Душа на осколки

Глава 19

Через три месяца после того, как Альма стала женой Ринара, она впервые попала в город. Мужчина долго упирался, под разными предлогами отказывая в этой прихоти. Он считал это прихотью, а Альме было просто необходимо выйти за пределы невидимого, но так ясно ощутимого круга.

Впервые вышли они вместе. Ринар тогда не давал ей отойти ни на шаг. Здесь его не знали так хорошо, как в соседствующем с поместьем городке, на темного лорда смотрели с опаской, учтиво кивали, пытались заглянуть под капюшон сопровождающей его женщины, расступались.

Альма понятия не имела, почему он ведет себя так, но объяснять подробно ей снова не стали, просто вздохнули облегченно, когда она наконец-то «нагулялась» и можно было спокойно вернуться домой.

После того похода, каким бы странным он ни был, Альма поняла, что больше не может постоянно сидеть в замкнутом пространстве, живя от приезда до отъезда… мужа.

За три месяца даже к этому слову она более-менее привыкла. И к тому, как они живут Со многим смирилась, чему-то по-прежнему пыталась сопротивляться. Даже в чем-то побеждала. Нет, собственный амулет дать ей Ринар отказался, зато амулет для нее теперь имелся у управляющего, а Альме положены были выходы в город по первому требованию, к сожалению, всегда в сопровождении. Но даже эту уступку пришлось долго и нудно вытягивать из такого подчас покладистого мужчины.

Сегодня был именно тот день — очередной выход в город.

Накинув на голову капюшон, прикрывающий не только волосы, но еще и большую часть лица, Альма прохаживала по торговым рядам с корзинкой. Сзади следовала охрана, без которой выходить было запрещено.

Перед ней тоже расступались, как тогда перед Ринаром. О ней здесь давно разошлись слухи. Немудрено — жена лорда, ведущая затворнический образ жизни, разжигала интерес в умах.

Говорили, что это девушка небывалой красоты, потому-то постоянно и набрасывает на голову капюшон — лорд слишком ревнует, когда на нее смотрят.

Альме же было совершенно не важно, что о ней судачат. Она пыталась наслаждаться вылазками, слушала гомон города, крики людей, шум толпы. По сути, ведь никогда она не была в полной мере свободной: в детстве жила в обители, стены которой девушка покидала всего несколько раз, в юности весь ее мир ограничивался поместьем Ринара и ближайшим городом, в который без сопровождения попасть было тоже крайне сложно, во дворце о каждом шаге приходилось докладывать королеве, а теперь она жила за щитом. Видимо, именно поэтому так грезила другой, свободной жизнью. Грезила полями и раздольями, возможностью выехать в чистое поле, спешиться и закричать во весь голос, что свободна. А потом добровольно вернуться домой, потому что свободна и в этом.

Сейчас эта мечта была слишком призрачна — Ринар до сих пор не доверял. Сколько бы раз Альма ни клялась, что с побегами завязала, что просто не хочет чувствовать себя арестанткой среди свободных людей, он оставался непреклонен. Это для ее безопасности… Такое впечатление, что ей может что-то угрожать…

— Ты же только из столицы, Брэн? — Альма остановилась у лавки с пряными травами, взяла в руки букетик лаванды, поднесла к лицу, непроизвольно прислушиваясь к диалогу торговцев.

— Из столицы, Рин, из столицы…

— И что там?

— Стая.

Кажется, тот собеседник, который приехал, был не слишком расположен к беседе или ждал, когда его будут умолять рассказать о путешествии в красках. Дождался — через несколько минут умоляли уже несколько человек.

— Был во дворце, предлагал свои ковры. Наслушался… — чтобы разглядеть мужчину, Альма даже чуть приподняла капюшон, продолжая подносить к лицу все новые и новые букетики сухих разноцветов. Будучи фрейлиной, она часто видела заезжих торгашей, но этого не узнала — простой мужик с небольшим животом и явной уже проплешиной наверняка выеденной любящей женой и парой-тройкой деток. Человек. Простой человек.

— Чего наслушался?

— Сплетен, конечно! Чего же еще?!

— Например?

Примеров была просто тьма. Альма вдруг осознала, с какой жадностью воспринимает информацию. Это ведь ее жизнь. Долгих восемь лет она провела в окружении тех людей, о которых теперь судачили на рыночной площади.

Говорят, у короля новая фаворитка, а еще на него было совершено два покушения, благо, неудачных. Хотя кто его знает, благо ли? Королева повздорила с братом, лордом их Приграничных земель, принцессе нашли жениха… Альма впитывала каждое слово, боясь пропустить хоть что-то.

— Будете брать, миледи, — даже не заметила, как сжала очередной букет слишком сильно. Так, что он начал осыпаться. Владелец лавки, который и начал разговор о столице, подобного не выдержал, привлек внимания к себе.

— Да, буду, — Альма потянулась за кошельком, пытаясь вновь вникнуть в разговор, после того, как ее отвлекли.

— Кальми? При дворе? — девичья рука на какое-то время застыла на мешочке. — Глупости, Брэн, как есть глупости! Их нет давно. Всех истребили.

— Всех не всех, а одна, значит, затерялась. Говорят, ее долго прятали при дворе, а потом один из лордов к рукам прибрал. Конечно… Не хотят они помирать, и так живут дольше нашего раза в три-четыре, так еще и подстраховаться не против никогда…

— Что за лорд?

— Уж много ты хочешь, — Брэн явно хмыкнул, — кто ж тебе скажет? Явно какой-то важный. А тебе-то зачем?

— Ненавижу это отродье… — в голосе говорящего было столько злости, что Альму непроизвольно передернуло.

— Лордов, что ль, ненавидишь?

— Тех, из-за кого лорды себя всесильными чувствуют. Попадись она мне в руки, я б…

— Ну-ну; — вновь послышался смех. Они говорили о жутких вещах так, будто травили шутки. — Лучше подумай своей головой. Ее хранить должны, как зеницу ока. Не то, что в твои руки не попадет… И света белого не увидит, наверное. Хотя твоя правда… Я б тоже…

— Прошу, миледи, — учтиво склонившись, Альме протянули упакованный уже букет, который тут же полетел на дно корзины, и меньше всего сейчас волновало то, что он может окончательно помяться.

