Женщина в лиловом

XXXII

Во время перевязки Сусанночка спросила доктора:

— Доктор, теперь я скоро умру?

Доктор, высокий, близорукий, с густым рыжим бордюром волос вокруг лысого и выпуклого темени, недовольно посмотрел на нее сквозь очки.

— А вам очень захотелось умереть? Могу сообщить вам маленькую неприятность: очень нескоро. Годиков сорок еще проживете.

У него была смешная фамилия — Цигенбок.

Бинты и вата скрипели у него в руках. Он беспрестанно мыл руки и делал все удивительно методично и не спеша.

По окончании перевязки он увел Колышко в кабинет.

— Ну-с, — сказал он, — рана у вашей жены счастливая, если можно так выразиться о ране. Задета верхушка легкого. Воздержание от разговора, лед и покой, как я уже сказал. Немножко частый пульс, как результат уменьшения кровяного давления… так называемые явления коллапса[30]…

Он подробно изложил Колышко сущность этих явлений, бывающих в результате обильного истечения крови. Глаза его во все продолжение разговора смотрели на Колышко с неодобрительным юмором. Люди не умеют жить спокойно и методично и потому теряют голову.

— Поводов приходить в отчаяние, по-моему, нет. Для предотвращения нежелательных истерических явлений давайте через два часа эти капли. Вечером можно сделать подкожное впрыскивание камфары. Она поправится. Да.

Он сжал Колышко коленку.

— Не вешайте нос, как говорится, на квинту[31]. Странное выражение, не правда ли? При чем здесь квинта?

Уходя, он сказал еще раз:

— Особенно следите за повязкой. Мы уже и так достаточно потеряли крови, чтобы терять еще.

В передней Колышко столкнулся с Зиной.

— Этого еще недоставало, — сказала она. — Ну?

Она ободряюще уставилась глазами на Колышко, и он прочел в ее взгляде странную сочувственную доброту. Да, конечно, она была хорошая, серьезная и несчастная девушка. Она умела трезво и спокойно глядеть в лицо жизни.

— Она вне опасности, — сказал он.

Они затворились в кабинете.

— Ну, конечно, — говорила она. — Еще никто не умирал от любви. Счастливцы! Они любят, стреляются, целуются.

Она взяла со стола у Колышко самую толстую папиросу.

— Передайте Сусанночке, что я на нее зла. Так не поступают порядочные сестры. Могла же она меня предупредить, что намерена стреляться… Кстати, что вы наделали у Биоргов? Там целый переполох. Вы не так поняли мадам Биорг.

Колышко слушал эту болтовню как далекое прошлое. Он удивлялся, что у него нет решительно никаких чувств. Из приличия он делал грустное лицо, но ему все время хотелось смеяться. После выстрела Сусанночка успокоилась и теперь опять смотрела на него влюбленными глазами. Она созналась ему, что хотела умереть «любя». Сейчас она была вполне счастлива. Она хотела, чтобы лекарства давал ей он сам. Это было скучно, и он ловил себя на ужасной мысли, что, может быть, было бы лучше, если бы она умерла.

Механически он знал, что ему предстоит еще сейчас ехать на осмотр лесов. Все это не задевало его. Так же механически он попрощался с Зиной и проводил ее до передней.

Она жала ему руку и ободряла его. Вдруг он увидел в ее глазах странную влагу.

— Ничего… так, — сказала она.

О чем она плакала? Он вопросительно уставился на нее.

— Мне вас жаль, — сказала она. — Вы действительно милый. За что они все вас мучают? За что?

Она улыбнулась сконфужено.

— Но это — глупости.

И, круто повернувшись, она вышла.

«Так вот оно что!» — подумал он изумленно, и вдруг его охватила острая тоска.

Хотелось громко хохотать. Он плотно затворился у себя в кабинете и начал шагать. Вдруг ему сделалось жаль Сусанночки. Он припомнил, как она беспомощно положила голову на плечо Василия Сергеевича и как противная мадам Биорг радовалась, что он ее бросил. И эти внезапные слезы Зины.

И это чувство жалости росло и росло. Любить он ее, конечно, никогда не будет. В том смысле, как ему рисовалось чувство любви, например, к Вере. Кстати, что с ней?

