Гонцы весны

Глава 5

В течение ближайших дней план «военных действий», задуманный Эдмундом и Гедвигой, действительно, стал выполняться. Откровенное признание, сделанное юной парочкой родителям, возымело как в Эттерсберге, так и в Бруннеке ожидаемое действие — сильнейшее возмущение, упреки, мольбы и угрозы, и, наконец, твердое и непреклонное «нет» с обеих сторон. Молодому графу пришлось выслушать от матери решительный отказ и заявление, что она никогда не даст согласия на этот брак, а Гедвига Рюстов была вынуждена выдержать страшный взрыв отцовского гнева; советник буквально вышел из себя при известии, что один из Эттерсбергов, член ненавистной семьи и его противник по процессу, должен стать его зятем. Однако весьма решительный отказ родителей не произвел на молодых людей особенно сильного впечатления. Им, конечно, запретили всякие свидания, но они сразу же принялись за письма.

Советник Рюстов быстро шагал по обширному залу своего дома. После первой горячей схватки Гедвига нашла для себя более удобным уйти в свою комнату и предоставить отца самому себе. А так как дочери здесь не было, то весь свой гнев он обрушил на свою родственницу-домоправительницу и жестоко упрекал ее в том, что она была виновата во всем своей непростительной уступчивостью.

Старая дева сидела на своем обычном месте у окна и слушала, не отрываясь от работы. Она терпеливо ждала, когда, наконец, ее неистовый родственник замолчит, чтобы перевести дух; наконец это случилось, и она очень спокойно промолвила:

— Да скажите мне, пожалуйста, Эрих, что вы, собственно, имеете против этого брака?

Советник внезапно остановился; это было слишком! Битый час он надрывался, давая выход своему гневу и возмущению, и вдруг его с безмятежным спокойствием спрашивают, что он имеет против этого брака! Этот вопрос настолько вывел его из себя, что он сразу не нашелся, что ответить.

— Я, право, не понимаю вашего возмущения, — тем же тоном продолжала старушка. — Здесь речь идет об искренней сердечной привязанности с обеих сторон; граф Эттерсберг — в высшей степени симпатичный человек. Несчастный процесс, целую зиму портящий вам настроение, благодаря этому браку будет закончен самым простым образом; кроме того, рассуждая здраво, для Гедвиги это блестящая партия. Почему же вы возмущаетесь?

— Почему? Почему? — воскликнул Рюстов, еще более раздосадованный этим спокойствием. — Потому что не желаю, чтобы моя дочь вышла замуж за одного из Эттерсбергов, потому что запрещаю это раз и навсегда.

Лина Рюстов пожала плечами.

— Не думаю, чтобы Гедвига подчинилась этим доводам. Она сошлется на пример родителей, которые также без согласия отца…

— Там было совсем другое! — воскликнул вне себя Рюстов, — совсем другое!

— Совершенно одно и то же, только тогда обстоятельства были далеко не так благоприятны как теперь, когда, действительно, счастью юной парочки мешают лишь упрямство и предрассудки родителей.

— Нечего сказать, любезными комплиментами вы меня осыпаете! — снова приходя в ярость, закричал советник. — Предрассудки, упрямство! Нет ли у вас в запасе еще таких ласковых слов? Не стесняйтесь, пожалуйста! Я жду.

— С вами сегодня опять нельзя говорить, — заметила старушка, спокойно принимаясь за работу. — Мы поговорим об этом потом, когда вы станете поспокойнее.

— Лина, вы изводите меня своим невозмутимым спокойствием, — продолжал бушевать Рюстов. — Бросьте, по крайней мере, это проклятое шитье! Терпеть не могу, когда вы с такой методичностью мелькаете иглой у меня перед глазами, в то время как я…

— Готовы перевернуть вверх дном весь дом. Не трудитесь, он по-прежнему будет стоять на месте: успокойтесь, все останется по-старому.

