Дочь дьявола

Глава 4

Камал прошел через огромный центральный двор, отделявший гарем от основных зданий дворца. Вечер выдался не очень жарким; ветви деревьев покачивались на легком ветерке. Тонкий серп луны, медленно поднимавшейся на горизонте, и первые звезды освещали небо неярким желтоватым светом.

Вдоль высоких стен гарема были расставлены стражники; двойные ворота охраняли евнухи. Завидев повелителя, они низко поклонились и распахнули створки резного дерева.

Его взору открылся еще один двор, обсаженный плакучими ивами, низко опустившими густые зеленые ветви. Посреди звенел прозрачными струйками фонтан с небольшим бассейном, окруженный цветами и мраморными скамейками, на которых сидели молодые, прелестные, ярко одетые девушки. Звонкие голоса и смех вторили журчанию воды. В дальнем конце двора изящно изогнутые арки вели в покои гаремных невольниц.

Во дворе неожиданно воцарилась тишина. Женщины заметили повелителя и замерли в благоговейном оцепенении. Его не ожидали. Камал кивнул, и девушки торопливо отвели глаза. Некоторые были ему незнакомы, без сомнения, именно те, кто делил когда-то постель с Хамилом.

— Повелитель!

Радж, старший евнух, переваливаясь с боку на бок, спешил к нему, разгоняя на ходу девушек. Камал почему-то даже обрадовался, что они исчезли.

— Вам следовало бы предупредить заранее о своем приходе, — мягко упрекнул Радж. Камал улыбнулся пожилому евнуху с огромным животом, гладкими, как у ребенка, щеками, и лысой, словно яйцо, головой: евнух скорее всего брил голову, воображая, что это придает ему больше достоинства. Камал считал Раджа столь же умным, сколь и безгранично преданным. Он правил гаремом железной рукой, не допуская ни ссор, ни скандалов, и сумел поладить даже с матерью повелителя.

— Я знаю, куда идти, Радж, — заверил Камал, но евнух все-таки проводил господина к покоям матери, остановился на пороге и низко поклонился Джованне.

— Повелитель! — коротко провозгласил он. Камал оглядел покои матери. Она многое изменила здесь за последние полгода, и обстановка теперь являла собой странную смесь арабского и европейского стилей. С противоположной стены свисала темно-зеленая бархатная драпировка, украшенная яркими цветами из дамасского шелка. Дверной проем был выложен лучшим итальянским мрамором. На резных полочках была расставлена фарфоровая и хрустальная посуда. Пол устилали толстые шерстяные ковры, усеянные разбросанными повсюду подушками. Но мать, кроме того, добавила несколько итальянских кресел с резными подлокотниками. На другой стене висели многочисленные картины, вещь неслыханная, мало того, запретная в мусульманском мире. Мать сидела в кресле, но, как только Камал вошел в комнату, торопливо поднялась.

— Сын мой, — тихо воскликнула она. — Я счастлива твоим желанием разделить со мной ужин.

— Я тоже рад, мадам.

Он легонько прикоснулся губами к ее щеке.

— Ты так добр к одинокой матери.

— У вас нет причин для одиночества, — сухо заметил Камал.

Мать, не отвечая, кивнула Раджу, и тот, в свою очередь, хлопнул в ладоши. Три девушки-рабыни внесли закрытые крышками серебряные блюда и осторожно расставили их на низком столе. Прекрасный костяной фарфор, салфетки, вилки и ножи уже были разложены на столе — еще один европейский обычай, презираемый мусульманами.

Европейская кухня оказалась для Камала приятной неожиданностью после арабской. Он наслаждался кровавым бифштексом и тушеным картофелем, но весьма умеренно пил ароматное красное вино. За ужином они почти не разговаривали. Наконец Камал, чувствуя приятную сытость, со вздохом откинулся на подушки и поднял маленькую китайскую чашечку с кофе на золотом филигранной работы блюдце. Рабыня подала ему зернышки граната на серебряной тарелочке. Мать нетерпеливым жестом отпустила девушку и поднесла к губам бокал с вином. Мусульманам, особенно женщинам, запрещалось пить вино. Но мать все-таки была итальянкой, хотя и приняла ислам, чтобы стать второй женой отца.

