Гонцы весны

Глава 4

Март и даже большая часть апреля уже прошли, и снежные метели и холода окончились. Тем не менее весна еще не наступила. Все вокруг было пусто и голо, а тепла и солнечного света не было и в помине.

Во враждебных отношениях между Эттерсбергом и Бруннеком на первый взгляд ничего не изменилось. Процесс шел своим чередом; каждая сторона отстаивала свою точку зрения. Графиня приводила доказательства от имени своего сына, для которого это дело по-прежнему не представляло ни малейшего интереса, а Рюстов выступал представителем своей несовершеннолетней дочери, у которой вообще не могло быть еще своего мнения.

Но эти два главных лица, которые, собственно, вели друг с другом процесс, держали себя далеко не так пассивно, как это казалось, и с величайшим упорством отстаивали свои права, не подозревая, какой сюрприз готовился тем временем.

Последние недели Рюстов вообще не жил в Бруннеке. Участие в одном крупном промышленном предприятии требовало его продолжительного присутствия в городе.

Когда по прошествии недели граф Эттерсберг нанес повторный визит в Бруннек, он уже не застал там хозяина; но Гедвига с теткой были дома, и Эдмунд не преминул явиться к дамам. За вторым визитом вскоре последовали третий и четвертый, и с тех пор стали происходить удивительные «случайные» встречи: всякий раз, как обе дамы выезжали на прогулку, в гости или с визитом, молодой граф непременно встречался с ними на дороге. Это всегда давало повод к более или менее продолжительной беседе. Короче говоря, добрососедские отношения все больше и больше налаживались.

Рюстов, конечно, ничего об этом не знал. Его дочь не находила нужным в своих письмах упоминать о подобных обстоятельствах, а Эдмунд придерживался такой же тактики по отношению к матери. Правда, своему двоюродному брату он с восторгом рассказал о своем первом «вторжении на вражескую территорию», но так как Освальд сделал ему несколько резких замечаний и нашел неудобными близкие отношения с обитателями Бруннека в продолжение всего процесса, то и он не был удостоен посвящения в дальнейшее их развитие.

Был конец апреля. В один довольно прохладный и пасмурный день граф Эттерсберг и Освальд шли через лес. Это, по-видимому, не была прогулка, так как они внимательно осматривали окрестности, и Освальд настойчиво повторял брату:

— Вот полюбуйся на своих лесничих! Прямо-таки невероятно, как здесь хозяйничают в последние годы; они наполовину вырубили лес. Не понимаю, как это тебе не бросилось в глаза; ты ведь почти каждый день ездишь верхом.

— Ну, я не обращал на это внимания, — сказал Эдмунд. — Ты прав, это, действительно, наводит на грустные размышления, но управляющий утверждает, что только таким образом он мог покрыть расходы.

— Управляющий может утверждать что угодно, а так как он у твоей матери в большой милости, то она слепо доверяет ему.

— Я поговорю об этом с мамой, — заявил молодой граф. — Собственно, было бы лучше, если бы это сделал ты. Ты умеешь объяснить и лучше, и убедительнее меня.

— Ты знаешь, что я никогда не лезу со своими советами к твоей матери, — холодно возразил Освальд. — Да и она приняла бы их как неуместное вторжение в ее дела и непременно отвергла бы.

Эдмунд промолчал, он чувствовал справедливость этих слов.

— Ты считаешь управляющего нечестным? — после непродолжительного молчания спросил он.

— Нет, но совершенно бездарным. Он не умеет ни распоряжаться, ни организовывать. То же, что ты видишь в лесу, происходит и во всем хозяйстве. Каждый из служащих хозяйничает по-своему, и если так будет продолжаться, от всех твоих имений вскоре и следа не останется. Взгляни на Бруннек, как там поставлено дело! Советник извлекает из одного своего имения столько же, сколько ты изо всех своих поместий, а в Эттерсберге имеются еще и другие источники доходов. До сих пор ты должен был полагаться на других, но теперь сам здесь и можешь взять управление Имениями в свои руки. Теперь необходимо энергично взяться за них.

