Долгий, долгий сон

Глава 3

После пресс-конференции Гиллрой отвел меня обратно в комплекс Юникорн. Ах, старый знакомый комплекс Юникорн, жемчужина Юнирайона, сердце ЮниКорп! Ох, узнаю эти милые коридоры! Кстати, они почти не изменились за шестьдесят лет.

На деле жилой комплекс Юникорн являлся довольно любопытным местом. По сути, это был кондоминиум, но такой, перед которым все обычные кондоминиумы должны были съежиться и умереть со стыда. Мои родители построили его, когда мне было семь лет, сразу после возведения головного здания ЮниКорп, вокруг которого начал быстро разрастаться Юнирайон. Строго говоря, это был скорее не кондоминиум, а огромный особняк со множеством больших и просторных апартаментов.

Все апартаменты были изолированы друг от друга, однако в кондоминиуме имелась центральная кухня с командой первоклассных поваров, которым можно было в любое время дня и ночи заказать самые изысканные блюда, доставлявшиеся в квартиры ливрейным лакеем. Повара, уборщики, конюхи, чистильщики бассейнов и садовники нанимались менеджерами комплекса, которыми раньше были мои родители, а теперь — семья Брэна. В комплексе имелось два бассейна, открытый и закрытый, настоящая финская сауна, теннисные корты, несколько джакузи, спортзал и огромный внутренний сад. Кроме того, здесь были бальные и банкетные залы, биллиардные, собственный театр и конюшни. Все это богатство предназначалось для жильцов двадцати квартир, в которых проживало не более сорока человек. Разумеется, все жильцы принадлежали к высшему менеджменту ЮниКорп. Сам Гиллрой жил здесь еще десять лет тому назад, пока не приобрел собственный особняк за пределами Юнирайона.

Жилой комплекс Юникорн с его неслыханной роскошью, отвечавшей вкусам, желаниям и возможностям самых высокопоставленных лиц ЮниКорп, был выстроен в конце столетия, когда из-за демографического взрыва стоимость земли взлетела до космических высот. В то время как простые семьи не могли позволить себе собственные земельные участки и частные дома, в Юникорне были доступны любые удобства, причем без малейших усилий. Моя мама управляла этим комплексом, а папа занимался делами ЮниКорп.

В детстве я почти не пользовалась бесчисленными возможностями наших владений. Мне нравился только сад, волшебный оазис природной гармонии в мире идеально организованного комфорта. Я проводила много времени в саду, сначала одна, а потом с Ксавьером, но лошади, бассейны и теннисные корты не вызывали у меня никакого интереса даже в те благословенные времена, когда я не страдала острой стадией стазисного истощения. Честно признаться, я никогда не была спортивной девочкой.

Гиллрой пропустил меня в знакомый лифт, обитый дубовыми панелями, и мы медленно поднялись на второй этаж. Я затаила дыхание. Сейчас я познакомлюсь со своими новыми родителями и увижу свою новую-старую квартиру! Шестьдесят два года стазиса изменили меня до неузнаваемости. Я превратилась в настоящего инвалида: у меня постоянно слезились глаза, не хватало сил подняться по лестнице, и я не могла удержать в желудке даже стакан воды. Интересно, сильно ли изменилась квартира после того, как у нее сменилось столько арендаторов?

Два человека встречали нас перед дверью. Два безукоризненных, шаблонных совершенства, выглядевших так, словно их специально инструктировала целая команда агентов по рекламе. Возможно, так оно и было. Мужчина был чуть ниже среднего роста, с редеющими на макушке волосами, в скромном сером костюме. При виде меня он улыбнулся, но улыбка получилась несколько вымученной.

Что касается женщины, то она была безупречна, словно сделана из чистейшей сахарной ваты. На ней был белоснежный льняной костюм с юбкой и туфли на высоких каблуках, делавших ее ноги похожими на паучьи. Ее темные волосы были причесаны так гладко, что казались пластмассовыми, а идеальное лицо так густо напудрено, словно его опылили из пульверизатора.

А я… Несмотря на несколько часов макияжа и укладки и на целомудренный розовый с белым кашемировый свитер и детские туфельки, в которые заставил меня влезть личный стилист Гиллроя, я чувствовала себя неопрятной и жалкой рядом с этой парой.

Гиллрой не заметил, что я запнулась. Он решительно шагнул вперед и похлопал мужчину по спине, как старого доброго приятеля.