— Конечно, он будет стоять, даже если все будут против меня, а вы вместе со всеми. Но, слава Богу, у меня есть союзник в Эттерсберге, а именно графиня-мать. Она еще упрямее меня, в этом вы можете быть уверены. Мы терпеть не можем друг друга; в судебном процессе мы делаем всякие каверзы, но в этом вопросе мы с ней одинакового мнения. Она вразумит сына, и это меня весьма радует; то же самое сделаю и я с дочерью.

— Я также не думаю, что графиня даст свое согласие сразу, — холодно возразила Лина, — но добиться этого — дело Эдмунда.

— Эдмунда! — повторил Рюстов, возмущавшийся сегодня каждым словом. — Это уже чересчур родственно. Вы смотрите на него, Кажется, совсем как на племянника? Но из этого ничего не выйдет. Я говорю нет и еще раз нет, и так это и останется.

С этими словами он как вихрь вылетел из комнаты и так хлопнул за собой дверью, что все стекла зазвенели. Старушка, очевидно, привыкла к таким выходкам, так как даже не вздрогнула при ужасном шуме, а только задумчиво покачала головой вслед сердитому родственнику и тихо проговорила:

— Хотела бы я знать, сколько времени пройдет, пока он согласится!

В Эттерсберге, конечно, таких бурь не было, однако виды на будущее для молодой парочки были не более благоприятны. Графиня считала это дело настолько важным, что вызвала своего брата, барона Гейдека, во всех важных случаях являвшегося для нее советником и опорой. Он сразу же приехал из столицы, и Эдмунду предстояло выдержать бой с матерью и опекуном одновременно.

Барон прибыл в замок лишь несколько часов тому назад и находился в комнате графини. Он был на несколько лет старше сестры, но в то время как она сумела сохранить очень моложавый вид, он представлял ей полную противоположность. Холодный, серьезный, со сдержанными манерами и речью, уже одна его внешность говорила о нем как о важном чиновнике. Он молча и внимательно слушал графиню, только что закончившую свой рассказ.

— Как я уже тебе писала, с Эдмундом ничего нельзя поделать. Он упрямо настаивает на этой свадьбе и просит меня о согласии. Я не нашла иного средства помочь себе, как вызвать тебя.

— И прекрасно сделала, так как я боюсь, что ты не сможешь устоять, когда речь идет о сердечном влечении твоего любимца. Но, думаю, мы едины в том, что ни при каких обстоятельствах этот брак не может быть допущен.

— Конечно, — подтвердила графиня. — Спрашивается только, как мы сможем помешать ему. Эдмунд вскоре станет совершеннолетним и сможет сам распоряжаться своей судьбой.

— До сих пор он всегда подчинялся твоей воле. Тебя он любит больше всех.

— До сих пор! — с горечью произнесла графиня. — Теперь, кроме своей матери, он любит еще одну женщину. Надо еще доказать, по-прежнему ли он ко мне относится?

— Оставь свою материнскую щепетильность, Констанция! — возразил брат. — Во всем виновата она одна. Ты всегда любила сына с такой исключительной ревностью, что для тебя была недопустима даже мысль о его женитьбе. Только поэтому ты отклонила мое предложение о приличном браке, которое я делал тебе в прошлом году и который тогда легко было осуществить. Ты видишь, что из этого вышло. Но теперь нам надо выяснить положение дел. Этот Рюстов очень богат?

— По крайней мере, считается таким во всей округе.

— В городе также! Он только недавно внес колоссальные средства в одно из наших промышленных предприятий. Кроме того, его признают все как очень компетентного в своем деле; даже в министерстве ценят его мнение по сельскохозяйственным вопросам. К этому еще надо прибавить его родство с семейством Эттерсбергов, которое, несмотря на все, — несомненный факт. Поэтому на этот брак нельзя смотреть как на мезальянс [1].

— Нет, и я думаю, что Эдмунд именно на это и рассчитывает.

