Гонки на выживание

2

До знакомства с Даниэлем Зильберштейном у девятилетнего Андреаса Алессандро имелось совершенно четкое представление о Второй мировой войне, и все оно умещалось в нескольких словах. Эта война сидела у него в печенках!

Дело было не в дефиците съестного: все вокруг прекрасно знали, что зажиточные фермерские семейства в Швейцарии не страдают от голода. Андреаса больше всего бесило другое: он как раз научился управлять трактором и вымолил у папы обещание показать ему, как водить «Хорх», а тут правительство вдруг возьми да и запрети использование всех частных автомобилей! И все из-за какого-то дурацкого топливного кризиса!

Вот потому-то война и вызывала у Андреаса столь острое недовольство. Как ему осуществить свою мечту, если он не может даже научиться водить машину? Вот уже третий год великолепный «Хорх» позорно простаивает в конюшне. К тому времени, как война закончится, Андреас наверняка забудет все, чему отец его когда-то учил. И кто знает, закончится ли она вообще когда-нибудь, эта проклятая война…

Самое смешное, что они в ней даже не участвуют!

Лето кончилось, в воздухе чувствовалось приближение осени, но стоял один из тех чудесных ясных дней, когда дышится легко, а солнце, пробиваясь сквозь еще не опавшую листву, покрывает землю золотистыми пятнами. Андреас захлопнул входную дверь, кубарем скатился с крыльца и побежал к конюшням. Рольф следовал за ним по пятам.

Андреас свистнул Рольфу, и они бодрым шагом отправились в западном направлении. Вход в сад им был строго воспрещен, но яблоки только-только начали поспевать, сбор урожая должен был начаться лишь через несколько недель, и мальчик решил, что небольшой браконьерский рейд останется незамеченным.

Подойдя к саду, Андреас решил было, что сборщики урожая все-таки его опередили. Сквозь ветки живой изгороди, окружавшей сад, он увидел смуглую голую руку, тянущуюся к ветке и срывающую румяное яблоко. Рольф тихонько зарычал. Андреас шикнул на него, присел на корточки и подобрался поближе, чтобы лучше видеть.

В саду хозяйничал длинный, тощий темноволосый мальчишка. Поношенные синие штаны и рваная рубаха висели на нем как на пугале. Опустившись на колени в высокой траве, воришка откусил от яблока сразу чуть ли не половину и принялся торопливо жевать. Он был похож на цыгана: волосы слишком длинные, лицо все в грязи. С жадностью изголодавшегося человека он сожрал яблоко вместе с семечками, не оставив огрызка, поднялся на ноги и потянулся за следующим.

– А ну стой!

Парнишка подскочил от неожиданности, притянул книзу ветку, сорвал два незрелых яблока и швырнул их в Андреаса. Один из снарядов попал в цель, стукнув Андреаса по голове, а воришка бросился наутек к дальней изгороди, но споткнулся о корни дерева и растянулся ничком.

– Рольф, стоять! – скомандовал Андреас.

На вид мальчишка был не старше его самого: справиться с собакой ему было явно не под силу. Андреас осторожно подобрался поближе. Воришка лежал лицом вниз и никак не мог отдышаться.

– Ты не ушибся? – спросил Андреас, склонившись над неподвижным телом, но тут чужак вдруг перевернулся и ударил его.

Мальчишки сцепились и покатились по земле, награждая друг друга пинками и тумаками. Они дрались словно пара дикарей, а Рольф, не смея ослушаться приказа хозяина, с лаем носился вокруг них, подрагивая всем телом.

Наконец они оба вытянулись рядышком на грязной земле, выбившись из сил и задыхаясь. Силы их были примерно равны, каждый получил добрую порцию синяков, исход битвы можно было бы считать ничейным, если бы не кровавая рана на лице у воришки. Так или иначе драка закончилась.

Испугавшись неподвижности хозяина, Рольф подбежал и лизнул его в лоб. Андреас поднял руку и погладил морду собаки. Его гнев угас, сменившись любопытством. Он повернул голову и поглядел на незнакомца.

– Ты зачем воровал наши яблоки?

– Я умирал с голоду. Я четыре дня ничего не ел.

У Андреаса глаза округлились от изумления. Сколько он себя помнил, в его жизни не было дня, когда ему пришлось бы пропустить плотный завтрак, обед или ужин.

– Ты немец? – спросил он, уловив незнакомый акцент.

– Я еврей.

– Как тебя зовут?

– Даниэль.

– Даниэль, а дальше?

Мальчик помедлил, прежде чем сообщить свою фамилию.

– Зильберштейн, – сказал он наконец.

Андреас поднялся на ноги, подошел к ближайшей яблоне, выбрал самое лучшее яблоко и сорвал его.

– Меня зовут Андреас Алессандро, – представился он мальчику и, опустившись на колени рядом с ним, сунул яблоко ему в руку.

3

У Даниэля Зильберштейна не было детства.

Ему было четыре года, когда его дядя Леопольд был избит и брошен умирать штурмовиками в коричневых рубашках. Вся его вина состояла в намерении жениться на влюбленной в него хорошенькой лютеранке, с которой он был помолвлен с семнадцати лет. На глазах у Даниэля двое незнакомых людей внесли дядю на носилках в дом его родителей на Гюнтерштрассе в Нюрнберге. Это событие стало одним из первых воспоминаний в жизни Даниэля, тем более что произошло оно шестого мая, в день его рождения. Дядя запомнился ему веселым, красивым и сильным. Теперь его лицо напоминало череп, глаза ввалились и взирали на мир с ужасом, тело было парализовано. Даниэль помнил, как плакала мать и как тяжело молчал отец, помнил, как незнакомые люди внесли дядю Лео по лестнице в его комнату. Там он и оставался в течение трех лет – пленником, заключенным между чистыми белыми простынями, – пока мать Даниэля не положила конец его страданиям, заставив проглотить смертельную дозу морфия.

