Душа на осколки

Глава 26

— Нет! — Альма металась по уцелевшей кухне, бросая злые взгляды на Аргамона. — Нет! Нет! Нет!

Хотелось закрыть уши, но это не спасло бы.

В тот же миг, как Ринар… умер, она потеряла сознание. Об этом ей рассказали позже. Утром, когда мятеж был придушен, когда зачинщики арестованы, а трясущиеся в подвале обитатели поместья вызволены.

Крыша особняка выгорела дотла. На первом этаже уцелели несколько комнат — остальная территория непригодна для жизни.

Аргамон пытался сообщить деликатно. Но ей было глубоко плевать на его учтивость и мягкость формулировок. Во время пожара погибли трое: женщина из мятежников, Наэлла и Ринар. Ее Ринар.

Не было ни слез, ни отчаянья. Не было ничего, кроме жгущей нутро ненависти. Не болели ожоги, не саднили раны, глаза не жгли слезы. Одна всепоглощающая злость. Злость на того, кто попадется под руку.

— Гелии, прошу, посмотри на меня! — Аргамон попытался поймать ее за руку, в ответ получил лишь испепеляющий взгляд.

— Где он?

— Он мертв.

— К дьяволу!

— Альма…

— Идите к дьяволу! Вы мне обещали! — не в силах справиться с эмоциями, она схватила тарелку с отколотым уже кусочком, а потом запустила о пол. — Обещали, что все будет не так!

— Девочка моя, — Аргамон чувствовал себя хуже, чем когда бы то ни было. Он так наделся, что партия тут же начнется сначала. Так надеялся, что утро уже не настанет. А оно не просто настало. Оно накрыло с головой. Довело Альму до состояния, в котором Аргамон ее еще никогда не видел. Ни разу за время партий.

— Я не ваша! Вы обещали! И он обещал! К дьяволу! — по щекам наконец покатились слезы. Отвернувшись, Альма заплакала в голос. Ей так хотелось не верить. Так хотелось забыть тот его взгляд. Так хотелось остаться в поместье.

Теперь-то она знала, что стало причиной поджога. Знала, что в дом пришли на поиски кальми. Знала, что Ринар умер из-за нее.

— Похороны завтра, девочка моя, — на девичье плечо опустилась тяжелая рука. Альма никогда не думала, что чужие прикосновения могут вызывать такое отторжение. Она повела плечом, скидывая руку, а потом утерла слезы, разворачиваясь.

— Похорон не будет.

— Альма…

— Где он?

— Альма, нет. — Голос Аргамона звучал уверенно. Уверенно и совершенно бессмысленно.

— Где? Он?

— Душа…

— Не называйте меня так! Просто скажите, где?

Аргамон долго смотрел на осколки тарелки под ее ногами. Вот потому и не закончили в ту же ночь. Потому, что это еще не конец.

— Идем, — развернувшись, он направился из кухни вновь в сторону подвала. О том, что наместник короля погиб, знал только он и Альма. От остальных удалось скрыть. Аргамон сделал это для того, чтоб девочка смогла попрощаться. Думал, что она захочет попрощаться.

Вновь путь в злосчастный подвал, только уже в другую комнату. Не такую белую, не такую слепящую. Альма ступала за Аргамоном, пытаясь не реагировать на тупую боль в груди. А там все ныло и ныло. Болело и болело. Рвалось и рвалось. Будто тянуло в черную дыру. Больно резало ножом.

Глаза быстро привыкли к темноте. Быстро нашли кокон из голубых искр. Он лежал в нем. Лежал так, как когда-то Наэлла. Альма неспешно подошла, даже не заметив, что перестала дышать.

— Оставьте меня саму.

— Альма…

— Пожалуйста, — Аргамон собирался воспротивиться. Собирался, но… — Уйдите. — Она все равно сделает то, что хочет.

Внимательно разглядывая лицо за поволокой синих искр, Альма ждала, когда за спиной наставника закроется дверь, потом еще чуть-чуть, и еще…

Ринар сейчас был совсем не похож на себя. Слишком бледен, слишком спокоен, слишком не дышит, слишком не жив.

Девушка медленно подошла к кокону, ощутила мягкое покалывание, когда рискнула запустить внутрь руку, скользнула по холодной щеке.

— Ты помнишь, что обещал? — горячие пальцы обвели контур губ, опустились к подбородку, потом вверх по ровному носу, провели по складочке на лбу. — Сегодня, всегда. Навеки твоя. Помнишь?