— Ну вот, познакомься с Барри и Патти Пайфер, своими новыми родителями! — воскликнул он, как ведущий ток-шоу.

Я сглотнула. Мне никто ничего не рассказывал об этих людях. Мне лишь сообщили, что я буду не первым их ребенком и что их тщательно проверили на «соответствие занимаемой должности».

Гиллрой продолжал разглагольствовать, сообщив нам троим несколько незначительных подробностей друг о друге. Патти чопорно улыбалась, Барри радостно скалился, но больше смотрел на Гиллроя, чем на меня или свою жену.

— Я решил, что будет лучше, если вы сначала познакомитесь здесь, а потом покажете Розалинде ее новый дом. Так сказать, сломаете ледок! — Я опустила глаза на свои атласные туфельки. Наверное, в этом наряде я выглядела двенадцатилетней девочкой.

Наконец, Гиллрой сердечно распрощался с нами, пожал руку Патти и снова крепко похлопал Барри по спине. Уходя, он по-хозяйски потрепал меня по плечу.

Мы с семьей Пайферов уставились друг на друга. Наконец, Патти одарила меня еще одной затверженной ослепительной улыбкой.

— Готова познакомиться со своим новым домом?

— Но ведь это ее старый дом, Патти! — расхохотался Барри.

— И тем не менее, — возразила Патти. — Я думаю, это не совсем одно и то же! В основном мы оставили все по-прежнему. Квартира была меблирована, но мы пригласили бригаду рабочих, чтобы они вынесли все вещи прежних арендаторов и привели в порядок твою комнату. Ты готова?

Я пожала плечами. Рано или поздно все равно придется войти.

При жизни моих родителей наша квартира была обставлена дизайнерской мебелью персикового или серовато-белого оттенка. Мой дом всегда представлялся мне чистым холстом, на котором я могу нарисовать все, что мне хочется видеть. Далее картины, которые собирала моя мама, по большей части были бледными пастелями. Поэтому можно представить, как я была поражена, когда наша бесцветная, блеклая квартира вдруг встретила меня всеми оттенками теплых природных тонов.

Диван в гостиной был темно-зеленый с желтым, кресла немного не подходили к нему по цвету, но выглядели вполне удобными. На стенах висели картины, оставшиеся от прежних жильцов. Мне они понравились, особенно пейзажи в стиле Дали, чем-то похожие на некоторые мои работы.

Столовая была выполнена в колониальном стиле и, утратив изящество, приобрела функциональность, так что теперь интерьер стало гораздо труднее испортить. Это мне тоже понравилось. Кухня оказалась единственным местом, полностью избежавшим переделок, разве что плиту и холодильник заменили более современными моделями. Присмотревшись, я увидела на технике логотип фирмы «Нео-фьюжн». В мое время автономные системы марки «Нео-фьюжн» были слишком дорогим удовольствием даже для богатых жильцов Юникорна.

Практически вечный генератор «Нео-фьюжн» был основным патентом ЮниКорп, первым вкладом в создание межпланетной корпорации. До того как я погрузилась в стазис, он использовался только в очень дорогих приборах, на центральных электростанциях, в межпланетных космических аппаратах и для редких автономных систем, типа моей стазисной капсулы. Как видно, теперь такие аккумуляторы широко использовались даже в домашнем хозяйстве.

— Вот твоя комната, — сказал Барри, открывая передо мной дверь в коридоре. Ту самую дверь, которая была в моей старой комнате. Судя по тому, как Гиллрой суетился вокруг меня, я рассчитывала увидеть королевскую спальню.

Но когда дверь открылась, я изумленно захлопала глазами. Наверное, им удалось разыскать фотографию моей комнаты в каком-нибудь старом компьютерном архиве, потому что передо мной было практически то же самое, что и шестьдесят два года назад. С незначительными изменениями — поменялся узор на ковре, обновился стиль мебели, появились драпировки других цветов — но стоявшая в углу кровать была застелена покрывалом такого же нежно-розового оттенка, какое было у меня. На стене даже висела репродукция одного из этюдов Моне с водяными лилиями, правда, не того, что был у меня.

Я заранее решила ничему не огорчаться, но, очутившись в своей комнате, сразу же поискала глазами мольберт и комод, в котором хранились все мои материалы для рисования. Ни того, ни другого в комнате не оказалось. У меня оборвалось сердце. Наверное, надо будет попросить опекунов купить мне какие-нибудь принадлежности для рисования. Но если они с такой музейной точностью воссоздали мою комнату, то почему избавились от мольберта?