Знали бы сплетники, при ком ведут разговоры о кальми, что сделали бы? Это просто болтовня или все правда так? Через столько лет, столетий люди до сих пор ненавидят? За что? Почему? Она ведь тоже человек. Просто человек. Такой же, как они… Почти.

— Все хорошо, миледи? — заметив перемену в ее поступи, к Альме приблизился один из провожающих охранников.

— Да, пора возвращаться, — бродить дальше как-то не хотелось. Может, Ринар прав? Может, ей правда лучше там, за щитом? Подальше от толпы?

Она мечтала о свободе, но никогда не мечтала об окружении людей. Тем более людей, которые, не зная, уже ненавидят.

Прошла весна, наступило долгожданное лето. Теперь вылазки в город Альма совершала куда реже и лишь в том случае, если в пределах щита становилось совсем тоскливо.

Больше чем на несколько дней Ринар не приезжал. От мужа получать информацию было жутко сложно — он не отличался многословностью, просто обронил несколько раз, что Приграничье снова волнуется, а король вместо того, чтоб укрепить армию, ведет себя как обиженный мальчишка. За что Синегар обижается, Альма представляла. Лорды не поделили игрушку. К несчатью, этой игрушкой была она.

С каждый приезд Ринара между ними происходило приблизительно одно и то же — ссоры, примирения, сомнения, попытка девушки смириться с таким порядком вещей, осознание, что смириться не сможет, отчаянье…

Альме было плохо каждый раз, когда он уезжал. Ринар на эту тему предпочитал не говорить, но девушка-то знала, куда он едет, и это было нестерпимо больно. А еще больно было замечать, как то и дело на нее с надеждой поглядывают обитатели дома, ожидая, когда она наконец-то откажется от корсетов.

Все знали, что та, другая леди Ринар наследника лорду еще не родила, и всем же очень хотелось, чтоб их леди была первой. Слыша подобное, Альма еле сдерживалась от того, чтобы не взвыть. Но почему-то молчала. Видимо, все дело в том, что у нее еще были на это силы.

Так должно было быть и в этот приезд. Но, кажется, последняя капля переполнила чашу.

Альма знала, что будет дальше… Он застегнет рубаху, набросит на плечи жилет, подойдет, притянет к себе, поцелует напоследок. Долго, страстно, глубоко, а потом оторвется и тут же выйдет в ночь, чтобы вернуться к своей… к себе.

В ту свою другую жизнь, о которой Альма не желала знать ничего. В ту свою другую жизнь, о которой не выходило не думать. Думать и чувствовать тупую боль, распространяющуюся по всему телу.

Обхватив плечи руками, Альма сделала еще один шаг к камину… или дальше от того, чей взгляд ощущала даже спиной. Взгляд, присутствие, запах… Очень долго после его ухода она продолжает чувствовать все это. И ведь так больно…

— Душа, — он подошел неслышно, привлек, вжимая тонкую спину в себя, втянул носом ее запах, от которого тут же начала кружиться голова, настолько он пьянил. Наверное, зря подошел. Уезжать будет еще сложней. Только как бы ни хотелось остаться, не уехать нельзя.

— Тебе пора, — а она никогда не забывала об этом напоминать. Будто сама наслаждалась тем, как все происходит — приезды, общие ночи, в последнее время все реже дни, и снова погоня прочь, сопровождающаяся борьбой с собой и желанием плюнуть, вернуться, остаться и никогда больше не уезжать.

Альма сняла с себя руки мужчины, отступила. От его нежностей и создания видимости, что ему тоже сложно, только хуже. Ведь это все ложь. Его устраивает все происходящее. Если не устраивало — давно что-то изменил бы, а так… Ему подходит она в роли содержанки, а дома ждет истинная леди Ринар, к которой он мчит не жалея себя и коня посреди ночи. Как когда-то мчал к ней, после того сна.

— Выпьешь? — он отпустил ее сразу же. Даже не попытался придержать, но жаль, не послушался. Не ушел вот так…

Хмыкнув, Альма развернулась.

Она знала, что он сейчас держит в руках. Чертов флакончик с желтой жидкостью. Она ненавидела желтый цвет. Ненавидела горьковатый вкус зелья. Ненавидела его, за то, что спрашивает, а себя за то, что неизменно соглашается.

— Душа?.. — явно не имея представления о том, что творится сейчас в голове когда-то воспитанницы, Ринар вытянул вперед руку с флаконом, раскрыл ладонь.

По его беспристрастному лицу невозможно было понять, чего ждет, на что надеется: что сделает как всегда — послушно возьмет, откупорит и добровольно глотнет пойло, не дающее шанса выжить тому, что, возможно, должно было зародиться именно сегодня. А потом нанесет еще один удар в этой их игре «кто может сделать больнее», напомнив, что дети от него…

Или наконец-то взбрыкнет, разобьет об пол или бросит.

Но ведь чего-то ждал, почему-то ни разу не приказывал, но никогда не забывал предложить…

Альма взяла зелье в руку. Глядя прямо в глаза мужа, откупорила его, вот только к губам не поднесла. Так же, как он совсем недавно, девушка вытянула руку в сторону, чтобы перевернуть бутылочку, выливая жидкость в камин.

С каким удовольствием она следила за тем, как золотой поток стремится к пламени, как капли касаются углей, как слышится яростное шипение… Сладкая месть. Только неизвестно кому — себе или ему.

— Я не собираюсь больше пить эту отраву.

Он напрягся. Альма видела, как скулы окаменели, как все тело задеревенело, и взгляд… Взгляд стал слишком серьезным.

— Почему? — вопрос же прозвучал с опаской.

— Не хотите настрогать детей, перестаньте появляться в этом доме.

Улыбка вряд ли получилась натуральной. Но это и не важно. Она устала. Дико устала от всего происходящего. От своего сопротивления и его молчания. От этого поочередного нанесения ударов под дых.

Вот только не стала пить не потому, что решила сдаться, а потому, что бегать по кругу больше не было сил.

— И что, если вдруг после сегодня… — Ринар не договорил, скривившись. — Родишь? Ребенка, которого потом будешь ненавидеть?

Альма хмыкнула, следя взглядом за взмывающими выше и вновь спадающими языками пламени.

— Я сплю с вами, вас же ненавидя, неужели думаете, не смогу воспитать ребенка, которого не хотела?