Вряд ли она ждала, что он ответит, даже наверняка не слышит. Плевать.

— Помнишь, любимый? До смерти и после. Не быть больше врозь нам. Это ведь ты сказал, — его кожа была непривычно холодной, впервые на ее прикосновения не реагировал ни единый мускул. Если сильно постараться, можно представить, что он так спит. Можно. Вот только есть ли в этом смысл? — Я полюбила тебя, когда впервые увидела. Полюбила раз и навсегда. Когда ненавидела, тоже любила. Когда пыталась забыть, любила. И сейчас люблю. Даже после того, как ты соврал.

Скользнув пальцами вниз, Альма добралась до манжета рубахи, на секунду ждала мужскую ладонь, а потом перевернула ее, находя взглядом узор. Опустившись на колени, девушка прижалась губами к безымянному пальцу любимого, с горечью чувствуя, что вязь не движется под действием ее касаний.

Дунув на узор, Альма смахнула с уголков глаз слезы. Плакать нельзя. Поднялась, вновь вернулась к созерцанию невозможно спокойного лица.

— Сегодня ровно семь дней. Сегодня ты должен ко мне вернуться. Помнишь? И ты вернешься, а я только чуть-чуть помогу…

Девушка склонилась к холодным губам, позволяя себе поцелуй. Один, самый горький, последний.

Ей не нужна жизнь без него. Ей не страшна смерть без него. Лишь бы он… был.

У нее никогда уже не будет того, что когда-то показал Аргамон. Никогда не будет будущего. Пусть это малодушно, но без него жить она не сможет. А вот он… Теперь ведь в нем всегда будет частичка ее души. Теперь они будут еще ближе, чем были когда-либо.

Она ни разу не жалела, что успела дважды вернуть к жизни. Никогда, до этой самой секунды. Правда и теперь выбор для нее не стоял — он должен жить.

— Люблю тебя, мой лорд.

Умереть ей хотелось именно с этими словами на губах. С запахом хвои в легких. С чувством легкости.

Последний осколок отпустить было легче: чем прошлые. Возможно, все дело в том, что этот выбор был самым правильным или самым желанным.

Альма смутно представляла, что должно произойти с ней после того, как она лишится последнего осколка. У нее ведь не должно было остаться ничего, что могло бы отлететь. В рай или ад — вопрос второй. Она думала, что просто растворится в вечности, потеряв себя.

Но, кажется, даже она оставила вечности немножечко себя.

Самую малость. Одну слезинку, одну капельку любви к нему, мыльный пузырек, в котором вечно будет переливаться взгляд серых глаз.

У нее получилось. Он проснулся.

— Мой лорд, — Аргамон в который раз пытался достучаться до обезумевшего Ринара. Колотил руками, ногами, лбом. Пытался сломать дверь, но та не поддавалась.

Запершийся внутри мужчина будто не слышал. Вот уже третий день не слышал ни мольбы, ни криков, ни шума. Не слышал ничего. Оглох от отчаянья и гнева.

Перед смертью он не успел стребовать с нее клятву. Идиот. Нужно было настаивать еще тогда, в их мире за их щитом. Нужно было обезопасить ее тогда. А теперь…

Все это время Ринар искал. Искал выход из безысходности. Искал, как вернуть свою любимою глупую гелии. Ту, которая пожертвовала собой ради него. Которая заставила вернуться в никчемный мир. Пустой, немой, глухой, бесцветный мир, лишенный главного — ее.

И, кажется, нашел.

Полоснув ножом по ладони, он окропил выведенную на полу пентаграмму. Его предки ведь когда-то смогли выторговать для себя власть, могущество, богатство? Значит, и он сможет. Только нужно ему другое. Единственное, что имеет значение. Та, чья душа ноет в нем дикой болью днем и ночью.

— Асиг[2], - голос звучал холодно и безжизненно. По-другому теперь Ринар не умел.

Он понятия не имел, каким образом должен произойти переход. Это его не заботило. Главное, попасть на аудиенцию к тому, у кого он любой ценой выторгует свою Душу.

— Ринар, нет… — дверь вновь не поддалась натиску Аргамона.

Лорд Тамерли зло усмехнулся, следя за тем, как кровь окрашивает углы пентаграммы. Что за демон такой, не способный справиться с лордовскими чарами? Или это продолжение игры? Они еще играют? Он действует в рамках сценария?