Джованна осторожно поглядывала на сына поверх краев хрустального бокала. Жаль, что он так похож на Хар эль-Дина, омерзительного старого распутника. Но Алессандро и ее сын, и она сделала все возможное, чтобы он стал не только мусульманином, но и настоящим итальянцем. Правда, она плохо знала Камала.

— Алессандро, — мягко сказала она по-итальянски, я прошу тебя о милости.

Камал властно поднял руку:

— Прежде чем вы изложите свою просьбу, мать, я должен выяснить кое-что. Скажите, почему вы, воспользовавшись моей печатью, приказали одному из капитанов уничтожить два корабля графа Клера.

Значит, ему уже обо всем известно! Джованна надеялась улучить подходящий момент, чтобы все рассказать сыну, но теперь это уже не важно. Придется ей, беззащитной женщине, воззвать к чести и благородству Алессандро.

Джованна чуть заметно улыбнулась, но ответила достаточно серьезно:

— Это вендетта, сын мой. Для того чтобы отомстить, пришлось ждать двадцать пять лет. Теперь, когда ты стал всемогущим беем, я прошу тебя помочь мне.

Камал удивленно поднял густые брови.

— Месть, мадам? Из-за вас я стал предателем, лгуном, нарушившим договор с влиятельным английским аристократом. Клянусь Богом, мадам, да сознаете ли вы, что наделали?

Джованна скромно потупилась, хорошо зная, что Алессандро, подобно отцу, обладает даром читать по глазам, и тяжело вздохнула, увидев на своих руках маленькие коричневые пятнышки — признак неумолимо надвигающейся старости.

— Алессандро, пожалуйста, выслушай меня, прежде чем строго судить. Двадцать пять лет назад я была захвачена в плен твоим отцом, привезена в Оран, в его гарем, жалкой рабыней. Невольницей, а ведь я была графиней, генуэзской аристократкой!

— Мадам, все это мне уже известно. Вы провели здесь половину жизни, но не пленницей, а второй женой моего отца. И до сих пор я не подозревал, что вы недовольны своим положением.

Он оглядел богато обставленную комнату.

— Но все эти годы я по-прежнему оставалась узницей! Ты жил в Европе и видел, какой свободой пользуются женщины! Они повсюду гуляют, бывают в обществе, появляются на людях с открытым лицом, без чадры.

Расслышав дрожь гнева в голосе матери, Камал спокойно заметил:

— Вы отклоняетесь от темы, мадам. Хотя, по-видимому, вендетта отчасти оправдывает вашу глупость.

— Я расскажу тебе обо всем, сын мой, — уже сдержаннее ответила Джованна, но, заметив стоявшего в дверях Раджа, мгновенно замолчала. Трудно сказать, много ли знает евнух, но Джованна прекрасно понимала, что Радж ненавидит ее и не доверяет, хотя ухитрялся ничем не выказать своих чувств. Сердитым взмахом руки она отослала Раджа и умоляюще взглянула на сына.

— Двадцать шесть лет назад я была помолвлена с богатым английским аристократом, в жилах которого течет итальянская кровь. Его зовут Энтони Уэллз, граф Клер, и это имя хорошо известно банкирам и владельцам судоходных компаний. Полгода он проводит в Англии, остальные полгода — в Генуе. Именно он повинен в постигшей меня участи.

Камал хмурился, но по-прежнему сохранял хладнокровие.

— Но почему граф Клер отважился на такое? Джованна тяжело, прерывисто вздохнула и убедительно изобразила боль и отчаяние, заломив руки.