Ложь крылась в каждом слове. В каждой букве. А ведь в обители ее учили не врать… Удивительно, как быстро наука выветрилась из светлой головы. Видимо, все дело в том, что слишком много в жизни было учителей, втолковывающих противоположные вещи.

Альма лгала про ненависть, про нежелание… Лгала затем, чтоб вновь защититься — хоть как-то, из последних сил, на последней баррикаде, лебединой песней.

— Так выпей, — каждый раз эти ее слова задевали. Каждый раз он одновременно боялся и ждал именно этого — что когда-то откажется. Боялся потому, что не мог отделаться от воспоминаний прошлого, а ждал… Потому что жить так, как они жили до этого, было невыносимо не только для нее, но и для него. — Или все не так просто?

— Все проще некуда, милорд, — Альма вновь обернулась к нему, вскинула спокойный взгляд, заговорила максимально беспристрастно. — Я — не игрушка. Вы не имели права привязывать меня к себе, а потом приручать, как норовистую лошадь. Вы не имеете права… награждать меня своим ребенком, а потом, в один день, забывать о нас, выбросив из жизни…

— Кто сказал, что я выброшу, если…

— Никто. И «если» не настанет. Дети должны рождаться в любви, а то, что происходит между нами… Из этого союза не может вырасти ничего хорошего. Я устала, Ринар. Безумно. Так, что мне кажется — если еще хоть раз тебя увижу — умру.

Развернувшись, Альма сделала первый шаг от него. Выпустив флакончик из рук, девушка услышала звук стукнувшегося о пол стекла. Стукнулось, но не разбилось. Не разлетелось на осколки, как каждый раз разлеталось ее сердце. Потом был еще один шаг и еще… Она знала, что он смотрит вслед, будто бы даже ощущала его внутреннюю борьбу — он хотел бы пойти следом, но… Пока держался.

И это хорошо. Альме казалось, что догони он, потребуй вновь отвечать на очередной вопрос, она взвоет, а потом просто упадет замертво. Теперь не врала — безумно устала от такой их жизни.

С каждым шагом, отдаляющим девушку от спальни, ей становилось все сложней, груз на плечах прибавлялся. Или просто так казалось. Несколько десятков шагов она сделала по дому, пустому и немому. Все давно спали.

Столько же по двору, путаясь в юбках и собирая ночную росу, остановилась у конюшен. Почему пошла сюда? Не сказала бы и сама. Просто нужно было куда-то идти. Идти так, чтоб оказаться дальше от него. Вход был закрыт, но это не остановило — у Альмы хватило сил сдвинуть огромный деревянный засов, открыть ворота, а потом захлопнуть их за собой. Без магии — по-простому, руками. Так, как делают обычные люди. Обычные уставшие женщины. Бессильные сгорающие изнутри женщины. Здесь было почти так же тихо, как в доме, только неспокойное фырканье хозяев, взволнованных из-за незваной гостьи, и их же перебор копытами не давали увериться Альме в том, что она оглохла.

Хотя оглохни она, и это значения сейчас не имело бы. Ничего не имело. Ей нужно было просто оказаться дальше от него, чтоб потом…

Дыхание резко сперло, девушка ухватилась за деревянное ограждение.

— Не могу… — выдохнув слова, она опустилась на застеленный сеном пол, вновь обхватывая себя руками. — Не могу…

Стало понятно, почему так тяжело — от бессилия. В ней просто не осталось больше сил на сопротивление чувствам, но и принять их сил тоже не было.

Чего он ждал от нее? Что рано или поздно плюнет на собственную гордость, смирится, примет его, так резко ворвавшегося в жизнь? Он почти добился того, чего хотел. Альма давно уже не вспоминала о гордости, не пыталась бороться в полную силу, практически смирилась, но… Что ждет ее дальше? Ждет смирившуюся, любящую беззаветно и неизлечимо? Ждущую каждого приезда как манны небесной, молящуюся на мужчину, которого приходится делить с другой?

Такой, ей когда-то придется лишь выбрать, от чего умирать — от тоски, когда он перестанет приезжать или от ревности, когда станет задерживаться. Или желать смерти для него — все потому же. Цепляясь за разум, как за последнюю надежду, девушка чувствовала, что вполне может его лишиться. Это страшно… И жутко утомительно.

— Не могу… — качнувшись вперед, Альма закрыла лицо руками, чувствуя, как по телу проходит дрожь, а из горла почему-то вырываются всхлипы. Она ведь никогда не рыдала. Думала, что не умеет рыдать. А теперь… — Не могу… — с каждым разом повторять слова было все сложней, больней. — Ненавижу…

Его. За то, что когда-то нашел, привез к себе. За то, что был таким… Таким, в которого она влюбилась. За то, что сам не любил. Ни минуты, ни секунды. Что тогда не соврал. Что не дал хоть капельку надежды. Ведь ей хватило бы. Тогда хватило бы. Она бы холила ту его ложь, жила бы ей. Не ненавидела его за то, что воспользовался. За это нет. А вот за то, что отпустил — ненавидела. Но еще больше ненавидела за то, что потом нашел. За то, что вернул. За то, что тогда говорил, как целовал… Ненавидела. Ненавидела за то, что было потом. За то утро, когда примчал… Ненавидела. Ненавидела за сегодня. За то, каким был нежным, ласковым, как поднимал на руках до самых небес. А больше всего за тот чертов флакончик, который вновь достал из тумбы.

Очередной всхлип вырвался из груди. Он был особенно отчаянным.

А как она ненавидела сейчас себя! За слезы, за свою наивность, за детские мечты о нем, за юношеские мечты о нем, за взрослые мечты о нем. За мечты о нем постоянно. Ведь она не забывала. Как бы ни пыталась себя убедить в обратной, никогда не забывала. Наивная дура… Думала, что он променяет тебя на ту, которую ждал десятками лет? Думала, что он теперь будет только твой? Ни черта! Он всегда будет ее, а ты — всего лишь игрушка. На время. Потому, что сама навязалась. Сама предложила, а он только теперь решил, что не против. Решил и взял. А ты даже не сопротивлялась. Забыла обо всем. И ловила… Ловила его унижения, сдобренные лаской.

