Гонцы весны

Глава 11

На следующий день была неприятная осенняя погода. Туман и косой дождь заволокли всю окрестность, и на цветах и кустарниках показались следы первого ночного мороза.

В Эттерсберге слуги ломали головы и спрашивали себя, что случилось; а что что-то случилось, было несомненно. Вчера после обеда, когда приезжали господа из Бруннека, все было нормально; но с того момента, как молодой граф вышел из комнаты матери, происходило что-то непонятное. Граф заперся и не выходил из своей комнаты, графиня, как уверяла ее горничная, серьезно заболела, но никого не пускала к себе и даже не велела звать доктора. Наконец, барон Гейдек сегодня уже два раза напрасно пытался попасть к племяннику, но и для него дверь оставалась закрытой.

Время близилось уже к полудню. Гейдек только что в третий раз попытался попасть к племяннику, но и на этот раз безуспешно. Старик Эбергард удрученно стоял рядом с бароном, решительно заявившим ему:

— Во что бы то ни стало я должен пройти к племяннику. Не может быть, чтобы он не слышал моего зова и стука. Там, наверное, что-то случилось.

— Я все время слышал, как его сиятельство ходили взад и вперед по комнате, — ответил Эбергард. — Только с полчаса там все стихло.

— Все равно! — заявил Гейдек. — От раны у него могла произойти потеря крови, с ним мог случиться обморок. Ничего не поделаешь, придется взломать дверь.

— Может быть, есть другое средство, — нерешительно промолвил Эбергард. — Маленькая дверь, ведущая из гардеробной в спальню графа, вероятно, не заперта; если бы мы…

— И это вы говорите только теперь? — раздраженно перебил его Гейдек. — Почему вы не сообщили мне об этом еще сегодня утром? Сейчас же покажите мне вход!

Старый слуга молча выслушал упрек. Он не верил ни в обморок, ни в потерю крови, которыми барон хотел прикрыть свое насильное вторжение; он прекрасно слышал шаги молодого барина, а также чувствовал, что тот во что бы то ни стало хотел остаться один. Теперь ему ничего не оставалось, как показать вход. Он оказался не закрытым.

Гейдек знаком приказал слуге уйти, а сам прошел к племяннику, тщательно закрыв за собой маленькую дверь гардеробной. Спальня была пуста, кровать не смята. Быстрыми шагами барон прошел в соседнюю комнату, и облегченный вздох невольно вырвался из его груди, когда он увидел Эдмунда.

— Эдмунд, это я, — промолвил он вполголоса.

Ответа не последовало; молодой граф, казалось, не слышал приближавшихся шагов, не слышал слов, обращенных к нему. Он лежал на диване, уткнувшись лицом в подушки, в позе смертельно уставшего человека.

— Как ты можешь так пугать нас! — с упреком проговорил Гейдек. — Три раза я напрасно стоял у твоих дверей и наконец почти насильно вошел к тебе.

И На этот раз Эдмунд не пошевелился. Дядя подошел ближе и склонился над ним.

— Ответь же мне, по крайней мере! Вчера ты убежал, как сумасшедший, ничего не слушая, ни на что не обращая внимания. Надеюсь, теперь ты стал спокойнее и можешь хотя бы выслушать меня. Я только что вернулся от твоей матери.

Последнее слово произвело, наконец, некоторое действие. Эдмунд вздрогнул и поднялся; но при взгляде на него барон с ужасом отступил назад.

— О Боже, что с тобой? Как ты можешь так убиваться? Действительно, черты лица молодого графа так изменились, что его трудно было узнать. Открытие, поразившее его, уничтожило в нем всю силу, все мужество; об этом говорили его потухшие глаза и выражение полного бессилия в голосе и позе.

— Что я могу еще услышать?

— Да ведь ты же не знаешь никаких подробностей. Неужели тебе не о чем спросить меня?

— Нет!

Барон с беспокойством взглянул на племянника; вспышка гнева была бы для него приятнее, чем такая полная апатия. Он сел с ним рядом и схватил его за руку. Эдмунд не оказывал никакого сопротивления, по-видимому, он едва ли осознавал, что происходит вокруг него.

— Вчера я принимал все меры к тому, чтобы скрыть от тебя истину, — продолжал барон, — потому что, может быть, отчасти и я виноват в этом несчастном деле. Тогда я единолично и насильно вмешался в судьбу двух человек, и это тяжко отразилось на всех. Мои намерения, конечно, были самые лучшие. Я знал, что молодой офицер, который любил мою сестру и с которым она тайно обручилась, был так же беден, как она сама. Он не мог дать ей никакого будущего, мог повести ее к венцу только через несколько лет, а я слишком горячо любил Констанцию, чтобы дать ей увянуть в заботах и печали. Разрушив их брак, я заставил Констанцию принять предложение графа Эттерсберга; я делал это в твердом убеждении, что здесь было только мимолетное романтическое влечение, которое кончится вместе с замужеством сестры. Если бы я мог предположить, как глубока была эта страсть, то никогда не вмешался бы. Лишь через год, когда я узнал, что полк, в котором служил возлюбленный Констанции, расположился по соседству с Эттерсбергом, у меня появилось предчувствие опасности; увы! уже первое мое посещение превратило это предчувствие в уверенность. Старая любовь при первом же свидании вспыхнула с новой силой и превратилась в страсть, разрушившую все преграды. Когда я узнал об этом и попытался заставить их вспомнить о своем долге, было уже слишком поздно.

