Глава 7

День совершеннолетия Эдмунда был отмечен очень торжественно. Именно этот день графиня считала самым подходящим, чтобы показать всю пышность, на какую еще был способен Эттерсберг, и это удалось ей на славу. Просторные, залитые светом залы замка были наполнены многочисленной публикой, для которой это празднество имело особый интерес. Юная парочка, обручение которой недавно было отпраздновано в Бруннеке в тесном семейном кругу, впервые показалась в большом обществе.

Помолвка возбудила во всей окрестности много толков, и вместе с этим событием все одновременно узнали о его причине.

Оно объясняло многое, что в другом случае показалось бы совсем непонятным. В общем, выбору графа Эдмунда завидовали, в особенности его младшие сверстники. Наследница Бруннека и Дорнау была весьма подходящей партией даже для графа Эттерсберга.

Барон Гейдек на празднике не присутствовал, хотя его, несомненно, ждали как бывшего опекуна; он не так легко отказывался от своей точки зрения, как графиня, и остался при своем мнении. К счастью, Эдмунд позаботился о том, чтобы дядя узнал о помолвке лишь тогда, когда она была объявлена официально. Графиня же ни в коем случае не могла взять своих слов обратно, так как протест брата слишком запоздал. Несмотря на это, он в письме жестоко упрекал сестру за уступчивость и ни за что не хотел понять, как можно было из-за минутного потрясения пожертвовать своими принципами.

Поэтому он был чрезвычайно возмущен и отказался присутствовать на празднике. На письмо племянника, в котором тот по настоятельному желанию матери приглашал его на празднество, барон холодно и кратко ответил, что уехать из города ему не позволяет служба.

Эдмунд к его отказу отнесся очень спокойно, зато графиня сильно огорчилась. Она всегда находилась под влиянием брата и тем тяжелее переносила его недовольство, что, по существу, была одного с ним мнения. Несмотря на это, она понимала, что теперь, когда решительный шаг сделан, свою позицию необходимо защищать и делала это с таким тактом и непринужденностью, так убедительно, словно согласие, к которому ее только вынудили обстоятельства, было дано ею вполне добровольно.

Графиня встречала гостей вместе с сыном и его невестой. Она была поистине прекрасна, одетая в богатый и изысканный туалет, и нисколько не проигрывала рядом с очаровательной и цветущей красотой своей юной будущей невестки. Взгляд Эдмунда часто с восторгом останавливался на прекрасной, гордой матери, которая, казалось, почти так же восхищала его, как и невеста.

— Графиня сегодня великолепна, — сказал Рюстов, подходя к Лине, — поистине великолепна, и праздники она умеет устраивать, надо отдать ей должное. Все удивительно величественно. И притом у этой барыни замечательный талант быть в центре внимания, каждого обласкать, каждому сказать что-нибудь приятное; в этом отношении Гедвига может у нее многому научиться.

— Вы, кажется, очень любите крайности, — заметила Лина, усевшаяся в уголке на диване и внимательно наблюдавшая оттуда за всем происходящим. — От совершенно безосновательной ненависти, которую вы питали к графине, вы переходите к безграничному восхищению ею. Вы даже поцеловали ей руку.

— По-вашему, я опять поступил неправильно? По вашему требованию я дал вам торжественное обещание быть сегодня вечером любезным, и, хотя прилагаю к этому невероятные усилия, вы даже не замечаете.

Старушка насмешливо улыбнулась.

— О, как же! Я настолько же поражена вашими «невероятными усилиями», насколько и вашими светскими манерами, чего раньше даже и не предполагала. Вас все привыкли видеть окутанным грозовой тучей, и я никак не могу объяснить себе это внезапное солнечное сияние. Ах, вот еще один вопрос, Эрих! Что произошло между Гедвигой и Освальдом? Они избегают друг друга так демонстративно, что это прямо в глаза бросается.

— С двоюродным братом Эдмунда? Ничего, насколько я знаю. Гедвига его терпеть не может, и, мне кажется, она тоже не очень-то ему нравится.

Последние слова были произнесены очень грустно. Советник никак не мог себе представить, что его дочь могла кому-нибудь не нравиться.

— Но должна же иметь какую-нибудь причину эта взаимная антипатия. Впрочем, младший Эттерсберг не отличается особенной любезностью.

— Но зато как талантлив в области сельского хозяйства! — восторженно воскликнул Рюстов. — Если бы он владел майоратом, здесь все было бы иначе. Он насквозь видит все хозяйство и недавно, когда был у меня в Бруннеке, давал мне разные советы, которые заставят меня вмешаться, если Эдмунд ничего не предпримет. Мы очень подробно говорили об этом.

— Да, и очень долго, — заметила старушка. — У меня даже создалось впечатление, что Освальд фон Эттерсберг во что бы то ни стало хотел задержать вас разговором, чтобы не слушать нежностей, какими Эдмунд осыпал свою невесту.

