Глинтвейн на двоих

Глава 11

Теперь он осознал, как давно не ходил в театр, вообще никуда не ходил, кроме университета. Он чувствовал себя, как устрица, потерявшая раковину, — наедине с промозглым осенним вечером, тенями прохожих, хлопаньем тяжелой двери, пропускавшей зрителей в здание «Поп-театра». Он прибыл на десять минут раньше условленного времени, и некоторое время стоял на крыльце, накрытом каким-то странным, асимметричным портиком. Но ждать у двери, на виду у всех людей, входящих в театр, бегло или пристально вглядывающихся в него, казалось неудобным. Он принялся расхаживать взад-вперед по аллее низких фонарей, ведущей от метро к театру.

За пятнадцать минут до начала спектакля чувство дискомфорта усилилось. Ее все не было. Мимо него торопливо проходили люди, преимущественно парочки, слышался молодой смех, ломкие голоса подростков. Очевидно, весь партер сегодня наполнится молодыми людьми. В конце концов он обнаружил, что ждет он один — театр быстро втягивал в свое устье ручеек последних, опаздывавших зрителей. Проходившие не могли не обращать на него внимания — он выделялся как своим возрастом, так и одиноким ожиданием. По крайней мере, ему так казалось.

Более того, около семи ему стало мерещиться, что спектакль начался тут, у входа, и комический актер здесь — он, а зрители проходят мимо, чтобы позабавиться его растерянностью и брошенностью.

Он чувствовал некий заговор молодых и самоуверенных людей против него. Проходившие были похожи на его студентов и студенток, а, возможно, таковые и имелись между ними. Они любовались растерянностью и беспомощностью Аргуса, одиноко ждавшего у входа в «Поп-театр». Они видели Аргуса без необыкновенных очков, от которых разбегались бы солнечные зайчики, без его грозного взгляда.

Может быть, его одинокое стояние будет завтра темой для разговоров всего университета. Может быть, эта девица с каштановыми волосами поспорила с кем-то, что вытащит профессора из его библиотеки и заставит бесплодно ждать у входа в театр. Наверное, кто-то специально пришел, чтобы поглазеть на профессора и подтвердить, что студентка выиграла. Завтра она получит выигрыш — какие-нибудь десять долларов или плитку шоколада.

Ручеек человеческих фигур, вливавшийся в здание, иссяк. Свет от низких фонарей казался холодным, как сталь. Он в последний раз пошел между ними в сторону уже неподвижного прямоугольника двери. Чтобы так же неторопливо развернуться у крыльца — и уйти, исчезнуть в лабиринтах города.

Отчаянно быстрые шаги за спиной заставили его резко обернуться на полдороге. Ее рука вцепилась в рукав профессорского плаща — как будто она боялась, что он все же уйдет. Она заглянула ему в лицо ищуще, виновато — снизу вверх. Попыталась улыбнуться. Сбивчиво заговорила о том, как ее подвел транспорт, какой сегодня неудачный день, все и вся против нее.

— Как замечательно, что вы все же дождались… меня, — говорила она. — Я чувствовала, что вы не уйдете.

— Да-да, конечно, — сухо промолвил профессор.

— Но вы не сердитесь на меня? — жалобно спросила она.

Он вдруг поймал себя на том, что ведет себя с ней, как будто бы она была студенткой, опоздавшей к нему на пересдачу зачета. Театр, назначенное время встречи — это диктовало иные условия игры. Здесь она была дамой, опоздавшей на рандеву к кавалеру, пусть себе и пожилому.

— Все нормально, — мягко произнес он, — хорошо, что вы все же пришли. Войдем.

И он открыл для нее дверь. Внутри их никто не встретил, не проверил билеты. Женщина в гардеробе молча приняла его плащ и ее куртку. Тишина пустого фойе не казалась ни напряженной, ни угрожающей. Просто все ушли — туда, где разыгрывалось действо о маленькой Антигоне.

Была еще одна дверь — такая же тяжелая, но полуоткрытая. Они заглянули в ее темный проем, и их одновременно поразило ощущение переполненного зала, хотя в темноте было трудно различить фигуры сидящих. Ясно было, что в темноте и тесноте они не отыщут свободных мест — даже если они где-то были. На маленькой, полукруглой, едва освещенной сцене два стражника разговаривали о вине и непотребных женщинах. Внимание многоголового зрителя было полностью приковано к ним. Вот-вот они должны были схватить маленькую Антигону, которая осмелилась нарушить приказ царя Креонта и похоронила останки своего брата Полиника. Ане не очень хотелось смотреть эту сцену. Она вообще не переносила жестокости — ни на сцене, ни в жизни.

Она и профессор переглянулись.

— Не очень люблю смотреть спектакль с середины, — сказал профессор.

— Я тоже, — с готовностью отозвалась она.

За их спинами возникло движение. Они с облегчением обнаружили, что были не последними опоздавшими. Парочка, вошедшая в фойе, даже не глянула в сторону партера, но сразу свернула в галерею, упиравшуюся в дверь с надписью «Бар».