1935-й оказался знаменательным годом. У Даниэля сохранилось о нем множество воспоминаний, потому что в тот год многое изменилось в жизни его семьи. У него родилась сестра Гизела, а мама, вернувшись из больницы для евреев, три дня плакала о том, как неудачно она выбрала время, чтобы принести в этот мир новую жизнь.

Даниэль хорошо запомнил и следующие годы – 1936-й и 1937-й. Все пребывали либо в тоске, либо в страхе. Даниэлю не разрешалось выходить из дому одному, и хотя родители позволяли ему приглашать домой друзей, это было не так весело, как играть на улице. Даниэлю казалось, что на улице ничего такого страшного с ним не случится, и в 1937 году он дважды тайком сбегал из детского сада.

В первый раз он сел на трамвай, идущий в центр города, и слез на кипящей жизнью Каролиненштрассе. Он не был там уже бог знает сколько времени, и ему не терпелось узнать, как выглядит магазин его отца теперь, когда его отобрали нацисты. Оказалось, что магазин выглядит в точности, как и раньше, если не считать вывески над главным входом, где вместо «ЗИЛЬБЕРШТЕЙН» красовалось «ФРАНКЕ», а рядом была надпись, гласившая: «JUDEN UNERWUNSCHT» [1].

Во второй раз он сбежал, когда Адольф Гитлер приехал в Нюрнберг на партийный съезд. Все знали, что Гитлер будет держать речь на огромном стадионе, который нацисты построили неподалеку от их дома на Гюнтерштрассе, уничтожив ради этого большой старинный парк. Даниэль знал, что родители страшно рассердятся на него, если узнают, но ему очень хотелось своими глазами увидеть нациста номер один.

Ему так и не довелось увидеть Гитлера, зато он увидел множество других нацистов, мужчин и мальчиков в коричневых и черных мундирах. Они маршировали и пели, несли знамена и штандарты. Даниэль встал на цыпочки и вытянул шею, чтобы лучше видеть. Стоявшая рядом с ним полная блондинка в зеленой фетровой шляпе с пером подхватила его под мышки и подняла в воздух.

– Смотри, мальчик, смотри! – воскликнула она. – Вон там наш фюрер! Видишь?

Но Даниэль разглядел только фрейлейн Краусс из отцовского магазина. Она стояла на скамейке между двумя мужчинами и махала одной рукой как безумная, а другой прижимала к груди портрет фюрера. Восторженные слезы текли по ее лицу, красный от помады рот был распялен в истерическом вопле «Хайль Гитлер!».

Фрейлейн Краусс напугала его больше, чем все остальные нацисты, вместе взятые. Он начал брыкаться, высвобождаясь из рук толстой блондинки, причем нечаянно лягнул ее в живот. Она возмущенно ахнула от неожиданности, а он со всех ног побежал домой, совершенно позабыв, что ему полагается быть в детском саду и что теперь ему непременно попадет. Он думал только об одном: как бы поскорее оказаться в безопасности, под защитой большого дома на Гюнтерштрассе.

После того дня Даниэль стал много думать. Он проводил в раздумьях гораздо больше времени, чем шло на пользу мальчику его возраста, но по мере того, как 1937 год плавно перетекал в 1938-й, у него почти не осталось других занятий.

Он пошел в школу, но после случая в день партийного съезда мать стала заходить за ним вместе с Гизелой и каждый день провожать домой. Даниэлю ужасно не нравилось чувствовать себя пленником в собственном доме, хотя это был чудесный дом, полный красивых вещей: их с Гизелой игрушек, красивых ковров, пахнущей лимоном и воском мебели, книг в кожаных переплетах, которые он любил держать в руках и перелистывать, хотя для него они были слишком «взрослыми».

Он замечал, как на глазах худеет его мать, а в ее пышных черных волосах все заметнее проступает седина. Отец вел себя все более странно; волосы у него на голове не седели, а исчезали, он совсем перестал улыбаться, обвисшие темные усы на бледном лице придавали ему вид печального моржа.

В сентябре 1938 года Даниэль получил письмо от Симона Левенталя из города под названием Кингстон, штат Нью-Йорк. Симон писал, что его отец теперь работает в местной больнице, что они живут совсем рядом с Нью-Йорком, самым большим городом в мире, что у него появились новые друзья, но он все еще скучает по Даниэлю.

Даниэль показал письмо матери и спросил, нельзя ли им тоже поехать в Америку, но она заплакала и порвала письмо, а потом снова склеила кусочки и сказала, что просит прощения. Она улыбнулась и объяснила, что они не могут уехать в Америку, хотя не стоит об этом жалеть: вскоре и у них все наладится. Но Даниэль видел, что она говорит неправду, просто чтобы его утешить.

– А не могли бы мы уехать еще куда-нибудь, если в Америку нельзя? – спросил он ее в другой раз. – Куда угодно, только чтобы не было нацистов.

Мама повернулась к нему спиной, и он понял, что она опять плачет, но потом она посмотрела на него, и в глазах у нее появился незнакомый ему яростный блеск.

– Я поговорю с папой, – сказала она и крепко обняла Даниэля. – Не знаю, куда нам ехать, но отсюда надо выбираться.

– Мне все равно куда ехать, Mutti [2], – умоляюще проговорил Даниэль, – но здесь мне не нравится! Поговори с папой, прошу тебя! Уговори его увезти нас отсюда!

Напуганная страстностью, прозвучавшей в голосе сына, мать попыталась его успокоить.

– Обещаю тебе, Даниэль, я поговорю с ним.

Мальчик вырвался из ее рук, его глаза потемнели от страха.

– Я боюсь здесь оставаться, – сказал он.

