Два мира

Глава 4

Окрестности провинциального городка Эберсгофена, находящегося в восточной Пруссии на почтовом тракте, были довольно однообразны и вся их привлекательность заключалась исключительно в изобилии лесов, еще сохранившихся в этих местах. На мили вокруг здесь простирается густой бор, который, несмотря на всю свою красоту, придает всей местности какую-то отрешенность от мира.

Небольшое поместье, расположенное близ городских ворот, было окружено большим садом. Дом был прост и старомоден, но очень уютен. На площадке перед домом, под большим буком, стояли стол и несколько стульев. Отсюда открывался вид на зеленые поля и лес.

Под буком сидела пожилая женщина и вязала длинный чулок из серой шерсти. В ее манере держаться и говорить было что-то решительное, а во всем ее облике чувствовалась необыкновенная представительность.

— Я вас спрашиваю, что выйдет из всей этой истории? — сказала она почти повелительным тоном. — Если так будет продолжаться, то все кончится полным крахом. Из-за этого вы перессоритесь с бургомистром и со всем городом. Зигварт, вы неисправимейший упрямец.

Архитектор Зигварт, развалившись, сидел на стуле и, выслушав предназначавшиеся ему поучения, спокойно ответил:

— Совершенно верно, госпожа Герольд.

— Значит, вы согласны со мной? Почему же вы не хотите воспользоваться теми средствами, которые находятся в ваших руках?

— Потому что отвечаю за то, чтобы вся эта история не свалилась отцам города на их мудрые головы. Ведь я управляю стройкой.

— Вы управляете? Но ведь вы…

— Я архитектор-распорядитель на строительстве ратуши в Эберсгофене, — горьким тоном докончил Зигварт. — Так, по крайней мере, меня здесь величают. Я здесь старший управляющий, и больше ничего. Проект ратуши сделан не мной. Мы строим какой-то невероятный ящик, и я должен придерживаться проекта, как ученик заданного урока. Но я, по крайней мере, позабочусь, чтобы здание было прочным. Принимая на себя стройку, я немедленно заявил бургомистру, что в смету заложены не все расходы и что город должен ассигновать значительно большую сумму, если желает построить что-то солидное. Уже целый год я препираюсь из-за этого с власть имущими. Если так будет продолжаться, то я брошу это дело.

— Это похоже на вас. Вы всегда пытаетесь пробить головой стену. Зачем же в таком случае вы взялись за эту работу?

— Потому что мне надо на что-то жить, — резко возразил архитектор. — А на этом месте у меня еще осталось время заниматься другими работами.

— Да, да, и вы с успехом использовали это свободное время. Всю зиму просидели дома, как суслик в норе.

— У меня была задумана большая работа, которую во что бы то ни стало надо, было, окончить.

— Но из этого вовсе не следует, что надо было жить таким мизантропом, вы ведь отказывались буквально от каждого приглашения, вас ни разу не видели за ужином в «Солнце», где собирались другие служащие, и этим вы всех оттолкнули от себя. Ведь было же у вас время бродить целыми часами в лесу по глубокому снегу.

Несмотря на резкий тон, в упреках Герольд слышалась материнская заботливость. Зигварт спокойно позволял отчитывать себя, так как с детства привык к этим нравоучениям. В те времена Герольд часто делала выговоры сыну старшего лесничего, который учился в городской школе и всегда был заводилой всевозможных школьных проказ. Она осталась верна этой привычке и по отношению к взрослому Зигварту, который и теперь редко возражал ей. Однако услышав ее последние слова, он сделал резкое движение.

— Этого вы не можете понять. У каждого человека должно быть какое-то увлечение, без которого он просто не может жить, а здесь, в Эберсгофене, я мог погибнуть. Я пропал бы без этих долгих лесных прогулок в одиночестве, во время которых ощущал, что я тоже человек и имею право на существование.

— Разумеется, ведь наш Эберсгофен у вас не в чести! — сердито заявила старушка. — Между тем это такой же город…

— С целыми восемью тысячами жителей и, конечно, со всевозможными социальными и всякими иными преимуществами…

— Перестаньте! Я не позволю поносить мой родной город в моем собственном доме. Если вы будете постоянно сердить меня своими вечными насмешками…

— То вы меня выставите, — докончил архитектор. — Мне придется уложить свой чемодан и убираться вон, куда глаза глядят. Может быть, это было бы самое разумное.