— Собственно говоря, в этом повинен не столько он, сколько потаскуха, которую граф привез из Англии. Одна из его любовниц, английская шлюха, проведала о нашей помолвке и предложила большие деньги твоему отцу за мое устранение. Граф женился на этой твари, а я… я провела жизнь в заточении.

— Но неужели граф Клер не узнал о том, что сделала жена? — все еще хмурясь, допытывался Камал.

— Да, но только после свадьбы. Твой отец признался мне в этом.

— И граф ничего не предпринял? Не попытался исправить содеянное зло?

Джованна жалобно всхлипнула.

— К тому времени он так запутался в сетях этой дряни, что без памяти в нее влюбился. Кроме того, она уже была беременна его ребенком.

— Каким же образом удалось англичанке разыскать моего отца и предложить ему награду?

— Не знаю, но так или иначе я провела здесь слишком много лет не по своей воле. Оба они заслуживают моей ненависти, Алессандро, и должны быть наказаны за свою подлость.

«Твоя ненависть уже уничтожила два корабля и покрыла меня бесчестьем», — подумал Камал, но вслух лишь негромко бросил:

— Продолжайте.

— На их совести еще одно ужасное преступление. Меня схватили вместе со сводным братом графа, ни в чем не повинным молодым человеком, которого немедленно казнили. Насколько я понимаю, граф ему не доверял и был рад избавиться от Чезаре Беллини, блестящего умницы, мужчины, который, вероятно, рано или поздно завладел бы графским поместьем в Генуе.

— Графиня Клер все еще жива?

— Да. У них двое взрослых детей. Плоды обмана сделали их еще богаче.

— Но почему бы просто не рассказать мне все с самого начала? Почему вы действуете за моей спиной? Нравится выставлять меня лгуном и убийцей в глазах людей?

— Никто, сын мой, не узнает, что корабли былизахвачены берберскими пиратами. И ни в чем нас не заподозрит. Я сделала все, чтобы тебя защитить.

— Защитить? — разъяренно вскричал Камал. — Невероятно! Если вы так желали отомстить, мать, почему не попросили Хамила о помощи?

— Хамил рассмеялся бы мне в лицо. Джованна заранее подготовилась к этому вопросу.

— Алессандро, твой сыновний долг — вернуть матери утраченный покой. Твой отец считал меня ничтожеством, пригодным лишь для того, чтобы ублажать его в постели, а Хамил относился, как к матери сводного брата, христианке, не стоящей его внимания.

«Но Хамил был совсем не таков!» — подумал Камал, глядя в чашку с кофе.

— Теперь… когда вы поиграли с графом как кошка с мышью, — медленно выговорил он, — хотите, чтобы я приказал его убить? Именно об этом одолжении просили?

Джованна подалась вперед, не в силах скрыть охватившее ее возбуждение.

— Хочу, чтобы они страдали так же, как терзалась я. Хочу, чтобы их привезли сюда и дали мне право свершить правосудие! Потаскуху, пожалуй, лучше всего продать на невольничьем рынке — пусть проведет остаток дней, прислуживая хозяину и терпя побои и оскорбления! Графа же… графа я отправлю на рудники.

— Вижу, жажда мести отравила ваш разум, — холодно бросил Камал, с отвращением расслышав, каким ядом пропитано каждое слово. — Когда граф Клер обнаружит, что именно мы уничтожили суда, неужели, по-вашему, станет сидеть сложа руки? Да понимаете ли вы, что может сделать с нами военный флот Англии?!

На ресницах Джованны мгновенно и весьма своевременно повисли слезы.

— Я… — пробормотала она, — уверяю, сын мой, ни одного свидетели не осталось в живых. Граф не сумеет доказать вину берберских пиратов. Я была очень осторожна! И намеренно позволила графу узнать, что большая часть корабельного груза появилась в Неаполе. Скоро, Алессандро, подлый негодяй появится при неаполитанском дворе, чтобы узнать правду. И тогда он от меня не уйдет!