И еще одно новшество не могло не привлечь мое внимание. Оно преображало всю комнату. На окне висела призма в виде слезы, пропускавшая сквозь себя тихий вечерний свет, тысячами маленьких радуг рассыпая его по комнате. Я подошла к призме и потрогала ее. Радуги весело заплясали вокруг меня. Я была тронута до глубины души. Эту комнату специально готовили к моему переезду, а значит, кто-то намеренно повесил для меня это чудо. Призмы очень много значили для меня. Наверное, следует сказать спасибо миссис Сабах. Да, несомненно. Это казалось очевидным, как поцелуй.

— А там твоя студия, — сказала Патти с порога.

Я с трудом отвела глаза от призмы.

— Студия?

— Да, — подтвердила Патти с улыбкой, так и не дотянувшейся до ее глаз. — Разве ты не хочешь иметь студию?

Я широко разинула рот. Как они об этом узнали? Я не помнила, чтобы говорила о своих занятиях живописью Брэну, а уж тем более Гиллрою. Когда я снова вышла из комнаты, Патти распахнула передо мной дверь в другом конце коридора, где когда-то находился кабинет моего папы. Но теперь за порогом оказалась совершенно фантастическая студия. В этот миг мое темное, непонятное будущее стало чуть светлее.

Самым большим изменением в комнате стала огромная раковина, появившаяся на стене напротив окна. На полках над раковиной выстроились ряды чашек, баночек и целая коллекция кистей. Всю соседнюю стену занимали книжные стеллажи, от пола до потолка набитые альбомами и книгами по искусству. Руководства по технике, стилю, книги по истории искусства, от древнеегипетской скульптуры до неодадаизма. Рядом со стеллажом стояла сушилка для полотен, отлично сочетавшаяся со строгими геометрическими линиями станка для резки паспарту и создания коллажей, за которым виднелся полный набор всего необходимого для самостоятельного натягивания холстов.

Патти принялась деловито открывать ящички, устроенные по стенам возле окна, а я стояла и смотрела как завороженная. Один ящик был до краев набит цветными мелками, второй — углем и растушевкой. В третьем обнаружилась широчайшая палитра новеньких цветных карандашей. В двух самых широких ящиках хранились стопки разной бумаги — от черной для мелков до зернистой для акварели.

А дальше шли краски. Бесконечная палитра тюбиков с акварелью. Маленькие баночки с акрилом. И самое прекрасное — полный ящик масляных красок, сочных, новеньких, нетронутых, ждущих моих рук. Ниже хранились растворители. Последний ящик был доверху набит кисточками, мастехинами, палитрами и всем-всем-всем, что могло мне когда-нибудь понадобиться.

Возле самой хорошо освещенной стены стояли два мольберта и наклонный стол с закрепленной над ним лампой для вечерней работы. За ними, прямо у стены, сверкал огромный аквариум с тропическими рыбками, в котором оживали все оттенки красок. Это был сон. Видение. Самая сокровенная мечта, единственное, чего у меня никогда не было в той жизни. Если бы тот, кто придумал и устроил все это, стоял передо мной, я бы бросилась ему на шею, забыв про шок и стазисное истощение. Даже если бы это был чертов Гиллрой.

А Патти, похоже, не знала, что и сказать.

— Я… мне сказали, что ты бы этого хотела. Рабочие только сегодня утром закончили обустраивать эту студию. Но если тебе не нравится…

— Я счастлива, — прошептала я.

Патти с облегчением подняла голову.

— Ах, ну вот и замечательно! В таком случае, я пошла. Ужин у нас в семь.

И она удалилась, оставив меня в раю.

Некоторое время я молча восторгалась всем, что меня окружало. Всю свою жизнь я мечтала о чем-то подобном. Настоящая художественная студия, как в школе, только новенькая, чистенькая и оснащенная в соответствии с самыми высшими требованиями. И чтобы все это, целиком, принадлежало мне. Я стала расхаживать по студии, осматривая свои богатства. На боку аквариума обнаружилась маленькая записка, сообщавшая, что его обслуживанием занимается компания, специалисты которой будут раз в неделю проводить все необходимые процедуры. Мне оставалось только подкармливать рыбок. Я пробежала пальцами по тюбикам с красками, сосчитала все оттенки мелков, полюбовалась карандашами, пощекотала щеки новенькими, ни разу не использованными кисточками.

