Два мира

Глава 8

В кабинете графа Равенсберга, очевидно, только что произошла бурная сцена. Старый граф быстро ходил взад и вперед по комнате, между тем как его сын сидел на своем месте в каком-то оцепенении.

— Ну, папа, зачем же так волноваться? — сказал он наконец успокоительным тоном. — Право, лучше бы я промолчал! Я долго колебался, говорить ли тебе об этом или нет, но ведь в конце концов ты должен же был узнать истину.

— Истину! — вспылил Равенсберг. — Это ложь, отвратительная клевета! Как ты мог хоть на одно мгновение поверить этому?

— Но ведь это сказал нам сам Берндт. А он узнал от самого Гунтрама.

— Тогда, значит, и Гунтрам обманут. Герман Зигварт упрямец, который, едва окончив учебу, отказался от всякой помощи и проявляет в этом отношении какую-то безумную гордость, станет вдруг вымогать деньги у своего бывшего учителя? Утверждать это прямо смешно, даже подло! Я лучше вас всех знаю Германа. Он поссорился с Гунтрамом, но ведь старые художники очень ревнивы ко всякой молодой, свежей силе, это же все знают. Я вызову Германа и спрошу, как все это случилось, а теперь попрошу тебя не говорить больше ни слова.

Бертольд молчал. Он давно знал о симпатии отца к своему прежнему воспитаннику, но никогда не думал, что это может зайти так далеко — отвергать все обвинения, все достоверные доказательства!

Граф отнесся к обвинению Зигварта как к личному оскорблению. Он еще несколько раз прошелся по комнате, как бы желая успокоиться, и сказал, меняя разговор:

— Что это говорил вчера вечером Морленд? Я не расслышал всего, потому что у нас были гости. Речь шла о каком-то прямом сообщении с Эберсгофеном? Что он, собственно, подразумевал под этим?

— Одна из практичных затей моего тестя, до которой мы сами еще не додумались, — ответил он как можно непринужденнее. — Ты ведь знаешь, что он ежедневно обменивается телеграммами в числе прочих и со своим главным агентом в Берлине, находящимся в постоянной связи с Нью-Йорком, но посыльному требуется более часа, чтобы доехать сюда из Эберсгофена. Мой тесть думает, что отсюда можно установить телефонное сообщение с Эберсгофеном, тогда можно будет передать содержание телеграмм непосредственно по телефону.

— Очень практично, но совершенно излишне, — холодно возразил Равенсберг. — Для нескольких летних месяцев, которые мы проводим здесь, вполне достаточно и прямого сообщения с Эберсгофеном. Если я при своих политических и других связях могу ждать час, чтобы получить телеграмму, то деловые интересы твоего тестя тем более допускают это.

— Но он настоятельно желает этого, и для нас тоже…

— Здесь должны принимать во внимание мои желания, а не желания Вильяма Морленда, — резко оборвал граф. — Я хочу иметь покой в своем собственном доме и не хочу, чтобы меня беспокоили. Я ведь предсказал, когда сюда явился секретарь с машинистками, что здесь открывается филиал новой конторы, это свершилось в точности. Письма, донесения, телеграммы мчатся одно за другим, а мистер Морленд распоряжается здесь, как будто он в этом доме не гость, а хозяин. Кроме того, он находит еще время для других занятий: он ездит то по лесам, то по другим имениям, и я начинаю верить, что эти разъезды — не простые прогулки для удовольствия, всюду проникают его холодные, всевидящие глаза, от которых ничто не укроется. Под этим взглядом чувствуешь себя как под операционным скальпелем.

— Ты несправедлив к нему, папа, — сказал Бертольд успокоительным тоном. — Эта острая наблюдательность — его врожденное качество. Но ты и Морленд — слишком разные люди, чтобы не чувствовать антипатии друг к другу. Алиса понимает это так же ясно, как и я.

— Разумеется, она понимает это и всегда прямо и довольно бесцеремонно стоит на стороне отца, а ты предпочитаешь держаться нейтралитета. Но я хочу оставаться полным хозяином, по крайней мере, своего замка. Телефонного сообщения проведено не будет, все останется по-прежнему, так и скажи своему тестю.

Бертольд встал, отлично зная, что когда отец в подобном настроении, с ним спорить бесполезно.

— Я поговорю с Алисой, — покорно проговорил он, выходя из комнаты.