— Боюсь, что у него аристократические манеры. Помолвка его не радует, я это заметил, когда он встречал нас здесь, в Эттерсберге, после катастрофы, а Эдмунд на руках вынес свою невесту из экипажа. Молодой человек сделал такое лицо, словно на нас вдруг обрушилось небо, и окинул обоих очень не понравившимся мне взглядом. Правда, он сейчас же спохватился и был очень вежлив, но его сожаления по поводу несчастья с теткой и поздравления брату были высказаны настолько холодно и лаконично, что ясно чувствовалась их неискренность. Мягкосердечным его не назовешь, но все-таки в сельском хозяйстве — он гений.

— Это лестное определение относится ко мне? — спросил Эдмунд, подходя с невестой и услышав последние слова.

— К тебе? — обернулся Рюстов. — Нет, мы говорили о твоем двоюродном брате. У тебя, к сожалению, нет никаких практических навыков.

— О, нет, ни малейших! — со смехом подтвердил Эдмунд. — Это мне стало совсем ясно только недавно в Бруннеке во время бесконечных дебатов по поводу лесонасаждений и свиноводства. Мы с Гедвигой лишь изредка улавливали отдельные слова, но это было чрезвычайно скучно!

— Нечего сказать, симпатичная черточка у помещика! — сердито промолвил советник. — Итак, ты нашел это скучным? Ты и Гедвига? Правда, вы не сказали ни одного разумного слова; у вас были лишь смех и шутки без конца. И все же тебе необходимо было прислушаться. Твои леса…

— Ради Бога, папа, избавь меня сегодня от этого! — перебил его Эдмунд. — Если ты во что бы то ни стало должен вести разговоры о сельском хозяйстве, то я приведу тебе твоего замечательного гения. Освальд в состоянии целый вечер беседовать с тобой о культуре лесов. Но где он? Я не вижу его. Эбергард, вы не видели господина Эттерсберга? Может быть, он в танцевальном зале?

— Нет, ваше сиятельство, я только что был там, — ответил проходивший мимо старик-лакей.

— Тогда мне придется самому поискать его. В таких случаях на Освальда никогда нельзя рассчитывать; все заботы по устройству праздника он возложил на меня. Пойдем, Гедвига! Скоро должны начаться танцы; посмотрим, все ли сделано что надо.

С этими словами молодой граф взял невесту под руку и повел в танцевальный зал, расположенный в противоположном конце замка.

Зал был еще совсем пуст, так же как и примыкавший к нему зимний сад, и, вероятно, поэтому-то Освальд уединился там. Против первоначального его намерения немедленно покинуть Эттерсберг восстали все. Во главе был Эдмунд, горячо настаивавший на том, чтобы брат остался, упрекая и уговаривая его одновременно. Но и графиня, и барон нашли очень неудобным, если их строптивый племянник не скроет от окружающих полного разрыва с ними, и воспротивились его отъезду. А так как его планам на будущее больше не чинили препятствий, то Освальд вынужден был согласиться остаться до осени, как и было решено раньше.

Он стоял перед цветущим кустом камелий и, казалось, с глубоким интересом рассматривал его. В действительности же он был неизмеримо далек от всего окружающего. Выражение его лица мало соответствовало блеску и торжественности дня, вводившего молодого собственника майората в полное и безраздельное владение своими поместьями, и он понимал, что с таким плохим настроением нельзя появляться среди веселого общества. И вот здесь, в уединении, снова наступил один из тех моментов, когда с него спала маска спокойного равнодушия, которую он надел на себя путем долголетних усилий и самообладания и которая чрезвычайно мало соответствовала его истинному характеру. По его учащенному дыханию и крепко стиснутым зубам было видно, что он не мог выдержать блеска раззолоченной толпы и вынужден был бежать сюда, в уединенный зимний сад, лишь бы избавиться от всех бушевавших в нем мыслей. Может, это была лишь черная зависть неблагодарного, с ненавистью отвергшего полученные блага, который не мог примириться с тем, что судьба сделала двоюродного брата богаче него? Поза Освальда выражала невысказанный, но грозный протест против блеска этого праздника, гордое упорство униженного и поверженного права.

— Так вот где ты обретаешься? — раздался голос Эдмунда.

Освальд вздрогнул и обернулся.

В дверях зимнего сада стоял молодой граф, который быстро приблизился к нему и с упреком продолжал:

— По-видимому, ты считаешь себя сегодня исключительно гостем. Ты удаляешься от общества и спокойно любуешься здесь камелиями, вместо того чтобы помогать мне поддерживать порядок в доме.

Освальду достаточно было лишь одного мгновения, чтобы овладеть собой, но тем не менее он ответил со скрытой горечью:

— Собственно, это — исключительно твое дело; ты ведь герой сегодняшнего дня.

