этого придет время. Может быть, придет. Он исписал уже целую страницу, но перечитав список, обнаружил, что многие из перечисленных вещей хотел бы получить в подарок сам, например, кожаный несессер для письменных принадлежностей, который видел на витрине универмага Брауна, или серебряную ручку. Даже гольфы, признал он, на самом деле совсем не для нее. Совсем. «Позже я добавлю сюда еще что-нибудь», — сказал он сам себе и быстро написал на самой нижней строчке: «лотерейные билеты».

Он еще долго сидел за кухонным столом, читая и перечитывая свой список, наблюдая за образами, которые каждое слово рождало в его воображении. Он испытывал чувства, которые никогда не испытывал прежде — или же похоронил в себе так глубоко, что думал, будто невосприимчив к ним. Он поражался сам себе. Стоило ему даже просто прочитать слова «нижнее белье», и в груди начиналось непонятное волнение. Он положил ручку и отвел взгляд от блокнота.

— Я влюблен, — сказал он темной кухне. — Я люблю тебя, Агата Стопак. Я люблю тебя.

Он повторял эти слова, соскребая холодную селедку в мусорное ведро под раковиной. Не правда ли, странно, что когда любовь приходит или уходит, нас напрочь покидают мысли о еде? Хорошо еще, что иногда она остается с нами, иначе мы умерли бы от истощения.

— Я люблю тебя, Агата Стопак, — сказал он снова, поднимаясь по лестнице, и еще несколько раз, лежа в постели.

А на другом конце города, на Александровской улице, Агата Стопак лежала в своей постели. Ей было свежо и тепло после долгой ванны, кожу приятно пощипывало. Странное чувство, настигшее ее на работе, так никуда и не ушло. Оно прижималось к ней в трамвае, оно кружило вокруг нее, когда она стояла у плиты, оно било хвостом в ванне, а теперь лежало рядом с ней в постели, теплое и тяжелое, и мурлыкало совсем как Ахилл. Было в этом чувстве нечто преступное — преступное и восхитительное. Она по-дружески обняла его. А потом настало утро.

Стопака в постели не было, но Агату это не обеспокоило. Она откинула одеяло и опустила ноги на пол. Было холодно. По пути в ванную она увидела Стопака, распростертого на диване в гостиной недвижным жирным изваянием. Он храпел и пускал слюни. В той же позе он пребывал, когда она пробежала назад в спальню и сбросила с себя ночную рубашку. Та с тихим шелестом упала на пол. Агата переступила через смятый круг теплого хлопка, поддела его большим пальцем ноги, подбросила в воздух, поймала, скомкала двумя руками и бросила на постель. В движениях ее было что-то и от гимнастки, и от кафешантанной танцовщицы: изящная осанка, дразнящая раскованность, непроизвольная, пышущая здоровьем грация. Она подошла к старинному сундуку с изогнутой крышкой, склонилась над ним и выдвинула ящичек, в котором хранила свое нижнее белье. Там, у самой стенки, стояла блестящая красная коробочка из универмага Брауна.

Застыв на месте, словно статуя Пандоры, она держала в руке коробочку — заново завернутую в бумагу и перевязанную лентами, словно ее никогда не открывали — и смотрела на нее в нерешительности.

— Это не для него, — сказала она зеркалу. — Это для меня. Для меня.

На этот раз, открывая коробочку, Агата, не развязывая, стянула ленты, порвала оберточную бумагу, разодрала картон. В какую-то пару секунд коробочка превратилась из реликвии, напоминающей о былых муках, в кучку мусора, в старую использованную упаковку. Агата бросила ее на пол и пинком отправила в угол.

Агата была очень скромной женщиной, но сейчас поймала себя на том, что, облачаясь в тонкие, просвечивающие полоски материи, смотрит в зеркало — и находит себя красивой, даже соблазнительной. Она позволила пальцам пробежать по изгибам собственного тела, проследила за ними, а затем, снова взглянув в зеркало, с изумлением увидела, что женщина с той стороны зеркального стекла смотрит на нее, высунув наружу розовый кончик языка. Это был голодный взгляд. Агата залилась краской смущения и поспешила одеться. Простая белая блузка, благоразумная шерстяная серая юбка — возможно, немного обтягивающая на бедрах и слегка зауженная на икрах, но в целом вполне благоразумная и скромная. Несомненно, секретарша мэра может носить такую юбку, не вызывая шепотков за своей спиной, даже если она, юбка, заставляет ее, секретаршу, покачивать бедрами на ходу. Агата пригладила юбку сзади и, да, ощутила невесомое присутствие этих особенных трусиков. Так, совсем чуть-чуть.