— Ненавижу…

Себя она ненавидела куда больше. Ненавидела за то, что так и не смогла возненавидеть его.

Рыдания рвались из груди, не давая дышать, слезы застилали глаза, и хотелось только умереть. Умереть, чтоб не было больше так больно. Чтоб не чувствовать себя таким ничтожеством. Умереть прямо сейчас.

Альма знала, что он придет. Знала, что станет свидетелем того, как она разрывается на части от жалости к себе, но даже это не смогло остановить потоки слез.

Ринар вошел беззвучно, опустился на колени за спиной, сначала просто коснулся рукой тонкого плеча, а потом, не почувствовав сопротивления, обнял, прижимая к себе. Ощутил, как рвано она дышит, как всхлипы душат, коснулся пальцами щеки, собирая влагу.

— Альма, — а что сказать, не знал.

— Нет, — она попыталась вывернуться, он удержал. Вдруг снова захотела сбежать.

— Тише, — прижав к себе девушку сильней, Ринар опустился на колени. — Тише…

— Пусти…

— Нет, — он коснулся губами волос на затылке, еще раз и еще, попытался повернуть ее лицо к себе, она не дала.

— Пусти, пожалуйста, — мотнув головой, Альма снова попыталась вырваться. Тщетно.

— Тише… — не пустит. Как бы ни молила, все равно не пустит.

Сжав в своей ладони тонкую девичью руку, Ринар поднес ее к губам, сначала грея холодные пальцы дыханием, а потом целуя каждый пальчик, ладошку, снова пальцы. Каждую царапинку. Ее трясло. И пальцы тоже подрагивали. Из-за него.

— За что? — а еще голос охрип. И глаза… Его любимые глаза, умеющие метать молнии и излучать такую нежность. Они были сейчас больными. Она лишь на миг обернулась, бросая взгляд через плечо, но он успел заметить это. — За что ты так жесток со мной, Ринар? За что? Что я сделала?

Резко отвернувшись, Альма закрыла рот вольной рукой, заглушая всхлип.

— Почему я, Ринар? Почему? За что так… больно? — по щекам продолжали катиться слезы, а он молчал. Молчал и целовал пальцы, шею, скулу, щеку, заставил повернуться в его руках, завладел другой рукой. — За что?

Не в силах больше ни сопротивляться, ни сдаться, Альма следила за тем, как он целует, дышит, касается, смотрит…

— Пойдем, — а он не спешил с ответом. Встал сам, поднял на руки девушку, резко развернулся на месте, направляясь прочь.

Он шел не по дорожке, а напрямую к дому через высокую траву, не обращая на это никакого внимания. Касался губами шеи девушки на своих руках, шептал, прижимал еще тесней, чувствовал, что тело до сих пор дрожит, снова целовал, шептал, прижимал…

В спальне не изменилось ничего. Только флакон пропал с пола. Ринар усадил Альму на кровать, сам опустился к ее ногам, стянул мокрое платье…

Она не сопротивлялась. Сидела безвольно, следя за тем, как он справляется со шнуровкой, как раздирает одну из нижних юбок, как бросает теперь уже не платье, скорей просто тряпье, на пол, как берет ее лицо в свои руки, покрывает поцелуями лоб, щеки, как целует кончик носа, губы, глаза…

— За что? — а у нее как-то резко охрип голос. И вопрос получился очень тихим, практически неслышным.

Он отстранился, но руки не убрал. Долго смотрел в глаза. Теперь в слишком зеленые глаза.

— Прости меня, Альма.

— За что, Ринар? За что? Зачем я тебе? Господи, Ринар… — договорить Альма смогла далеко не сразу, сначала пришлось справиться с собой, с тем, что дышать ровно до сих пор не получалось, всхлипы душили, да и слезы никак не хотели высыхать. — Отпусти меня, прошу… — девушка протянула руки к лицу напротив, взяла его в свои пальцы так же, как он держал ее, посмотрела прямо в глаза. — Умоляю, я так не могу. Отпусти. Ты же меня убьешь.

— Нет, — Ринар мотнул головой, в попытке высвободиться, но Альма не дала.

Ей вдруг показалось, что она наконец-то нашла выход. Ей нужно оказать далеко от него, тогда будет легче. Тогда будет так, будто его и не было в ее жизни вовсе, и сжигающей изнутри любви через ненависть тоже не было. И жуткого желания, чтоб он любил в ответ, не было. Ничего не было.

— Нет, Альма. — Мужчина перехватил ее руки, притянул к себе, заставив склониться близко-близко к своему лицу. К полному решимости лицу. Он не отпустит. — Я больше никогда тебя не отпущу. Уже когда-то отпустил. И свою ошибку не повторю. Не отпущу, Альма. Ни за что.

— Я умру, — Альма закрыла глаза, глотая очередную слезу.

Это казалось ей очевидным. С ним — она умрет. Но проблема ведь в том, что и без него… Господи, она ведь умрет еще раньше.

— Никогда, Душа. Пока я жив, ты не умрешь, я не дам. Ты будешь жить.

— Мне больно.

— Я люблю тебя, — не выдержав, он склонился к ее губам, приник к ним. — Ты мой рай, и ты мой ад, Душа.

Она застыла. Застыла, толком не осознавая, что он снова целует, нежно касается полуоткрытых губ, что продолжает держать ее запястья в своих руках, что слезы вдруг прекратились.

— Ты…

— Ты моя, Альма.

— Ты… — он целовал губы, глаза, отливающие золотом волосы, а потом возвращался к лицу.

— А я твой. Прости за зелье, но я боялся… Боялся за тебя, потому… Ты ведь действительно можешь меня ненавидеть, имеешь на это право, а ребенок… Ты права, дети должны рождаться не тогда, когда мы сами не знаем, что чувствуем. Хотя я знаю — я люблю тебя. Ты мне веришь?

— Нет.