— Асиг.

Плевать. По сценарию или нет — для него не важно. Теперь у него свой сценарий и свои цели. Цели, ради достижения которых он пойдет на все. Обыщет рай и ад, вывернет землю, свергнет всех королей — земных и не только.

— Асиг.

Последняя требуемая капелька окрасила дощатый пол, свет погас.

В темном зале царило странное копошение. Складывалось впечатление, что вся нечисть преисподней слетелась или сползлась именно сюда, а теперь затаилась в тени, на стенах, потолке, за троном местного владыки.

Вокруг Ринар предпочитал не смотреть. Сейчас его мало заботило внимание. Он видел лишь одного.

— Ты понимаешь, о чем просишь? — тот, чья кожа переливалась базальтовой чернотой, вперил в лицо Ринара слишком пристальный взгляд. Он мог принять любой, например, более привычный для посетителя, человеческий облик, но не захотел. В конце концов, ведь Ринар знал, куда стремится.

— Я не прошу, — а еще, кажется, потерял от собственного горя остатки ума. Лишь безумный может требовать что-то у дьявола.

— Не забывайся, — в голосе дьявола звучала угроза. Самая настоящая открытая угроза. Затаившиеся на стенах черти зашипели, вжимаясь в холодную скользкую поверхность сильней.

— Почему она здесь? — вот только сейчас Ринара не пугало уже ничего. Чем еще ему можно угрожать? Он уже в аду. Но ведь главное не это — она уже в аду.

— А где должна быть самоубийца? — на лоснящемся чернотой лице неожиданно расцвела улыбка, красные глаза сощурились.

— Альма. Не. Самоубийца.

— А кто? — откинувшись на спинку трона, Люцифер вопросительно поднял бровь. Что бы там ни говорил Он, с глупцами и упрямцами очень занимательно спорить. — Как назвать человечку, которая сознательно отдала последний осколок другому? Она самоубийца, мальчик. Самоубийца, пожертвовавшая собой ради тебя. А ты так бездарно потратил подаренную ею возможность жить. Не стыдно?

Ринар сжал кулаки, загоняя гнев глубже. Он ведь знал, что легко не будет.

— Вы должны вернуть ее мне.

Люцифер хмыкнул. Продолжая улыбаться, долго смотрел на мужчину перед собой, а потом сделал легонький взмах рукой, и тронный зал будто взорвался шипением, улюлюканьем, чавкающими, шуршащими, скользящими звуками. Черная масса начала сползаться к двери. Кажется, зрители дьяволу надоели.

Продолжил же он только тогда, когда в помещении не осталось никого, кроме непосредственных участников разговора.

— Я? — Люцифер склонился ближе к Ринару, вновь сверля того пристальным взглядом. — Я должен тебе? Полоумные на первом ярусе. Тебя проведут…

— Должен. Ты — мне, а Он, — Ринар кивнул вверх, — ей. Вы заигрались.

Слышать, как его журит смертный, было потешно. Не сказать, чтоб это происходило впервые, но впервые не вызывало раздражение. Мысль о том, что причина может быть в частичной правдивости слов, Люцифер предпочитал от себя гнать.

— Что ты знаешь об играх, мальчик? — он склонил голову, с любопытством изучая крайне спокойное, даже немного отрешенное лицо. Раньше они заканчивали игру сразу же после печального исхода. Никогда не ждали, как теперь. Никогда не видели, что потеря делает с одним из них. Им интересен был сам путь к очередному краху, а не его последствия.

— Почему мы? Почему именно мы, и сколько уже жизней?

— Очень много. Вы — самые упрямые из наших… фигур. Никак не можете отыграть правильно. Ошибка за ошибкой. Раз за разом. Не знаю, в чем причина. Возможно, в том, что вы были нашими первыми пешками. Сколько? Не скажу. Просто не помню. Но каждый раз вы удивляете даже нас.

Теперь уже Люцифер кивнул в потолок, будто салютуя кому-то.

— Зачем?

— Все дело в ней. Не только ты слишком сильно ее любишь. Он тоже. И как любой старый перечник слишком занудлив и упрям, чтоб дать обрести покой. Нет. Он хочет, чтоб его любимица познала земное счастье, ради которого когда-то отреклась от него. К сожалению, ее земное счастье — это ты. Помнишь сказку?

— Помню.