Камал пристально уставился на женщину. Неужели это его мать?

— Хотите, чтобы я послал в Неаполь людей с приказом захватить графа? Но это так же легко можно сделать в Генуе.

— Нет, Алессандро. Я сама отправлюсь в Неаполь, под чужим именем, конечно. И когда он появится, предстану перед ним и открыто обвиню в преступлениях. Он будет далеко от своей генуэзской крепости, друзей и слуг. И я захвачу его и привезу в Оран, чтобы ты вершил над ним суд.

— Вы давно все продумали, не так ли?

— О да, — призналась она, снова опуская глаза. — Очень давно. У женщины, даже если она мать бея, мало занятий в гареме. Кроме того, при дворе много французских эмигрантов, тайных сторонников Наполеона. Я использую одного из них, бесчестного молодого аристократа. Не тревожься, сын мой. Он — игрушка в моих руках и сделает все, что велю я. Исчезновение графа припишут французам, и твое имя останется незапятнанным.

— А дети графа?

Джованна понимала, что сын не захочет мстить детям Энтони, которых считал невиновными в деяниях отца. Он так отвратительно мягок, совсем не то, что его безжалостный родитель, а она… она куда более жестока и коварна, чем считал старый дурак Хар эль-Дин!

— После исчезновения графа его место займет сын, — мягко, с сочувственными нотками в голосе, откликнулась Джованна. — Дочь, вне всякого сомнения, выйдет замуж за англичанина. Они уже взрослые и смогут пережить горе.

— Как-то я спросил, не хотите ли вы вернуться в Геную, и вы отказались. Именно потому, что в Италии у вас недостаточно сил бороться против графа Клера?

— Да, сын мой.

Камал в глубоком раздумье сложил руки на груди.

— Не будь вы моей матерью, — наконец сказал он, — вас ждала бы позорная смерть. Вы обесчестили меня, выставили предателем. Я пришлю Хасана за печатью. И завтра уведомлю вас о своем решении. Но как только все это кончится, вы больше никогда не будете жить в этом дворце.

Джованна затаила дыхание, не в силах поверить своим ушам. Она умоляюще взглянула на Камала, стискивая дрожащие руки, но тот быстро поднялся. Женщина всхлипнула. Одержав эту победу, она многое потеряла.

— Пожалуйста, Алессандро…

— Благодарю за ужин, мадам, — холодно перебил Камал и направился к выходу.

Бей раздраженно оглядел девушку, с трудом припомнив, кто она такая. Подарок суданского посла! На ней было болеро[8] из мягкого желтого шелка, застегивающееся под высокими острыми грудками, и шелковые шальвары, собранные у щиколоток. Да, прелестна и очень молода, с густыми каштановыми волосами и огромными зелеными глазами.

Девушка бросила на него кокетливый взгляд сквозь полуопущенные ресницы и улыбнулась.

— Господин, — прошептала она и, встав на колени, коснулась губами его кожаных туфель.

— Встань, — резко велел он. Улыбка на ее лице померкла, и Камал заметил, что она дрожит, — без сомнения, боится, что не угодила ему.

Камал глубоко вздохнул и мягко произнес:

— Тебя зовут Майя?

— Да, повелитель.

— Ты красива, Майя.

Он погладил ее по шелковистым волосам.

— Сколько тебе лет?

— Пятнадцать, повелитель.

Голос девушки дрогнул. Она не виновата в том, что меньше всего на свете он хотел бы сегодня видеть в своей постели пятнадцатилетнюю девственницу.

— Мне раздеться, повелитель?

— Да, — кивнул Камал и, не желая, чтобы она заметила равнодушный блеск его глаз, добавил: — Это доставит мне большое удовольствие, Майя.