Ринар опустил тяжелую голову на колени жены, принимая такой ее честный и болезненный ответ. А чего он ждал? После всех недомолвок, обмана, молчания? Ведь будто специально проверял, на сколько ее хватит. Она оказалась небывало сильной, но у всех есть предел. Даже у его такой стойкой, смелой, храброй гелин есть предел. Просто он надеялся, что им хватит ее терпения на дольше. Если бы хватило…

— Если бы я мог от тебя отказаться, Альма, я бы попытался. Клянусь. Я ведь пробовал сделать это на протяжении восьми лет. Пытался не лезть в твою жизнь, пытался делать вид, что это не мое дело, меня не касается. А потом подвернулся малейший повод, и я уже у тебя под дверью, жду, когда смогу увидеть. Кто-то пустил слух, что ты — кальми… Люди и так на взводе, настроения в городах разные, а слух о том, что при дворе живет кальми… Тебя нужно было спрятать. Синегар не стал бы рисковать собой ради твоей защиты. Никто не стал бы. А здесь тебе безопасно. Я не мог забрать тебя домой, там…

— Там ваша жена.

— Там опасно.

— Мне везде будет опасно.

— Рядом со мной — нет.

— То есть вы просто… Это просто защита? Кого вы защищаете, милорд? Свою воспитанницу? Свою кальми? Свою жену? Не понимаю… Зачем… Зачем был ритуал?

— Это был самый просто способ забрать тебя из дворца. Как бы там ни было, Синегар не дурак, он не расстался бы с тобой, даже пожелай ты уехать по собственной воле. Неужели думаешь, что они бы тебя отпустили? Нет, гелин. Пока ты им нужна, ты оставалась бы во дворце, а нужна ты им была бы до конца. До своего конца. И это не просто защита. Я люблю тебя.

— Опять, — Альма попыталась выдернуть руки из сильного хвата, чтоб хотя бы уши закрыть.

— Восемь лет и даже дольше, наверное. Я просто был дико упрям, не хотел…

— Молчи, — понимая, что закрыть уши ей не дадут, Альма вскинула на мужчину взгляд, прося одуматься. — Если ты не уверен в том, что сейчас скажешь, лучше молчи, пожалуйста.

— Ко мне на порог пришла совсем еще девочка. Девочка-душа со страхом в глазах. Такая строгая, спокойная, настороженная. Она менялась на моих глазах, училась верить, что теперь можно жить иначе, что ее не выгонят на улицу, не вернут в сырую обитель. Она расцветала, зрела, раскрывалась. И я имел возможность за этим наблюдать. А потом она влюбилась…

— Ринар, пожалуйста.

— Влюбилась в меня. В прожившего два столетия на этой земле, утратившего вкус к жизни, забывшего как это — быть молодым, с горящим сердцем, взглядом, живым… До сих пор не могу понять, как это случилось. Почему я? Почему не тот парень, который готов был достать тебе звезду с неба? Почему не любой другой? Каждый был бы готов ради тебя на все, Душа, а ты выбрала меня. Я был настолько слеп, что не замечал. А потом настолько глуп, что отталкивал. Думал, это просто страсть, думал, все дело в твоей молодости, которая притягивала, манила. Даже меня манила. Заставлял себя не думать о тебе, сидел днями в склепе, вновь и вновь оживляя минуты той своей, прошлой любви. Со сроком давности в пятьдесят лет.

— Вы выбрали ее.

— Я выбрал память о ней. Память о том, чего больше не было…

Это слышать сейчас было горько. Даже если все правда, даже если так, ведь от этого не легче!

— Но ты права, это была моя ошибка. Самая большая в жизни непростительная ошибка. Я заставил тебя пожертвовать частичкой себя ради моих ложных чувств и воспоминаний. И обязан был за это должным образом расплатиться. Обязан был смотреть на то, как ты с каждым днем становишься все более красивой, любимой, счастливой, не со мной.

— Вы должны были любить свою жену! Я ради этого отдала часть своей души! Чтоб вы хоть так… — голос сорвался. Продолжила Альма уже шепотом, — чтоб вы хоть так пусть немножко, но любили меня.

Из глаз снова покатились слезы, а Ринар застыл, теряя дар речи.

Ведь это не новость. Совсем не новость. Для него не новость, но…

— Я думала, что теперь в глазах, в мимике, в жестах вашей любимой всегда будет немножечко от меня. Надеялась, что вы не сможете забыть, осколок чьей души вернул ее к жизни. А раз любите свою Наэллу, будет любить все в ней. Даже ту часть, которую дама вашего сердца получила в подарок от меня… Я часто раньше пыталась закрыть глаза, а потом представить, что меня до сих пор что-то связывает с отданным осколком, представить, как она чувствует ваши поцелуи, слышит ваш низкий голос, признания в любви. И все это адресовано не другой, а мне…

— Прости меня за все, — руки Ринара соскользнули с девичьих колен, взгляд стал больным. Совсем. Намного хуже, чем был у нее. — Прости хотя бы ты, потому что я не прощу.

И вновь в комнате стало тихо. Слишком. Невыносимо. Звеняще. Слишком много признаний. Слишком много боли. Слишком ясно понимание того, как плохо они умеют делать друг другу. А еще слишком близки к тому, чтобы принять обратную сторону этой медали — и исцелиться они тоже могут только вместе.

Видимо, именно поэтому он заговорил. Тихо, спокойно. Так, как на старости лет люди открывают тайны своей долгой жизни.

— Мы поженились сразу после того, как закончилась война. Это был договорной брак. Впервые невесту я увидел на помолвке. Среди лордов договорные браки — норма, если мы будем тратить время на поиски любви, нас останется совсем мало. Но нам с Наэллой повезло. Ее родителей на тот момент уже почили, мои тоже. Она была единственной наследницей, а потому если бы я не пришелся ей по вкусу — могла взбрыкнуть, никто не стал бы насильно выдавать ее за меня. Но она не взбрыкнула. Ей понравился я, а мне — она. Мы поженились. Были молоды и искренне верили в то, что любим друг друга. Наверное, так и было — любили. Не кривись. Сначала дослушай. Ты ведь знаешь, что лордам достаточно сложно завести ребенка?

Альма кивнула. Знала. Не зря ведь королева так долго ходила бездетной. Иногда на зачатие уходили десятилетия, зато потом долгожданного ребенка оберегали лучше, чем зеницу ока.

— Слишком сильная кровь, ее тяжело мешать. Такого ребенка сложно зачать, сложно выносить, родить тоже сложно. Чаще всего родить больше одного не решаются, а если решаются — уже не получается. С людьми намного проще. Ваши гены более слабые, организм матери подстраивается под особенности плода достаточно органично, а вот у женщин наших родов организм не может подстроиться под кровь отца ребенка, потому беременность часто превращается в муку для всех: для матери, отца, самого ребенка…

С лицом Ринара происходило что-то непонятное, Альма застыла, следя за тем, как с каждым словом оно все темнеет, он будто старел на глазах, вновь становился далеким, холодным, безразличным.