— Это был первый тур. А потом… Каждый раз вы делали все новые и новые ошибки. Бывало, мы все меняли. Встречали вас раньше, позже, меняли страны, города, иногда наоборот несколько партий подряд делали все одинаково, за вычетом единственного момента, который, на наш взгляд, стал фатальным. А вы все равно находили, как бы разрушить все и на этот раз. Вы невозможно упрямы в своей любви и в умении ее рушить.

— Почему тогда до сих пор не начался новый… тур?

— Запасись терпением, скоро начнется…

— Нет, — Ринар зло мотнул головой, делая шаг к трону.

Еще тогда, размышляя об Аргамоне, он многое понял. Понял, что кажущийся простым полукровкой мужчина совсем не так прост. Понял, что преследующие его день ото дня дежавю — объяснимы. А потом выслушал рассказ усача о том, что они с Альмой действительно просто пешки. Ими играют те, кому скучны другие игры. Дают им волю, но направляют в соответствии с собственным видением канвы сюжета. Неизвестно, сколько раз они уже проживали свои жизни. Неизвестно, сколько раз обретали друг друга и теряли. Неизвестно, сколько раз он заставлял Альму страдать. Он этого не помнит. Скорей всего и она тоже. Жестоко ли это? Да, несомненно, жестоко. Только и это не важно. Важно, что больше играть с ними Ринар не позволит.

— Что? — Люцифер смахнул с плеча несуществующую адскую пылинку, вопросительно вскидывая бровь.

— Игр больше не будет.

Дьявол усмехнулся.

— Думаешь, тебе решать, когда нам закончить?

— Мы отработали сполна.

— Ты слишком дерзок.

— Хочу помнить. На этот раз хочу все помнить. И даже не думайте вмешиваться.

— Слишком. А мы ведь, как ни странно, действительно пытаемся вам… помочь.

— Вашими добрыми делами вымощена дорога в ад. Нам не нужна помощь.

— И что же вам нужно?

— Мне — она, а ей — я. Больше ничего.

Дьявол долго смотрел на мужчину, ведя внутренний диалог. Сначала — с собой, а потом — не только.

— Вам больше ничего не нужно… — он повторил слова мужчины, пробуя их на вкус. — А как же те, кто зависит от вас? Сколько судеб вы сплели вокруг себя? Сколько несчастных судеб? Твоя жена, ее… жених, та завистливая девочка… Неужели так выглядит «больше ничего не нужно»?

— Мы сами справимся. Без вас…

— С чем? С чем справитесь? К чему ты стремишься, мальчик? У вас даже вечности разные. Возможно, есть шанс на общую жизнь, но ты мой, а она принадлежит ему…

— Она принадлежит мне, а я ей. И вечность у нас одна. Своя. Та, куда нет входа ни вам, ни ему.

Столько уверенности, упрямства, гнева… Столько силы. А ведь без сомнений — когда наступит время, он придет требовать и эту самую вечность на двоих. Свою. Придет. И что? Неужели им придется каждому упрямцу создавать свой собственный рай? За какие заслуги? Или, возможно… в оплату за какие страдания?

— Иди, — Люцифер опустил тяжелую голову, потирая свои тысячелетние морщины мозолистыми пальцами. Устал… Как же он устал, что уж говорить о людях?

Он не сомневался, что его приказ будет исполнен. Здесь воля человека, да и не человека, играла уже далеко не ту роль, что в их жизни. Тут существовали его веления и его желания. Его желания воздать то, что они успели заслужить за время своего пути.

— Зачем ты это сделал? — громогласный голос, разносящийся по необъятному залу рокотом, испугал бы любого, но Люцифер к нему давно привык.

— Мучить друг друга они могут и там, а у меня полно другой работы… — версия показалась правдоподобной даже ему. Они будут мучить друг друга, в этом не сомневался ни он, ни вопрошающий.

Вот только с ответом последний не спешил. Хотя… Ведь им-то некуда спешить…

— С годами, ты становишься сентиментальным… — Люцифер попытался скрыть улыбку, вдруг коснувшуюся губ. Когда он улыбался в последний раз? Что стало тому причиной? Этого он уже точно не вспомнил бы.

Возможно. Возможно, действительно становится сентиментальным, а возможно, ему просто интересно понаблюдать, смогут ли они избежать старых ошибок ради того, чтобы совершить новые. Да и как бы кто ни считал, игра не должна прекращаться.