Камал растянулся на меховом покрывале постели, заложил руки под голову и долго смотрел в потолок. Лишь заслышав шорох одежды, он вновь устремил взор на девочку. Она медленно разоблачалась — каждое движение было рассчитано на то, чтобы вызвать желание. Но Камала оставил равнодушным вид ее бледных грудей с темно-розовыми сосками. Волосы на женском холмике были удалены, а нижние губки — слегка нарумянены хной.

Майя нерешительно выпрямилась; юное тело поблескивало в сиянии светильников. Камал знал, что вовсе не должен обращаться с ней осторожно, хотя Майя еще невинна. Она скорее всего была так же искусна в любви, как любая европейская куртизанка, а ее девственность… просто необходимое условие для мусульманина, придающего особую ценность девушке, еще не успевшей познать мужчину. Как отвратительно, что этот ребенок совсем не знал детства, а ее обучение тайнам обольщения началось едва ли не с колыбели. Правда, его гнев ничего не изменит. Он должен взять ее, иначе бедняжка станет всеобщим посмешищем.

— Подойди сюда, Майя, — велел Камал.

Она грациозно направилась к нему, зазывно покачивая бедрами, и опустилась на колени. Камал поднялся и позволил ей раздеть его, радуясь, что эти тонкие пальчики смогут его возбудить. Но, оставшись обнаженным, он, к своей досаде, понял, что все еще думает о разговоре с матерью, и совершенно не обращает внимания на сжавшуюся в комочек девушку.

— Расскажи о своем доме, Майя, — попросил Камал, привлекая ее к себе. Она тоскливо уставилась на него.

— Александрия — большой город, повелитель, — ухитрилась выдавить наконец девушка. — Но я жила в окрестностях. И не тоскую по родным. Мой долг — сделать вас счастливым, повелитель.

Камал вздохнул и потянулся к девушке. Она мурлыкала, словно пригревшийся котенок, под его ласками, но он так и не уяснил себе, действительно ли она наслаждается или притворяется, страшась обидеть господина. Однако девушка и не ожидает, что ему есть дело до нее. Она здесь для того, чтобы ублажить его!

Камал поцеловал ее мягкие губы, провел ладонью по груди и животу. Майя послушно развела бедра. Пальцы Камала раскрыли нарумяненные хной лепестки, и он с удивлением обнаружил, что внутри девушка теплая и влажная, но тут же сообразил, что служанки, должно быть, умастили маслом ее девственную ложбинку. Еще одно напоминание о том, что она всего лишь покорная невольница, чье тело принадлежит Камалу. Он закрыл глаза, позволил своей плоти откликнуться на прикосновения ее нежных пальцев и пухлого рта и уже хотел овладеть девушкой, но поднял ресницы и случайно поймал ее полный ужаса взгляд.

Боже, в какого же дикаря он превратился! Обращается с бедняжкой как с вещью, не обладающей ни чувствами, ни мыслями.

— Я постараюсь не причинить тебе боли, Майя, — пообещал он и, раздвинув ее бедра, навис над ней. Ему хотелось поскорее покончить с этим и отпустить невольницу, но Камал намеренно неспешно стал нежно гладить ее, тихо приговаривая, как она прекрасна и мягка, как восхищает его.

Он медленно вошел в нее и остановился, встретив тонкую преграду, стараясь, чтобы она привыкла к новым для нее ощущениям. К его удивлению, однако, девушка резко выгнулась и подалась вперед, вбирая его в себя. Послышался тонкий крик, и Камал цинично подумал, что ей, должно быть, приказали непременно закричать, чтобы заверить мужчину в потере девственности. Она начала извиваться под ним, и Камал строго приказал:

— Майя, лежи спокойно. Ты сама делаешь себе больно! Он стал осторожно двигаться. Она гладила его спину, тискала и мяла ягодицы, и Камал, испытывая невольное возбуждение, глубоко вонзился в нее и извергнул семя в тесные глубины. Несколько минут он лежал на ней, опустив голову на вышитую подушку, но, сообразив, что она неловко застыла, приподнялся на локтях.

