Два мира

Глава 18

Громадное предприятие, во главе которого стоял Вильям Морленд, превзошло все ожидания. В продолжение одного десятилетия Хейзлтон занял место среди очень крупных городов Америки, его положение на главном пункте вновь выстроенной железной дороги и исключительно благоприятные условия климата и почвы привлекли массу поселенцев, но, в сущности, все было делом неутомимой энергии одного человека, сумевшего верно оценить местные условия.

Деятельность общества, которым руководил и почти безгранично распоряжался Морленд, была очень успешна, дивиденды акционеров общества увеличивались с каждым годом. Морленду, разумеется, причиталась львиная доля. В Нью-Йорке его уже считали одним из крупнейших богачей. Однако его великолепная квартира в столице служила ему только на время остановок в этом городе, свое же постоянное местопребывание он перенес в Хейзлтон, где, конечно, играл первую роль.

Только одно его желание все не исполнялось. Брак его единственной дочери оставался бездетным. Прожив с мужем три года, после его смерти Алиса не высказывала желания снова выйти замуж. Она по-прежнему владела равенсбергскими имениями, но не жила в них с того дня, когда опустили в фамильный склеп Бертольда, последнего представителя рода, и вернулась в дом отца, считаясь первой дамой в городе.

Между тем и Берклей, бывший прежде только колонией инженеров и рабочих, строивших электростанцию для Хейзлтона, разросся в значительный поселок. Большое дело требовало много служащих и рабочих, которых нужно было снабдить всем необходимым. Берклей давно соединился с Хейзлтоном железной дорогой и перестал быть захолустьем. Всюду появились поселки, соединенные дорогами.

Лучи вечернего солнца еще заливали теплым, золотистым светом небольшую ферму в густом лесу. Вместительный деревянный дом имел очень привлекательный вид. Перед ним тянулась широкая веранда, обвитая вьющимися растениями, площадка перед ней заросла высокой травой. Невдалеке были расположены конюшня и другие хозяйственные постройки, а за ними тянулся большой фруктовый сад. Все здесь было ухожено, дышало порядком, благосостоянием и уютом.

На веранде стоял Гофштетер с газетой в руках, он поседел, но не постарел, и по его виду можно было заключить, что жизнь «у дикарей» пошла ему на пользу.

Возле него стояла колясочка, где спал годовалый ребенок, сон которого нисколько не нарушался шумом, поднявшимся на площадке, где два мальчугана «играли», то есть тузили друг друга и при этом кричали не своим голосом. Старший только что подмял под себя младшего и усердно колотил его. Малютка поднял отчаянный крик, но Гофштетер оставался невозмутимо спокоен, будучи того мнения, что надо с малых лет уметь защищаться и пускать в дело кулаки. Но помощь неожиданно явилась с другой стороны: работавший до этого у колодца негр подошел к детям и помирил их. Он высвободил младшего, выбранил старшего и подвел обоих к веранде.

— Герман снова начал первый, — доложил он.

— Он плибил меня по носу, — пожаловался маленький.

— Тогда и ты прибей его по носу, — коротко и вразумительно сказал Гофштетер. — Не вой так. Адди! Лучше дай ему сдачи.

— Но ведь я маленький, а он болсой, — закричал четырехлетний Альберт.

Это была уважительная причина, которую признал даже Гофштетер. Тогда он принялся за маленького проказника:

— Ты не должен обижать маленького, Герман, ты на целых три года старше его и гораздо сильнее. Стыдись!

— Но мне больше некого бить, дядя, — упрямо возразил мальчик.

В подобном деле нелегко разобраться, но тут вмешался негр. Он шел в сад за овощами и пригласил мальчиков с собой, обещая им новую интересную охотничью историю. Средство подействовало, братья немедленно примирились и уцепились за своего черного друга.

— Ты расскажешь об индейском предводителе, который скальпировал стольких врагов? — допытывался любопытный Герман.

— И о болсой-болсой змее, котолая плоглотила слазу сесть ягнят? — так же дотошно интересовался Адди.