– Как мне убедить тебя, Йозеф? – спросила измученная спором Антония Зильберштейн. – Что еще должно произойти? Нам надо уезжать.

Она понимала, что ее Йозеф – хороший, добрый человек, но ему не хватало решительности характера, а по нынешним временам такой недостаток мог стать роковым. С того страшного утра три года назад, когда тихий, вежливый приказчик Вернер Франке самодовольной змеей проскользнул в его кабинет с листком бумаги в руках, предписывающим ему «придать магазину арийский характер», то есть отнять дело у хозяина, муж Антонии погрузился в мрачное и безнадежное отчаяние. Любой удар судьбы он принимал как нечто неизбежное и безропотно покорялся, даже не пытаясь что-либо предпринять.

– Ты же знаешь мое мнение, Тони. – Йозеф беспомощно пожал плечами. – Все, что у нас есть, находится здесь.

– Что у нас есть? Наш дом? Надолго ли? – Ее голос звучал рассудительно и тихо, но в глазах у нее была горечь. – Они отняли магазин. Почему ты думаешь, что они оставят нам дом?

Йозеф сурово нахмурился.

– Ты забываешь, что я немецкий патриот, Антония. Я сражался за свою страну на войне. Они этого не забудут. – Он упрямо сжал губы. – И чем же Берлин в этом смысле лучше Нюрнберга?

Антония покачала головой.

– Ничем. Ехать в Берлин уже слишком поздно. – Она помедлила. – Я думаю, нам следует отправиться к моим кузенам во Фридрихсхафен. Я уже написала и вчера получила ответ. Они могут нам помочь.

Йозеф встревоженно выпрямился в кресле.

– Каким образом?

– Из Констанса в Крейцлинген в Швейцарии – самый короткий переход через Бодензее, – Антония не сводила с него внимательного взгляда.

На миг на его лице промелькнула вспышка страха, тотчас же сменившаяся презрительной усмешкой.

– Ты сошла с ума, Тони, – решительно заявил Йозеф. Рот у него задергался. – У нас нет паспортов. Все наше имущество находится здесь, в Нюрнберге, в этом доме. У нас двое маленьких детей…

– Даниэль спит и видит, как бы поскорее уехать отсюда. Каждый день он умоляет меня поговорить с тобой, Йозеф, убедить тебя, что нам надо уехать.

– На случай, если ты позабыла, Антония, напоминаю тебе, что наверху живет твой искалеченный брат, неспособный самостоятельно сходить в уборную, не говоря уже о том, чтобы плыть в лодке через Бодензее…

В комнате наступило молчание.

– Я позабочусь о Леопольде, – тихо сказала Антония, прервав наконец мучительно затянувшуюся паузу. – Можешь не беспокоиться о нем. Мы с ним уже обо всем договорились.

Йозеф внезапно вскочил из-за стола. Кулаки у него сжались сами собой, лоб покрылся испариной.

– Послушай меня, Тони. Слушай внимательно. Твоя затея безумна. Я тебе уже говорил и повторяю: я немецкий патриот. У меня полный ящик медалей. Я люблю свою страну. Нацисты дойдут до определенного предела, но не дальше, поверь мне. Как только все уляжется, ограничения будут сняты. Никто серьезно не пострадает.

– Как насчет Лео? Разве он не пострадал?

– Твой брат вел себя как дурак. Хотел жениться на шиксе [3]! Я и без Гитлера знаю, что это грех.

Презрение сверкнуло в темных глазах Антонии. Она с такой силой затушила сигарету, что пепельница завертелась волчком. А потом ее гнев столь же внезапно угас.

– Это ты ведешь себя как дурак, Йозеф Зильберштейн, – проговорила она устало. – Я тебя прощаю только потому, что знаю: в обычное время ты ни за что не сказал бы мне ничего подобного. И несмотря ни на что, я люблю тебя.

Он стоял посреди комнаты, бессильно опустив руки и глядя на нее с мучительным стыдом.

– Но запомни мои слова, Йозеф, – продолжала Антония. – Очень скоро дела пойдут еще хуже, гораздо хуже. Поверь мне – скоро произойдет нечто ужасное. – Она подошла вплотную к мужу и заглянула ему прямо в глаза. Он отшатнулся. – И тогда тебе придется переменить свое мнение, Йозеф. А мне остается лишь молить бога, чтобы не было слишком поздно.

Девятого ноября Гизела начала жаловаться на боль в горле. В тот же вечер, пока в Нюрнберге и по всей Германии свирепствовали эсэсовские погромы, у девочки поднялась температура, но лишь вечером следующего дня их сосед, доктор Грюнбаум, смог к ним заглянуть.

– Скарлатина, – объявил он, осмотрев Гизелу. – Не могу сказать точнее, пока не появится сыпь, но сейчас по всей округе дети болеют.

– Сними пальто, Карл, позволь мне угостить тебя чаем, – предложила Антония. – У тебя измученный вид.

– Лучше кофе. Без сливок и побольше сахара.

Они прошли в гостиную, и Антония разлила по чашкам кофе из серебряного кофейника.

– Здесь, в доме, так спокойно – с грустью вздохнул доктор. – А мир за окном напоминает грязный свинарник. – Глаза у него были воспаленные, на скулах проступила щетина, пальто было испачкано кровью. – Сегодня у меня было пятнадцать вызовов, Тони. Пятнадцать наших друзей. Все они были избиты. Большинство из них пришлось выводить из шока.

– Я могу чем-нибудь помочь, Карл? Как только Йозеф вернется, я могу пойти с тобой по вызовам.

– Спасибо, Тони, не нужно, – улыбнулся доктор Грюнбаум. – Ты должна оставаться с Гизелой, ей нужна ее мама. Она тяжело больна. А где Йозеф?

– У друзей. – Она пожала плечами. – Он сходит с ума от вечного сидения в четырех стенах. Я сама ему советую почаще выбираться из дому.