— Наэлла очень хотела ребенка. Я — нет. Я считал, что у нас будет еще достаточно времени на это. Мы были тогда совсем молодыми, а впереди вся жизнь, мне казалось, что некуда спешить, а она почему-то считала, что если я не хочу, чтоб она родила мне ребенка, значит, ее не люблю. Ни на что не похоже?

Альма бросила взгляд на пламя камина.

— Но дело ведь было не только в том, что я не хотел спешить… Я видел, что происходит с нашими женщинами во время таких беременностей. Моя мать… Они с отцом решились когда-то рискнуть, попытались родить второго ребенка. Он не выжил, маму еле удалось спасти. Это сломало ее, сломало отца, сломало весь их мир. Я не хотел, чтоб наш с Наэллой мир ломался. Может, чувствовал, может, просто был слишком впечатлен опытом родителей, но очень боялся, что когда-то Наэлла скажет, что у нас будет ребенок. А она сказала. Я помню, как вошла в столовую умопомрачительно счастливая, сияла весь завтрак, не промолвив и слова, а потом выпалила на одном дыхании, что у нас получилось. Получилось как-то слишком быстро, я надеялся хотя бы на несколько десятков лет, а ребенок должен был появиться уже через пять лет после свадьбы. Сначала я запаниковал. Не так, как паникуют человеческие папаши, которым сообщают радостную новость. Нет, моя паника была другой — я жутко боялся потерять то счастье, которое тогда жило в моем доме. После ужасов войны я обрел то, чего, казалось, никогда не будет в моей жизни: любил и был любим, начал забывать запах крови и образы смерти, виденные не раз. Я откровенно боялся перемен, а ребенок — это перемены.

— Это счастье, Ринар… — Альма перебила шепотом, просто сдержаться не смогла.

— Счастье… — он попробовал слово на вкус, и, кажется, для него оно оказалось горьким. — Возможно, это было бы счастье, Душа, но не сложилось. Беременность действительно была сложной, пусть Наэлла и делала вид, что безмерно счастлива, я помню, как ей иногда было плохо, как серело лицо, как она отказывалась от любой еды, как осунулась… Иногда становилось легче, в такие периоды она цвела. Знаешь, однажды, когда у нее был уже приличный срок, даже отправилась на Праздник в лес, я искал всю ночь, Душа. Во мне тогда играл уже не азарт — страх, но найти так и не смог, видимо судьба… Близились роды, Наэлле делалось хуже. Даже ей становилось страшно, а я только и мог, что таскать в дом всевозможных врачей, которые ни черта не смыслили. А когда пришло время рожать… Она не смогла. У нее просто остановилось сердце, и у нашего ребенка тоже. В один день я потерял все, что имел.

Ринар давно смотрел сквозь предметы. Видимо, снова переживал то, о чем теперь рассказывал.

— Мне кажется, я тогда сошел с ума. Позволил похоронить ребенка, а вот ее — нет. Я правда обезумел. Никого не слушал, заперся с ней в подвале, исцелил внешние раны, пусть сердце ее уже не билось, но я хотел, чтоб она хотя бы выглядела как живая. Я не выходил оттуда днями, бился о стены, проклинал себя, пытался воскресить: словами, чарами, молитвами и проклятьями. Просто сошел с ума. Ненавидел себя за то, что позволил ей забеременеть, за то, что не спас, за то, что не нашел в том чертовом лесу, что не любил живой так, как полюбил мертвой… Аргамон тогда долго пытался встряхнуть меня, выбить из головы дурь, но так и не получилось. Единственное, что помогло вернуться к жизни — это ниточка. Тоненькая ниточка надежды, которую Аргамон вложил мне в ладонь. Он рассказал о кальми. Сказал, что так мы сможем вернуть Наэллу, и я поверил. У меня вновь появилась цель — жить, чтобы вернуть ее. И все то время, что разделяет смерть Наэллы и знакомство с тобой — я искал. Верил в свою любовь, жил той одержимостью и искал орудие, способное вернуть все на исходные.

— У тебя получилось, — в очередной раз слышать о том, что его любовь сделала больше, чем способна, было неприятно.

— Глупая, — Ринар неожиданно вновь вскинул взгляд на нее, а потом резко отвернулся. Будто смотреть ей в глаза было больно. — В том-то и дело, что нет. Я все перепутал. Зациклился на том, что давно должен был отпустить, пропустил то, что было действительно важным. Я жил воспоминаниями о том, как любил когда-то Наэллу. За пятьдесят лет, проведенных в ожидании, эти воспоминания утрировались до неправдоподобности. Я мнил, что до сих пор люблю ее, что стоит ей открыть глаза, сердце разорвется уже у меня — от счастья, что тяга к тебе — просто наваждение, что как только она снова будет рядом со мной, я забуду обо всем. И о тебе тоже забуду. А оказалось, что я самый настоящий дурак. Я полюбил смешливую девочку, которая не смогла сдержать слезы радости, когда я подарил ей лошадь, девушку, которая с серьезным лицом снова и снова пыталась сотворить чары, прилагала массу усилий и получала то, что хотела. Ревновал к тому парню, к любому, бросавшему в твою сторону взгляд. Опешил, когда ты впервые поцеловала, а потом снова и снова прокручивал в памяти тот поцелуй. Запрещал себе даже думать о том, что это действительно что-то серьезное, а сам хотел, ревновал, думал. Мне казалось, что когда все закончится, ты оживишь Наэллу, наваждение спадет. Это было самой большой моей ошибкой. Оно не спало. Ты уехала, а я… Я пытался заставить себя любить, радоваться, наслаждаться, не думать. Сначала получалось, но с каждым днем я все ясней осознавал, каким был идиотом. Я забрал у тебя часть души, возвращая за твой счет собственные долги перед Наэллой, забрал, а потом выбросил из жизни. Все эти восемь лет я пытался заставить себя смириться с тем, что эту свою ошибку должен искупать именно так — издалека следя за тем, как ты живешь, как тебе хорошо где-то далеко от меня, как ты в кого-то влюбляешься, с кем-то связываешь свою жизнь, становишься счастливой. Но я не выдержал даже этого. Помчал за тобой сразу же, как только возникла такая возможность. Тебе действительно было опасно оставаться во дворе, но, черт побери, можно ведь было придумать еще сотню способов, как забрать тебя оттуда! А я решил привязать к себе. И теперь не знаю, за что ненавижу себя больше — за то, что твоя душа уже никогда не будет целиком и полностью твоей или за то, что связал нас, не спросив. Поверь, ненавижу, но не жалею.