— Это было бы величайшей глупостью, какую вы только могли бы сделать, — сердито крикнула старушка. — Если вам тяжело в Эберсгофене, почему не обратитесь к графу Равенсбергу? У него везде связи и знакомства, и стоит ему сказать только одно слово, чтобы вы получили хорошее место. Но вы об этом, конечно, и не подумаете.

— Нет, — коротко и твердо ответил Зигварт.

— Это только доказывает вашу глубокую благодарность человеку, который так долго покровительствовал вам. Что вы имеете против графа? Вы всем обязаны ему — воспитанием, образованием. После смерти лесничего он заботился о вас как отец.

— Я знаю, чем обязан графу, — перебил ее архитектор. — Именно поэтому я не хотел беспокоить его своей просьбой. Раз и навсегда прекратим этот разговор!

Непоколебимая твердость этих слов окончательно вывела из себя Герольд. Она сердито бросила вязанье на стол и воскликнула:

— Хватит! Теперь хоть весь мир перевернись вверх ногами, а уж вы настоите на своем. Посмотрим, как вы сами пробьетесь, больше я не скажу ни слова.

Она стремительно направилась в дом.

Зигварт остался один. Он заметно изменился за истекшие два года: на лбу появилась глубокая морщина, около рта залегла горькая складка, которой прежде не было, на его лице запечатлелись следы тяжелых испытаний, хотя ему не было еще и тридцати лет.

Почти целый год он пытался доказать, что проект принадлежит ему и все-таки был побежден — Гунтрам легко с ним справился. После бурной сцены замять это дело оказалось невозможным, оно стало достоянием окружающих и возбудило много толков. Тогда Гунтрам обвинил своего прежнего ученика в клевете. Ему, разумеется, поверили. Да и кто же мог бы заподозрить в обмане известного архитектора, почтенного человека с седыми волосами? А что представлял собой Герман Зигварт? Молодой, никому неизвестный человек, который, может быть, просто хотел выманить какую-то сумму своим дерзким, ничем недоказанным обвинением. Конечно, его осудили, даже не выслушав.

С тех пор Герман везде натыкался на запертые двери и оскорбительные отказы. Он боролся изо всех сил, ни за что не хотел уступать того, что принадлежало ему по праву, но нужда заставила его покориться.

Разумеется, он лишился своего места, и Гунтрам позаботился, чтобы он не нашел работы в Берлине. Наконец Зигварту удалось устроиться в Эберсгофене, и уже целый год он тянул здесь лямку, чтобы прокормиться.

В душе Зигварт все еще не мог смириться с причиненной ему несправедливостью. Кроме того, в Эберсгофене он был словно заживо погребен. Со времени своего студенчества он все время вел в Берлине активный образ жизни, теперь же засел в провинциальном захолустье со всем его мещанством, не интересовавшимся ничем, кроме сплетен и пересудов. Иногда ему казалось, что он должен стряхнуть с себя всех этих людишек и бежать далеко-далеко, пока сил хватит, но до сих пор еще выносил эту жизнь. Зигварт был не из тех, кто легко покоряется судьбе. Он готов был бороться с ней не на жизнь, а на смерть. Ему, как сильной натуре, это даже нравилось. Но сидеть и терпеливо ждать, пока — еще Бог весть когда — представится возможность вернуться к настоящей жизни, — вот что было для него пыткой.

Долго сидел он, погруженный в мрачные мысли, и поднял голову, только когда скрипнула калитка, выходящая в поле. У входа в сад появилась фигура, при виде которой архитектор был глубоко изумлен.

— Что это значит? — пробормотал он. — Самое высокопоставленное в Эберсгофене лицо собственной персоной! Придется вытерпеть этот визит.

Бургомистр Клаудиус был маленьким, довольно тучным господином, все существо которого говорило о довольстве и благоденствии, несмотря на все его старания придать себе глубокомысленный и значительный вид.

— Добрый вечер, господин архитектор, — заговорил он. — Я осматривал свои поля и завернул к вам. Как поживаете?

Зигварт не мог понять причины столь неожиданного визита, он и бургомистр не были в приятельских отношениях, так как строительство ратуши не раз давало повод к разного рода столкновениям. Но на этот раз Клаудиус казался настроенным очень мирно. Он уселся на предложенный ему стул и спросил:

— Вы сегодня рано ушли со стройки?

— Да, потому что сегодня суббота, а по субботам рабочий день на час короче.