– А где Даниэль?

– Он наверху с Леопольдом. Он часто читает дяде после школы. Даниэль хороший мальчик.

– Будем надеяться, он не заразится от своей сестренки. – Доктор допил кофе и поднялся, собираясь уходить. – Покрепче запри сегодня все двери, Тони, и не подходи к окнам.

Она проводила его до дверей, нервно поправляя волосы.

– Карл… Гизела перенесет дорогу?

– Безусловно, нет, – решительно ответил он. – Скарлатина может дать осложнения. Иногда бывает даже менингит. Это маловероятно, Тони, но постельный режим очень важен, его надо соблюдать.

– Понятно. – Антония поцеловала его в щеку. – Спасибо тебе, Карл.

Двенадцатого ноября, в десять минут четвертого, пока Антония давала балетный урок маленькой группе учениц, а Даниэль сидел с Гизелой в детской, за Йозефом пришли два гестаповца. Услыхав дверной звонок, Антония инстинктивно угадала, в чем дело, и всем сердцем возблагодарила бога за то, что Йозефа опять не оказалось дома.

Она быстро распустила класс, выпустив детей через дверь студии, написала записку Йозефу и отдала ее фрау Кон, таперше. Потом она побежала наверх, велела Даниэлю запереться в детской вместе с Гизелой и пошла открывать дверь.

– Фрау Зильберштейн? Где ваш муж?

– Я не знаю. Его нет дома.

Они вошли, плотно притворив за собой входную дверь.

– Мы подождем.

Два с половиной часа, пока гестаповцы ждали возвращения Йозефа, Антония просидела напротив них в ледяном молчании, вставая лишь затем, чтобы налить им еще по чашке чая. Два с половиной часа, пока они перебрасывались короткими, нарочито зловещими фразами между собой, часто вставали и ходили по ее гостиной, разглядывая книги и картины, по-хозяйски ощупывая жадными, толстыми пальцами тяжелые бархатные шторы, великолепный концертный «Бехштейн», ореховую, отделанную позолотой мебель, Антония молилась, чтобы фрау Кон успела вовремя предупредить Йозефа и чтобы ему хватило ума не броситься домой со всех ног, а затаиться и выждать.

А потом гестаповцам, видимо, надоело ждать, они стали проявлять нетерпение и вдруг поднялись так же неожиданно, как появились.

– Будьте любезны, позаботьтесь, чтобы завтра ваш супруг остался дома.

Антония не отвела глаз.

– Разумеется, – ответила она.

Йозеф вернулся через подвальный вход, когда уже совсем стемнело. Антония ждала его в гостиной. Они торопливо обнялись. Он дрожал всем телом, лицо у него было пепельно-серым.

– Я боялся, что они причинят тебе вред, Тони, – прошептал он, целуя ее в волосы.

Она начала плакать. Это были первые слезы, пролитые ею за весь этот страшный день.

– Слава богу, тебя здесь не было…

– Я хотел вернуться немедленно, но Коны задержали меня, пока Эдит Грюнбаум не позвонила и не сказала, что гестаповцы ушли.

Антония высвободилась из его рук и отерла слезы тыльной стороной ладони.

– Карл и Эдит – добрые друзья, Йозеф. – Она нежно погладила его по щеке. – А теперь нам нужно поговорить, дорогой.

Он тяжело опустился в кресло, снял очки и положил их на подлокотник, а сам потер пальцами переносицу. И тут он заметил стоящие у стены чемоданы.

– Антония! – Его лицо еще больше побледнело. – Откуда здесь чемоданы?

Она вытащила отделанную серебром пробку из графина и налила две порции коньяка. Одну полную рюмку она протянула мужу, сама поражаясь тому, что руки у нее не дрожат.

– Я задал тебе вопрос, – строго и вместе с тем испуганно напомнил он. – Что делают чемоданы в гостиной?

Антония опустилась на ковер рядом с креслом мужа и взяла его за руку.

– Вы с Даниэлем уезжаете отсюда сегодня же вечером, Йозеф. – Она ободряюще улыбнулась ему, ее голос звучал так беззаботно, словно она готовила семейный пикник. – Я упаковала теплую одежду, а в кухне вас ждет корзина с провизией. – Она крепко сжала его руку. – Я зашила двадцать тысяч марок в подкладку одного чемодана, а в другом спрятала свое бриллиантовое кольцо, брошь и серьги. В машине достаточно бензина…

– В какой машине? – растерялся Йозеф. – Мы же продали машину!

– Карл одолжил нам старую «Испано» отца Эдит. Она больше двух лет простояла в гараже, но Карл регулярно проверял двигатель… Горючего хватит, чтобы доехать до границы, но вам так много и не понадобится; я купила железнодорожные билеты для вас обоих от Аугсбурга до Фридрихсхафена, а Карл заберет машину из…

– Антония! – Йозеф отнял у нее руку и вновь водрузил на нос очки. Пальцы у него тряслись, глаза за толстыми стеклами очков округлились и словно ослепли от шока. – Ты с ума сошла! О чем ты говоришь? Я никуда не поеду, тем более без вас.

– Ты поедешь не один, – успокоила она его, – а с Даниэлем. – Головная боль, начавшая мучить ее после ухода офицеров гестапо, стала разрастаться подобно чернильному пятну, грозя затопить ее и ослабить ее решимость. – Йозеф, дай мне закончить, у нас мало времени…

– Замолчи, Тони! – Он вскочил на ноги и грубым движением заставил ее подняться с пола. Обхватив жену руками за плечи, он встряхнул ее изо всех сил. – Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Что на тебя нашло?