Гейдек замолчал и, казалось, ждал ответа. Эдмунд вырвал у него свою руку и, встав с места, упавшим голосом сказал:

— Дальше!

— Мне больше нечего прибавить; после разлуки все было кончено. Я же говорил тебе вчера, что на портрете изображен давно умерший. Он погиб через год, став жертвой вспыхнувшей тогда войны. Моя сестра никогда больше его не видела. Теперь тебе известно все. Попытайся же овладеть собой! Я понимаю, что удар был для тебя слишком жестоким, но ты должен принять его как веление судьбы.

— Да, судьбы! — повторил Эдмунд. — Ты видишь, что меня она уже поразила.

— Не следует пасовать перед первыми жизненными препятствиями, — серьезно промолвил Гейдек. — Ты должен приучить себя нести свой крест. А теперь успокойся и перестань безуспешно ломать голову над тем, чего невозможно изменить. Пойдешь ты наконец к матери?

Молодой граф вздрогнул от ужаса.

— Нет, дядя! Не требуй от меня этого!

— Эдмунд, будь благоразумен! Не можешь же ты вечно сидеть взаперти у себя в комнате?

— Я покину ее еще сегодня. Через два часа я уезжаю.

— Ты уезжаешь? Куда?

— В город, к Освальду.

— К Освальду! — воскликнул Гейдек, вскакивая с места. — Ты с ума сошел?

— Неужели вы думаете, что я стану соучастником обмана? — неестественное спокойствие Эдмунда сменилось лихорадочной возбужденностью. — Неужели вы действительно могли думать, что я буду молчать и продолжать разыгрывать роль владельца майората, между тем как законный наследник, изгнанный из дома своих предков, будет вести жизнь, полную лишений? Вы могли так поступать, но я не могу! Как я перенесу весь этот ужас и вообще смогу ли его перенести, этого я не знаю. Но знаю одно: я должен ехать к Освальду, должен сказать ему, что его обманули, что он законный наследник Эттерсберга. Он должен знать все, а со мной пусть будет что будет!

Гейдек слушал его с ужасом. Он боялся всего, но такого оборота не предполагал. Если Эдмунду станет известно, что Освальд уже знает тайну или, по крайней мере, подозревает о ней, то объяснение между ними будет неизбежно, и тогда все пропало. Дядя лучше своего племянника понимал последствия такого несчастья и во что бы то ни стало решил предотвратить его.

— Ты забываешь, что здесь речь идет не только о тебе, — сказал он с ударением. — Подумал ли ты, против кого будет направлено твое признание?

Эдмунд вздрогнул, и горячая краска, только что заливавшая его лицо, сменилась мертвенной бледностью.

— Освальд всегда был врагом твоей матери, — продолжал Гейдек. — Он всегда ненавидел ее, и она никогда не заблуждалась в его чувстве. И ты хочешь признаться ему, пойти к нему с повинной, которая уничтожит твою мать? Он будет торжествовать, увидев ненавистную женщину уничтоженной, когда ее собственный сын…

— Дядя, замолчи! — с диким воплем перебил его Эдмунд. — Я не вынесу этого.

— Я не думал, что ты хоть один миг будешь выбирать между матерью и Освальдом, — мрачно произнес барон. — У тебя в данном случае вообще нет выбора; ты обязан покориться судьбе.

Эдмунд упал в кресло и закрыл лицо руками; тихий стон вырвался из его груди.

— Ты думаешь, мне легко было молчать и поддерживать то, что ты называешь обманом? — снова заговорил дядя после недолгого молчания. — Но, повторяю, у тебя нет другого выхода. Майорат передавать нельзя, ведь он принадлежит тебе как графу. Ты должен или остаться владельцем Эттерсберга, или открыть тайну всему миру, и тогда честь и Эттерсбергов, и Гейдеков погибнет навсегда. Другого выхода нет. То же самое я говорил своей сестре, когда она намеревалась все открыть своему мужу, и это же я говорю теперь тебе. Ты должен молчать! Хотя при этом будет принесено в жертву все будущее Освальда, мы не в силах ничего изменить. Честь рода выше, чем его право.

Барон говорил с ледяным спокойствием, но тем сильнее действовали его слова, и Эдмунд понимал, насколько они справедливы. Это была отчаянная борьба между чувством долга и необходимостью, которую так настойчиво ему навязывали. В глубине его души еще звучал вопрос Освальда: «А если бы ты вынужден был молчать ради чести семьи?». Он был, конечно, далек от мысли придавать этому вопросу более глубокий смысл или подозревать, что Освальд знает всю правду. Тот разговор произошел неожиданно и был вполне понятен. Тогда молодой граф был страшно возмущен тем, что нашелся человек, осмелившийся бросить упрек его матери в корыстных расчетах. Он гордо, презрительно заявил тогда, что не потерпит в своей жизни ни лжи, ни тени подозрения, что он смело и прямо должен смотреть в глаза всему свету. Это было всего два дня назад, а теперь…

Барон Гейдек не терял времени, чтобы довершить свою победу. Он решил использовать последнее и самое действенное средство.