— Да, герой вдвойне, — улыбнулся Эдмунд, — как признанный владелец майората и как жених. Впрочем, я должен сделать тебе выговор. Ты забыл попросить у Гедвиги хоть один танец, а между тем мог предвидеть, что ее станут осаждать со всех сторон. К счастью, я вступился за тебя и ангажировал на единственный вальс, который у нее еще остался. Надеюсь, ты достойно оценишь мое самопожертвование!

К сожалению, это было, по-видимому, не так; по крайней мере, Освальд ответил удивительно холодно:

— Ты очень любезен. Собственно, у меня было намерение не танцевать сегодня совсем.

— Нет, это черт знает что! — возмутился молодой граф. — Почему же? Раньше же ты танцевал.

— Потому что раньше тетушка не позволяла мне отказываться, но мне это всегда было в тягость. Ты ведь знаешь, что я не люблю танцевать.

— Все равно, вальс ты должен будешь танцевать во что бы то ни стало, так как я настойчиво требовал его для тебя.

— Если фрейлейн Рюстов согласна.

— Фрейлейн Рюстов! Совершенно тот же тон, которым Гедвига сказала мне: «Если господину фон Эттерсбергу угодно»! Сколько раз я просил вас бросить эту официальность и дать волю более родственным чувствам, но вы с каждой встречей все больше и больше чуждаетесь друг друга.

— Мне кажется, я ни разу не нарушил должного уважения к твоей невесте.

— Ах, нет, конечно, нет! Наоборот, вы так, невероятно вежливы друг с другом, что у посторонних мороз по коже продирает. Я не понимаю тебя, Освальд; как раз по отношению к Гедвиге ты так сдержан, что, действительно, не смеешь жаловаться, если она иной раз бывает недостаточно внимательна к тебе.

Освальд отнесся к этому упреку очень равнодушно.

— Оставь это, Эдмунд, — рассеянно ответил он, теребя цветущий куст, — и поверь, что своей сдержанностью я иду навстречу желаниям твоей невесты! Так как ты выпросил вальс от моего имени, то я, конечно, буду его танцевать, вообще же ты должен освободить меня от участия в бале; у меня, действительно, было намерение не танцевать сегодня.

— Ну, как хочешь! Если ты непременно желаешь лишить наших дам танцора, заставить я тебя не могу, а сердиться не хочу. Это было бы неблагодарно сегодня, когда исполняется каждое мое желание. Видишь, мы с Гедвигой были совершенно правы, когда не смотрели трагически на препятствия нашей любви. Правда, геройский поступок ее отца привел дело к развязке значительно скорее, чем мы могли рассчитывать. Враждебные дома примирились, и наш роман кончается веселой свадьбой. Я ведь знал это!

Беззаботный и победный задор, ярко выражавшийся во всем существе молодого графа, представлял собой полную противоположность мрачной серьезности Освальда.

— Ты — дитя счастья, — медленно промолвил он. — Судьба подарила тебе все.

— Все? — лукаво повторил Эдмунд. — Нет, ты ошибаешься. Например, безграничное восхищение моего тестя выпало на твою долю. Он прямо-таки считает тебя гением в сельском хозяйстве, бредит твоими практическими идеями и, конечно, сожалеет от всей души, что не ты стал его зятем.

Как ни беспечно была брошена эта шутка, на Освальда она произвела очень тяжелое впечатление. Он нахмурился и ответил раздраженным тоном:

— Сколько раз я просил тебя избавить меня от подобных поддразниваний! Неужели ты не можешь отказаться от этого?

Эдмунд громко расхохотался.

— Успокойся, пожалуйста! Против такой замены я стал бы протестовать изо всех сил, и едва ли Гедвига согласилась бы на это. Вообще я не намереваюсь раскрывать тебе свои права. Ну, а теперь пойдем, нам самое время возвратиться к обществу.

У Освальда не оставалось больше повода держаться в стороне, и молодые люди вместе вернулись в зал. Здесь отсутствие графа было замечено. Глаза графини искали сына с некоторым нетерпением, так как она хотела приказать начать танцы; но на лицо Гедвиги, стоявшей рядом с ней, набежало облачко, когда двоюродные братья вошли вместе. Девушка находила совершенно излишним, что Эдмунд отправился лично разыскивать своего необщительного брата, и совершенно непростительным, что ради этого он бросил ее одну. Не любила она этого нового родственника с его холодной сдержанностью, ни разу не снизошедшего до выражения восхищения ее красотой. Поэтому она почти не скрывала, что ее согласие на вальс было вынужденным.

Освальд волей-неволей должен был поблагодарить за это, но, казалось, он вообще был очень мало тронут оказанной ему милостью.