– Что на меня нашло?! – Собрав все свои силы, Антония толкнула мужа в кресло. – Нацисты, вот что на меня нашло! Адольф Гитлер! Генрих Гиммлер и его проклятое СС! – Задыхаясь, уже почти в истерике, она повторила: – Что на меня нашло, Йозеф? Два садиста, просидевшие в этой комнате чуть ли не целый день, любезно дожидаясь возможности арестовать моего мужа!

– Тони, прошу тебя…

– Йозеф, они вернутся за тобой завтра! Они уведут тебя, и ты никогда не вернешься домой!

– Но почему ты все время говоришь только обо мне, Тони? – умоляюще спросил Йозеф. Его гнев улетучился, сменившись растерянностью. – А как же ты? А Гизела?

– Мы не можем ехать сегодня. Она слишком тяжело больна, ее нельзя трогать. – Со всей возможной нежностью Антония попыталась успокоить мужа. – Через несколько дней, когда худшее будет позади, мы последуем за тобой, любовь моя. Ты не должен тревожиться за нас, гестаповцы не забирают женщин и маленьких детей. Их интересуют только мужчины. – Она помедлила: – И мальчики.

Йозеф покачал головой, пытаясь внести ясность в сумятицу мыслей.

– Даниэль? Ты думаешь, они заберут Даниэля?

– Для них он еврей мужского пола. Почему бы и нет?

– Но это же бесчеловечно!

И опять Антония опустилась на ковер, но на этот раз она обхватила руками лицо мужа.

– Йозеф, они не люди. Они безумны. Они – чудовища.

В комнате наступило молчание, слышалось лишь тиканье часов и их дыхание.

– Мы не поедем, – сказал он наконец.

Она поцеловала его в лысеющую макушку. Следующие слова дались ей с трудом, у нее даже глаза защипало от слез, но этот нож она была обязана в него воткнуть. Он не оставил ей выбора.

– Если ты не поедешь, Йозеф, наш сын может не дожить до своей бар-митцвы [4].

Он судорожно вздохнул.

– Мы подождем, пока Гизела не поправится.

– Нет.

Опять наступило молчание.

– Когда… – нерешительно начал Йозеф. – Когда ты сможешь последовать за нами?

– Карл говорит, что Гизела будет вне опасности к концу недели.

Очень медленно, словно во сне, Йозеф отнял ее руки от своего лица и поцеловал каждую в раскрытую ладонь. Стекла его очков затуманились, скрывая выражение глаз.

– Идем наверх, Тони, – сказал он тихо.

– Йозеф, ты не можешь просто лечь спать и сделать вид, будто ничего не происходит.

– Я не собираюсь спать, – ответил он с тихой яростью в голосе, – и не собираюсь делать вид, будто ничего не происходит. У нас есть в запасе несколько часов, разве не так? Так не будем терять их даром, ради всего святого.

Бережно сняв с него очки, она увидела в его глазах страдание и слезы и поняла, что победила. И проиграла.

В четыре часа утра они разбудили Даниэля. Когда Антония поцеловала его, он улыбнулся и пробормотал полусонным голосом:

– Мне снилось, что мы все в Америке, Mutti… И Гизела выздоровела, и… – Даниэль замолчал и сел в постели. – Что случилось? – Он увидел в дверях отца. – Почему ты одет, папа? Куда ты собрался?

Йозеф был не в силах говорить.

– Ты должен встать, Даниэль. – Мать взяла сына за руку. – Пора ехать.

Лунный свет, проникший в окно, осветил лицо Даниэля: его глаза вдруг заблестели страхом и надеждой, он совершенно проснулся.

– Мы едем в Америку, Mutti?

Она покачала головой.

– Не в Америку, но в долгое путешествие. Помнишь, я обещала, что ты отсюда уедешь?

– Туда, где нет нацистов?

Антония опустилась на колени и обняла его.

– Да, дорогой. Ты поедешь к дяде Зиги и тете Гретхен. – Она погладила его по волосам и заглянула ему прямо в глаза. – Они живут неподалеку от Швейцарии и, я надеюсь, помогут тебе попасть туда.

– А как же ты и папа? – Даниэль нахмурился и взглянул на мать с подозрением.

Закусив губу, Антония ответила слегка дрогнувшим голосом:

– Вы поедете с папой, Даниэль, а мы с Гизелой очень скоро присоединимся к вам.

– Нет! – вдруг крикнул он пронзительно. – Я тебя не оставлю!

– Тихо, тихо, – прошептала она, – ты разбудишь сестру.

– Ну и пусть. – Даниэль сердито отпрянул. – Я никуда не поеду.

– Сон для нее – лекарство, Даниэль, и ты это знаешь. Она должна поскорее поправиться, чтобы мы могли приехать к вам с папой.

– Но я же сказал: без тебя я никуда не поеду, – заупрямился мальчик. – Почему нам надо ехать прямо сейчас? – Его глаза подозрительно сощурились. – Это из-за тех двоих, что вчера приходили?

– Они приходили, чтобы забрать от нас твоего папу, Даниэль. – Антония снова обняла его. – И утром они придут за ним опять. Вот почему он должен ехать.

– Но почему я должен ехать? – дрожащим, но по-прежнему упрямым голосом продолжал Даниэль. – Разве меня тоже хотят забрать?

– Нет, конечно, нет, Liebling, – Антония понизила голос, чтобы Йозеф не мог ее услышать. – Но ты нужен папе. Он не может пуститься в путь один, он не так силен, как некоторые папы, и ему будет тяжело оставить твою сестру и меня даже на несколько дней.

Даниэль заглянул ей в глаза.

– А это правда на несколько дней?

Обескураженная прямым вопросом, Антония проглотила ком в горле. Когда она заговорила, ее голос зазвучал хрипло:

– Я надеюсь, Даниэль.