Задержавшись дома не долее, чем требовалось для того, чтобы поставить на пол рядом со свисающей рукой Стопака чашку кофе и потрясти его за плечо, Агата поспешила на работу. Шла она танцующей походкой. Когда кондуктор в трамвае посмотрел на нее взглядом, в котором читалось: «Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не присвистнуть», она улыбнулась ему и, отдавая деньги, позволила своим пальцам чуть задержаться в его ладони. Вчерашнее странное чувство по-прежнему было с ней: радостное возбуждение, придающее всему вокруг ощущение свежести и новизны, электрический ток, пробегающий по телу. Это чувство было с ней, когда она спешила по Замковой улице, на ходу посматривая на свое отражение в витринах — не то чтобы она опаздывала, просто ею владело желание пуститься бежать, с которым она изо всех сил боролась. На углу она заметила Маму Чезаре, вытирающую столик у окна в одном из больших эркеров «Золотого ангела», и задержалась на мгновение, чтобы постучать по стеклу костяшками пальцев. Мама Чезаре подняла взгляд, увидела ее и улыбнулась.

— Отлично выглядишь! — прочитала Агата по ее губам.

— Спасибо! — Агата послала ей воздушный поцелуй и поспешила дальше. Она скользила сквозь толпу, как стрекоза скользит над прудом, рассыпая искры света и цвета: бутылочно-зеленый жакет, блестящие черные волосы, сверкающие туфли и сумочка, тускло отсвечивающий на солнце голубой эмалированный контейнер в руке.

То же самое электрическое чувство владело и Тибо. Оно разбудило его ни свет ни заря и заставило уйти на работу, не позавтракав. Придя в Ратушу раньше всех, он первым делом положил на стол Агаты, прямо посередине, на самом виду, запечатанный конверт. Потом достал свою ручку, написал в середине конверта «Госпоже Стопак» и подчеркнул эти два слова. Ему хотелось, чтобы надпись выглядела бодро, официально и по-деловому, но не слишком строго — в общем, так, как выглядела бы его записка любому из подчиненных. Но любовь изменила все, даже его почерк. Тибо казалось, что любой, взглянув на этот конверт и увидев эти два слова, сразу поймет, что они написаны влюбленным мужчиной. И даже если прочитать вслух на площади все письма, написанные им за всю свою жизнь, вывесить каталог его библиотеки на дверях Ратуши и опубликовать в «Ежедневном Доте» серию статей с его подробнейшей биографией, основанной на сведениях, собранных десятком правительственных агентов, — все равно эти два слова говорили о нем куда больше. Они говорили о нем все.

Тибо взял конверт со стола и снова внимательно на него посмотрел. Два слова. Больше ничего. Он вернул конверт на стол и прошел в свой кабинет. Однако тут же вернулся, взял конверт и небрежно бросил его на край стола. Так, что получилось? Достаточно ли буднично он лежит? Тибо прошел мимо стола, как прошел бы любой посетитель, пришедший на прием к мэру. Конверт стремглав бросился ему в глаза. Он взял его и бросил снова. Опять нехорошо. Тибо схватил конверт, отошел к двери и запустил его по воздуху в сторону стола. Конверт приземлился в мусорную корзину. Тибо извлек его оттуда и, устремившись в сторону своего кабинета, снова бросил на край стола. Чудо из чудес! Конверт остался стоять на ребре, опираясь на степлер.

Тибо взглянул на часы и решил, что еще есть время, чтобы отнести конверт вниз и подложить его в утреннюю почту. Он снова достал свою ручку и приписал:

Затем, подхватив конверт, он сбежал вниз по черной лестнице и просунул его в полукруглую щель в стеклянной стене закутка консьержа. У него перехватило дыхание. Потом он пригладил волосы ладонью, оправил пиджак и собрался с мыслями. Теперь он был готов подняться наверх, выглядя при этом так, как полагается выглядеть мэру Дота.

Но едва он ступил на лестницу, как дверь закутка открылась, и из нее вышел Петер Ставо.

— О, господин мэр! Рад вас видеть. Неудобно вас беспокоить, но только что пришло вот это письмо. Оно адресовано вашей секретарше Агате. Поскольку вы все равно идете в свой кабинет, не могли бы вы…

И пока Тибо управлялся с Петером Ставо, Агата взбежала по зеленой мраморной лестнице, перебросив жакет через руку, и в радостном нетерпении вошла в кабинет.

— Доброе утро, — сказала она, но никто ей не ответил. — Господин мэр? — Она заглянула в его дверь, но кабинет мэра был пуст. Разочарованная Агата повесила жакет на вешалку, посмотрелась в зеркальце, решила, что прическа в исправлениях не нуждается, и занялась приготовлением первого за день кофе.