— Шесть ягнят! — Гофштетер в ужасе всплеснул руками. — Томми, как тебе не стыдно рассказывать малюткам такую ерунду? Ты просто портишь их. Ну, впрочем, убирайтесь, а то разбудите ребенка.

Он намеревался вернуться к своей газете, но в эту минуту из леса показался охотник с ружьем за плечами и ягдташем. Он перешел лужайку и остановился перед домом.

— Вы опять разыгрываете дедушку, господин лесничий? — спросил он. — Наш храбрый охотник, неразлучный с ружьем, в роли няни! Трогательная картина!

— Барон Залек, у вас нет никакого чувства семьянина.

— Нет, ни малейшего, — согласился Залек. — Гунтрамовских мальчишек я еще воспринимаю — они, по крайней мере, уже шумят и дерутся, но такое крошечное существо, которое еще не умеет ни говорить, ни бегать, не может считаться человеком.

— Алиса начинает говорить, — ответил оскорбленный Гофштетер. — Она называет всех нас по именам, и уже начинает ходить.

— Да, на четвереньках. А в ее лепете вы только один угадываете имена! — и барон стал подниматься на террасу.

Маленькая Алиса проснулась и громко заплакала. Гофштетер выглядел довольно комично, когда наклонился и осторожно вынул ребенка из колясочки. Малютка вцепилась обеими ручонками в седую бороду и принялась теребить ее.

Между тем Залек снял ружье и ягдташ и удобно уселся в бамбуковое кресло. Ему было лет под сорок. Это был человек среднего роста, мускулистый, по-видимому, закаленный физическими упражнениями. Его смуглое лицо было красиво в молодости, но жизненные невзгоды оставили на нем глубокие морщины, придававшие ему суровое выражение.

— Я думал, что застану здесь и Гунтрама. и вашего нового гостя, — сказал он. — Поезд приходит ровно в четыре часа.

— Но со станции еще целый час езды верхом, — возразил Гофштетер, заботливо усаживая маленькую Алису в колясочку и подсовывая ей газету вместо бороды, — хотя они, видимо, приедут с минуты на минуту.

— Наконец-то я увижу его, этого кумира всей гунтрамовской семьи. С тех пор как Герман Зигварт предупредил о своем приезде, здесь ни о чем другом нет и речи.

— Да о нем и стоит говорить. Я всегда предсказывал, что он далеко пойдет. И вот что из него вышло! Когда он завершил свое строительство, все рты разинули и удивительно тепло чествовали его при освящении здания. Наш Герман стал настоящей знаменитостью!

— Да, он создал монументальное величественное произведение, — холодно подтвердил барон, — но здесь, в лесу, господину архитектору придется отказаться от торжественного приема. Мы не можем встретить его колокольным звоном и приветственной пальбой, следовало бы воздвигнуть здесь триумфальную арку.

— Перестаньте шутить! — с досадой воскликнул Гофштетер, — он вполне заслужил это. Мне только интересно знать, побывал ли он в Хейзлтоне, у мистера Морленда. Надо думать, что он уже перестал сердиться на Германа за то, что тот не поехал с ним в Америку.

— Кто? Зигварт? Разве они были знакомы раньше?

— Ну да! Ведь мистер Морленд первый открыл его, когда он жил, еще никому неизвестный, в Эберсгофене, и хотел зацапать его для своего города. Но Герман не согласился, и американцу пришлось отъехать со всеми золотыми горами, которые он сулил ему. Я думаю, впервые ему не удалось настоять на своем, и он вернулся в Нью-Йорк сильно разгневанный.

В эту минуту на веранде показалась молодая женщина, и барон подошел с ней поздороваться.

Маленькая златокудрая Труда, став женой и матерью, не выросла, хотя Гофштетер упрямо утверждал это, и сохранила по-девичьи стройную фигуру, это придавало двадцатипятилетней женщине совсем юный вид. Блестящие волосы обвивали ее голову двумя толстыми косами, а нежная розовая кожа сильно загорела под южным небом. От нее веяло цветущим здоровьем и молодой жизнью, бившей ключом.