Тем временем бал действительно начался и вскоре увлек юную часть общества. Только Освальд был исключением. Он оставался верен своему слову и, к великому недовольству графини, не танцевал. Тем оживленнее наслаждались танцами Эдмунд и Гедвига. оба страстно любившие их. Трудно было найти более прекрасную пару, чем молодой граф и его невеста; они носились по залу, сияя молодостью, красотой и радостью, окруженные блеском богатства и счастья, удивительно щедро осыпавшего их своими дарами. Ни единая тень не омрачала безоблачного горизонта их будущего.

Протанцевали три или четыре танца; наступила очередь вальса, который Эдмунд выпросил у своей невесты для Освальда, и он, подойдя, к ней, с обычной холодной вежливостью предложил ей руку.

— Вы сегодня еще совсем не танцевали, господин фон Эттерсберг, — с легкой насмешкой заметила Гедвига. — Кажется, только мне в виде исключения выпала эта честь. Правда ли, как утверждает одна дама, что вы вообще презираете танцы? О, тогда я искренне сожалею, что ради меня вы принесете такую жертву. Вероятно, здесь было настойчивое желание Эдмунда, который хотел, чтобы этим вальсом вы отдали долг этикету?

Стрела пролетела мимо; Освальд остался совершенно спокоен, но не уклонился от ответа на предательский вопрос и многозначительно возразил:

— Я не знал, что мог без всяких рассуждений принять обещание Эдмунда и что сперва надо было заручиться вашим согласием.

Гедвига закусила губку. Ее предположение не подтвердилось, но этот невежливый родственник даже не сделал попытки отрицать, что здесь речь шла о некотором насилии со стороны жениха, а спокойно предоставил ей самой сделать вывод. Казалось, Эдмунду предстояло поплатиться за это, так как на лице Гедвиги появилось то выражение упрямства, с которым он уже давно успел познакомиться. Однако взять назад раз данное обещание было нельзя, тем более что вальс уже начался.

— Итак, разрешите, — промолвил Освальд, указывая на пронесшуюся мимо парочку.

Гедвига, ничего не ответив, положила свою руку на его плечо, и в следующий миг они уже неслись по залу.

Несмотря на всю принужденность, с какой эти молодые люди начали вальсировать только для того, чтобы соблюсти светские приличия, для них обоих он был удивителен. Гедвига решила проделать это как можно быстрее и официальнее, и все же, когда ее кавалер положил ей руку на талию, она почувствовала какое-то странное смущение. До сих пор они ни разу не подавали друг другу руки, ограничиваясь при встрече лишь официальным поклоном, и вдруг оказались так близко. До этого Освальд почти не обращал внимания на очаровательную красоту своей дамы; наоборот, он точно нарочно избегал смотреть на нее, и она считала это даже оскорблением для себя. Теперь же его глаза были словно прикованы к ее лицу, не могли от него оторваться и говорили совершенно другое, чем плотно сжатые губы; грудь Освальда вздымалась в коротком прерывистом дыхании, а рука, обвившая стройный стан девушки, дрожала.

Гедвига чувствовала это; она подняла удивленные глаза, и они встретили то же самое загадочное выражение, что и раньше, когда она и Освальд остались с глазу на глаз на горной вершине. Тогда она не поняла этого так внезапно и так жарко вспыхнувшего пламени, хотя довольно часто размышляла о том, что оно означало; теперь понимание случившегося тайком подкрадывалось к ней. Как тень, постепенно принимающая образ, выплывало оно перед ней, пугало ее еще издалека и, завораживая, медленно, но неуклонно манило к себе все сильнее и сильнее.

Девушка танцевала машинально, как будто в полусне. Ярко освещенный зал, опьяняющая музыка, вальсирующие пары — все это расплылось перед ней и отошло далеко назад. Гедвиге казалось, что она была тут совсем одна, с глазу на глаз с тем, кто держал ее в своих объятиях, одна под очарованием этих глаз, из-под власти которых стремилась освободиться и которые беспощадно не отпускали ее. Внезапно среди этого потока неясных и неосознанных чувств в ней мощно вспыхнуло как бы откровение доселе неизведанного, но безграничного счастья.

Вальс окончился. Он продолжался не более десяти минут, но для Освальда и Гедвиги этого было достаточно. Их взгляды встретились еще раз и на секунду остановились; Освальд низко поклонился и отступил на шаг назад, вполголоса проговорив:

— Благодарю вас, сударыня!

Гедвига ничего не ответила; она лишь слегка кивнула головой. Да ей и не оставалось времени для ответа, так как Эдмунд стоял уже рядом, торжествуя, что исполнилось его желание, и снова готовый дать волю своим шуткам. Однако на этот раз ему это не удалось; после окончания танцев парочки разделились, граф и его невеста были окружены со всех сторон и началась оживленная светская болтовня.