— Чего только ты не узнал за эти шесть недель! — с искренним изумлением промолвил Эдмунд. — Если дело находится в таком положении, то я, конечно, энергично возьмусь за него. Только бы мне узнать, с чего, собственно, нужно начать.

— Сначала уволь всех служащих, которые оказались неспособными, и замени их лучшими! Боюсь только, что тебе придется поменять весь состав.

— Ради Бога, нет! Недовольства и неприятностей не оберешься! Я терпеть не могу новых людей, да, кроме того, пройдут месяцы, пока они привыкнут к новой работе. А я тем временем должен буду все взять на себя.

— На то ты и хозяин. По крайней мере, ты можешь тогда приказывать.

Эдмунд засмеялся.

— Да, если бы у меня была твоя страсть командовать, а в придачу и твой талант! Ты за месяц совершенно преобразил бы Эттерсберг, а за три года создал бы из него такое же образцовое хозяйство, как Бруннек. Если бы ты, по крайней мере, остался со мной, Освальд, у меня была бы тогда поддержка. Но ты во что бы то ни стало хочешь уехать осенью, и я останусь один с ненадежными или чужими людьми. Прекрасная перспектива! Я еще не вступил во владение майоратом, а он уже стал для меня мукой.

— Но судьба сделала тебя хозяином майората, — насмешливо сказал Освальд, — значит, ты должен нести это тяжелое бремя.

Повторяю, Эдмунд, используй последнюю возможность что-нибудь сделать здесь. Обещай мне, что сразу же примешься за работу!

— Да, конечно, непременно, — воскликнул молодой граф, которому этот разговор, видимо, наскучил, — как только у меня будет время; теперь же голова у меня занята совсем другим.

— Более важным, чем процветание или гибель твоих имений?

— Может быть! Но теперь я должен идти. Ты отсюда вернешься домой?

Этот вопрос был несколько странен, но Освальд не обратил на него внимания.

— Конечно!.. Разве ты не пойдешь со мной.

— Нет, мне надо сходить к лесничему. Он взял к себе для дрессировки мою Диану; я должен посмотреть.

— Неужели это так необходимо сейчас? — удивленно спросил Освальд. — Ты ведь знаешь, что сегодня из города приедет твой поверенный на совещание с тобой и твоей матерью, и ты обещал быть дома вовремя.

— О, до того времени я успею вернуться, — сказал Эдмунд. — Прощай, Освальд! Не делай такого мрачного лица. Обещаю тебе, что завтра или послезавтра я обязательно поговорю с управляющим. Во всяком случае, это произойдет на днях.

Затем он свернул на тропинку и вскоре исчез за деревьями. Освальд угрюмо смотрел ему вслед.

— Ни завтра, ни послезавтра ничего не изменится и вообще никогда. Опять у него в голове разные глупости, из-за них весь Эттерсберг может пойти прахом. Собственно, что мне за дело до этого? — По лицу молодого человека пробежало выражение глубокой горечи. — Я чужой был и останусь таковым. Если Эдмунд ничего не хочет слушать, пусть и отвечает за последствия! Я не буду больше беспокоиться.

Но сказать было легче, чем сделать. Взгляд Освальда непрестанно возвращался к безжалостно вырубленному лесу. Его гнев по поводу такого опустошения не улегался, и, собираясь вернуться домой, он поднялся в гору, чтобы взглянуть на другую часть леса. Здесь тоже не было ничего утешительного; тут также повсюду похозяйничал топор, и только наверху кончалось это варварство. Но там начинались уже владения Бруннека, где, конечно, все выглядело гораздо лучше.