— Он рассчитывает только на твою безграничную любовь к нему, от которой надеется добиться всего и добился бы, если бы я не вмешался. Но ты обязана выступить от имени и в память твоего супруга, который никогда не допустил бы такого брака. Вспомни, как он резко осуждал тогда брак своей двоюродной сестры с этим Рюстовым! Ты непременно должна действовать в таком же духе.

— Да я так и поступала, — сказала графиня, — но если Эдмунд не хочет слышать…

— Тогда ты, все равно каким путем, должна суметь заставить его слушаться тебя. Мещанский побег не должен больше появляться на родословном древе Эттерсбергов, довольно одного раза.

Барон Гейдек говорил медленно, с ударением, и графиня побледнела под его почти угрожающим взглядом.

— Арман, что это такое? Я…

— Я говорил о женитьбе Рюстова на двоюродной сестре твоего мужа, — холодно перебил ее брат, — и, думаю, это напоминание было необходимо, чтобы предупредить тебя, что ты не должна быть слаба. Раньше ты не могла жаловаться на недостаток энергии, по отношению же к своему Эдмунду ты была всегда слишком нежной матерью.

— Может быть! — с едкой горечью промолвила графиня. — Он был единственным, кого я смела любить, с тех пор как ты вынудил меня выйти замуж за графа.

— Тебя вынудил не я, а обстоятельства. Я думаю, в молодости ты достаточно натерпелась от бедности и лишений, чтобы благословлять руку брата, вырвавшую тебя из нищеты и вознесшую на вершину достатка.

— Благословлять? — тихо, прерывающимся голосом повторила графиня. — Нет, Арман, я никогда не делала этого.

Барон нахмурил лоб.

— Тогда я действовал по долгу и совести. Отцу надо было обеспечить последнюю радость жизни, матери — беззаботную старость, тебе самой — блестящее, завидное положение. Если я заставил тебя, насильно оторвал от детской страсти, так это делалось с твердым убеждением, что для графини Эттерсберг прошлое не будет существовать. Я никоим образом не мог предвидеть, что эта ноша будет для моей сестры слишком тяжелой.

Последние слова заставили графиню вздрогнуть и отвернуться.

— Оставь эти воспоминания, Арман! Я не могу их выносить.

— Ты права — ответил Гейдек. — Оставим в покое прошлое; здесь речь идет о настоящем. Эдмунд не должен делать эту мальчишескую глупость. Я мимоходом поговорил с ним по дороге со станции, когда мы ехали сюда. Я нарочно избегал говорить подробнее, прежде чем не узнал всего от тебя. Но у меня сложилось такое впечатление, что здесь вовсе нет той глубокой и серьезной страсти, которая ниспровергает все на своем пути, чтобы добиться цели. Об этом нет и речи. Он просто влюблен в молодую и, как он говорит, прекрасную девушку и готов сегодня же жениться. Но мы позаботимся, чтобы этого не случилось. Против таких нелепых затей у нас еще имеется достаточно средств.

— Я также надеюсь на это, — промолвила графиня, явно принуждавшая себя говорить спокойно. — Поэтому-то я и просила тебя приехать. Ты опекун.

Гейдек покачал головой.

— Мое опекунство все время было только формальным, а через несколько месяцев оно и совсем закончится. Ему-то едва ли Эдмунд подчинится, но тебе он подчинится наверняка, потому что привык, чтобы ты им руководила. Поставь ему условие — или ты, или его избранница; пригрози, что уедешь из Эттерсберга, если он приведет сюда свою невесту! Он всей душой привязан к тебе и не захочет потерять свою мать.

— Да, этого он не захочет, — убежденно подтвердила графиня. — В его любви я еще уверена.

— Можешь быть уверена и впредь, если сумеешь использовать свою власть над ним, а я не сомневаюсь, что это случится именно так. Ты ведь знаешь, Констанция, что семейные традиции по отношению к твоему сыну во что бы то ни стало должны быть соблюдены, особенно по отношению к твоему сыну! Обдумай это!

— Я знаю это, — с тяжелым вздохом сказала графиня. — Не беспокойся, пожалуйста.