— Опять? — в голосе, дарующем всему земному успокоение, лишь Дьявол мог услышать нетерпение. Лишь их игра могла вызвать в Нем нетерпение.

— Опять.

— Ставишь на душу?

— На осколки…

— Думаешь, на этот раз у них тоже не получится?

— Когда-то она отдала ради него крылья. Потом — душу. Может, мы на самом деле все портим? Может, все это из-за нас?

— Слишком человеческие вопросы, Люцифер.

— Пусть действительно попробуют сами. Хотя бы раз…

Он долго молчал. Долго молчал, о чем-то думая, взвешивая решая…

— Сначала пусти ее ко мне.

— Хочешь пустить в рай самоубийцу? — дьявол хмыкнул. Его оппонент так долго держался. На протяжении стольких партий не позволял себе этого. Лишь наблюдал, но никогда больше не подпускал ее к себе — злился… Или не злился, просто оставался верен своему решению. Что же изменилось теперь?

— Хочу снова увидеть.

— Хорошо.

Почему-то спорить с Ним не было ни сил, ни желания. Присутствие девочки где-то здесь, на одном из ярусов, тяготило. Тяготило потому, что ей здесь действительно не место. Это понимали все. Понимало даже это самое место, зовущееся адом, а потому яростно отвергало происходящее, заставляя волноваться местных жителей и тянуть силы из того, кто бесконечно долго упивался местной в преисподней.

Щелкнув пальцами, Люцифер почувствовал облегчение. Он просто выбросил ее на распутье, а там уж найдут те, кому положено, и доставят прямиком к Нему. О чем они будут говорить — неважно, да и неинтересно. Важно, что скоро снова начнется игра. Или уже не игра. Но ведь наблюдать им никто не запретит…

— Выйди, — он знал, что его приказа послушались все. Все вылетели из помещения, стоило только их господину пожелать. Все, кроме того, что никогда не слушался.

Демон стоял в тени за троном. Услышав обращение — не стал сливаться со стеной, убегать, притворяться.

Вышел на свет, глядя прямо в глаза своего повелителя. Черная лоснящаяся кожа переливалась, он то и дело сжимал когтистые лапы, все забывая о том, что теперь на пальцах настоящие убийственные орудия, а не вполне человеческие ноготки. Никак не мог привыкнуть к тому, что зрение вновь в миллион раз лучше, что слух сильней, что вокруг так знакомо пахнет серой. Что он вновь в своей истиной личине… которую ненавидел. Теперь ненавидел.

— Доволен, Мон? — Люцифер склонил голову, заглядывая в лицо подчиненного. Ему было наплевать на то, в каком виде предстал перед ним Аргамон. Оба были одинаково незначительны. Дьявол все равно смотрел не на них, а сквозь. Туда, где клокотала ярость вперемешку с радостью. Его демон — радуется. Где это видано?

— Да.

И Аргамон прекрасно знал, что скрываться нет никакого смысла, врать тоже. Да и зачем врать? Зачем лишать себя последних крох радости прежде, чем наступит расплата? Снова наказание. Теперь уже окончательное. Его ведь предупреждали. Столько раз предупреждали — не вмешивайся. А он снова не сдержался. И даже не помог, не смог отсрочить то, что произошло. Бессмысленно.

— Готов снова отправиться туда?

— Нет.

Сейчас Мон уже и не вспомнил бы, почему именно его когда-то выбрали на роль того, кто будет исполнять маленькие поручения, проводя жизнь за жизнью неподалеку от этих двоих. Он примерял на себя разные роли — был опекуном для Альмы, другом для Ринара, учителем, как сейчас, лавочником, как когда-то, советником, плотником, лордом, полукровкой, человеком… Столько раз видел, как они любят друг друга, столько раз чувствовал их счастье на кончиках пальцев. Безоблачное, чистое, светлое, полное. И столько раз оно выскальзывало. С пожаром, шальной пулей, на скользком льду. И ведь дело не в том, что это происходило, а в том, что происходило слишком рано. Незаслуженно рано. И больше, ему казалось, он не выдержит.

— Нет? — Дьявол удивился, приподнимая бровь.

— Нет. Любое наказание, милорд, но не…

— Ты не властен выбирать себе наказание. Слушай и внимай.

Сопротивляться ему — бессмысленно. Аргамон это знал. Потому лишь кивнул, опустив голову. А в плоть на ладони опять впились звериные когти — до крови.