Сначала только ради сравнения Освальд вступил в чужие владения, но при виде этого роскошного, заботливо ухоженного леса его недовольство возросло еще больше. Со дня смерти старого графа все имения Эттерсберга находились в руках служащих. Графиня, окруженная богатством и роскошью с первых же дней своего замужества, считала вполне естественным, что все хозяйство ведут подчиненные и почти не посвящают в него хозяев. Кроме того, все в доме было поставлено на широкую ногу; для этого были необходимы средства, и хозяева добывали их любыми путями. Брат графини, опекун Эдмунда, жил в столице, где занимал высокий пост, и был очень занят своей службой. Он вообще вмешивался в дела только в особых случаях, когда сестра просила его совета или помощи. Правда с совершеннолетием Эдмунда это должно было закончиться, но чего можно было ждать от молодого хозяина, он показал сейчас. Освальд без огорчения не мог смотреть на то, как одно из самых богатых во всей стране имений вследствие беззаботности и равнодушия своих владельцев шло к неминуемой гибели. Сознание этого было для него настолько тяжелым, что ему казалось, будто немедленное энергичное вмешательство могло бы еще все спасти. Через пару лет будет, пожалуй, слишком поздно.

Задумавшись, молодой человек все больше углублялся в лес, но наконец остановился и взглянул на часы. Прошло больше часа, как он расстался с Эдмундом, который уже давно должен был находиться на пути к дому. Освальд также решил вернуться, но выбрал для этого другую, более дальнюю дорогу. Ему незачем было торопиться; его присутствие на совещании не было ни необходимым, ни желательным.

Должно быть, странные мысли роились в голове молодого человека, когда он медленно брел по тропинке. Он уже давно не думал ни о лесничих, ни об управлении имением. Его лоб грозно хмурился, а на лице было такое угрюмое, неприязненное выражение, словно он готовился к сражению с целым светом. Это было мрачное раздумье, беспокойно сосредоточившееся на одной мысли; он тщетно старался освободиться от него, но оно все больше и больше овладевало им.

— Не хочу я больше думать об этом, — промолвил наконец Освальд вполголоса. — И почему только меня постоянно преследует это несчастное подозрение, от которого я не могу отделаться? У меня нет никаких доказательств, которые подтверждали бы его, а тем не менее оно отравляет каждый час, каждый миг моей жизни. Прочь, прочь!

Он провел рукой по лбу, словно желая прогнать мучительные думы, и быстрее пошел по дороге, выходившей из леса. Через некоторое время он вышел на открытый холм, но остановился как вкопанный при виде совершенно неожиданного зрелища, представившегося его глазам.

Не дальше как в двадцати шагах на опушке леса на траве сидела какая-то девушка. Она сняла с себя шляпу, так что можно было свободно видеть ее лицо, а кто хоть однажды видел это очаровательное личико с сияющими темными глазами, тот не так легко мог его забыть. Это была Гедвига Рюстов, а рядом с ней в довольно непринужденной позе сидел граф Эдмунд. Оба были заняты оживленной беседой, но она, по-видимому, не была ни серьезной, ни содержательной. Скорее это была все та же игра слов, которую они вели при первой встрече, смех и шутки без конца, только сегодня это имело вид очень тесной близости. Эдмунд шутливо взял шляпу из рук девушки и бросил ее на траву, между тем как сам овладел ее руками и стал неистово их целовать, а Гедвига и не думала возражать, словно это было вполне естественно.

В течение нескольких минут Освальд стоял неподвижно, глядя на обоих, а затем повернулся, желая уйти незамеченным. Однако треск сломавшейся под его ногой ветки выдал его присутствие. Гедвига и Эдмунд подняли глаза, и последний, быстро вскочив, воскликнул:

— Освальд!

Молодой человек, убедившись, что бегство невозможно, приблизился к парочке.

— Это ты! — промолвил Эдмунд таким тоном, в котором слышались смущение и досада. — Откуда ты взялся?

— Из леса! — кратко ответил тот.

— Но ведь ты хотел сразу же вернуться домой?

— А ты хотел отправиться к лесничему, дом которого находится в совершенно противоположном направлении.

Молодой граф прикусил губу. Он, по-видимому, понимал, что его свидание с Гедвигой нельзя было назвать случайным; кроме того, его страстные поцелуи, несомненно, были замечены Освальдом. Поэтому он старался как можно изворотливее выпутаться из неловкого положения.