— Где мальчики? — спросила она. — Опять неизвестно где?

— Они в саду, — ответил Гофштетер, — и, наверно, стоят там на страже, чтобы немедленно доложить, когда кто-нибудь появится на дороге.

Молодая женщина взяла на руки Алису и спустилась со ступенек террасы поглядеть, не видно ли где мальчиков.

— Так, так, изобразите со своим потомством настоящую семейную идиллию, — сказал Залек. — Необходимо импонировать европейцам. Но светлейший гость что-то заставляет себя ждать. Впрочем, так делают все высочайшие особы.

В этот момент из сада показались оба мальчика.

— Они плиехали, они плиехали, — кричал маленький Адди, торопясь за своим братом, который несся по лужайке с громким «ура».

Гофштетер тоже поднялся, и оба всадника, показавшиеся в эту минуту на опушке леса, были окружены со всех сторон, так что прошло несколько минут, прежде чем они могли сойти с лошадей и подняться на веранду.

Траудль стояла в стороне с ребенком на руках. Герман поспешно подошел к ней и протянул ей руку.

— Здравствуйте, — сказал он теплым, сердечным тоном. — Вот и я.

— Да, вот и он наконец, — повторил Адальберт, — и теперь мы его не скоро выпустим. Оставьте же дядю в покое, дети, дайте ему поговорить с мамой!

Трудно было узнать прежнего Адальберта Гунтрама. Стройный, красивый офицер превратился в широкоплечего, плотного мужчину, настоящего фермера с загорелыми руками и лицом, но в его глазах светилась прежняя заразительная веселость. Герман Зигварт, напротив, почти не изменился, только стал еще серьезнее и спокойнее, и во всей его осанке чувствовалась уверенность человека, быстро поднявшегося по иерархической лестнице.

— Поди сюда. Дитрих, надо и тебя представить, — воскликнул Гунтрам, обращаясь к Залеку, стоявшему в сторонке. — Барон Залек фон Роткирхен, мой бывший товарищ по полку, а теперь наш дорогой гость… Советник Зигварт.

Мужчины раскланялись. Темные глаза Залека окинули Германа пытливым взглядом, а Зигварт ответил на поклон барона очень сдержанно. Они виделись впервые, но казалось, что с первой минуты между ними возникла какая-то невидимая преграда.

Следующие часы пронеслись очень быстро. Зигварту непременно хотели показать дом и ближайшие окрестности, причем возникала масса старых и новых воспоминаний. Потом наступил вечер, детей уложили спать.

Уже смеркалось, и дневная жара сменилась приятной прохладой, когда друзья юности уселись на веранде. Прошло восемь лет с тех пор, как Зигварт проводил молодую чету и Гофштетера на пароход, и хотя они постоянно переписывались, им все-таки сильно недоставало личного общения.

— Как хорошо, Адальберт, что ты отказался от военной службы! — сказал Зигварт. — Ты стал свободным человеком, живешь на собственной земле и ведешь здоровую деревенскую жизнь с женой и детьми. Я представлял себе твою ферму и всю твою жизнь более скромной. Ты ушел далеко вперед за последние пять лет.

— Зато первые три года были довольно тяжелыми, — возразил Адальберт. — Когда мы приехали сюда, Берклей был скорее разбитым среди лесной глуши лагерем, чем колонией. Сообщения с Хейзлтоном еще не было, туда можно было добраться только верхом, потратив на это целый день. Чувствовался полный недостаток во всем, что европеец считает необходимым. И потому мне очень скоро пришлось взять на себя руководство станцией.

— Да, я знаю, что старший заведующий умер, и Морленд передал его обязанности тебе.