— Ты вновь отправишься туда. Вновь будешь рядом, поблизости, будешь смотреть.

Мимолетный взгляд подчиненного заставил Люцифера ухмыльнуться — он часто упивался чужими эмоциями. Сейчас же практически пьянел от осязаемой боли и ярости. Хотя мальчик, который ушел не так давно, излучал чувства куда более сильные.

— А потом… Я лишаю тебя бессмертия, Аргамон. Будешь смотреть, а потом умрешь. Как обычный человечек.

Демон кивнул, черные кулаки резко разжались.

— Почему молчишь? Не хочешь узнать, за что? Не хочешь попытаться убедить меня, что наказание за непослушание слишком жестокое? — Люцифер сощурился, вновь ловя взгляд серых глаз. Спокойный, усталый, искренний.

— Спасибо, милорд.

Развернувшись, он направился прочь. Устал не только дьявол. Он тоже устал. И знай, что впереди его ждет очередная гонка, очередная попытка и очередной провал — просто не выдержал бы. А так…

Это не было наказание. Для него это не наказание. Для него это путь к спокойствию в небытие. Еще раз, всего лишь раз, а потом…

— Не за что, — Люцифер долго смотрел в спину удаляющегося слуги, считая его шаги.

У них еще будет множество пешек, королей, ферзей и королев. Они наверняка когда-то снова соскучатся и решат сыграть. Но уже не этими фигурами. Этим… хватит. Всем.

Они столько раз разыгрывали эту партию и ведь ни разу так и не решили, кто победил. Видимо, все дело в том, что оба чувствовали свое поражение. Так и теперь Люцифер снова склонил голову, пытаясь понять, почему согласился? Ведь не за тем, чтоб наблюдать за их страданиями — это ложь. И не потому, что надоело, просто… Они ведь до сих пор не знают, на что способны эти двое ради своей любви. И почему-то совсем не хотелось проверять, где предел их возможностей. Легче дать то, что им действительно нужно, ведь это не так уж и сложно.

У Всевышнего не может быть любимцев. Все создания одинаково важны и нужны, для него одинаково радостно следить за победами каждого из них и одинаково печально переживать вместе с ними поражения, но…

Когда его одинокое смирение разрывал веселый смех одного рыжеволосого колокольчика, всеохватывающая любовь почему-то так и норовила сосредоточиться именно на ней.

Так было когда-то, а сейчас…

Она стояла перед ним, смотря в глаза. Такая же, как тогда, перед заданием. Только крыльев за спиной больше не было. И взгляд… Его любимые фиалковые глаза были теперь другими. Взрослыми, наполненными человеческой любовью и настолько же человеческой болью.

Ангел с его любимым именем, его Любимица стояла перед Ним, как тогда, и именно сейчас стало понятно, что сколько бы раз… как бы Он ни пытался… больше никогда она не станет прежней. Никогда уже не будет любить только Его. Никогда не предпочтет рай жизни с тем, другим, простым.

И теперь можно было честно себе признаться — это была ревность. Виной всему его ревность. Но не ревность к мужчине, а другая — Он до сих пор так и не понял, как она могла отдать предпочтение Ринару перед Его раем. Хотя и имя-то его было здесь запрещено. Впрочем, как и ее имя. Когда-то любимое имя. Это была ревность отца, которая не знала грани, и прощения, почему-то, тоже не знала.

— Понравилось в аду? — он внимательно смотрел в лицо Любимицы, пытаясь найти в ней причину того, что испытывает. Отчего никак не может ей простить. Почему других так просто отпустил, а ее нет. Почему снова и снова позволяет ошибаться, будто несмышленышу, вместо того, чтоб раз взять за шкирку, встряхнуть и посадить под замок. Рядом с собой, стерев из памяти все, связанное с тем, из-за кого она так страдает. Он безумно ревновал ее, а еще… до сих пор любил. Любил настолько, что не мог сделать так больно. Не мог забрать то, что любила уже она.

— Нет, — Любимица ответила честно, глядя в глаза Создателю.

— А если я скажу, что у тебя есть выбор — остаться здесь, забыв обо всем земном, вновь обрести крылья… Или вернуться в ад вместе со всеми своими воспоминаниями? — Он и сам бы не сказал, зачем задал этот вопрос. Действительно готов был вновь оставить ее подле себя? Дать второй шанс? Правильно ответить на вопрос, который когда-то уже задавал?