Мужчина сделал паузу; вновь неотрывно смотря в зеленые глаза напротив, а потом продолжил:

— Наэлла все видела. Первое время ей было сложно. Сложно осознать, что произошло с ней, что произошло с нами, с нашим миром, нашим ребенком… Но время шло, она смирялась, а еще пыталась понять меня. Для нее прошел день, для нее не было десятилетий ожидания. Для нее не существовало тебя, а я каждый божий день видел в ее глазах твой взгляд, в ее движениях твои жесты, в ее голосе слышал отголоски твоего. Мне казалось, что я в болоте. В болоте вины перед тобой, перед ней, и так оно и было. Эту вину осознавал не только я, Наэлла тоже. И она знала, что может ею воспользоваться. Она взяла с меня слово, что десять лет я проведу с ней. Хотя бы в память о нашем не родившемся ребенке. Хотя бы в память о наших чувствах. Хотя бы в оплату долга за то, что распорядился ее жизнью, не спросив. Тем более… она ведь была права, говоря, что никаких прав вмешиваться в твою жизнь я не имею, потому должен дать шанс хотя бы нам. Я осознавал свою вину и принял условие. Остался год.

— Ты пообещал ей десять моих лет, — фраза не звучала как вопрос. Да это и ни был вопрос. Что было бы, появись он при дворе раньше? Появись сразу же после отъезда? Появись, покайся, объяснись… Она простила бы. Не потому, что близких надо прощать, а потому, что не смогла бы не простить. Кого угодно. Только не его.

— Я надеялся, что за это время ты обретешь счастье… С другим.

— Это так благородно, лорд Тамерли… — в душе Альмы поднялась волна гнева. — Так благородно с вашей стороны, позволять мне обрести счастье с другим, даже не поинтересовавшись, а чего хочу я! — она отвернулась, закусывая губу. Слезы давно высохли, дыхание выровнялось, она слушала внимательно, поглощая информацию будто губка, а теперь… Из всей истории убило ее именно это — он сам решал, что лучше будет для нее.

— Прости.

— В желании наказать себя за то, что сделал и не сделал, Ринар, ты забываешь об одном — ты наказываешь не только себя. Эти десять лет… Они ведь правда мои! Ты должен был рассказать! Должен был сразу все рассказать!

— Я должен был ждать, пока пройдет обещанный срок.

— Ты не должен был ничего обещать! Я отдала ей часть своей души, подарила жизнь! Этого мало? Должна отдать еще и тебя? В аренду на десять лет? Ты мой, Ринар! Как бы там ни было. Теперь точно мой. Мне жаль, что когда-то вы потеряли ребенка. Но его уже не вернешь. И вашу жизнь не склеишь. Проси она десять, двадцать или тридцать лет.

— Если я уйду раньше, она раскроет нашу тайну.

Альма застонала, высвобождая руки, чтоб потом уткнуться в них. Она знала, что в борьбе за счастье женщины готовы на все: шантаж, угрозы, слезы, клятвы покончить с собой, но до последнего хотела верить, что Наэлла окажется не такой.

— Но молчал-то почему? Ведь мог сказать! Мог! Должен был!

— Я дал клятву, она дала такую же ответную. Ее невозможно разрушить.

— Но ты же нарушил! Ты же нашел меня, привез сюда, провел ритуал.

— Я не клялся, что не вернусь к тебе. Я клялся, что останусь с ней. Но… нарушил ее сейчас. Не имел права говорить. Это было ее условие. Най поставила его тогда, когда я собирался ко двору — ведь знала, что ты не сможешь так.

— Ни одна женщина не сможет…

— Возможно, действительно ни одна, а возможно… Возможно, в ней ведь действительно часть твоей души. Она знает, как это — быть немного тобой, иногда я даже начинал верить, что действительно…

— Действительно что?

— Действительно смогу жить, любя часть тебя в ней… Расчет Наэллы был таким же, как мой — за эти десять лет твоя жизнь должна была сложиться крайне счастливо. За эти десять лет я должен был смириться. За эти десять лет должен был вспомнить обо всем, что связывало нас с Най, а потом забыть о клятве.

— И что теперь?

— Если узнает о том, что рассказал, сможет нарушить данное мне слово.

— Как она может узнать?

— Может спросить.

— Соври.

Ринар усмехнулся.

— Так просто, душа… Вот только после лжи, реши она нарушить клятву так же, как сделал я, чары уже вряд ли помешают ей сделать это…

— Сколько осталось?

— Чуть больше года.

— И в чем состоит твоя часть уговора? Вы с ней?.. Что ты должен делать, чтоб она не растрезвонила миру о том, что где-то прячется кальми?

— Ничего. У нас с Наэллой давно ничего нет.

— Почему я должна тебе верить?

— Не должна… — Ринар посмотрел в зеленые глаза, пылающие гневом. Посмотрел устало, спокойно, правдиво. — Но ты ведь веришь, правда?

Правда. Верит.

— И что потом? Когда закончится срок?

— А потом… Все должно было бы так, как ты захочешь. Хочешь — остались бы здесь, хочешь — уехали бы в любой уголок, самый укромный, самый безлюдный и тихий. Я сложил бы полномочия перед королем, создал нам целый мир за очередным щитом. Хочешь детей? Значит, у нас были бы дети. Только я не выпустил бы тебя из виду ни на минуту. Я хочу лишь, чтоб ты была рядом, всегда, везде, не только в мыслях, но и в реальности. А теперь… Теперь мы на пороховой бочке, душа, — Ринар усмехнулся, потянулся к губам девушки, коснулся их мягким поцелуем. — В один из дней наступит срок исполнения клятвы, мы с Най произнесем нужные слова, но силы в них не будет — я нарушил один из миллиона пунктов ее условий, и она будет уже не обязана выполнять свою часть уговора.