— Ты ведь уже знаком с фрейлейн Рюстов с нашей первой встречи, — непринужденно произнес он, — следовательно, мне нечего представлять тебя.

Освальд холодно поклонился девушке, а затем произнес:

— Прошу извинить меня, что помешал; это произошло совершенно невольно с моей стороны. Я никоим образом не мог предполагать, что здесь встречу брата. Поэтому вы разрешите мне сразу же удалиться?

Гедвига тоже встала. Неловкость положения она, очевидно, ощущала сильнее, чем Эдмунд, потому что ее лицо было залито краской смущения, а глаза опущены. Лишь ледяной тон вежливой по форме фразы Освальда, обращенной к ней, заставил ее поднять глаза. Их взгляды встретились, и девушка, должно быть, прочитала в глазах Освальда что-то очень оскорбительное, так как ее темно-синие глаза засверкали, а в голосе, только что звеневшем веселым смехом, послышались гневные нотки.

— Господин фон Эттерсберг, я прошу вас остаться! Освальд, намеревавшийся уйти, удивленно остановился. Гедвига стояла рядом с Эдмундом и, положив свою руку на его, промолвила:

— Эдмунд, ты не отпустишь так своего брата. Ты обязан дать ему необходимые разъяснения, сразу же, не сходя с места! Ты видишь, что он заблуждается!

Услышав это «ты», Освальд невольно отступил назад. Но и Эдмунд, казалось, был крайне изумлен этим энергичным, почти повелительным тоном, который он, несомненно, слышал из этих уст впервые.

— Но, Гедвига, ты же сама велела мне молчать, — промолвил он, — иначе я никогда не скрыл бы от Освальда нашей любви. Ты права, мы должны посвятить его в нашу тайну, иначе мой ментор в состоянии прочитать и тебе, и мне строгую нотацию. Итак, пусть представление состоится по всем правилам. Освальд, это моя невеста и твоя будущая двоюродная сестра, которую я поручаю твоим родственным чувствам любви и уважения.

Молодой граф и при этом представлении не оставил своего шутливого тона, но Гедвига, раньше готовая вторить ему, теперь была, по-видимому, очень им недовольна. Она молча стояла рядом с женихом и напряженно смотрела на все еще молчавшего будущего родственника.

— Ну? — удивленно спросил Эдмунд, обиженный этим молчанием. — Что же ты не поздравляешь нас, Освальд?

— Во-первых, я должен извиниться, — сказал тот, обращаясь к девушке. — К этой новости я, конечно, совершенно не был подготовлен.

— В этом ты сам виноват, — засмеялся Эдмунд. — Зачем ты так сурово принял мой рассказ о моем первом посещении Бруннека? У тебя были все основания стать моим поверенным. Не правда ли, Гедвига, не везет нам с нашим свиданием? Сегодня мы впервые встретились с глазу на глаз не под теплым крылышком тети Лины, и нас сразу же застал этот Катон, на лице которого при виде того, как я поцеловал твою руку, настолько отчетливо отразился ужас, что мы немедленно должны были успокоить его, объявив о нашей помолвке. Надеюсь, Освальд, теперь ты возьмешь назад свою дерзкую фразу относительно того, что помешал нам, и вообще мы ждем от тебя поздравлений.

— Желаю тебе счастья. — Освальд пожал протянутую ему руку двоюродного брата и добавил, обращаясь к Гедвиге: — И вам также.

— Ой, как сухо! — воскликнул Эдмунд. — Неужели и ты хочешь записаться в ряды наших противников? Этого еще недоставало! С нас довольно предстоящего возмущения наших родителей. Буря надвигается с обеих сторон, и ты необходим мне, по крайней мере, как союзник.

— Ты знаешь, что у тетушки я не пользуюсь никаким авторитетом, — спокойно проговорил Освальд. — В этом случае ты должен положиться исключительно на свои силы. Но именно поэтому теперь тебе необходимо было бы избегать всяких поводов к стычкам с матерью, а это обязательно случится, если ты пропустишь сегодняшнее совещание. Твой Поверенный, конечно, уже в Эттерсберге, а тебе до замка, по крайней мере, целый час ходьбы. Простите, — обратился он к девушке, — но я должен напомнить брату об одной обязанности, явно им забытой.