Граф посмотрел ему вслед с нескрываемым презрением. И это — кровь от его крови! Этот слабохарактерный человек обращается к посредничеству жены. Равенсберг совсем позабыл, что сам поставил сына в подобное положение, что сам принял предложение Берндта и согласился на этот брак. Бертольд должен был принести эту жертву, и принес ее. Но было ли это жертвой? Ведь он был влюблен в свою красавицу-невесту, до сих пор влюблен в свою жену и сам охотно пошел на это. Он не унаследовал от отца ни его гордости, ни его страстного, бурного темперамента. Все его усилия сводились к тому, чтобы быть представителем рода, но и брак его грозил остаться бездетным — он женат уже два года, а на наследника нет надежды.

Стол для завтрака был накрыт на террасе. Алиса стояла, прислонясь к перилам, и играла веткой розы, которую вынула из стоявшей на столе вазы. Ее мысли были, казалось, далеко, она очнулась, увидев Бертольда.

— Твой отец, вероятно, запоздает, — сказал он. — Нам придется подождать с завтраком.

— Ждать не придется, у нас еще целых четверть часа, папа всегда пунктуален.

— Ты знаешь, куда он поехал?

— Нет. Он заказал экипаж к десяти, может быть, отправился с визитом в Графенау.

Алиса машинально обрывала лепестки розы. Муж окинул ее озабоченным взглядом. Вчера она вернулась со своей лесной прогулки крайне молчаливой, а сегодня казалась такой бледной и усталой, точно после бессонной ночи. Сегодня около ее плотно сжатых губ появилось суровое, презрительное выражение, резко изменившее ее красивое лицо. Бертольд не знал, чем это объяснить, ведь ничего особенного не случилось.

— У меня только что была настоящая сцена с отцом, — сказал он. — Он должен был наконец узнать то, что твой дядя рассказал нам о Зигварте. Помнишь? Папа просто вне себя и ни за что не хочет верить в виновность Германа.

— Ты и твой отец относитесь к этому так трагически. Вы просто-напросто были обмануты, это так часто случается в жизни. Люди думают, что нашли настоящий характер, настоящего человека, а он вдруг оказывается воплощением низости и подлости. Самая обычная история, из-за которой не стоит поднимать столько шума.

В этих словах было не презрение, а горечь, и молодой человек с удивлением посмотрел на жену, безжалостно уничтожавшую уже вторую розу.

— Это было горькое разочарование, — серьезно сказал он, — и для отца, и для меня. Я готов был поклясться в честности Зигварта. Мы вместе играли, когда он приходил в замок или когда я заходил в лесничество. Как часто я завидовал его силе и настойчивости, помогавшей ему все преодолевать, завидовал темпераменту, в котором жизнь била ключом, и вдруг он… Не могу себе представить этого.

— Мы, кажется, довольно говорили об этом, — с явным раздражением прервала Алиса. — Пощади меня! Меня это вовсе не касается, и я нахожу эти разговоры совершенно излишними.

Она сломала ветку розы и бросила ее на пол. Шипы вонзились ей в руки, и две капли крови показались на ее ладони, но она не обратила на это внимания и быстро обернулась к двери в гостиную, откуда в эту минуту появился ее отец. Он был действительно пунктуален. Почти одновременно с ним вошел и Равенсберг, и все сели за стол.

— Где ты был, папа? — спросила графиня. — Ты катался?

— Нет, я был в Эберсгофене, у архитектора Зигварта.

Алиса с безмолвным удивлением посмотрела на него. Граф взглянул на него не менее удивленно, а Бертольд даже выронил вилку.

— У Зигварта? — повторил он. — После всего, что рассказал вам фон Берндт?

— Коммерции советник защищал своего друга Гунтрама, я же другого мнения.

— Значит, Зигварт прав? — спросил Равенсберг в тревожном ожидании. — Да? Но в таком случае это является страшным обвинением против Гунтрама. Человек с его положением…

— Именно благодаря этому положению он и отважился на такой поступок. Оно спасло его от всякого подозрения, а молодого архитектора никто не знал. Но я видел его проекты и чертежи, в них есть задатки гениальности, которые я заметил и на вилле Берндта, и этого для меня достаточно.

Мужчины так увлеклись разговором, что не обратили внимания на Алису, она одна не произнесла ни слова, но вся насторожилась, суровое выражение с ее лица исчезло, и она с напряженным вниманием не отрывала глаз от отца.