Наступила короткая пауза, и затем снова заговорил барон:

— А теперь перейдем к другим неприятным событиям. Может быть, ты позовешь Освальда? Мне хотелось бы поговорить с ним относительно его поразительных планов на будущее.

Графиня позвонила и приказала вошедшему слуге:

— Передайте господину фон Эттерсбергу, что барон Гейдек желает видеть его и ожидает здесь.

— Надо признаться, — насмешливо продолжал барон, — Эдмунд и Освальд друг перед другом всеми силами стараются опорочить ослепительный блеск имени Эттерсбергов. Один хочет жениться на дочери бывшего откупщика, другой — заняться адвокатурой! Не мог же Освальд прийти к этой идее неожиданно.

— Я думаю, он долгие годы вынашивал ее, но только молчал, — сказала графиня, — и лишь теперь, когда ему предстоят экзамены, раскрыл свои планы. Но я решительно объявила ему, что об этом не может быть и речи и что он поступит на государственную службу.

— А что он на это ответил?

— Как всегда, ничего! Ты ведь знаешь его упорное мрачное молчание, которое он выказывал еще мальчиком при каждом выговоре, при каждом наказании, знаешь этот взгляд невыносимого упрямства, который всегда у него наготове, когда его уста безмолвствуют. Я убеждена, что он тем упрямее будет настаивать на своем безумном плане.

— Это похоже на него, но в данном случае ему придется подчиниться. Кто совершенно не имеет средств, как Освальд, тот на всех жизненных перипетиях зависит от помощи своих родственников. Непослушание обошлось бы ему слишком дорого.

При обсуждении последних обстоятельств разговор принял совершенно другой тон. Раньше, когда речь шла об Эдмунде, графиня и брат говорили, правда, озабоченно и серьезно, но каждое слово было полно внимания к избалованному сыну и племяннику. Они только хотели его образумить, только отвлечь от безумной женитьбы, и единственной мерой принуждения была лишь любовь матери. Но с того момента, как было произнесено имя Освальда, разговор принял совершенно иную окраску. Здесь уже стали обсуждаться самые суровые меры принуждения. Барон Гейдек, по-видимому, в полной мере разделял отвращение сестры к молодому родственнику.

Появился Освальд и с обычным спокойным видом поздоровался с теткой и опекуном, которого он видел только мельком, но более внимательный наблюдатель мог бы заметить, что он подготовился к предстоящему объяснению.

— Ты приготовил нам своеобразный сюрприз, — обратился к нему барон Гейдек, — главным образом мне, так как я уже намеревался предпринять меры для твоей будущей карьеры. Что за нелепые идеи вдруг приходят тебе в голову! Военную карьеру ты отверг; теперь ты то же самое проделываешь с государственной службой. Как раз у тебя, в твоем зависимом положении, такое поведение недопустимо.

— Сам я никогда не колебался, потому что мне никогда не было предоставлено собственного выбора, — спокойно возразил Освальд. — Не спросив моего желания, меня определили на государственную службу, как раньше — в армию.

— Почему же ты не возражал и ни словом не обмолвился, что, в конце концов, тебе будет угодно отказаться и от этого предложения? — спросила графиня.

— Об этом нетрудно догадаться, — вмешался барон, — он опасался продолжительной борьбы с тобой и со мной, где все-таки боялся потерпеть поражение и неожиданным заявлением надеялся сломить наше сопротивление. Но ты ошибаешься, Освальд. Сестра уже заявила тебе, что имя и положение графов Эттерсбергов мы считаем несовместимыми с адвокатурой, и я повторяю тебе, что на это ты никогда не получишь нашего согласия.

— Очень жаль, — последовал твердый ответ. — В таком случае я вынужден буду идти избранным мной путем без согласия своих родственников.

Графиня хотела было подняться с кресла, но брат удержал ее.