— У тебя совещание? — спросила Гедвига, став удивительно молчаливой.

— Да, по поводу Дорнау, — засмеялся Эдмунд. — Мы из-за него все еще воюем друг с другом. С тобой я, конечно, забыл и о процессе, и о всяких совещаниях; счастье, что Освальд напомнил мне о них. Волей-неволей мне придется сегодня с мамой и адвокатом ломать голову над тем, как нам отсудить у противника Дорнау. Они и не подозревают, что мы оба покончили с процессом, же совсем, правда, обычным, но в высшей степени практичным путем — нашей предстоящей свадьбой.

— А когда они узнают об этом? — спросил Освальд.

— Едва лишь мне станет известно, как отнесется к делу отец Гедвиги. Он возвратился вчера, и именно поэтому мы должны были наедине обсудить план своих дальнейших действий. Но это не удастся, и нам придется открыть нашу тайну. Эттерсберг и Бруннек придут, конечно, в ужас и в течение некоторого времени будут разыгрывать роли Монтекки и Капулетти, но мы позаботимся о том, чтобы драма не имела печального исхода, а окончилась веселой свадьбой.

В словах молодого графа было столько веселого задора, а улыбка, которой ему ответила Гедвига, была полна такой уверенности в победе, что видно было, насколько не принималось в расчет мнение родителей. Юная парочка была полностью убеждена в своей власти над отцом и матерью.

— А теперь мне необходимо домой, — воскликнул Эдмунд. — Это верно, я не имею права вызывать недовольство мамы и не должен заставлять ее ждать. Прости, Гедвига, что я не провожу тебя через лес! Вместо меня это сделает Освальд. Ты вообще должна познакомиться с ним поближе, как с родственником; он не всегда бывает так молчалив, как при первой встрече. Освальд, торжественно поручаю свою невесту под твое покровительство. Итак, прощай, моя ненаглядная Гедвига!

Он нежно поцеловал руку невесты, кивнул брату и поспешно пошел по тропинке.

По-видимому, оставшиеся вовсе не были приятно поражены заявлением Эдмунда и далеко не так скоро, как он предполагал, нашли тон родственной доверчивости.

— Из своих отношений с вами мой двоюродный брат делал такую тайну, — начал, наконец, Освальд, — что сегодняшнее ее открытие чрезвычайно поразило меня.

— Вы показали это очень наглядно, — ответила Гедвига. Удивительно, как гордо и уверенно могла она говорить, когда была действительно сердита.

Освальд медленно приблизился к ней.

— Вы обиделись, и вы правы, но в этом больше виноват Эдмунд. Я никогда не мог подумать, что свою невесту, свою будущую жену он поставит в настолько неловкое положение, чтобы я мог, хотя и невольно, оскорбить вас.

Гедвига снова густо покраснела.

— Упрек вы адресуете Эдмунду, а относиться он должен ко мне; ведь я сама в этом виновата. Что это было неосторожно, я поняла по вашему взгляду и тону.

— Я уже раз попросил прощения, — серьезно сказал Освальд, — и повторяю эту просьбу снова. Но посудите сами, как отнесся бы к этому свиданию любой посторонний человек, которому нельзя было бы так быстро, как мне, все объяснить! Я остаюсь при своем мнении: мой двоюродный брат не должен был допускать этого.

— Эдмунд постоянно называл вас своим ментором, — с нескрываемым раздражением вырвалось у Гедвиги. — По-видимому, вы имеете теперь право поучать и меня, его невесту?

— Я хотел только предостеречь, а не обидеть. Вы вольны принять или не принять мое предостережение.

Гедвига ничего не ответила. Очень серьезный тон, которым были произнесены последние слова, не остался без внимания, хотя и не успокоил ее.