Откуда они узнали? Может быть, Гиллрой разыскал какой-нибудь файл, в котором говорилось, что я любила уроки рисования? Наверное, он досконально изучил мое досье. Но если так, то, вероятно, он должен был найти сведения о премии «Молодой мастер»?.. Или нет? Интересно, было ли где-нибудь напечатано сообщение о том, что я выиграла стипендию? Я ничего не знала об этом и никогда не спрашивала.

Я сильнее стиснула в пальцах кисточку, потому что мысли о премии снова пробудили воспоминания о Ксавьере. Постоянно думать о нем было настоящим безумием — Ксавьер был давным-давно мертв, как и мои родители. Как полагалось и мне самой. Но его образ не шел у меня из головы, не говоря уже о сердце. Я вытащила лист бумаги из стопки, уселась за наклонный стол и начала набросок мелком.

Я растворилась в своем рисунке. К счастью, мои навыки никуда не делись за шестьдесят два года. Но из-за стазисного истощения у меня быстро уставала рука. Чтобы закончить рисунок, мне потребовалось в три раза больше времени, чем уходило на такую работу при жизни родителей, но я была довольна. Больше всего меня радовало то, что я смогла так точно вспомнить лицо Ксавьера. Мне было приятно увидеть его снова. Я скучала по нему.

Внезапно меня охватил страх забыть Ксавьера. Вытащив из стопки еще один лист бумаги, я принялась за новый набросок и очнулась только тогда, когда в комнате совсем стемнело и пришлось зажечь лампу. Я нарисовала лицо Ксавьера анфас, в профиль слева, в профиль справа. Я нарисовала, как он смеется и как закусывает губу, когда волнуется. Я нарисовала его в семнадцать, в четырнадцать и в двенадцать лет.

Боже мой, Ксавьер! Как я смогу выдержать все это без тебя? Шестьдесят два года притупили боль, но не притупили моей любви к нему. Она оставалась острой и мучительной, как лезвие, день и ночь кромсавшее меня. Что ж, моя дружба с Ксавьером всегда была проблемой, причем довольно острой. Даже ребенком он мог разбить мне сердце.

Я посмотрела на рисунок, изображавший пятилетнего Ксавьера, и вдруг вспомнила, как выходила из стазиса в прошлом. Раньше, когда я просыпалась, меня всегда ждал Ксавьер.

Ему было пять лет, а я как раз вышла из небытия длиной в несколько месяцев. Наверное, мне тогда было не больше десяти. Я вышла в сад и встретила там Ксавьера и его мать: она работала над каким-то проектом, а он играл с кучей палочек. Я только что выбралась из своей стазисной капсулы, а снаружи убийственно сияло солнце. Мои глаза еще не успели привыкнуть к свету. Я как раз собиралась вернуться обратно в дом, когда на меня обрушились два с половиной фута кипучей энергии.

— Роуз!

Я вытаращила глаза, увидев безумный смерч из светлых вихров и веснушек, в который превратился забавно лепечущий карапуз, мой маленький товарищ по играм до погружения в стазис.

— Ксави?

— Роуз, Роуз, Роуз, Роуз, Роуз! — Ксавьер скакал вокруг меня, во все горло распевая мое имя: — Роуз, Роуз, Роуз!

Миссис Зеллвегер подняла голову от портативного экрана, разложенного на столике для пикников.

— Похоже, у тебя появился поклонник, — рассеянно заметила она, прежде чем снова углубиться в работу.

Ксавьер был такой большой, что просто не верилось, как он мог меня запомнить.

— Гляди-ка! — сказала я маленькому мальчику. — Ты стал такой высокий!

— Мне уже пять лет, — с гордостью сообщил он.

— Правда? — Я не знала, сколько времени провела в стазисе на этот раз, но помнила, что Ксавьеру было четыре, когда мы с ним играли. Он тогда еще плохо разговаривал, его речь была неразборчивой и изобиловала многочисленными конструкциями, которых я не понимала. В то время я играла с ним, как со щенком — пряталась за деревьями и каталась по траве. Мы орали, вопили, рычали, и я разрешала Ксави напрыгивать на меня.

— У меня день рождения в июне, а сейчас мне пять лет, и я пойду в школу в сентябре! — доложил Ксавьер.