— Может быть, и мы за ними? — предложил профессор.

— Это не будет… — начала она и запнулась. Он как будто понял ее.

— Я на это тоже рассчитывал, — почти весело сказал он. — По крайней мере, оставил машину в гараже. Приехал на метро.

— Идет, — быстро сказала она.

Игра требовала, чтобы он взял ее под руку. Он почувствовал, с какой готовностью она оперлась на него. Для него это было почти незнакомым ощущением. Виктория не любила ходить под руку, не позволяла это даже в пору ухаживаний, перед свадьбой. Очевидно, она высоко ставила свою независимость. Было время, когда он мечтал о дочери — о том, как она станет высокой, красивой. И когда-нибудь пройдет с ним под руку.

В просторном баре, имевшем форму полукруга, оказалось неожиданно многолюдно. Но не шумно. Звучал негромкий, но не назойливый блюз. Люди, сидевшие парочками, группами, вполголоса переговаривались. Были и одинокие, застывшие чад стаканами с коктейлем или чашечками кофе. Очевидно, «Поп-театр» навещали не только ради зрелища. Возможно, здесь завязывались контакты. По крайней мере, сидевшие ближе к ним двое мужчин разговаривали явно не о театре. Один из них, помоложе, в светлом костюме с ярким галстуком, пристально взглянул на них, остановился взглядом на профессоре и чуть улыбнулся. Потом что-то сказал собеседнику.

Профессор провел свою спутницу к самому дальнему столику — он оказался свободным. Меньше всего ему хотелось обнаружить тут знакомых или быть узнанным кем-то.

Принесли заказанное профессором шампанское — ледяное, в затуманившейся от холода бутылке. Хлопнула пробка. Пенистая жидкость с шипением наполнила фужеры.

— Итак, за что?

Если бы она первая задала этот вопрос — он не нашелся бы, что сказать. Ведь тогда надо было ответить и на другой. Итак, зачем они здесь — он и она? Из любви к «Антигоне», которую не смотрят? Немолодой женатый (все еще) профессор в обществе молоденькой и привлекательной женщины, за столиком бара, с фужерами шампанского в руках.

Она приподняла фужер.

— Юлиан Петрович, я честно вам признаюсь, что не умею говорить тостов. Вернее, я могла бы сказать что-нибудь насчет здоровья или «за встречу»… ну, что-нибудь банальное. Но это ведь не то, правда? Бывают необязательные вещи… Или я что-то не то говорю?

Она смолкла и посмотрела на профессора — опять как бы снизу вверх. Как будто опасалась, что говорит слишком долго. Шампанское исходило пузырьками в ее фужере. Он сказал, что слушает. Она продолжала:

— Но одну вещь я хотела бы все же сказать, Юлиан Петрович… если вы позволите. О вас и о… — она запнулась, — о нас. Ваших учениках. Мы ведь, честно, полюбили ваши лекции и ваш предмет. Это правда. И не только… — она опять запнулась. — И знаете, Юлиан Петрович, однажды кое-кому показалось… будто что-то не то. Извините меня, ради Бога. Может быть мне не стоит говорить?

Он покачал головой.

— Все в порядке. Говорите.

— Так вот, мы почувствовали — что-то произошло. Вам было тяжело читать лекцию. И вы знаете, я теперь с вами, и вы такой спокойный, и все равно мне кажется: что-то тяжелое осталось… Словом, я вот что хотела сказать: чтобы все это осталось в прошлом. А впереди — только хорошее. И я верю, что все изменится к лучшему. За это и выпьем. Давайте?

Он без улыбки кивнул головой.

— Принимается.

Он еще не знал точно, хорошо это или плохо — что она напомнила ему о самой неудачной его лекции и о том, что тогда лежало у него на душе. Виктория, понятно, никогда не позволила бы себе такого. Она считала, что человеку лучше зализывать свои рапы в одиночестве. Не надо лезть к нему в душу с пустыми, бесполезными утешениями. Она ненавидела, когда утешали ее. Она запиралась со своими бедами в спальне и огрызалась, если кто-то — муж или сын — пытались окликнуть ее.

Чувство, когда тебя понимают и тебе сочувствуют, было для него новым. С этим новым чувством он большими глотками выпил шампанское, впившееся в его горло ледяными иголочками.

Он отвык и от шампанского — в последние несколько лет отдавал предпочтение крепким напиткам. Так же поступала и Виктория, с презрением отвергавшая сухие и десертные вина. Водка оглушала — и вместе с тем притупляла остроту ощущений, памяти. Отодвигала на время то, что больше всего хотелось забыть. Но она же притупляла и ощущение мира, делала бледными краски.

Теперь он неожиданно ощутил полузабытую прелесть легкого, как сигаретный дым, опьянения. Он ощутил эту изумительную расслабленность, когда мускулы на руках и ногах становятся ватными, а чувства обретают поразительную ясность и подвижность. Стало само по себе разумеющимся, чтобы рядом сидела обаятельная женщина, с мягким овалом лица, пышными каштановыми волосами, тонкой изящной кистью руки, в которой она держала матово поблескивавший фужер. Он обнаружил, что его волнует ее близость, едва уловимый запах духов, длинный разрез платья.