— Этим он оказал мне полное доверие, и я скоро получил возможность доказать ему свою благодарность. Как раз в то время случилась забастовка, вернее, это был настоящий мятеж. Нам были предъявлены невозможные условия, когда же мы отказались их выполнить, нам стали грозить разрушением наполовину законченного здания. Забастовщики сознавали, насколько они сильнее жалкой горстки инженеров и служащих. Тогда я вспомнил, что был прежде солдатом. Мы окопались по всем правилам, засели в этом укреплении с инженерами и оставшимися нам верными людьми, и я стал командовать, как в осаждаемой крепости, два раза мы отбили приступ и не подпускали мятежников, пока к нам подоспела помощь из Хейзлтона. В глазах Морленда меня, вероятно, выставили действительно спасителем, потому что, приехав сюда, он протянул мне руку и сказал своим обычным сухим тоном: «Вы спасли мое дело, и я поблагодарю вас за это, когда оно будет доведено до конца». Он предоставил бы мне любое место в Хейзлтоне, но, зная мое стремление к независимости, предложил один из земельных участков такой величины, что из него можно сделать несколько дворянских поместий. Сперва я отказывался и хотел взять землю только в аренду. Морленд сначала посмотрел на меня с насмешливым сожалением, потом преспокойно ответил: «Неужели вы до сих пор ничему у нас не научились? Великодушие, деликатность — какие глупости! Между нами только деловые отношения. Если бы вы не возглавили защитников, все разбежались бы и бросили постройку. Вы спасли мне миллионное дело, а я не привык ни перед кем оставаться в долгу. Я только плачу свой долг — открываю вам любой кредит на необходимое обустройство, теперь мы квиты».

— Это на него похоже, — подтвердил Зигварт. — У этого человека на первом месте дело, но выражения сердечной, теплой благодарности от него нечего ждать.

— Нет, но он довел меня до того, что я устыдился своей рассудительности и согласился. Тот маленький капитал, что я привез с собой, был еще не тронут, да и Гофштетер предложил мне свои сбережения. На это мы построили дом и другие хозяйственные постройки, затем я взялся за обработку земли. Земля здесь прекрасная и щедро вознаграждает за труд. Завтра мы объедем все мои владения, ты удивишься, как много мы сделали за это время.

— Самую лучшую часть твоей собственности я уже видел, — весело заметил Зигварт, — твою жену и детей.

— Да, мою маленькую златокудрую Труду. Ты не можешь себе представить, кем она была для меня все это время. Я мужчина, и то мне было тяжело расставаться с прежней жизнью, а она охотно покорилась всему без единой жалобы, без ропота, и была всегда весела и довольна, несмотря на все лишения, к которым была непривычна. Чего только она не вынесла! Вторую такую женщину трудно найти.

— Да, тебе выпал счастливый жребий в браке, — серьезно произнес Зигварт, и словно в ответ на это из-за двери послышался поддразнивающий голос:

— Так поступите же как Адальберт. Почему вы до сих пор не попытались вытянуть свой счастливый билет?

— Потому что еще не нашел подходящей женщины.

Траудль вышла на террасу и, подсев к друзьям, продолжала со своим прежним веселым смехом:

— Пора бы подумать об этом серьезно. Мы долго ждали известия о вашей помолвке, почти так же долго, как и вашего приезда.

— Я не мог приехать раньше, никак не удавалось. Каждый год я имел несколько недель отпуска, но их было мало для поездки сюда, а мне хотелось довести до конца свою первую большую работу. Теперь я освободился, наконец, на целый год и думаю воспользоваться им также для научной цели. Я объезжу северные и южные города Америки. Уже одно мое пребывание в Нью-Йорке доказало мне, как много нам еще надо учиться. Я съезжу и в Хейзлтон, так как меня очень интересует эта будущая столица. Просто невероятно, что успел сделать Морленд за каких-нибудь десять лет. Вот это я называю энергией!

— Но зато он и правит самостоятельно своим городом, — сказал Гунтрам. — Ни в самом Хейзлтоне, ни в его окрестностях ничего не делается без его согласия. Ты навестишь его?

— Нет, мы расстались не особенно дружелюбно, а он принадлежит к людям, не умеющим забывать.