Эдмунд был в прекрасном настроении и сразу же стал центром внимания. Гедвига также смеялась, но ее ответы были как-то странно вялы, а смех натянут. Искрящееся веселье, не покидавшее ее в течение вечера, внезапно куда-то исчезло. До этого она всей душой отдавалась удовольствию находиться в этой оживленной и веселой толпе, как в родной стихии; теперь все это стало для нее чужим и далеким. Все шутки, все комплименты в ее адрес проносились мимо ее ушей, почти не производя никакого впечатления. Словно туман опустился на ее душу и словно туманом заволокло все великолепие празднества.

Освальд воспользовался приходом гостей, чтобы незаметно покинуть зал. Граф Эдмунд все-таки сделал бы лучше, если бы так задорно не приводил в исполнение своего желания. Он, конечно, не знал, что его брат нарочно хотел отказаться от танцев, чтобы избежать этого «долга приличия», от которого иначе никак не мог бы избавиться, и вот этот долг был ему навязан. Освальд чувствовал, что до известной степени выдал себя, и теперь ничто не могло больше помочь ему, хотя гнев бурно вскипал в нем против самого себя. Что он до сих пор все еще отрицал, в чем ни за что не хотел себе признаться, то, наконец, ясно показал этот несчастный вальс. Теперь он знал, что это за чувство.

Но ему не удалось побыть наедине со своими мыслями. В одной из соседних комнат он увидел советника Рюстова, отдыхавшего там от непривычной для него вежливости. Сегодня вечером он превзошел самого себя и оказывал графине истинно рыцарские услуги; но в конце концов ему стало все же не по себе, и он сразу уцепился за случай, предоставивший ему возможность «разумно» побеседовать. Он сразу же атаковал Освальда, и тот волей-неволей вынужден был поддерживать разговор.

— К сожалению, вы были правы! — заговорил Рюстов. — По вашему совету я тщательно осмотрел эттерсбергские поместья. Это прямо-таки возмутительная бесхозяйственность! Все служащие никуда не годятся, управляющий ни на что неспособен, а графиня целый год полагалась на него одного. Ну, от нее, конечно, нельзя и требовать серьезного подхода к делу, но своего затюшку я серьезно возьму в оборот. До сих пор, правда, с ним нельзя было сварить кашу; у него в голове не было ничего, кроме жениховских бредней, но теперь это должно прекратиться. Сегодняшний день делает его единственным настоящим владельцем Эттерсберга, но теперь он будет один и отвечать за все и должен все привести в порядок.

— Эдмунд ничего не станет делать, — заявил Освальд. — Он будет обещать все что угодно, будет ссылаться на что угодно, но из этого ничего не выйдет. Можете быть в этом уверены!

Рюстов остолбенел, услышав такую категоричную характеристику.

— Вы полагаете, что Эдмунд не созрел для решения такой задачи? — протяжно спросил он.

— Нет! Он очень милый, любезный, превосходный человек, но не деловой, безынициативный, а здесь необходима полная отдача. Вам придется взяться за дело самому, если вы захотите спасти ему имение.

— А почему вы раньше не сделали этого? — с упреком спросил Рюстов. — Ведь, возвратившись, вы видели, как здесь все запущено.

— Я не имею права вмешиваться в чужие дела.

— Чужие? Я думал, вы равноправный член этой семьи, фамилию которой носите.

Освальд промолчал; он ни за что не хотел объяснять тестю Эдмунда, какие отношения у него были с теткой и как мало полезным было бы вмешательство с его стороны. Поэтому он уклончиво возразил:

— Я еще весной открывал брату глаза на всякие недостатки в управлении и требовал, чтобы он энергично взялся за дело, но мои советы не увенчались успехом. На вашей стороне теперь отцовский авторитет; Эдмунд вообще охотно подчинится вам, как только вы подведете его к сознанию необходимости сделать что-либо самому.

Рюстов задумчиво смотрел перед собой. Казалось, он не был восхищен характеристикой своего будущего зятя, услышанной, быть может нечаянно, от Освальда.

— Эдмунд еще молод, — сказал он наконец, как бы оправдываясь, — и до сих пор ему еще мало приходилось бывать в своих поместьях. Вместе с властью у него появится и интерес к ним. Во всяком случае безалаберному хозяйничанию в лесах должен быть положен конец.

После этого знаменитый помещик стал развивать свои хозяйственные планы и так углубился в них, что совершенно не заметил, что говорил только он один. Лишь когда ответы Освальда стали односложными, а голос — уставшим, Рюстов стал внимательнее.

— Вам, верно, нездоровится, господин фон Эттерсберг? — спросил он. — Вы очень побледнели.

Освальд вынудил себя улыбнуться и провел рукой по лбу.

— Ах, пустяки!.. Это обычная головная боль; мучающая меня с самого утра. Самое лучшее для меня было бы вовсе не присутствовать на празднике.