— Правда? — повторила я.

— Смотри, что у меня есть, смотри, что у меня есть! — завопил он и потянул меня за руку. Я смущенно поплелась следом, а Ксавьер потащил меня через лужайку к маленькой кучке игрушек, сложенной под деревом. — Мой подарок на день рождения. Это называется сундук с сокровищами!

В траве лежал игрушечный пиратский сундучок из пластифицированного дерева, с черепом вместо замочной скважины. Ксавьер откинул крышку и принялся осыпать меня своими богатствами.

В этом сундучке хранились самые ценные его сокровища, поэтому Ксавьер усадил меня на землю и принялся складывать драгоценности мне на колени, демонстрируя каждую вещь в отдельности. Он показал мне детскую компьютерную игру и злобного игрушечного монстра, про которого сообщил: «У него пять острых зубов! Пять, как мне лет!» Затем последовала коробка мелков, какая-какая-то забавноизогнутая палочка, перо и старый мобильный телефон его матери — сломанный, но вполне пригодный для того, чтобы звонить понарошку — игрушечная рыбка и…

— Роуз? Почему ты плачешь?

Я сморгнула слезы.

— Я не плачу, — сказала я, вытирая мокрые глаза. — Просто меня солнце слепит. Понимаешь, у меня немного болят глаза, поэтому льются слезы.

Ксавьер долго смотрел на меня, его оживленная мордашка стала очень серьезной. Потом он нахмурился.

— Сейчас! — сказал он и, порывшись на дне своей сокровищницы, вытащил пару игрушечных солнцезащитных очков. — Надень! — Очки были пластмассовые и по меньшей мере на два размера меньше моего лица, но Ксавьер вручил их мне с такой важностью, что я не смогла отказаться. Я кое-как нацепила очки на нос. Дужки не доставали мне до ушей и втыкались в виски, держась на голове, как маска, но все равно это был королевский подарок.

— Спасибо, Ксави.

— Роуз? — очень серьезно спросил он. — Где ты была?

Я покачала головой.

— Это трудно объяснить. Мне пришлось немного поспать, но теперь я проснулась.

— Давай, ты будешь жить со мной? — спросил Ксавьер. — Можешь спать в моей комнате сколько хочешь!

Я улыбнулась.

— У меня есть своя комната.

— Но если ты будешь спать у меня, я всегда смогу тебя разбудить, и ты больше не будешь спать так долго и никогда не пропустишь мой день рождения!

— Прости, что я пропустила твой день рождения, — сказала я. — Я больше никогда не буду так долго спать.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Ксавьер забрал у меня с коленей игрушки и аккуратно уложил их обратно. Потом его маленькая ручонка обвилась вокруг меня, и он уткнулся носом мне в плечо.

— Никогда больше не спи, Роуз. Оставайся со мной навсегда-навсегда!

— Конечно, — пообещала я, вдыхая сладкий запах его гладкой детской щеки. — Навсегда-навсегда.

Я тогда сама была ребенком и не понимала, как страшно обманываю его. Теперь, проспав шестьдесят два года, я тосковала по каждому пропущенному дню рождения Ксавьера.

Еще в больнице я набрала его имя в поисковике, на тот случай, если он каким-то чудом еще был жив. Я не знала, что буду делать, если это окажется так. Постучусь в дверь и скажу: «Привет, помнишь меня? Я была твоей девушкой шестьдесят два года тому назад?» Я не удивилась, не найдя имени Ксавьера в последних списках населения. Будь Ксавьер жив, он бы давным-давно вывел меня из стазиса. Я не стала искать дальше, мне не хотелось знать, как он умер. Подробности смерти родителей я тоже не хотела знать. Наверное, они погибли в те Темные времена, о которых мне пока ничего неизвестно. Пока я не знала, как они умерли, они оставались для меня живыми — пусть только в моем сознании, неважно.

Я приступила к новому портрету, когда раздался стук в дверь. Я вздрогнула. Патти просунула голову в студию.

— Я же сказала, что мы ужинаем в семь, Роуз. — Она выразительно посмотрела на часы, висевшие над аквариумом с рыбками. Странно, что я до сих пор не обратила на них внимания.

— Конечно, — сказала я, нехотя откладывая рисунки. — Я уже иду.

Я подошла к раковине и вымыла перепачканные углем руки. Большие угольные глаза Ксавьера смотрели мне вслед, когда я выходила из комнаты.