— Оставь, Констанция! Время покажет, сможет ли он сделать это. Я, право, не понимаю тебя, Освальд, — с уничтожающей насмешкой продолжал барон, — ты довольно долго пробыл в университете, долго путешествовал, чтобы иметь представление об окружающем тебя мире. Неужели ты никогда не думал о том, что без средств ты не сможешь ни сдать экзамен, ни прожить несколько лет, пока тебе не удастся добыть себе какой-либо заработок, и что этих средств ты не будешь получать, если дойдешь до разрыва со своей семьей? Вероятно, ты рассчитываешь на щедрость Эдмунда и его симпатию к тебе, но в этом случае сестра позаботится, чтобы он не поддерживал твоего упрямства.

— Кроме как на самого себя, я ни на кого не рассчитываю, — ответил Освальд. — Эдмунд уже знает, что я никогда не воспользуюсь его помощью.

— В таком случае ты, может быть, разрешишь мне, как твоему бывшему опекуну, спросить тебя, как ты, собственно, представляешь себе свое ближайшее будущее? — тем же ироническим тоном спросил Гейдек.

— Во-первых, я отправлюсь в столицу к присяжному поверенному Брауну. Надеюсь, что это имя вам знакомо?

— Конечно. Он пользуется заслуженной известностью как прославленный цивилист [2].

— Он был другом и поверенным моего покойного отца и часто бывал тогда в нашем доме. Всякий раз, когда я ездил с Эдмундом в город, я навещал его, и мы с ним продолжали дружить. Уже во время моего пребывания в университете он давал полезные советы как мне распределять силы для занятий по тогда уже избранной мной профессии, и с тех пор мы не прерывали своих отношений. В настоящее время Браун хочет иметь помощника, а впоследствии преемника в своей слишком большой практике и по окончании экзаменов предоставляет это место мне. На время экзаменов он сам предложил мне жить в его доме, и я с благодарностью принял это предложение.

Освальд рассказал все это совершенно спокойно, но крайне озадачил своих слушателей, для которых такие новости были полной неожиданностью. Одним словом они думали рассеять «нелепые идеи» непокорного племянника, всецело находившегося в их руках, ввиду своей материальной зависимости, и вдруг столкнулись с твердо и обдуманно разработанным планом, совершенно избавлявшим молодого человека от их власти. Неприятная неожиданность отчетливо выразилась во взглядах, которыми они обменялись между собой.

— Это замечательные новости, — вырвалось, наконец, у графини, которая не могла больше сдержать свое раздражение, — Следовательно, за нашей спиной ты с каким-то чужим человеком составлял против нас настоящий заговор? И этот заговор продолжался уже несколько лет.

— И для какой надобности! — добавил Гейдек. — В то время как в армии или на государственной службе твое древнее дворянское имя обеспечивает тебе карьеру, ты ради какой-то адвокатуры отказываешься от всего. Я все же думал, что ты более честолюбив. Неужели у тебя такое удивительное влечение к этой профессии?

— Нет, — холодно возразил Освальд, — ни малейшего! Но на всяком другом поприще я буду вынужден долгие годы пользоваться теми благодеяниями, которые принимал до сих пор, а я этого не хочу. Адвокатура — единственный путь, который приведет меня к независимости и свободе, и я жертвую всем исключительно для этой цели!

В этих словах слышались не только непоколебимое решение, но и горький упрек, и его прекрасно поняла графиня.

— Ты, во всяком случае, так долго принимал эти благодеяния, что очень легко можешь отказаться от них теперь, — проронила она.

Тон ее слов был еще оскорбительнее, чем содержание, и Освальд не выдержал. Короткое, прерывистое дыхание выдавало его волнение, когда он ответил в том же оскорбительном тоне:

— Если до сих пор меня держали в цепях зависимости, то в этом виноват, конечно, не я. Эттерсбергу не было дозволено самому избирать себе карьеру, как это делается в мещанских семьях. Я должен был подчиниться традиции своего рода и ждать того момента, когда, наконец, по собственному усмотрению буду в состоянии избрать себе будущее.