— В таком случае вам не следовало, по крайней мере, танцевать, — заметил Рюстов. — Это только усиливает подобное страдание.

Губы молодого человека задрожали.

— Совершенно верно, мне не следовало танцевать. Это никогда больше не случится.

Его голос был такой подавленный и глухой, что Рюстов серьезно забеспокоился и посоветовал ему выйти на террасу, где на свежем воздухе головная боль пройдет скорее. Освальд ухватился за это предложение.

Вечер протекал как обычно на таких праздниках очень шумно и весело. Эттерсберг сегодня подтвердил свою былую славу, так как графиня была, действительно, мастерицей устраивать подобные праздники. Уже глубокой ночью гости покинули замок, и кареты с грохотом стали развозить их по домам. Члены семьи также вскоре разошлись. Эдмунд проводил до коляски будущего тестя, который возвращался со своей родственницей в Бруннек, между тем как Гедвига, которая должна была еще несколько дней остаться у графини, пожелала ей спокойной ночи и поспешно ушла к себе в комнату.

Еще так недавно шумные залы замка опустели, хотя были полностью освещены. Здесь оставалась только одна графиня. Погруженная в мысли она стояла перед портретом своего мужа, подаренным им перед свадьбой и украшавшим теперь большой приемный зал. Из огромной золотой рамы на нее смотрело добродушное, приветливое лицо, но это было лицо старика, а женщина, стоявшая перед ним, еще и теперь не утратила былой красоты. Ее гордая, царственная фигура в богатом атласном платье, с драгоценными украшениями на руках и на шее еще и сегодня не смотрелась бы рядом со стариком, за которого ее выдали замуж больше четверти века тому назад! В контрасте этих двух образов таилась целая история жизни, а может быть, и страсти.

То же самое пришло теперь в голову и графине. Ее взгляд, устремленный на портрет, становился все мрачнее, и когда она отвернулась и пробежала глазами по длинному ряду комнат, поражавших своей пышностью, вокруг ее рта образовалась горькая складка. Блеск и пышность этой обстановки ясно определяли занятое графиней Эттерсберг положение в свете, где она долгие годы была единственной повелительницей. Быть может, эта горечь относилась к мысли, что время полного владычества уйдет безвозвратно, когда сюда вступит новая, более молодая хозяйка, а может быть, и к другим воспоминаниям. Случались же моменты, когда эта обычно гордая женщина, полная сознания своей силы, несмотря на блестящую роль, выпавшую на ее долю, не могла простить, что была принесена в жертву.

Голос только что возвратившегося Эдмунда вернул графиню к действительности.

— Папа Рюстов еще раз шлет тебе свой привет, — весело промолвил он. — Ты просто покорила его. Он буквально рассыпался в любезностях в твой адрес и целый вечер был неслыханно вежлив, так что я даже не узнал его.

— С ним легче сойтись, чем я думала, — возразила графиня. — Это несколько грубоватая, но открытая и энергичная натура, и его надо принимать таким, каков он есть. Зато твоя невеста праздновала свой триумф. Ты сделал прекрасный выбор.

— Да, Гедвига сегодня вечером была очаровательна. И среди присутствующих находилась лишь одна-единственная дама, которая могла бы соперничать с ней, а именно ты, моя мать.

Графиня слегка улыбнулась. Она прекрасно знала, что была красивее и лучше девушек и женщин, бывших гораздо моложе ее, и не уступала по красоте даже своей будущей невестке. Но ее самодовольство исчезло перед более глубоким чувством, когда она спросила сына:

— Доволен ли ты теперь своей матерью?

Молодой граф страстно поцеловал протянутую руку матери.

— Ты спрашиваешь сегодня, когда исполняется каждое мое желание? Я знаю, что своим согласием ты принесла мне жертву, знаю, какую борьбу тебе придется выдержать из-за меня с дядей.

При упоминании имени брата графиня подавила свой вздох.

— Арман никогда не простит мне моей уступчивости. Может быть, он и прав. Моя обязанность, конечно, во что бы то ни стало блюсти традиции нашего дома, но вопреки всему я не могла устоять перед твоими просьбами. По крайней мере, я хотела видеть тебя счастливым.

Ее взгляд невольно скользнул по портрету мужа. Эдмунд поймал этот взгляд и понял смысл ее слов.

— Ты не была счастлива? — тихо спросил он.

— За всю мою супружескую жизнь у меня никогда не было повода к жалобе. Мой муж был постоянно добр и внимателен ко мне.