— Спасибо, Майя, — поблагодарил он, прикоснувшись губами к ее губам и, перехватив ее нерешительный взгляд, устало добавил: — Ты подарила мне огромное наслаждение. Теперь можешь идти отдыхать. За дверью ждет Хасан-ага. Он вручит тебе залог моей благосклонности.

— Да, повелитель, — прошептала она и тихо вышла. Камал облегченно вздохнул. Голова же осталась тяжелой. Майя такая же, как остальные женщины гарема.

Даже Елена только притворяется, что слушает его, маняще опускает ресницы, но при этом ничего не понимает.

Камал со смутным сожалением вспомнил знакомых европейских женщин. Хотя они жили по правилам столь же неумолимо строгим, как и мусульманки, однако пользовались свободой, о которой их восточные подруги могли только мечтать: открыто выражали свое мнение, были страстными любовницами и избаловали его своими причудами и лукаво своевольными поступками, столь восхищавшими Камала.

Он вздохнул и перевернулся на живот. Пройдет немного времени, и ему придется взять себе жену — этого ожидают приближенные и мать, это его долг по отношению к своему народу. Если он не женится и не произведет на свет сына, наследником станет еще один сводный брат, Ризан, по крайней мере, до рождения сына Леллы. Ризану, которому нет еще и двадцати, никогда не справиться с многочисленными сложными обязанностями, лежащими на плечах бея оранского. Ему больше нравится управлять собственным кораблем, нападать на беззащитные торговые суда, не заплатившие дани алжирскому дею.

— Повелитель, кажется, вам не угодила Майя? Подняв глаза, Камал увидел Хасана-агу, нерешительно маячившего в дверях.

— Все хорошо, дружище. Надеюсь, ты дал ей какую-нибудь драгоценность, чтобы возместить потерю невинности?

— Да, конечно, повелитель, небольшой подарок. Хасан уже направился к выходу, но Камал остановил его:

— Нет, Хасан, побудь со мной еще немного. Камал натянул халат из алого шелка и устроился рядом с визирем на мягких подушках, за низким маленьким столиком.

— Вы не похожи на человека, только что испытавшего радости плоти, повелитель. Возможно, вы снова думаете о Европе и о корсиканце, благодаря которому орлиный взор англичан устремлен в сторону от нашей маленькой страны? Или… или все еще не можете забыть о кораблях, погубленных по приказу, на котором стояла ваша печать?

— Да, и, как ты подозревал, это дело рук моей матери. Камал стал растирать занемевшую шею.

— И сейчас я думаю о чести и благородстве. В любом из нас этих добродетелей, по-видимому, не так уж много. Знаешь ли ты, что я вот уже несколько лет скрываю от своих английских и итальянских знакомых правду о своем мусульманском происхождении, ибо это сделает меня предметом их издевательств? Они станут относиться ко мне как к настоящему дикарю, невежественному варвару…

— Нетерпимость существует исстари в любом народе, — спокойно кивнул Хасан. — Видимо, человек не способен быть доволен собой и своим положением, пока не отыщет другого человека, которого мог бы презирать.

Несколько минут оба молчали, прежде чем Камал бесстрастно повторил Хасану рассказ матери.

— Ты что-нибудь знал, Хасан? — спросил он наконец.

— Нет, повелитель. Впервые услышал обо всем из ваших уст. Я встречал графа Клера… маркиза ди Парезе, как его зовут в Италии. Ваш отец и сводный брат Хамил лучше его знали. Я видел графа всего однажды, в Алжире, вскоре после того, как приехал сюда. Он много лет добросовестно платит дань.

Хасан замолчал, морщась от боли в искривленных пальцах, всегда мучившей его при перемене погоды.

— Печально, — вздохнул он, — что ваша матушка выступила против графа без вашего согласия. Камал поджал губы.