И тут он понял, что мама опять говорит ему неправду, как и в тот раз, когда она уверяла его, что скоро все наладится и они опять заживут как прежде. Они никогда не будут жить как прежде. И мама с Гизелой вовсе к ним не приедут. Даниэль подумал, что если он закричит или, может быть, заплачет, это заставит его родителей передумать… но в глубине души он понимал, что они не передумают.

– Я поеду, – сказал он.

Час спустя, после того как все трое постояли, обнявшись, в комнате горящей в жару Гизелы, они с плачем спустились в гостиную. Даниэль взял мать за руку и вывел ее в холл.

– А как же дядя Лео? – спросил он, глядя на нее. – Как он поедет? Кто его понесет?

Антония похолодела. Ее ум лихорадочно заработал. Эту страшную правду она намеревалась утаить от сына любой ценой.

– С нами поедет дядя Карл, – солгала она.

– Можно мне подняться и попрощаться с дядей Лео?

– Ты скоро его увидишь. Не надо сейчас его будить.

– И все-таки мне хотелось бы его увидеть.

Детское личико Даниэля выражало упрямую решимость, и Антония с ужасом поняла, что он не поверил ни единому ее слову.

– Ну хорошо. Но только не задерживайся.

Когда Даниэль вновь спустился вниз по лестнице, на его щеках виднелись следы пролитых слез, но протестовать он не стал.

– Дядя Лео сказал, что хочет поговорить с тобой, когда мы с папой уедем.

– Хорошо. – Антония повернулась к мужу и ужаснулась его бледности. Казалось, он держится из последних сил, и стоит ему сказать хоть слово, как вся его решимость рухнет. – Йозеф, с тобой все в порядке? Ты сможешь вести машину?

Он кивнул, но так и не сказал ни слова.

Повернувшись к Даниэлю, Антония сняла с себя тоненькую золотую цепочку с шестиконечной звездой Давида и, опустившись на колени, застегнула ее на шее у сына. Пальцы у нее были ледяные, и Даниэль это почувствовал, когда она заправила цепочку ему под свитер, но не подал виду.

– Сохрани ее для меня, Даниэль.

Он обнял мать, прижался к ней лицом. Его глаза ярко блестели от непролитых слез.

– Я верну ее тебе, когда ты к нам приедешь, Mutti.

Йозеф откашлялся.

– Я собираюсь отнести вещи в автомобиль, Тони. Ты мне не поможешь? – Он строго посмотрел на Даниэля. – А ты оставайся в доме и послушай, не проснется ли сестра.

Ночь стояла ясная, небо было усеяно звездами. Как только чемоданы оказались в багажнике, Антония двинулась к дому, но Йозеф ее остановил.

Она была бледна, темные глаза блестели в лунном свете.

– О, Йозеф, – прошептала она, чуть не плача, – я не хотела, чтобы все так получилось.

– Знаю, – ответил он с горечью. – Думаешь, я не понимаю, Тони? – Он бережно привлек ее к себе и поцеловал, откинув со лба густые тяжелые волосы. – Никто из нас этого не хотел.

Антония безудержно разрыдалась, слезы потекли у нее по щекам.

– О боже! – воскликнула она в отчаянии. – Я не хотела плакать! Я хотела быть сильной…

– Ты сильная. Ты самая сильная женщина на свете.

– Я знаю, ты предпочел бы остаться, невзирая на последствия, – прошептала Антония сквозь слезы, – но Даниэль не может ехать один, ему нужен его отец и…

– И еще ему нужен шанс выжить, – тихо закончил за нее Йозеф. – Что они сделают, когда узнают, что нас нет?

Антония отступила на шаг, ее слезы высохли.

– Они будут рады узнать, что в Нюрнберге стало двумя евреями меньше, – сказала она, силясь улыбнуться.

Йозеф взглянул на дом и увидел на пороге Даниэля – хрупкую детскую фигурку, освещенную падающим из дверей светом.

Антония в последний раз крепко поцеловала мужа в губы на прощание.

– Теперь вам пора ехать, – прошептала она. – Вы должны непременно успеть на первый поезд из Аугсбурга. Но машину не гони, веди спокойно и осторожно, чтобы не привлечь к себе внимания.

Йозеф подошел к двери дома, поцеловал свой правый указательный палец и прижал его к мезузе [5], прибитой к дверному косяку.

– Возможно, никто из нас больше не вернется в этот дом, – сдавленным от волнения голосом проговорил Йозеф, крепко обнимая жену. – Береги нашу девочку, – прошептал он, и по его щекам покатились слезы, пропадая в ее темных волосах. Он поцеловал ее еще раз. – Приезжай скорее, любовь моя.

Опустившись на колени, Антония в последний раз прижала к себе Даниэля.

– Позаботься о папе, – сказала она, а потом, приблизив губы к самому его уху, чтобы Йозеф не услыхал, зашептала: – И если мы с Гизелой еще не успеем приехать, а дядя Зиги скажет, что пора переправляться на лодке в Швейцарию, ты должен сделать, как он скажет.

Он отшатнулся от нее.

– Но, мама…

– Обещай мне! – властно потребовала мать. – Клянусь тебе всем, что у меня есть на свете дорогого, Даниэль, мы приедем, как только Гизела поправится, но и ты должен мне обещать, что не дашься в руки нацистам. Обещай мне!

Даниэль проглотил ком в горле, отчаянно борясь с подступающими слезами, и с мрачной безнадежностью кивнул.

– Я обещаю, мама.

Йозеф взял сына за руку, вновь отвел по дорожке к машине и усадил внутрь. Он успел в последний раз оглянуться в тот самый момент, когда Антония скрылась за входной дверью.

Закрыв за собой дверь, Антония поднялась по лестнице на второй этаж и вошла в детскую. Гизела спала. Антония тронула ладонью ее лобик… Девочку все еще лихорадило, но по крайней мере ей не стало хуже.