Она опустилась на траву и подняла все еще валявшуюся на земле шляпу, чтобы поправить смявшиеся на ней цветы. Нарядная весенняя шляпа немного пострадала от сырой травы; вообще она мало подходила к стоявшей в данный момент суровой, прохладной погоде. В горах весна наступает поздно, а на этот раз о ней вообще ничто не напоминало. Все вокруг было пусто и голо, несмотря на апрель. Освальд не делал попытки завязать разговор; Гедвига тоже молчала, но ей было не по себе, и она воспользовалась первым удобным случаем, чтобы проронить несколько слов:

— Какой неприятный апрель! Словно туманная осень, и мы должны готовиться к зиме. На этот раз все наши весенние надежды будут обмануты.

— Разве вы так любите весну?

— Хотела бы я знать, кто ее не любит. В молодости надо наслаждаться ароматом цветов и солнечным светом. Или вы, может быть, другого мнения?

— Не всякая весна богата цветами и солнечным светом, равно как и не всякая молодость.

— Разве в вашей не было ни того, ни другого?

— Нет!

Это «нет» прозвучало очень решительно и сурово.

Гедвига скользнула взглядом по собеседнику; про себя она, по-видимому, подумала, что он так же суров и неприветлив, как этот весенний день, вызвавший ее недовольство. Громадная разница была также между этим разговором и беззаботной болтовней, которой еще так недавно занимались жених и невеста. Ни единого серьезного слова ими не было произнесено; даже сам «план военных действий» против родителей был разработан с шутками и прибаутками, и каждая мысль о каких бы то ни было препятствиях была высмеяна ими на славу. Но теперь, когда перед Гедвигой стоял этот серьезный Освальд фон Эттерсберг, у нее пропала не только вся веселая беспечность, но даже и охота к ней; этот серьезный разговор казался вполне естественным, в его продолжении девушка находила даже своего рода прелесть.

— Правда, ведь вы очень рано потеряли своих родителей, — произнесла она. — Я это знаю от Эдмунда. Но ведь в Эттерсберге вы нашли вторую родину и вторую мать.

По лицу молодого человека снова пробежало прежнее, исчезнувшее было суровое и неприязненное выражение, и его губы незаметно дрогнули.

— Вы подразумеваете мою тетку, графиню?

— Да. Разве она не заменила вам матери?

Губы Освальда снова дрогнули, но отнюдь не улыбкой; все же он ответил совершенно спокойно:

— О, конечно! Но ведь есть разница между тем, когда человек живет в доме как единственное, любимое дитя, как, например, вы и Эдмунд, или когда его берут в дом как чужого.

— Эдмунд смотрит на вас совсем как на родного брата, — заметила Гедвига. — Он очень горюет, что вы скоро хотите разлучиться с ним.

— Относительно меня Эдмунд, по-видимому, был очень словоохотлив, — холодно произнес Освальд. — Значит, он и об этом уже рассказал вам?

Гедвига слегка покраснела.

— Да ведь вполне естественно, что он знакомит меня со всеми взаимоотношениями в семье, в которую через некоторое время я должна буду вступить. Он жаловался, что все его старания уговорить вас остаться в Эттерсберге были тщетны!

— Остаться в Эттерсберге? — с нескрываемым изумлением повторил Освальд. — Серьезно думать мой брат совершенно не может. В качестве кого же я должен был бы остаться?

— В качестве старого друга и родственника. Молодой человек горько засмеялся.

— Вы не имеете представления о положении такого совершенно лишнего друга и родственника, в противном случае не предлагали бы мне терпеть его дольше, чем этого требует необходимость. Некоторые люди заблуждаются относительно удобств такой жизни. Я никогда не обладал способностью к этому. Вообще у меня не было намерения долго оставаться в Эттерсберге, а теперь и подавно нет — ни за что на свете!

При последних словах глаза Освальда загорелись. Это был странный, молниеносный луч, присутствия которого в этих холодных глазах даже нельзя было предположить. Он только на миг скользнул по девушке и тотчас же снова потух, и нельзя было сказать, что скрывалось в нем — во всяком случае не нежное восхищение, читать которое Гедвига привыкла во взгляде Эдмунда.