— А теперь ступай к матери! — мягко промолвил он. — Ты не знаешь, в каком она состоянии со вчерашнего вечера. В смертельной тоске она ждет от тебя вести, ласкового слова из твоих уст. Ступай!

Эдмунд прошел с дядей несколько шагов, но у двери вдруг остановился.

— Не могу!

Гейдек, успевший уже открыть дверь, не обратил никакого внимания на его колебание и старался заставить племянника войти; но тот оказывал решительное сопротивление.

— Я не могу видеть мать. Не заставляй меня, дядя, не принуждай!.. Иначе тебе придется пережить вчерашнюю сцену! — Он вырвался из рук барона и позвонил. Вошел Эбергард. — Прикажите оседлать мою лошадь! — приказал Эдмунд.

— Да неужели же все мои слова были напрасны? — с отчаянием воскликнул Гейдек, когда Эбергард ушел. — Неужели же ты еще можешь думать об отъезде?

— Нет, я останусь, но чтобы не задохнуться, мне надо на волю, на воздух. Пусти меня, дядя!

— Сперва дай мне слово, что ты не сделаешь никакого безумства! Сейчас ты способен на все! Что мне сказать матери?

— Что угодно. Я только хочу часа два побыть на свежем воздухе. Может быть, после этого мне будет лучше!

С этими словами Эдмунд стремительно сбежал вниз.

Барон не пытался больше удерживать его. Он видел, что здесь не помогут ни уговоры, ни советы. Может быть, лучше дать буре стихнуть…

Проходил час за часом, уже наступил вечер, а молодой граф все не возвращался. Беспокойство в замке увеличивалось с каждой минутой. Барон Гейдек только упрекал себя за то, что отпустил племянника в таком состоянии, но не смел выказывать беспокойство, а вынужден был утешать сестру, терявшую от страха голову. Она ходила из комнаты в комнату, от окна к окну и вовсе не слушала барона, утешавшего ее. Она отлично знала, чего ей следовало бояться.

— Бесполезно, Констанция, рассылать гонцов, — сказал Гейдек, становясь рядом с ней у окна. — Мы даже приблизительно не знаем, в каком направлении уехал Эдмунд, а пересудов среди прислуги от этого будет больше. Наверное, он вдоволь наскакался и теперь, несомненно, возвращается домой, ведь уже смеркается.

— Или он все-таки уехал, — прошептала графиня, не отрывая взгляда от аллеи, ведущей к замку.

— Нет! — уверенно заявил Гейдек. — После того, как я объяснил ему, кому повредит его откровенность, этого бояться больше не следует. К Освальду он не поедет ни в коем случае…

Взглянув на графиню, он запнулся. Теперь и он начал бояться какого-нибудь безумного шага, от племянника, какого-нибудь решения, которое было бы еще хуже, чем признание Освальду.

Снова наступило горестное молчание. Вдруг графиня слегка вскрикнула и высунулась из окна. Гейдек, последовавший ее примеру, ничего не мог увидеть, но материнский глаз, несмотря на туман и сумерки, узнал сына, показавшегося в конце аллеи. Больше сдерживать себя графиня не могла; не думая о том, что прислуга считала ее еще больной, не спрашивая себя, как ее встретит сын, она бросилась к нему навстречу, с одним желанием только увидеть его.

Барон еле поспевал следом.

Внизу им еще пришлось ждать несколько минут, так как молодой граф, ускакавший из дома бешеным галопом, возвращался шагом. Его лошадь, покрытая пеной, дрожала всем телом. По-видимому, она едва держалась на ногах, но в таком же состоянии находился и всадник. Он, обычно с легкостью соскакивавший с лошади, с трудом слез с нее и, по-видимому, ему стоило немалых усилий подняться на несколько ступенек на крыльцо.

Графиня стояла на том же месте, где когда-то встречала его после возвращения из путешествия, когда он, сияя счастьем, бурно упал в ее объятия. Сегодня он даже не заметил матери.

Его платье насквозь промокло от дождя, мокрые волосы падали на лоб, и он медленно, не поднимая глаз, направился к лестнице.

— Эдмунд!

Восклицание графини было полно мольбы, но оборвалось на полуслове. Эдмунд поднял глаза и только теперь заметил мать. Больше она не сказала ни слова, но в ее глазах он прочитал всю смертельную муку, весь ужас последних часов, и, когда она простерла к нему руки, он не отшатнулся, а склонился к ней. Его губы едва коснулись ее лба и прошептали лишь ей одной понятные слова:

— Будь спокойна, мать! Ради тебя я попробую нести свой крест.