— И ты делаешь это слишком бесцеремонно, — с возрастающим раздражением промолвила графиня, — с полнейшим равнодушием к этим традициям, открыто выступая против семьи, которой ты обязан всем. Если бы мой муж мог предвидеть это, то никогда не дал бы своего согласия на то, чтобы ты воспитывался с его сыном и жил в доме как родной ребенок. И за это ты так отблагодарил! Правда, благодарность — такое слово, которого ты вообще, кажется, никогда не знал.

Глаза Освальда вспыхнули грозным недобрым огнем.

— Я знаю, тетушка, какое тяжелое бремя возложил на тебя дядя своим завещанием, но, поверь мне, я страдал от этого еще больше тебя! Если бы меня, сироту, выбросили на улицу, если бы меня воспитали чужие люди, мне было бы легче, чем жить в этих раззолоченных палатах, где мне ежедневно и ежечасно напоминали о моем ничтожестве, где гордая кровь Эттерсбергов не могла возмутиться во мне без того, чтобы ее тотчас же не охладили. Дядя взял меня в дом, но заступиться за меня никогда не пытался, а для тебя я всегда был лишь отпрыском ненавистного зятя. Я был принят с отвращением, терпим с недовольством, и это сознание слишком часто приводило меня в отчаяние. Если бы не было Эдмунда, единственного, кто относился ко мне с любовью и, несмотря на все ваши усилия отдалить его, был горячо привязан ко мне, я не выдержал бы этой жизни. Ты требуешь от меня благодарности? Я никогда не чувствовал ее к тебе и никогда не буду чувствовать, потому что в глубине души часто слышу голос, говорящий мне, что не благодарить я должен здесь, а обвинять.

Освальд резко и грозно бросил последнее слово; плотина была прорвана, и вся ненависть, вся горечь, которые он долгие годы скрывал в себе, в диком возмущении вылились против той, кто, по крайней, мере формально, заменял ему мать. Графиня тоже поднялась и также стала пристально смотреть ему в глаза. Как два смертельных врага перед началом боя, они меряли друг друга враждебными взглядами, и дальнейшие слова привели бы, может быть, к окончательному разрыву, если бы не поспешное вмешательство барона Гейдека.

— Освальд, ты забываешься, — воскликнул он. — Каким тоном ты осмеливаешься обращаться к тетке?

Холодный, резкий голос барона образумил одновременно обоих. Графиня медленно опустилась в кресло, а племянник отступил шаг назад. Несколько секунд длилось томительное молчание.

— Вы правы, я должен извиниться, — ледяным тоном начал Освальд, — но вместе с тем прошу также разрешить мне беспрепятственно идти своей дорогой. Она навсегда, должно быть, удалит меня от Эттерсберга и порвет все дальнейшие отношения между нами. Я думаю, что это наше взаимное желание и во всяком случае самое лучшее для нас! — Не дожидаясь ответа, он повернулся и вышел из комнаты.

— Что это такое? — упавшим голосом промолвила графиня, когда за Освальдом закрылась дверь.

— Угрозы! — ответил Гейдек. — Неужели ты не поняла этого, Констанция? По-моему, это было достаточно ясно! — Он вскочил с места и быстро и беспокойно заходил по комнате; даже его холодная натура не выдержала этой сцены. Наконец он остановился перед сестрой. — Нам придется уступить. Энергичное противодействие с нашей стороны было бы опасно — это показали мне последние минуты.

— Ты думаешь?

Слова почти машинально срывались с уст графини; она все еще неподвижным взглядом смотрела на дверь, за которой исчез Освальд.

— Безусловно! — уверенно подтвердил Гейдек. — Этот молодец догадывается о большем чем нужно; раздражать его опасно. Если он во что бы то ни стало хочет быть свободным, пусть идет на все четыре стороны. Да ведь мы и без того не вправе задерживать его; он стал неуязвимым. К этому я, правда, совершенно не был подготовлен, но теперь мы, по крайней мере, знаем, что скрывается за его кажущимся спокойствием и равнодушием.