Антония долго стояла у двери Леопольда, собираясь с духом. Ей было страшно, но она понимала, что должна сделать это…

4

Выехав из Аугсбурга, они вот уже час были в пути, когда Даниэля вдруг охватило невыразимое ощущение какой-то новой утраты. Он ощупал пальцами шею и обнаружил, что золотая цепочка его матери исчезла.

– Должно быть, она сломалась, пока мы перегружали чемоданы, – сказал он чуть не плача, когда они закончили бесплодные поиски в купе поезда.

Йозеф сел и со вздохом откинулся на спинку сиденья. Ему не хотелось думать о цепочке. Ее потеря казалась ему слишком зловещим предзнаменованием.

– Мы можем попросить кондуктора позвонить на вокзал в Аугсбурге, правда, папа? Они могли бы поискать на платформе.

– Мы, безусловно, ничего подобного не сделаем, – торопливо пресек его планы Йозеф. Он подобрал оставленный кем-то экземпляр «Берлинер тагеблатт» и невидящим взглядом уставился на первую полосу. – Сиди тихо, Даниэль, и не привлекай к себе внимания.

– Там никого не было, кроме нас, – ворчал Даниэль.

Это был первый утренний поезд, и они были единственными пассажирами первого класса в Аугсбурге.

– Тем не менее, – мрачно взглянул на сына Йозеф, – нам не нужны лишние расспросы. Если кондуктор войдет в вагон, ты не должен с ним заговаривать, только отвечать, если он что-нибудь спросит.

И он вновь вскинул газету, загородившись ею как щитом.

Даниэль сидел, неподвижный и замерзший, глядя на серый утренний пейзаж, разворачивающийся за окном. Он взглянул на отцовскую лысину, блестевшую над краем газеты, и в тысячный раз пожалел, что мама не поехала с ним вместо отца.

Дождь барабанил по крыше вагона, Даниэль принялся считать дождинки на оконном стекле, но скоро сбился: их было слишком много, они расплющивались и превращались в полоски, дрожали, срывались и пропадали. Наконец он уснул, неловко свесив голову на грудь и даже во сне смутно вспоминая маленькую золотую звезду Давида, оставленную на мокрой платформе в Аугсбурге…

На станции во Фридрихсхафене их встретил высокий светловолосый мужчина.

– Я Клаус, – представился он, стискивая руку Йозефу медвежьим пожатием. – Полезайте в грузовик.

Йозеф заглянул в кузов грузовика и увидел ящики с овощами и фруктами.

– А где кузен моей жены? Я думал, он сам приедет нас встретить.

Клаус пожал плечами.

– Гретхен ждет нас дома. – Он сделал нетерпеливый жест рукой. – Прошу вас.

Они вылезли из грузовика возле белого каменного дома, окруженного аккуратно подстриженной лужайкой с живой изгородью. Парадная дверь открылась, и на пороге появилась улыбающаяся Гретхен Майер, а Клаус проворно скрылся в доме с чемоданами. Гретхен расцеловала обоих гостей, восторженно ахая и удивляясь, как Даниэль вырос и как похож на мать.

– Вы, наверно, проголодались. – Она обняла Даниэля за плечи. – Идемте в кухню.

Даниэлю новая кузина сразу понравилась. Она ураганом носилась по кухне, берясь за сотню дел сразу, но каждое доводила до конца. В мгновение ока на столе появились две глубокие тарелки горячего бульона, нарезанный щедрыми ломтями хлеб, толстые куски деревенского сыра.

Не успели они покончить с бульоном, как Гретхен повернула голову, настороженно прислушиваясь к чуть слышному вдалеке звуку двигателя.

– У нас гости, – объявила она вдруг, вскочив на ноги и принимаясь убирать со стола.

В дверях кухни появился Клаус. Гретхен с быстротой молнии увязала хлеб и сыр в салфетку.

Они последовали за Клаусом вверх по ступенькам. На площадке он открыл то, что на первый взгляд казалось стенным шкафом, потянул книзу внутреннюю деревянную полку, и открылась вторая дверь, за которой стояла садовая лестница.

– Прошу наверх.

Даниэль полез первым, его отец, пыхтя и отдуваясь, последовал за ним. Они услыхали, как Клаус закрыл за ними обе двери, затем наступила тишина.

Отец и сын огляделись. Они оказались в маленьком чердачном помещении. У левой стены стояли две походные койки, явно недавно заправленные чистыми простынями и синими одеялами. Справа располагался импровизированный умывальник с фарфоровым тазиком, эмалированным кувшином и двумя белыми полотенцами. У стены рядом с умывальником стояли их чемоданы.

– Мы тут будем жить, пока Mutti не приедет? – спросил Даниэль.

Йозеф сел на койку. Рот у него был полуоткрыт, он никак не мог отдышаться.

– Папа? – Даниэль присел рядом, взял отца за руку и крепко ее сжал. – Все хорошо, папа. Тетя Гретхен скоро придет за нами.

Прошло больше двух часов, прежде чем за ними пришли, и это был муж Гретхен, Зигмунд.

– Добро пожаловать!

Он крепко пожал руку Йозефу и Даниэлю. Рука у него была мозолистая, от него пахло яблоками и апельсинами, которыми он торговал в своей зеленной лавке.

– Зиги, слава богу! – с облегчением воскликнул Йозеф. – Почему Гретхен нас тут заперла? Это были гестаповцы?

Зигмунд покачал головой.

– Всего лишь предосторожность. Никто не должен знать, что вы здесь. – Он взъерошил волосы Даниэлю и улыбнулся. – Отличное приключение, верно? Бьюсь об заклад, тебе раньше никогда не приходилось спать в потайной комнате.

Йозеф все никак не мог успокоиться.

– Это опасно для вас – держать нас здесь? Как тут у вас вообще обстоят дела?