— Почему же именно теперь нет? — удивленно спросила она. — Что вы хотите этим сказать?

— О, ничего, абсолютно ничего!.. Семейные обстоятельства, которые вам еще неизвестны, — поспешно ответил Освальд.

По-видимому, он досадовал на свою откровенность и, словно гневаясь на самого себя, сломал ветку, сорванную им с первого попавшегося кустика.

Гедвига молчала, но объяснение ее не удовлетворило. Она чувствовала, что внезапная страстность и горечь, с которыми у ее собеседника вырвались эти слова, имели другую причину. Может быть, они относились к ее вступлению в семью? Неужели и этот новый родственник с самого начала будет враждебно к ней относиться? И что должен был означать этот загадочный взгляд? Она все еще раздумывала над этим, между тем как Освальд отвернулся и смотрел в противоположную сторону.

Вдруг в вышине раздался отдаленный и нежный шум; он звучал, как птичье щебетанье, будучи в то же время протяжным и однозвучным. Гедвига и Освальд одновременно подняли глаза; высоко над ними порхала ласточка; затем она опустилась ниже, почти пронеслась над их головами, чуть не задев их на лету, и вдруг снова поднялась в недосягаемую высь. За первой последовала вторая, третья, и вслед за тем из туманной дали вынырнула целая стая, все приближаясь и приближаясь к ним. Они носились во влажном воздухе, кружились над горами и лесом, разлетались в разные стороны, словно приветствуя свою родину. Это были первые гонцы весны! В пустынных небесах вдруг наступило оживление. Легкими взмахами крыльев стройные, изящные птицы рассекали воздух, с быстротой молнии носились во все стороны, наполняя окрестности своим безумолчным и нежным щебетанием.

Гедвига очнулась от задумчивости; внезапно все отошло на задний план. Широко раскрыв свои блестящие глаза, она с восхищением и восторженностью ребенка воскликнула:

— Ах, милые ласточки!

— Да, действительно, это ласточки! — подтвердил Освальд. — Вы можете пожелать себе счастья; посмотрите, как они радостно приветствуют вас.

Словно ледяным дыханием мороза повеяло от холодного тона этих слов на светлую радость девушки; повернувшись, она печальным взглядом смерила своего рассудительного собеседника и промолвила:

— Вы, видно, вообще не понимаете, как можно радоваться чему бы то ни было. Во всяком случае, вы в таком грехе неповинны, и бедным ласточкам, наверное, никогда не уделяли ни малейшего внимания.

— О, нет! Я всегда завидовал им в том, что они могут лететь вдаль, завидовал их свободе. Ведь в жизни нет ничего выше свободы.

— Ничего выше? — обиженно и недовольно спросила Гедвига.

— Нет, по крайней мере, для меня! — решительно и холодно ответил на это Освальд.

— Похоже на то, что до сих пор вы изнывали в цепях, — с нескрываемой насмешкой промолвила Гедвига.

— Разве необходимо непременно томиться в темнице, чтобы стремиться к свободе? — тем же тоном спросил Освальд, только его насмешка перешла уже в сарказм. — Жизнь кует такие цепи, которые часто гнетут тяжелее, чем настоящие оковы узника.

— Тогда надо сбросить эти цепи.

— Совершенно верно, надо их сбросить. Только это гораздо легче сказать, чем сделать. Кто никогда не был лишен свободы, тот, конечно, не понимает, что другие борются за нее долгие годы, что они должны пожертвовать всем за то благо, которое остальным дается само собой. В конце концов это не важно, лишь бы завоевать это благо.

Освальд отвернулся и, казалось, внимательно наблюдал за полетом ласточек.