— Я уже давно знала это, — сказала графиня, лишь теперь, по-видимому, начавшая приходить в себя. — Недаром я всегда боялась его холодных, испытующих взглядов. Когда он еще в первый раз ребенком взглянул на меня, я поняла, что когда-нибудь эти глаза принесут гибель мне и моему сыну.

— Глупости! — промолвил барон. — Что бы ни воображал себе Освальд, у него могут быть только подозрения, и он не посмеет выразить их словами. Лишь глубокое раздражение могло вырвать у него этот намек. Но все равно, такие сцены не должны повторяться. Во всяком случае, он прав, что самое лучшее, если он навсегда покинет Эттерсберг. Тогда, наконец, прервутся и его отношения с Эдмундом. В своих собственных интересах мы должны предоставить ему свободу.

Между тем Освальд поспешно прошел покои графини и уже собирался выйти из них, но встретил Эдмунда, шедшего к матери. Тот, как всегда, веселый, беззаботный и беспечный, остановил двоюродного брата и задержал его.

— Ну, Освальд, как прошла сцена суда? Теперь мы должны крепко держаться друг за друга; мы с тобой в одинаковых условиях и положении, только мое — романтическое, а твое — юридическое. Я уже в карете, едучи сюда со станции, подвергся предварительному следствию, а теперь мне предстоит и самое мучительное испытание. Что, дядя очень немилостив?

— По отношению к тебе едва ли он будет таким…

— О, да, я нисколько не боюсь! — воскликнул Эдмунд. — Одну маму я уже давно перетянул бы на свою сторону. К сожалению, она знает это и вызвала к себе на помощь дядю. С ним, конечно, справиться труднее, но и он не будет очень жесток ко мне. Но ты, Освальд, — он вплотную подошел к двоюродному брату и испытующе заглянул ему в лицо, — ты снова так мрачен и суров. Они, должно быть, очень помучили тебя?

— Ты знаешь, что в таких случаях не обходится без резких споров, — уклоняясь от прямого ответа, заметил Освальд, — однако, несмотря на это, я поставил на своем. Но еще одно, Эдмунд! Я, вероятно, покину Эттерсберг раньше, чем мы договорились; может быть, уже на этих днях.

— Почему? — воскликнул Эдмунд. — Что случилось? Ты же решил остаться до осени. Тебя, очевидно, оскорбил дядя, и оттого ты и хочешь уехать? Я этого не допущу; я немедленно заставлю…

— Я ведь сказал тебе, что все устроилось, все кончилось, — перебил его Освальд. — Ничего не случилось. Тетя и ее брат, понятно, сердиты на меня, но они не станут больше мешать мне идти своей дорогой.

— Серьезно? — удивленно спросил Эдмунд, очевидно, не в состоянии объяснить себе эту внезапную уступчивость.

— Совершенно серьезно; да ты сам услышишь это от них. А теперь иди на свой суд! Для тебя это не будет слишком трудно; тебе надо только обратиться к любви своей матери, тогда как я должен был призвать на помощь страх.

Эдмунд смотрел на него с изумлением.

— Страх? Перед кем? Иной раз ты прибегаешь к удивительно загадочным выражениям.

— Иди, иди! — настаивал Освальд. — После я расскажу тебе все, что было.

— Ну хорошо! — Эдмунд направился к двери, однако остановился ещё раз. — Но я должен сказать тебе, Освальд, что тебе не удастся скоро уехать отсюда. Ты обещал мне остаться до осени, и раньше я ни за что не отпущу тебя. Довольно скверно уже и то, что потом я на долгие месяцы буду лишен тебя, так как до окончания экзаменов тебе едва ли удастся приехать в Эттерсберг; я наперед знаю это.

Он ушел. Освальд мрачно посмотрел ему вслед.

— Долгие месяцы? Нет, нам придется расстаться навсегда, — произнес он, а затем упавшим голосом закончил: — Но я все же никогда не предполагал, что это будет так тяжело для меня!