— Разве я не говорил этого? — с торжествующим видом обратился граф к сыну. — Это было какое-то сплетение лжи и обмана, в котором я не поверил ни одному слову. Ведь я знаю Германа! Пожалуйста, Морленд, говорите! Вы, конечно, знаете, что я был несколько лет опекуном Зигварта, дал ему образование и очень интересуюсь им и его будущим.

— Знаю, и вам нечего стыдиться своего воспитанника. Это человек с будущим. Увидев виллу моего шурина, я был поражен, потому что знаком с прежними работами Гунтрама. Он был в одно время модным архитектором, но не создал ничего оригинального или значительного, и вдруг на старости лет удивляет всех проектом, не имеющим ничего общего с его другими работами. Это творение свидетельствует о таланте, каким он никогда не обладал, для меня и теперь остается загадкой, что это никому не бросилось в глаза. Когда Берндт случайно заговорил об этом, мне все стало ясно, и я решил распутать это дело.

— Но что могло побудить Гунтрама к такому безумному шагу? — воскликнул Бертольд. — Он всеми признанный художник и обладает вполне достаточными средствами.

— Да, судя поверхностно, но я узнал нечто иное, впрочем, это не играет роли. Звезда Гунтрама уже давно близится к закату, его время прошло, и заказы становились редкими. Для него было вопросом жизни как-нибудь снова выдвинуться на первый план. Тогда он воспользовался папкой своего гениального ученика, которую тот так неосторожно доверил ему.

— И заклеймил этого ученика позором, и выгнал его из Берлина! — возбужденным тоном сказала Алиса.

— Да, на его счастье, — сказал Морленд, — иначе его нельзя было бы оторвать от родной земли, между тем светлое будущее ждет его не здесь, а у нас. Я предложил ему место архитектора в нашем американском обществе, сооружающем новый город Хейзлтон. У нас есть первоклассные архитекторы, но такого как Зигварт еще нет. Такие таланты не произрастают в нашем климате, но нам необходимо их туда пересадить.

Алиса ничего не возразила. Она знала, какие авторитеты и силы участвовали в предприятии ее отца, знала, что быть выбранным лично ее отцом считалось большим счастьем. Теперь этот выбор пал на чужестранца, молодого, еще неизвестного архитектора, который, может быть, и не добивался этого места. Она встала из-за стола, так как завтрак уже окончился, и ей хотелось остаться одной со странными противоречивыми чувствами, какой-то смесью стыда и жгучего удовлетворения одновременно. Значит, в жизни не все ложь, и существовал человек, внешность которого не обманывала.

Морленд и Равенсберг остались за столом и продолжали начатый разговор. Впервые они нашли тему, на которой сходились их взгляды.

— Ну, что же дальше? — спросил Равенсберг, — необходимо выяснить дело и возвратить Зигварту его права.

— Это вряд ли возможно, — возразил американец со своим обычным хладнокровием, — он был так неосторожен, что не оставил ни малейших доказательств, а Гунтрам никогда не сознается в том, что может повлиять на его дальнейшее существование. Я попытаюсь убедить своего шурина, но сомневаюсь в успехе, так как этому помешает его многолетняя дружба с Гунтрамом. Кроме того, Зигварт ведь уедет. Через несколько лет он докажет, что с ним поступили несправедливо, если только к тому времени это еще будет иметь для него значение. В новой жизни подобные вещи скоро забываются.

— Значит, вы не знаете Зигварта, — перебил его граф, — он очень щепетилен в вопросах чести. Так вы серьезно думаете увезти его в Америку?

— Я хочу иметь у себя этот талант, — возразил Морленд с твердой решимостью, — хотя он в конце концов пробил бы себе дорогу даже здесь. Но на это потребовалось бы много времени, да и ему всячески ставили бы палки в колеса. У нас все решается быстро, если у человека есть протекция.

— Ну, Герман сам решит это! — произнес Равенсберг. — Этакий упрямец! Он ведь ни слова не сказал мне о всей этой истории, хотя знал, что я беспрекословно стану на его сторону. Во всяком случае, он обязан вам большой благодарностью, да и мне также хочется поблагодарить вас. Примите мою сердечную благодарность, мистер Морленд! — и глубоко тронутый граф протянул руку американцу.

Тот пожал ее с заметным удивлением — при существовавших между ними отношениях подобное проявление чувств казалось ему необъяснимым. Затем Морленд окинул пытливым взглядом энергичный профиль своего собеседника, его высокий лоб под густыми волосами, его голубые глаза, впервые он заметил в этом лице что-то новое, что до сих пор не бросалось ему в глаза, но спросил равнодушным, деловым тоном:

— Зигварт — сын вашего бывшего лесничего?

