Женщина в лиловом

VIII

…С утра одолели телефонные звонки. Среди первых позвонила Сусанночка.

— Я сегодня исповедуюсь, Нил, — сказала она. — Сейчас пойду исповедоваться. Ты прости меня. Ты злой. Тебя нельзя было бы прощать, а не то что еще у тебя просить прощения. Ты даже не поцеловал меня вчера на прощанье. Все равно прости! Так и быть, Бог с тобой.

Она помолчала. Ему сделалось скучно, но не захотелось ее торопить. Она продолжала:

— Мне весь вчерашний вечер было, не знаю почему, ужасно тяжело. Мне вдруг показалось, что я тебя потеряю. Я злая и глупая, и ты найдешь себе умную и добрую. Но только все равно тебя никто не будет любить, как я.

В ее голосе было много цельной, наивной искренности. Колышко не сомневался, что это так и есть. Но она вся такая тоскливая и равнодушная. Даже чулки носит обыкновенно черные шерстяные. Обувь у нее тоже простая, купленная в посредственном магазине. Она будет неподвижной, рано отяжелевшей женщиной. Впрочем, ведь он всегда так занят. Неважно.

— Ты меня никогда не бросишь, Нил? — спрашивала она.

Чувствуя за собой неопределенную вину, он сказал:

— Что за вздорный вопрос?

Она довольно засмеялась.

— Ну, смотри! Прощай, мой злой. Ау!

— Ау! — ответил он ей в тон.

На их телефонном языке это означало, что они не забывают друг о друге.

Василий Сергеевич вошел с довольным лицом. Коротким носом он нюхал пространство. Был час завтрака, и чертежники, четверо молодых учеников Училища живописи, ваяния и зодчества[9], пили чай. Это было законным десятиминутным перерывом в работе.

Колышко, довольный вчерашним вечером, не прочь был поболтать.

— Ну, а что женщина в лиловом? — спросил Василий Сергеевич.

— Женщина в лиловом и есть женщина в лиловом.

Колышко был неприятен этот вопрос. Но Василий Сергеевич вдруг засмеялся и полез в боковой карман. Оттуда он вытащил черную дамскую перчатку, не спеша расправил ее и положил на стол.

— Вот! — сказал он. — Как это вам нравится? Если, мое сокровище, порядочная дама оставляет вам на память перчатку, ее надо прятать в стол, а не бросать повсюду.

Старик ехидно шипел, показывая два зуба. Колышко покраснел и взял перчатку. От нее повеяло знакомым ароматом. Это было так реально, что он внезапно представил себе Веру Николаевну в черном платьице, удивленную, как девочка, держащую стек. Потом в передней, когда она уходила, с сияющими глазами.

«Перчатку она забыла нарочно, — решил он. — Она определенно желает оставить в моей жизни какой-то след. И уже оставила».

На этот раз с раздражением он подумал о новом проекте. Было чувство половинчатости, неудобства. Успев сказать с ним всего несколько слов, эта женщина уже вошла в его жизнь раздражающим углом. Он бы хотел вообще ее больше не знать, не видеть. Она возбуждала в нем чувство, похожее на необъяснимый страх. В самом деле: она появилась совершенно неожиданно и притом нелепым путем. Она делала явные несообразности, и вместе с тем он не мог освободиться от мысли, что она действительно что-то может значить в его жизни. И именно потому, когда она уходила, они не сказали друг другу ни слова. Он сейчас поймал себя на этом воспоминании. Она застегивала манто с такой спокойной уверенностью, как будто все шло именно так, как она ожидала и как было нужно.

Самое лучшее было бы отослать перчатку с Гавриилом к ней на дом. Но ему не хотелось обнаруживать перед Василием Сергеевичем, что он знает адрес г-жи Симсон.

Пошутив, он сказал:

— Да, в самом деле, такие вещи прячутся в стол.

Он запер перчатку и почувствовал, что сделал глупость. Василий Сергеевич грубо хохотал. Под конец начал даже кашлять. Колышко вспомнил, что надо ехать. Слишком веселое настроение помощника ему не нравилось также по другой причине: третий месяц после минувшего запоя приходил к концу, и можно было от него ожидать алкогольных эксцессов.

Он внимательно рассматривал лицо старика. Глаза его были чуть красны.

— Отчего вы не завтракаете? — спросил он подозрительно помощника.

Василий Сергеевич недовольно встал. Он не любил этих интимных вопросов. Кому какое дело, завтракает он или нет? Он должен исполнять свою работу, и только. Нанялся — продался.

Ворча, он ушел.