— Очень жаль, вы кое-что пропустили, с экстренной почтой к нам приехал иностранец, мистер Вильям из Нью-Йорка.

— Как, вы уже знаете его имя? Уж не велели ли вы своей тайной полиции следить за этим янки с первого же его шага?

— Я беседовал с ним, он говорит по-немецки. Когда он подъехал, я пил свой послеобеденный кофе в «Солнце». Удивительный человек! Знаете ли, с чего он начал? Он прежде всего пошел к новой ратуше, осмотрел ее и покачал головой. Томас видел это.

— Чего только не видит и не слышит Томас! — с досадой проговорил архитектор. — Если на стройке кто-нибудь чихнет или обзовет другого дураком, он немедленно бежит и докладывает об этом. Великолепный образец полицейского!

— Томас только исполняет свои обязанности. Раз он служит в полиции, то обязан смотреть за порядком. Кроме того, я поручил ему внимательно наблюдать за приезжим. Как вы думаете, что понадобилось этому господину в Эберсгофене?

— Об этом вам следует спросить у него.

— Ну, я поостерегусь сделать это. У него такой солидный, даже надменный вид. Впрочем, все американцы таковы. Может быть, вы знаете его?

— Я? Как я могу знать этого иностранца, свалившегося в Эберсгофен Бог весть откуда, как снег на голову.

— Да, удивительно! А знаете, ведь он спрашивал, где вы живете.

Теперь архитектор понял причину неожиданного визита бургомистра, отличавшегося необычайным любопытством. Известие, что приезжий американец интересовался архитектором Зигвартом, поразило почтенных чиновников, и представитель городской власти решил лично расследовать это дело.

— В Берлине мне приходилось встречаться с американцами, — сказал Зигварт, — но этого имени я что-то не помню. Может быть, он только сошел на станции, а приехал в Равенсберг. Ведь графиня — американка из Нью-Йорка.

— Вероятно, так оно и есть! — воскликнул Клаудиус, которому эта мысль до сих пор не приходила в голову. — Равенсберги действительно вернулись в имение. Там теперь и старый граф, и молодой граф с женой, и целым придворным штатом. Хотя замок и большой, но в нем едва все разместились. Да, такие господа умеют жить! А ведь всем известно, каковы были их дела два года тому назад. Не женись тогда молодой граф на миллионерше, не избежать Равенсбергу участи Графенау. Красива, должно быть, молодая графиня, но зато горда и надменна. Впрочем, все Равенсберги кичились своим происхождением. У кого не было шестнадцати предков, тот для них не существовал. А теперь последний представитель старинного рода женился на мисс Морленд.

— Родословное дерево в наши дни не имеет большого значения, — заметил Зигварт, — сейчас властвует капитал. С одной стороны — миллион, а с другой — графская корона, это вполне современно.

В словах архитектора звучало с трудом скрываемое презрение. Но Клаудиус, видимо, находил подобный образ действий в порядке вещей и утвердительно кивнул головой.

— Да, многое на свете изменилось, — сказал он, собираясь с силами для новой тирады, но вдруг заметил вошедшего в сад незнакомца и чуть не подпрыгнул от изумления.

Незнакомец поклонился и спросил:

— Где я могу видеть господина Зигварта?

— Это я, — вставая, проговорил архитектор.

Больше он не успел ничего сказать, потому что Клаудиус бросился к пришедшему и рассыпался перед ним в любезностях.

— А, мистер Вильям! Я уже имел честь познакомиться с вами. Вы ищите нашего архитектора? Позвольте мне познакомить вас.

— Меня зовут Вильям, — обратился американец к Зигварту, не обращая внимания на бургомистра, но от него не так легко было отделаться.

— Я не понял ваших намерений. Если бы я только мог предположить, что вы желаете переговорить с господином Зигвартом…

— Да, и наедине, — решительно ответил Вильям.

— О, я не хочу вам мешать.

Бургомистр, однако, не двинулся с места, пока Зигварт не пригласил американца в свою комнату, извинившись перед Клаудиусом, который с мучительным любопытством посмотрел вслед уходившим, не решаясь следовать за ними после такого решительного отпора.

— Как много говорит этот господин! — заметил американец, входя в дом.

— К сожалению, это у него хроническое. Пожалуйста, направо, мистер Вильям.

Он ввел американца в свой мезонин, состоявший из двух комнат. Одна служила ему кабинетом и выходила окнами в сад. Это была большая, довольно низкая комната, обставленная старинной мебелью госпожи Герольд. Под одной стеной стоял большой диван со столом и стульями, у противоположной — два шкафа с книгами и папками с чертежами, а у окна — большой письменный и чертежный столы.