— Да, но он рано потерял отца. Ему было всего четырнадцать лет, когда я стал его опекуном и покровителем.

— Так! — Морленд все еще не отрывал взгляда от лица графа. — Ну, а вы довольны нынешним старшим лесничим?

— Разумеется! Он уже несколько лет служит у меня. Дельный человек!

— И брат вашего управляющего, которого он же назначил. Нехорошо, что оба занимают солидные посты в одном предприятии и находятся в близком родстве.

— Мое поместье — не предприятие, — сказал раздосадованный Равенсберг. — Это совсем не то, что у вас, и в управлении большими немецкими поместьями вы вряд ли можете быть особенно опытны.

— А вы в этом отношении опытны? Вы ведь приезжаете в свои поместья лишь летом и на короткое время, поэтому у ваших служащих развязаны руки, и они этим пользуются.

— В нашем сословии это неизбежно, — надменно возразил граф. — Кто не ведет лично своего хозяйства и не сидит безвыездно в своем гнезде, тот неизбежно должен полагаться на своих служащих. Такое владение, как мое, исключает возможность мелочных расчетов.

— Мелочные расчеты? Я имею дело с суммами, в сравнении с которыми стоимость Равенсберга ничтожна, и у меня, может быть, в двадцать раз больше служащих, чем у вас, причем каждый из них ищет свою выгоду и находит ее. Это, конечно, неизбежно и даже извинительно, но контроль в моих руках, и где моим интересам может быть нанесен ущерб, там я сам вмешиваюсь в дело. У вас этого контроля не существует, а между тем именно у вас-то он и необходим.

— Откуда вы это знаете?

— У меня есть свои источники. Нет необходимости называть их, достаточно того, что они достоверны. Вас обманывают и обкрадывают. Старший лесничий и управляющий играют друг другу на руку. Они вырубили у вас целые лесные участки и разделили барыш пополам. В отчетных книгах показано то, чего никогда не было. Необходимо немедленно положить этому конец, а вы даже ни о чем не знаете.

В груди графа бушевала буря. Он не допускал, чтобы его могли таким образом допрашивать. Ему было известно, что слуги обкрадывают его, он знал, что и при его отце и деде было то же самое. Нельзя же было следить за каждым их шагом — это было унизительно. Девизом Равенсбергов было: живи и давай жить другим, как это подобает знатным господам.

— Очень возможно, что и есть кое-какие недочеты, — сказал граф, с трудом овладев собой, — это везде может случиться, я расследую это дело.

— Конечно, но это необходимо сделать немедленно и энергично. Теперь, когда я открыл вам глаза, нетрудно добыть доказательства и немедленно прогнать обоих братцев, так бессовестно хозяйничающих у вас. Без малейшего промедления следует пригласить надежных людей…

— Это уж мое дело, — резко перебил граф. — Я сам приму надлежащие меры и попросил бы предоставить мне самому управление моим имением. В чужих советах я не нуждаюсь.

— В чужих? Но я говорю от имени моей дочери!

— Алиса — жена моего сына, — воскликнул граф, — она носит наше имя и принадлежит к нашей семье. Единственным представителем ее интересов является ее муж, и ее отцу приходится уступить ему свое место, не заявляя личных претензий.

— Я и не заявляю никаких претензий, — ответил американец, — но всегда буду отстаивать интересы моей дочери и охранять их! Вы, по-видимому, не желаете вмешиваться в дела, но если все пойдет по-прежнему, то в самом скором времени Равенсберг окажется точно в таком же положении, в каком был два года назад, а этого я не могу и не хочу допустить. Я попрошу вас принять это во внимание.

Морленд встал и вышел. Равенсберг, стиснув зубы, молча смотрел ему вслед. Снова зазвенели кандалы, в которые его заковали. В последних словах Морленда звучала весьма недвусмысленная угроза. Впрочем, ведь теперь можно было грозить и принудить и его самого, и его сына ко всему при помощи этого брачного контракта, связывавшего их по рукам и ногам. Но тут же у графа возникла мысль, что если дело дойдет до крайности, то Алиса должна будет стать на сторону мужа. Положение графини Равенсберг было слишком блестящим, чтобы она решилась довести дело до разрыва, ведь, несомненно, она во что бы то ни стало захочет сохранить за собой роль, которую играла в Берлине этой зимой.