— «Печально» — это слишком мягко сказано, Хасан. И совсем не отражает моих истинных чувств.

— Что вы собираетесь делать, повелитель?

— Еще не решил. Но, если позволю ей отомстить, не допущу, чтобы она вернулась в Оран. Пусть ведет ту же жизнь, из которой ее вырвали двадцать пять лет назад. Что ты помнишь об англичанине, графе Клере?

Хасан медленно, словно вызывая в памяти давно минувшие годы, заговорил:

— Человек властный, гордый, сознающий свою силу.

— И благородный?

— Да.

— Он дружил с моим отцом?

— Насколько я припоминаю… оба держались друг с другом довольно холодно. Но они были такими разными людьми. Зато он ладил с Хамилом.

— Всякий, имевший хотя бы слабое представление о чести, ладил с Хамилом. Хасан, по твоим глазам видно, что ты не сказал всего.

— Есть много побуждений, повелитель, понятных одному человеку и неясных другому. Я могу понять жажду мести, но в этом случае… не уверен в праведности намерений вашей матери и просил бы вас не принимать поспешных решений.

— Хорошо, старый дружище.

— Ваше образование очень важно для людей Орана, — немного помолчав, продолжал Хасан. — Они живут так же, как жили сто… нет, двести лет назад. Думая о Каире, его многочисленных библиотеках, я готов плакать о том, что мы потеряли. Мавры теперь не ценят образование превыше всего, турки готовы растерзать евреев и христиан и убивают всякого, кто пытается восстановить справедливость. Европейцы ненавидят и презирают нас и желают раздавить. Султан ничем нам не поможет. Ваш сводный брат Хамил желал перемен, но больше всего на свете ценил честь.

— Я не хотел становиться беем оранским, и ты это знаешь, Хасан. Во всяком случае не ценой жизни Хамила.

— Хамил гордился вами, повелитель, и много раз перечитывал каждое полученное от вас письмо. — Подождав немного, Хасан тихо добавил: — Вряд ли таким человеком, как он, могла управлять женщина.

Камал встретил умный взгляд старых глаз Хасана. Весьма откровенное заявление для визиря, который, как все мусульмане, предпочитал говорить обиняками.

— Мной тоже, Хасан, хотя женщины в Европе совсем другие, нежели здесь.

— Женщина, искушенная в коварстве, — самое опасное создание на земле. Доверять женщинам глупо.

— Даже своей матери?

— Это дело другое, хотя… Я рад, что вы впитали в себя знания и культуру двух стран, повелитель, приобретя мудрость, которая остается тайной за семью печатями для мусульманина. Я боялся, что наш народ не примет вас. Однако вижу, что вы способны вершить правосудие и выносить решения со справедливостью, недоступной людям даже преклонного возраста.

— Иногда я чувствую себя очень старым, Хасан, и не особенно мудрым, просто слишком усталым.

— Вы еще молоды, повелитель, и я молюсь, чтобы ваша жизнь не оборвалась так рано, как жизнь Хамила. Прекрасный моряк, он был как дома на суше и на море. До сих пор не могу поверить, будто он упал за борт во время шторма.

— Коран учит нас принимать всякое несчастье, как волю Аллаха, Хасан. Ты измучился, старина. И я утомил тебя бессмысленными разговорами.

Хасан отмахнулся костлявой рукой и поглядел на тяжелую драпировку, свисавшую с противоположной стены.

— Помните, что месть — женское орудие, повелитель. Месть женщины не ведает благородства.

Камал неожиданно усмехнулся:

— Мне стоило напомнить матери, что, не будь ненавистного графа и его графини, я бы не появился на свет.

— Подобными умозаключениями женщину не убедить, — покачал головой Хасан, медленно поднялся и низко поклонился: — Желаете остаться один, повелитель?

— Да, — вздохнул Камал. — Мне надо о многом подумать.

— Да хранит вас Аллах, — пожелал Хасан и тихо вышел из комнаты.