Американец сел на диван и внимательно огляделся.

— Мне кажется, в этом городе все очень любопытны, — заговорил он. — Или иностранцы здесь — большая редкость? До самого вашего дома за мной шел какой-то высокий человек с большой саблей. Вон он стоит у калитки сада, как часовой.

Поняв, в чем дело, Зигварт едва удержался от улыбки.

— Это был почетный караул, вся вооруженная власть Эберсгофена, наш полицейский Томас. Он всегда ходит с большой саблей, но еще никому не причинил ею зла.

— Здесь в этом нет никакой необходимости, — презрительно заметил американец. — Эберсгофен — такой маленький город.

— Да, с Нью-Йорком ему, разумеется, не сравниться, — с сердцем ответил архитектор, — но в нем есть, по крайней мере, одна достопримечательность, а именно новая ратуша.

— Я уже видел ее, — кивнул головой иностранец.

— И увидев, покачали головой. Позвольте выразить вам свое уважение, мистер Вильям, у вас глаз наметан.

— Значит, проект составлен не вами?

— Нет, я, к сожалению, не достоин этой чести. Проект сделан светилом архитектуры, тайным советником и так далее. Я только руковожу стройкой, но нельзя сказать, чтобы работа шла быстро, мы строим ратушу уже второй год. У нас все должно совершаться с толком и расстановкой. Сначала документы должны пройти бесчисленное количество инстанций, затем полдюжины писарей испишут себе в кровь пальцы. Каждый кирпич должен быть записан в смету, каждый рабочий подробно проинструктирован. Когда же, наконец, работа начата, то оказывается, что не хватает денег и надо их еще накопить. А тут еще вечные пересуды, сплетни, дрязги, от которых не избавишься, хоть из кожи вылезь!

— Почему же вы не вылезаете из кожи? — американец, очевидно, не понял последней фразы Зигварта.

— Потому что это пренеприятная процедура! Вы, верно, еще ни разу не пробовали этим заниматься.

— Нет, но мне хотелось бы знать, почему вы продолжаете здесь работать? Ведь прежде вы жили в Берлине?

Зигварт удивился, что американец знал об этом, и ответил уклончиво:

— Да, прежде, но уже год, как я оттуда уехал.

— А почему вы уехали?

— Это мое личное дело и никого, кроме меня, не касается.

В его голосе звучали нетерпение и раздражение, но американец, глядя своими проницательными серыми глазами на архитектора, спокойно проговорил:

— Я хочу это знать.

— А я не хочу вам отвечать! Да и чему я обязан честью вашего посещения? Мы ведь совершенно незнакомы друг с другом. Смею спросить, что именно привело вас ко мне?

Американец указал на открытый шкаф, из которого выглядывали папки с чертежами.

— Это, вероятно, ваши проекты? Мне было бы интересно познакомиться с ними.

Зигварт был так поражен этим заявлением, что в первую минуту не нашелся, что ответить, потом насмешливо улыбнулся.

— Очень сожалею, но я не показываю своих чертежей первому встречному, всяким посторонним людям. Я стал осторожнее с тех пор, как меня научил этому горький опыт. Да и что вам за дело до моих чертежей и планов? Не собираетесь ли вы поселиться в Эберсгофене и построить себе виллу?

— Нет, я в Европе только проездом. Нам, американцам, это не подходит, здесь, среди мелкой будничной суеты, не подходящее место для больших замыслов. Мы далеко опередили вашу маленькую Германию, очень далеко.

— Что? — воскликнул в сильнейшем раздражении Зигварт. — Нечего издеваться над Германией! В своем доме я этого не позволю. Всякий, кто посмеет сказать хоть слово против Германии, пусть убирается к черту!

— Мистер Зигварт, вы становитесь грубы, — спокойно перебил его Вильям.

— Очень рад, что вы это наконец заметили, — Зигварт с гневом вскочил со стула, ожидая сильного отпора со стороны гостя, но тот продолжал спокойно смотреть на него своими проницательными, холодными, испытующими глазами, а потом встал и сказал с невозмутимым спокойствием:

— Вы удивительный человек, мистер Зигварт, вы заинтересовали меня, и я еще вернусь.

С этими словами он взял со стола свою шляпу и с тем же невозмутимым видом направился к двери.