Больше года он не был близок с женщиной. Он поймал себя на неосознанном желании дотронуться до этого тонкого запястья, ощутить мягкую шелковистость кожи.

Она вела себя непринужденно, почти по-детски. Бросила в фужер, который он опять наполнил шампанским, коричневый квадратик горького пражского шоколада. Шоколадинка мгновенно обросла блестящими пузырьками, засеребрилась и медленно всплыла на поверхность. Они оба заинтересованно наблюдали, как ныряет и кувыркается в шампанском коричневый квадратик.

— Шоколадный зверек в шампанском озере, — улыбнулся он. — Ему можно позавидовать.

— Нельзя, — ответила она. — Сейчас его съедят.

— За что теперь? — опять улыбнулся профессор и пустил шоколадного зверька в свой фужер. — Вновь за благополучный исход моего безнадежного дела?

Он опять улыбнулся. Она оставалась серьезной.

— Юлиан Петрович, простите мое любопытство, Бога ради… Если это невозможно, не отвечайте. Просто, я подумала, что мы… я… никогда никто из нас не знает, что человеку можно помочь, и довольно просто. Если у вас что-то плохо, может быть…

Она опять посмотрела на него. И он понял, чего ему не хватало двадцать лет. Взгляда матери, обращенного на беспомощного, маленького своего сына. Если это не очередной обман.

Виктория никогда не пыталась выказывать своего сочувствия кому-то. С презрением называла это: «плакаться в жилетку». Их сына она воспитывала по-своему, по-спартански. Мужчина не должен плакать ни при каких условиях.

Воспитала…

Все его проблемы она считала смешными, надуманными. Вероятнее всего, так и было. Он полагался на ее мнение.

Но вот эта девчушка, младше его в два с лишним раза, внимательно смотрит на него и ждет ответа. И ему, как ни странно, хочется рассказать про свои проблемы, и он не сомневается, что она выслушает его без тени иронии.

Мало-помалу он изложил ей ситуацию с симпозиумом в Салониках, опуская лишь те подробности, которые выставляли бы его в невыгодном свете. Тогда бы он выглядел обиженным, неприкаянным, побежденным Естественно, он ни словом не обмолвился о выборе кандидатов на симпозиум, о его ближайшей конкурентке Нине Денисовой. Ничего — о стечении обстоятельств, которые усугубили тяжесть его поражения. Ни слова — о жене.

Таким образом, вся сложность ситуации заключалась только в сумме, необходимой для поездки. По крайней мере, так она поняла. На всякий случай она уточнила, так ли это. И профессор подтвердил: да, вся проблема в энной сумме долларов.

— Только вы не подумайте, что я прошу у вас взаймы, — сказал профессор. — Ни в коем случае. Даже если бы вы были юной миллионершой.

— Я не миллионерша. И не предлагаю взаймы, — медленно отозвалась она, отрываясь от фужера. — Если бы я была богатой, я и то сомневаюсь, чтобы вы взяли бы у меня в долг. Все-таки я — ваша студентка, а вы — мой профессор… Только я о другом. Нельзя же так, чтобы ваша карьера или что-то другое… я не знаю, как это назвать… зависели от денег… Тысяча двести долларов — это, конечно, сумма. Но неужели, профессор, вы сами должны об этом думать? Ведь такие проблемы как-то решаются, Юлиан Петрович? Нужно только взяться!

Профессор больше не хотел говорить на эту тему. Как раз за эту проблему он не хотел и не мог браться, как было и раньше, что вызывало справедливое негодование Виктории. Тем более он не желал перекладывать свои проблемы на чьи-то плечи.

Поэтому он поспешил изменить тему разговора.

— Это не ваш знакомый, Аня? — он кивнул в сторону двери. — Вон там, за первым столиком.

Она присмотрелась.

— Нет. Почему вы спрашиваете? Что-нибудь не так?

— Все так… Но вот человек за тем столиком как-то странно посмотрел в нашу сторону, когда мы входили. И теперь он несколько раз смотрел сюда.

— Ну, что вы, Юлиан Петрович. Молодой человек приглядывается ко всем девушкам в баре. Естественно, он посмотрел и сюда.

— Н-нет, я не думаю. Он как-то особенно смотрел. И вообще, он и его сосед ведут себя… как хозяева. Может быть, кто-то из них работает здесь? Актером? По крайней мере, этот, помоложе, наверняка, актер. Вам не кажется?

Она покачала головой. Ей не казалось.

Профессор занялся шампанским, а Аня продолжала следить за «актером». Наконец, она подвела итог наблюдениям.

— Сейчас мы узнаем, актер он или не актер, профессор, — проговорила она. — Потому что этот молодой человек, в ярком галстуке, поднялся и идет. По-моему, к нам.

Она не ошиблась.