Посыльный Сандор уже принес утреннюю почту. Агата села за стол и начала работать, но не успела она вскрыть первый конверт, как снова подняла глаза и остановила взгляд на двери, словно собака, ждущая, когда же раздастся звук поворачивающегося в замке ключа. Потом она встала и взяла салфетку, лежавшую перед кофейной машиной.

Войдя в кабинет Тибо, она развернула салфетку, покрыла ею свою голову и сделала реверанс в сторону городского герба.

— Помнишь, что я говорила тебе в прошлый раз — насчет Стопака? — сказала она мне. — Не обижайся, но ты не очень-то постаралась. А теперь вот… Теперь мэр Крович. Тибо Крович. Говорят, что ты — заступница за женщин Дота. Ты знаешь, что я не так уж испорчена, но иногда… видишь ли, иногда ты требуешь слишком многого. Думаю, ты знаешь, в чем дело. Так вот, я не жду чудес и не прошу тебя нарушать какие-либо принципы, но если можешь, пожалуйста, прояви доброту, понимание и, может быть, даже великодушие — это было бы очень мило с твоей стороны. Спасибо.

Сказав это, Агата снова сделала реверанс, сняла с головы салфетку и вышла из кабинета.

Когда пришел Тибо, она уже снова сидела за столом, раскладывая письма по стопкам. Тибо остановился в дверях и посмотрел на нее с благоговейным изумлением, с каким мог бы смотреть на картину, изображающую восход солнца. Проходя мимо ее стола, он слегка склонился, вдыхая ее аромат.

— Это письмо для вас.

— О, спасибо. Интересно, почему оно не пришло вместе с остальной почтой?

— Потому что это я его отправил.

Агата взглянула на конверт и улыбнулась, узнав знакомый почерк мэра. Внутри конверта лежали десять лотерейных билетов и записка. Когда Агата подняла голову, чтобы поблагодарить Тибо, он уже шел к своему кабинету. Он не остановился и не обернулся, пока дверь, отделяющая его от Агаты, не оказалась надежно закрыта. Тогда он встал, прижавшись к ней спиной, и подождал, пока не восстановилось дыхание и сердце не перестало бешено колотиться в груди.

— Вот и дело с концом, — сказал он сам себе. — Видишь, это было несложно. Просто письмо. Вот и все. Пустяки.

Он снял пиджак, сел за стол и приступил к работе, в то время как в какой-нибудь паре метров от него за своим столом сидела Агата и переводила взгляд с конверта на дверь его кабинета и назад, качая головой, не в силах поверить своему счастью. «Лотерейные билеты, — шептала она. — Десять лотерейных билетов. Он хочет, чтобы у меня был маленький домик на побережье Далмации. Лотерейные билеты».

Она вытащила их из конверта, чтобы разложить на столе, и вместе с ними выпала записка. «Дорогая Агата», — начиналась она. Не «дорогая госпожа Стопак». Агата обратила на это внимание. «Дорогая Агата, я надеюсь, что наш вчерашний обед доставил Вам такое же удовольствие, как и мне. Буду очень рад, если Вы пожелаете составить мне компанию и сегодня. Я угощаю». И подпись: «Тибо».

Через двадцать минут — это были самые длинные двадцать минут в жизни Тибо — Агата подошла к двери с чашкой кофе и двумя имбирными печеньями на блюдце. Свободной рукой, в которой был зажат свернутый пополам листок с эмблемой Городского Совета, она постучала и, не дожидаясь ответа, вошла в кабинет, словно Венера, возвращающаяся на Олимп после долгого дня, проведенного среди распаленных любовью пастухов. Стоило ей войти, как серые тучи рассеялись, солнце рванулось в окна и поцеловало прекрасные пальцы ее ног, а Тибо поднял глаза от своих бумаг и посмотрел на нее с тем выражением, с каким приговоренный, сидящий на электрическом стуле, смотрит на неожиданно вбежавшего посыльного с телеграммой в руках.

Склонившись над столом, Агата аккуратно поставила на него чашку. Добрый мэр Крович предпринял героическую попытку не смотреть в ее декольте, маняще открывшееся перед ним. И еще он убедил себя, что не заметил исчезающе-тонкого, волнующе-прозрачного лифчика, на который случайно наткнулся его взгляд. Он посмотрел ей прямо в глаза, и тут она сказала:

— Это для вас, господин мэр, — вручила ему сложенный листок и вышла из кабинета.

Тибо откинулся на спинку стула, развернул листок и прочитал: «Я с радостью составлю Вам компанию за обедом». Он был так потрясен, что не услышал, как Агата прошептала «спасибо», проходя мимо городского герба.