— Вы думаете, он сердится на вас за то, что вы тогда остались на родине? — спросила Траудль. — Вы ведь блестяще оправдали необходимость остаться там. Общения с Морлендом вам вряд ли удастся избежать, на днях сюда приедет Алиса. Она часто заезжает к нам. До Берклея всего три часа езды, а леса вокруг Берклея тоже принадлежат Морленду. Алиса — страстная охотница и на время охоты обычно останавливается у нас, иногда даже гостит по целым неделям.

— В самом деле, если я не ошибаюсь, Адальберт писал мне, что графиня подолгу живет в Хейзлтоне у отца. А перед отъездом сюда я слышал, что равенсбергские имения сданы в аренду сразу после смерти графа Бертольда.

Зигварт говорил таким равнодушным тоном, как будто речь действительно шла лишь о беглом знакомстве.

— Да, бедный Бертольд! — вздохнула Траудль. — Он умер таким молодым! Ведь ему было всего тридцать два года.

— У него всегда было слабое здоровье, — сказал Адальберт, — и при этом еще постоянные переутомления. Они ездили то в Египет, то в Норвегию, то для обновления впечатлений отправлялись в Индию, то навещали отца в Америке. Графиня постоянно искала новых ощущений, а ведь ее желания были законом. Она нисколько не заботилась о том, в состоянии ли ее муж выносить подобную жизнь.

— Ну нет, он умер от презрительного отношения к нему жены, — возразила Траудль. — Когда они были в последний раз в Хейзлтоне, он признался мне, как сильно страдает от этого. В глазах людей их брак считался счастливым: они вместе жили, вместе путешествовали, никогда не было слышно о разладе между ними, но с кончины дяди Равенсберга все пошло наперекосяк. Алиса только терпела своего мужа, никаких прав на нее он больше не имел. Она отчасти виновата в смерти дяди, потому что предоставила своему отцу полную свободу действий. Но все же известие о дуэли и смерти отца Бертольда глубоко поразило ее. Мне кажется, она и до сих пор не может примириться с этим, а бедному Бертольду пришлось за все расплачиваться.

— Он расплачивался главным образом за свою собственную слабость, — холодно возразил Зигварт. — Почему он так позорно бросил отца? Потому что боялся бедности и необходимости работать. Он предпочел остаться мужем своей богатой жены и позволил обращаться с собой, как с лакеем. Он один был во всем виноват.

— Да разве Бертольд был виноват, что родился и был воспитан таким слабохарактерным? — горячо возразила Траудль. — Кроме того, он не мог расстаться со своей женой. Она никогда не отвечала на его любовь и своей ледяной холодностью доводила его до отчаяния, особенно в последнее время, но он не мог побороть свое чувство.

— И представь себе, несмотря на все это Алиса до сих пор не вышла вторично замуж. Графской короной она не особенно дорожит, потому что Морленд считается теперь одним из наших «долларовых королей». Его единственная дочь и наследница может смело рассчитывать на какого-нибудь европейского герцога или принца, но об этом что-то не слышно.

Вскоре супруги вернулись в комнаты, а Зигварт остался на веранде и погрузился в воспоминания. Он хотел избежать встречи с Морлендом и его дочерью, но, раз это оказывалось невозможным, совершенно спокойно отнесся к предстоящему свиданию. Прошлое отошло от него очень далеко. Он всегда был уверен, что его страсть была лишь болезнью, лихорадочным бредом, и ясно сознавал, что женщина, к которой он так неудержимо стремился всем сердцем и всеми чувствами, только в том случае могла быть ему доступна, если бы он отдал ей свое личное «я», он понимал, что это было бы несчастьем всей его жизни. Теперь он избавился от страсти, его жизнь была полна больших задач, уверенного стремления вперед и дала ему все! Все ли? Ему показалось, что этот вопрос тихо прозвучал в надвигавшемся тумане, носившемся над поляной, в ответ он только гордо выпрямился.

— Да, все! А теперь — вперед, все выше и выше! Больше я ничего не хочу и не требую от жизни!