— Но он был стариком, — Эдмунд посмотрел на приятные и в то же время увядшие черты отца, — а ты была молода и прекрасна, как Гедвига, и, как она, имела такое же право требовать от жизни счастья. Бедная моя мамочка! — голос его задрожал от подавляемого волнения. — Лишь когда я сам стал таким счастливым, я понял, какой пустой, должно быть, была твоя жизнь рядом с отцом. Несмотря на свою доброту, он не мог дать тебе той любви, которая свойственна молодости. Правда, ты мужественно несла свой крест, но тем не менее это был жестокий жребий — вечно склоняться перед чувством долга и заставлять умолкать голос, зовущий к счастью и жизни…

Он замолчал, так как графиня быстрым движением вырвала у него свою руку и отвернулась от него и портрета.

— Оставь, Эдмунд! — резко оборвала она. — Ты мучаешь меня. Сын впервые позволил себе подобные рассуждения и никак не предполагал, что они могут оскорбить мать.

— Прости! — после небольшого молчания сказал он. — Ведь это не было упреком памяти моего отца. Конечно, не его вина, что рядом с ним тебе приходилось от многого отказываться.

— Я ни в чем себе не отказывала! — с рвением воскликнула графиня, — ни в чем! Ведь у меня был ты, мой Эдмунд. Ты был для меня всем, ты все заменил мне; с тех пор я не искала никакого другого счастья. Правда, — ее голос стал глуше, — я обладала этой любовью одна, а теперь должна разделить ее с другой, которая отныне будет занимать в твоем сердце первое место.

— Мама! — не то с мольбой, не то с упреком воскликнул Эдмунд. — Ты останешься для меня тем же, кем была всегда.

Графиня медленно покачала головой.

— Я ведь уже давно знала, что придет время, когда мать должна будет уступить место невесте; это время пришло, и она явилась. Как я ни готовилась к этому, для меня это тяжко, так тяжко, что иной раз я серьезно подумываю о том, чтобы после твоей свадьбы покинуть Эттерсберг и переселиться в Шенфельд, мое вдовье имение.

— Никогда! — порывисто воскликнул Эдмунд. — Ты не можешь, не имеешь права делать этого. Ты не должна уходить от меня, мама; ты знаешь, что я никем не могу заменить тебя, даже Гедвигой. Как ни горячо я ее люблю, она никогда не заменит мне того, что я потеряю с твоим уходом.

Графиня прислушивалась к словам сына со скрытым торжеством. Она знала, что Эдмунд говорил правду. Для невесты у него не было ничего другого, кроме шуток и ласковых комплиментов; Гедвига знала только приятную, привлекательную, но внешнюю сторону его характера, известную всем. Что в нем, действительно, было серьезного, глубокого и искреннего, то, как и прежде, принадлежало исключительно ей, матери. Она, конечно, знала это давно, и, может быть, в том, что графиня так хорошо приняла свою будущую невестку, Гедвига была обязана только этому ее ощущению. Горячо и страстно любимая невеста в материнской ревности могла бы иметь жестокого противника, но теперь ее терпели, потому что она не представляла опасности материнской власти.

— Тише, тише! Пусть этого никто не слышит! — шутя сказала графиня с нескрываемой нежностью. — Не годится жениху заявлять так открыто, что он не может жить без матери. Неужели ты думаешь, что мне было бы легко уйти от тебя?

— А ты думаешь, я отпустил бы тебя? Мое совершеннолетие нисколько не затрагивает наших взаимоотношений.

— О, нет, Эдмунд! — серьезно сказала графиня. — Сегодняшний день значит для тебя гораздо больше, чем простая формальность. До сих пор ты был только моим сыном, только наследником, опекой над которым я ведала. С сегодняшнего дня ты — глава дома, глава рода. Отныне ты должен представлять собой фамилию и род Эттерсбергов. Да будет это сопряжено со счастьем и блеском! Тогда никакая жертва для меня не будет большой, тогда я с радостью забуду о том, что перенесла ради тебя.

В ее словах слышалось глубокое внутреннее удовлетворение, и, быть может, в них скрывался и другой смысл, кроме того, который понимал Эдмунд. Он благодарил ее только за согласие на свою свадьбу. Когда он склонился, чтобы поцеловать мать, графиня ответила на его объятия, но вдруг вздрогнула, и ее руки крепко обхватили сына, словно она должна была защитить его от опасности.

— Что с тобой? — спросил удивленный Эдмунд, следуя по направлению ее взгляда. — Ведь это только Освальд.

— Освальд… конечно, — пробормотала графиня, в то же время мысленно заканчивая фразу: «Он, и всегда только он».

Это был, действительно, Освальд, открывший снаружи стеклянную дверь террасы и явно очень удивившийся при виде родственников.

— Я думал, что в залах никого уже нет, — сказал он, подходя ближе.

— А я думала, что ты давно уже у себя, — промолвила графиня. — Где ты был?

— В парке, — коротко ответил он, не обращая внимания на резкий тон вопроса.