Снова наступило молчание, длившееся на этот раз значительно дольше и еще больше прежнего мучившее Гедвигу. Эти паузы в разговоре были для нее и необычны, и невыносимы. Этот несносный Освальд фон Эттерсберг позволял себе Бог знает что: во-первых, он сказал ей дерзость за ее свидание с Эдмундом, затем самым резким, почти оскорбительным образом заявил, что ни за что на свете не останется в доме своего брата; потом он говорил о темнице и цепях, а теперь замолчал и углубился в свои мысли, в то время как в его обществе находилась молодая барышня, невеста его ближайшего родственника! Гедвига нашла, что мера неуважения к ней переполнилась, и поднялась, коротко сказав:

— Мне пора возвращаться домой.

— Как угодно! — произнес Освальд и намеревался было последовать вместе с ней, но она недовольно отмахнулась.

— Благодарю вас, господин фон Эттерсберг; я прекрасно знаю дорогу.

— Эдмунд настоятельно велел мне проводить вас.

— А я отпускаю вас, — заявила девушка таким тоном, который ясно показывал, что приказания молодого графа ничего для нее не значили, когда она хотела поступить по-своему. — Я пришла одна и вернусь также одна.

— Тогда вам придется поторопиться, — холодно заметил Освальд. — Надвигаются тучи, они все ближе и ближе, и через полчаса польет дождь.

Гедвига испытующим взглядом посмотрела на грозовые тучи.

— До тех пор я буду уже дома, а в худшем случае не беда, если весенний дождь промочит меня. Ведь ласточки своим прилетом сообщили нам о приходе весны.

Последние слова прозвучали почти как вызов, но брошенная перчатка не была поднята. Освальд только вежливо поклонился, вследствие чего у избалованной девушки исчез к нему последний остаток снисходительности. Она, в свою очередь, постаралась по возможности холоднее попрощаться, а затем легко и быстро, как серна, направилась к Бруннеку.

Но эта поспешность не была вызвана страхом перед дождем; едва миновав холм, Гедвига замедлила шаг. Ей хотелось только уйти подальше от несносного ментора, который, поучая ее, был при этом неслыханно невежлив. Когда она отклонила выраженное им желание проводить ее, он даже ничего не возразил на это. Ей, конечно, было все равно, но недостаток простой вежливости все же оскорблял ее. Ну да Бог с ним! Он, очевидно, был очень рад, что избавился от неприятной обязанности. Юная девушка благодаря своей красоте, а может быть, и богатству, избалованная вниманием и всеобщим поклонением, такое равнодушие считала оскорблением, и даже когда уже вышла из леса и увидела перед собой Бруннек, то и тогда еще не могла успокоиться.

Освальд остался один, но видно, совсем забыл о надвигавшемся дожде, так как, прислонившись со скрещенными на груди руками к дереву, не собирался никуда уходить.

Тучи спускались все ниже и ниже; лес окутывался туманом, и ласточки летали над самой землей, кое-где таившей еще следы ночного мороза, почти касаясь ее своей грудью. Но в густом тумане прохладного дня затаилась новая жизнь, дремавшая в миллионах набухших почек, и только ждала теплого дыхания, первых солнечных лучей, которые должны были пробудить ее. Словно дыхание весны носилось в еще холодном воздухе голого леса. Казалось, что вокруг кипела таинственная жизнь, безмолвная и незаметная, но она чувствовалась и понималась даже этим одиноким человеком, который забывшись глядел в туманную даль.

До этого, когда он одиноко шел через лес, все было пусто и мертво, и он не слышал ни одного звука, так ясно понятого им теперь. Он не знал или не хотел знать, какое новое чувство проснулось в нем, но суровая, враждебная морщинка исчезла с его лица, а вместе с ней — воспоминание о печальной, безрадостной юности без любви и солнечного света, исчезли ненависть и горечь, с которыми гордая, энергичная натура переносила подчинение и зависимость. Грезы юности вдруг посетили сурового, холодного Освальда, может быть, впервые, но тем сильнее на него подействовали. Над ним все так же неутомимо носились ласточки, все так же слышалось их радостное приветствие, и это приветствие, и веяние весны, и голос сердца повторяли все то же, что раньше торжествующе и уверенно говорили другие уста: «Настанет же, наконец, весна!».