— Давай сбежим… — предложение родись само. Раскрылось соломинкой, за которую хотелось тут же схватиться.

Мужчина снова улыбнулся, теперь глядя на девушку нежно, а потом заправляя выбившуюся из-за уха прядь.

Она так спокойно восприняла то, что он носил грузом на протяжении долгих лет, что становилось одновременно легко и тревожно. Ринар думал, что это разозлит мятежницу. Что сделает только хуже, а вместо того, чтобы рвать и метать, она ищет выход из ситуации. Ищет выход не для себя — для них двоих. Выход из безвыходной ситуации.

— Сейчас я еду в столицу, на аудиенцию короля. Это действительно нужно. Нужно потому, что Приграничье штормит. Люди бунтуют, префекты не могут успокоить всех и каждого, то и дело королевские гвардейцы портят чьих-то дочерей, в пьянке сносят головы с плеч таких же пьяных крестьян или горожанам, им не объяснишь, что рано или поздно это закончится полномасштабным бунтом. Они с оружием и искренне считают, что оружие поможет в борьбе с толпой отчаянных, потерявших страх людей. Этот зреющий пожар нужно потушить. Потушить сейчас, пока это еще возможно. Я пытаюсь объяснить это Синегару. Надеюсь, он когда-то поймет. Надеюсь, поймет раньше, чем будет поздно. Сейчас же все мое войско разослано по территориям Приграничья. Не могу сказать, что уверен в том, что этого будет достаточно, но локальные пожары тушить пока удается. Завтра я покажу ему, сколько таких пожаров вспыхнуло за месяц. Покажу, что было их в десять раз больше, чем в прошлом, и в сто раз больше, чем несколькими годами раньше. Объясню, что если он хочет сохранить корону — должен позаботиться о том, чтоб народ был уверен — их король способен справиться с проблемой и защитить. Люди ведь просто хотят сладко спать и сыто есть. Мы сейчас в относительно спокойной местности. Здесь слишком мало людей и слишком они боятся утратить благосклонное отношение двора, с которым активно торгуют, чтоб маяться бунтами, а вот ближе к границе уже не так спокойно. И я не могу сбежать сейчас, Альма. Ты в безопасности здесь — это главное. Но раньше, чем напряжение спадет, полномочия я не сложу.

— А если она все же решит…

— Спрячу тебя еще дальше. Но сам… Прости, душа.

— Ты любишь меня.

— Люблю.

— Значит, недостаточно…

— Больше, чем можешь представить. Просто я ответственен за тех, кто от меня зависит. Я должен обеспечить спокойствие в сотнях и тысячах домов. Не только мы имеем право на долго и счастливо вместе, Альма. На это имеют право все. И потому наше с тобой долго… немного откладывается. Совсем немного.

Он снова улыбнулся, проводя по бархатной щеке, а потом взгляд вдруг похолодел, голос тоже.

— Сними морок…

Альма дернулась, тут же жмурясь и отворачиваясь.

— Нет. Ненавижу, когда ты просишь, — сжала руками простынь, будто так могла воспротивиться, реши он снять сам. — Зачем?

— Это ведь моя вина. Я не должен забывать…

— Дурак, — резко приблизившись к мужскому лицу, Альма открыла глаза, сверля глубины его серых омутов зрачками, окутанными чистой зеленью морока. А потом жадно поцеловала, как любил делать он сам. — Ты не должен забывать, что сказал только что. Что любишь, что только меня, что еще немного, а потом у нас будет долго и счастливо, понял?

Он понял. Наверное. Вот только на какое-то время потерял способность отвечать.

— Это скоро закончится, Альма. Клянусь, — а потом приблизился уже сам, коснулся лбом ее лба, а слова прошептал практически в открытые губы. — Нам нужно подождать еще совсем немного. Скоро я решу все проблемы, вопросы, дела, откажусь от должности и мы пропадем. Где ты хочешь пропасть, затеряться? На берегу моря или в скалах? В шумном городе или глухой местности? В вечном дожде или жарящем солнце?

— В тебе, — ответила Альма тоже шепотом. Вдруг стало ясно, что мечты тоже имеют свойство меняться. Когда-то она мечтала о жизни отшельницы с одними только мыслями о нем, а теперь о любой жизни, лишь бы с ним.

Ночью вновь шел дождь. И вновь они этого не заметили.

Переплелись телами, путались в словах, терялись друг в друге, а еще не могли понять — падают или взлетают.

— Я люблю тебя, Альма, — не осколок ее души в другой, ее. — Люблю. Посмотри на меня, — девушка знала, зачем он это делает. Знала, и не хотела допускать. Не хотела, чтоб мучил себя. Мотнув головой, она отвернулась, сдерживая стон. — Посмотри, Душа…

Шепот у виска, поцелуй, еще один и еще, одно на двоих движение, заставляющее выгнуться сильней и закусить губу, лишь бы не закричать.

— Нет, — зажмурившись, Альма обвила шею любимого руками, касаясь его губ своими. — Нет. Забудь.

— Знаешь же, что не забуду. — Лишь запрокинув голову, Альма открыла глаза, Просто не смогла сдержаться, когда они в очередной раз оказались слишком вместе. — Ты мой рай, гелин.

Ринар целовал ее в подбородок, в подставленную прикосновениям шею, плечо, скользил поцелуями по коже, а потом возвращался к губам. И параллельно сводил с ума своими движениями, касаниями и словами. Заставлял забыться или послушаться. Своего мужчина добился — в какой-то момент Альма поняла, что смотрит на него, а он так же в ответ. Только в ее глазах горит удовольствие, а в его — боль. Боль хуже, чем испытывала она сама не так давно.

— И ты мой ад.

Больше отвести взгляд он не давал. Любил ее, вознося до небес, а сам не отрывался от глаз, которые стали его божественным даром и дьявольским наказанием. Он видел их, несясь в ночь сюда и отсюда. Видел, бодрствуя и во сне. Каждую секунду своей жизни. Видел и любил, а еще ненавидел себя. Ненавидел за то, что никогда ее душа не будет принадлежать ей целиком. Никогда она не будет принадлежать целиком ему. И это его вина.