— После полуночи? — вмешался Эдмунд. — Если бы не было оскорблением подозревать тебя в мечтаниях при луне, то я поверил бы, что на сегодняшнем празднике твое сердце пленила какая-нибудь дама. В таких случаях появляется неудержимое желание рассказать звездам о своем счастье или несчастье. Да что с тобой? Ты уже обижаешься и на это? Освальд, мама только что торжественно провозгласила меня главой дома, главой рода. И вот, имея такие чрезвычайные полномочия, я запрещаю тебе этот мрачный взгляд и со всей строгостью приказываю развеселиться. В Эттерсберге я хочу видеть только счастье.

Граф по-прежнему хотел доверчиво положить руку на плечо двоюродного брата, однако его мать внезапно встала между ними. Это был немой, но такой энергичный протест против близости молодых людей, что Эдмунд невольно отступил назад.

Освальд взглянул на тетку, и она ответила ему тем же; ни тот, ни другая не сказали ни слова, но достаточно говорило выражение непримиримой ненависти, пылавшей в их глазах.

— Только счастье! — холодно повторил Освальд. — Боюсь, что ты слишком далеко распространяешь свои полномочия. Приказывать не следовало бы ни главе дома, ни главе рода. Спокойной ночи, Эдмунд! Я больше не буду мешать ни тебе, ни тете.

Он поклонился графине и, не поцеловав ее руки, как это было всегда, вышел из зала.

Эдмунд, недовольно посмотрев ему вслед, произнес:

— Освальд с каждым днем становится все более резок и недоступен. Ты также находишь это, мама?

— Зачем ты заставил его остаться здесь? — с горечью проговорила графиня. — Ты видишь, как он платит тебе за твою любовь!

— Нет, это не то. Ко мне его странное поведение не относится. Освальда что-то гнетет. Я вижу это совершенно ясно, хотя он никогда ни слова не хочет сказать мне. Правда, по отношению к тебе он всегда был резок, но я знаю, каков он на самом деле, и потому так люблю его.

— А я ненавижу его, — вырвалось у графини. — Я знаю, что у него для нас всегда спрятан камень за пазухой. Сейчас, когда из моих уст так горячо вырывалось благословение счастья, он появился внезапно, как тень, и стал между нами, как вестник несчастья. Зачем ты удержал его, когда он хотел уехать отсюда? Пока он живет в Эттерсберге, я не могу свободно дышать.

Эдмунд испуганно взглянул на мать. Страстные порывы были так несвойственны ей, что в этот миг он совершенно не узнал ее. Для него ее неприязнь к Освальду не была новостью, но такую страшную раздражительность он все же не мог себе объяснить.

Приход Эбергарда и еще одного слуги положил конец разговору. Они тушили в танцевальном зале свечи и хотели сделать то же самое и здесь. Графиня, обычно привыкшая сдерживать себя в присутствии слуг, быстро овладела собой и теперь; она, по-видимому, уже раскаивалась, что зашла так далеко. И Эдмунду это было приятно. Они с матерью были разного мнения об Освальде.

В пышных покоях вскоре стало тихо и темно. Двери были закрыты, и прислуга удалилась спать. В комнатах графини и Эдмунда также вскоре погас свет, только два окна светились в целом замке — в боковом флигеле, где жил Освальд фон Эттерсберг, и в другой комнате в главном здании, рядом с покоями графини.

Гедвига также еще не ложилась. Она сидела в кресле, закинув назад голову и не обращая внимания на то, что мяла розы и кружева своего шелкового платья. Перед ней на столике лежал свадебный подарок жениха — дорогое жемчужное ожерелье, которое она надевала сегодня впервые; но она даже не взглянула на него, хотя несколько дней тому назад с огромной радостью приняла подарок.

Вообще сегодняшний вечер был богат событиями. Гедвига впервые вступила в свет в качестве невесты. На ее долю выпал завидный жребий стать хозяйкой гордого Эттерсберга, завидный даже для такой богатой наследницы, как Гедвига Рюстова. Никогда еще она не пользовалась таким успехом, никогда не видела такого поклонения, какое ей выпало сегодня. И тем не менее на лице молодой девушки не видно было улыбки счастья или удовлетворенного тщеславия. Сложив на груди руки, она отрешенно смотрела перед собой. Туман, окутывавший ее душу, не рассеивался; грезы все еще продолжали рисовать свои причудливые узоры. Они вели Гедвигу далеко от блестящих картин бала, к одинокой лесистой возвышенности, где на нее смотрело серое пасмурное небо, а ласточки носились во влажном воздухе, посылая свой привет земле. Тогда они и вправду принесли весну. Глубоко под замерзшей корой земли таилась скрытая, но могучая жизнь весны, а вокруг бесшумно и незаметно, словно нити таинственных сил, происходило какое-то движение. Конечно, весна обязательно наступит как в природе, так и в человеческой жизни, но иной раз она приходит слишком поздно.

Загрузка...