Вот только какой в этом смысл, если она…

— Я выбираю его. Всегда. Пусть даже в воспоминаниях… — и этот чистый взгляд фиалковых глаз, это не дрогнувшее лицо, это решимость. Ведь Он должен быть спокоен! Он должен владеть собой! Он должен все понимать, все прощать. Но сейчас об этом вспомнить не получилось.

— За что?! — по небосводу под ногами прошелся рокот грома. — За что ты так любишь его, Альма? Ты отдала за него крылья, ты отдала за него душу, ты отдала за него жизнь. За что?

— Вы создали нас такими. Я не могу не любить его, а он меня.

— Он же предал…

— Вы учили прощать…

— Ты собираешься прощать даже тогда, когда будешь страдать в аду, а он дальше жить, вновь предавая? — лгать — в Его случае, не просто низко, непозволительно, но и от этого сдержаться Он не смог.

— Он будет жить. И часть меня в нем. Большего мне не нужно.

— Глупая, — а потом Он впервые отвел взгляд. Он. Впервые. Отвел. Взгляд. Потому что не выдержал. Столько уверенности плескалось в ней, что сопротивляться — бессмысленно. — Он отказался жить без тебя. — Настолько, что правда сама полилась с уст. — Видимо, в этом вы одинаковы — в своем упрямстве. Он решил выторговать тебя у Дьявола. Скоро вы начнете сначала.

Бейся сейчас у нее сердце — наверняка ускорилось бы, а так только искра зажглась на глубине глаз. Когда он предложил вечность в раю, в роли Своего ангела — нет, а теперь, когда узнала о возможности всего лишь еще одного шанса на земле — загорелась.

— Он будет все помнить.

И вот в этот самый момент стало понятно, кто проиграл в этой партии. Он. Себе же. Глупо. По-мальчишески. Самоуверенно проиграл. Неужели думал, что она откажется от своего решения? Она? Самая сильная, смелая, дерзкая, мудрая и настолько глупая. Его Любимица. Часть его души. Неужели думал, что хоть какие-то преграды остановят ее на пути к тому, что она сама назначила своим счастьем? Нет.

— Если хочешь, я тоже могу позволить тебе вернуться, помня…

— Не хочу, — Любимица мотнула головой. Рыжие локоны мягкой волной качнулись, закрывая на какое-то время лицо обладательницы, а потом она снова вскинула взгляд на Создателя. — Лучше вновь полюблю его.

— И он снова сделает тебе больно…

— И я снова буду счастлива. С ним.

— Глупая, упрямая девочка, — не выдержав, Он снова блеснул глазами, глядя в это блаженно спокойное лицо. Ее хотелось встряхнуть, переубедить, заставить, сломать. Ему.

— Простите меня, — и она явно читала все это в глазах Вечности, Мудрости, Добра. Ведь именно этим Он был, должен был быть. — Простите. Я ведь не знала, что встречу его. Не знала, что так полюблю.

— И я не знал, — смирение в ее голосе, взгляде, спокойствие в мыслях и откровенность же не оставила Ему ни шанса дальше злиться. Какой в этом смысл, если исход понятен обоим? Его ангел, его Любимица, его Альма — совсем даже не его. И как бы он ни пытался доказать ей, что тогда она совершила ошибку, что сделала неправильный выбор, она не поймет. Не поймет потому, что выбор, как раз, правильный. Для нее всегда правильный.

Это ведь действительно он когда-то создал их. Сначала — ее, потом — его. Не думая о том, что они могут встретиться. Создавал независимо друг от друга. В ее душу закладывая искренность, чистоту, жертвенность, доброту. В его — решимость, благородство, упрямство.

А потом выпустил в мир. Его ошибка была именно в этом — выпустил их в один мир, в котором они уже не могли не встретиться. Сам того не подозревая, он создал две половинки одного целого. Так кому же теперь пенять за это? Ей? Глупо. Только себе.

Иногда, заигрываясь, входя в раж, он даже забывал, как жестоки они с Люцифером. Зато теперь очень хорошо это понимал. Нет. Она не виновата, что полюбила лорда. Не виновата, что предпочла его всему миру. Он действительно сам создал их такими. И теперь может либо уничтожить, либо…

— Я благословляю вас, Альма. — Либо наконец-то перестать сопротивляться тому, чего не миновать. — Теперь сами.