Он знал, что там было настоящее. Но не жалел. Если что произошло, завтра будет известно из газет. Эта женщина продолжала в нем вызывать только бешеную злобу. Если бы она оказалась сейчас здесь, перед ним, он разыскал бы за шкапом, в передней, стек и опять бы ее избил. Теперь он знал каждый изгиб ее души. Гораздо больше, чем у Сусанночки. Сусанночка казалась проще только сначала. В сущности, она была еще девочка. Ее душа жаждет раскрытия. Если бы он имел время и охоту, он мог бы работать над ней. К Сусанночке у него были чувства чисто отцовские.

Потихоньку постучав, вошел Василий Сергеевич. Его беспокоили леса епархиального дома. Вообще за последнее время сделано много упущений. Он боялся заикнуться о втором помощнике. Во всяком случае, Колышко мог бы более внимания уделять делам. Отчего бы ему в самом деле не проехать на ремонт самому?

Колышко молча ходил. Старику не работалось тоже. Наконец он не выдержал и поднял голову.

— Простите, — сказал он визгливым голосом, — самоубийство не довод. Это — насилие над чужой душой!

Он стукнул кулаком по чертежу.

— Паучиха съедает во время любовного экстаза паука. А здесь избирают другой способ поглощения: подчинись моему желанию, растворись в моих объятиях — иначе я отравлю тебе всю жизнь! Это, спрашивается, любовь? Простите: это — эгоизм, чувственная разнузданность. Это — надругательство над любовью, а не любовь. Любовь (вы меня извините!) не вынуждается насилием.

Он говорил так, как будто Колышко собирался с ним спорить.

— Кто способен принуждать к любви террористкой, тот не уважает, не ценит, не понимает любви-с.

Глаза его страшно выкатывались. Он брызгал на чертеж слюною. Сусанночку он ненавидел чисто стихийно.

— Вторжение в дом с юбками и картонками. Укрепление в цитадели.

Он подтягивал сползавшие от волнения коленкоровые нарукавники.

— Ты войди в дом так, чтобы из него увести. Это я понимаю. Прибеги босыми ногами. Это номер-с!

Колышко снисходительно слышал это брюзжание. К старику он привык. И под это брюзжание в нем росла и росла жалость к Сусанночке.

У нее были слабо развиты органы сопротивления. Ее попытки удержаться за жизнь были ребячески-жалки. Сейчас она была отринута и забыта всеми. Ее никто никогда не любил. Ее привязанность к нему чисто собачья. Чтобы ее оттолкнуть, надо быть прямым негодяем, способным на все.

Он прошел к ней в спальню, чувствуя на себе враждебный взгляд старика.

— Можно войти? — спросил он сестру милосердия.

Миловидная девушка застенчиво встала и сказала:

— Можно-с.

Глаза Сусанночки улыбались ему от подушки. Пока он приближался к ней, она молитвенно смотрела на него. Ей, вероятно, казалось сейчас, что она смотрит на него с того берега, из другой жизни. Ее лицо осунулось. На нем легли мертвые, синие тени. Рука у нее была горячая.

Не выпуская ее пальцев, он присел к ней на край постели. Голова ее глубоко ушла в подушки. В глазах был горячечный блеск. Он не понимал, какие мысли тревожат ее. Но, видно, она приготовилась умереть. В эту минуту она не сомневалась, что он принадлежит ей. Вот сейчас, пока она лежит, а он сидит возле.

Она цепко схватила его руки горячими пальцами. Потом раскрыла губы, чтобы что-то сказать.

— Не смей! — погрозил он. — Тебе запретил доктор.

Она закивала головой и притянула его к себе. Он притронулся к самому ее рту. Горячее дыхание повеяло ему на лицо. Он услышал, более угадывая глазами:

— Ау, Нил!

— Ау, мое счастье.

Не выдержав, он разрыдался. Она понимала, что с ним, и, безмолвно утешая, ласкала его волосы. Глаза ее были радостны, но радость эта была нездешняя, от всего отрешающаяся. Она точно хотела ему сказать сиянием глаз: «Я умру. Но я хочу, чтобы ты после меня был счастлив».

— Я хочу, чтобы ты как можно скорее поправилась, — сказал он. — Ты увидишь: мы будем с тобою счастливы.

Она покачала отрицательно головой, потом такая же сияющая уставилась глазами в потолок. Он пошевелился. Она тотчас же сжала его руку. Она боялась, что он уйдет и она умрет без него.

— Я никуда не уйду от тебя, — сказал он. — Я сам буду давать тебе лекарство.

Она взяла свою руку, успокоительно кивнула головой и закрыла глаза.

Он на цыпочках вышел из комнаты.