– У Гретхен есть семейные связи, – пояснил Зигмунд. – Это своего рода защита. Какое-то время мы еще продержимся.

К наступлению ночи Йозеф и Даниэль вполне оценили свое положение. Зигмунд и Гретхен наладили подпольную переправу через озеро из ближайшего местечка Констанс в Крейцлинген в Швейцарии с помощью друзей, одним из которых был Клаус, владевший двумя рыбачьими лодками. В лодках перевозили беженцев, главным образом евреев, лишенных выездных виз.

– Ты понимаешь, Зиги, – сказал Йозеф, – мы не уедем без Тони и Гизелы.

– Разумеется, нет, Йозеф! – Гретхен энергично кивнула. – Ты можешь оставаться здесь сколько угодно.

– Но ты не должен выходить наружу, и большую часть времени тебе придется проводить на чердаке, – напомнил Зигмунд. – И вот еще что, Йозеф. Ты должен понять, что переправы ограничены обстоятельствами. Может настать день, когда… когда тебе с мальчиком придется совершить переправу вне зависимости от того, приедут они или нет.

– Они приедут, – заявил Даниэль, бледнея и стискивая кулаки. – Дядя Карл сказал, что Гизела скоро поправится и тогда они уедут из Нюрнберга.

– Конечно, уедут! – Гретхен с упреком посмотрела на мужа. – А теперь почему бы тебе не лечь спать, Даниэль? Ты, наверное, очень устал.

Гретхен встала и взяла его за руку.

– Я помогу тебе, Даниэль. Зиги хочет поговорить с твоим папой.

Дверь за ними закрылась, и Йозеф взглянул на Зигмунда. Его лицо осунулось, он выглядел измученным.

– Могу я позвонить?

– Конечно.

Йозеф назвал оператору номер в Нюрнберге и стал ждать. Ждал он долго, а когда положил трубку, руки у него тряслись.

– Не отвечает?

Йозеф покачал головой. Говорить он не мог.

– Гретхен уже пыталась дозвониться, – пояснил Зигмунд. – Она хотела сообщить Тони, что вы добрались благополучно. – Он взял свою трубку, вырезанную из верескового корня, и раскурил ее. – Мы думали, что нет нужды тревожить тебя попусту. В конце концов, она могла просто отправиться за покупками.

– Может быть, ей пришлось отвезти Гизелу в больницу? Или Леопольда.

– Возможно, – согласился Зигмунд, попыхивая трубкой.

– Боже, – Йозеф почувствовал, как к глазам подступают слезы. – Как я мог оставить ее там одну?

Зигмунд положил руку ему на плечо. Дым поднимался из его трубки уютными завитками.

– Ты поступил правильно, Йозеф. – Он достал бутылку шнапса и налил две рюмки. – На, выпей. Тебе полегчает.

Йозеф взял рюмку.

– Она ответит завтра. – В его глазах за толстыми стеклами очков застыл страх. – Я не уеду без нее, Зиги.

– Конечно, – кивнул Зигмунд.

Ответа не было и на следующий день. Прошло еще три дня, прежде чем им позвонила Эдит Грюнбаум. Она сообщила, что Леопольд умер во сне в ту самую ночь, когда Йозеф и Даниэль покинули Нюрнберг. На следующий день пришли гестаповцы, отвели Гизелу к Эдит, а Антонию забрали в гестапо для допроса. На следующий день пришли за Карлом, ее мужем, и с тех пор Эдит о них ничего не знала.

– Я возвращаюсь, – сказал Иозеф.

– Этим ты ничего не добьешься, Йозеф. Хочешь, чтобы Даниэль и Гизела остались сиротами?

Йозеф так крепко сжимал в руках телефонную трубку, что костяшки пальцев побелели.

– Я должен вернуться. Я не могу покинуть Тони.

– Послушай меня, Йозеф, – прошипела в трубку Эдит. – Не смей возвращаться! Ты должен спасти себя ради Даниэля. – А как же моя жена и дочь? Я должен о них забыть? Ты мне это предлагаешь?

Эдит не обратила внимания на упрек.

– Послушай, – сказала она твердо. – Я подожду Антонию здесь. – Она помолчала. – Я буду ждать семь дней. Если она не вернется, я сама привезу Гизелу.

Йозефу стало стыдно.

– Эдит… Спасибо. Ты настоящий друг.

– Вы с Тони сделали бы для меня то же самое.

– Мне очень жаль Карла. – Йозеф помедлил. – Можно мне позвонить завтра?

– Нет, Йозеф, лучше я позвоню сама.

– Хорошо. Позаботься о моей малышке, Эдит.

Он услыхал слезы в ее голосе, когда она ответила:

– Я сделаю все, что смогу, Йозеф.

Когда Йозеф поднялся в комнату, освещенную только тусклым светом луны, проникавшим через слуховое окно, Даниэль заворочался на своей койке.

– Ты поговорил с мамой, папа?

– Да, Даниэль. – Йозеф судорожно сглотнул.

– Ты ей не сказал, что я потерял цепочку?

– Нет.

– А как Гизела? Она поправилась?

И опять слезы навернулись на глаза Йозефу.

– Ей немного лучше.

Наступило короткое молчание. Потом Даниэль сказал:

– Ты ведь на самом деле не смог поговорить с мамой, да, папа?

– Нет, Даниэль.

Мальчик заворочался на койке, скрипнув пружинами.

– Но мы все-таки будем их ждать, правда, папа?

Голос Йозефа прозвучал подавленно:

– Конечно, мы подождем.

Он сдерживал рыдания, пока у него хватило сил, потом повернулся к стене и зарылся лицом в подушку.

Чердак превратился в тюрьму, где семилетний мальчик и его стремительно угасающий отец жили бок о бок, оплакивая своих близких. День за днем они сидели на своих койках и смотрели в слуховое окошко. Погода менялась; они видели и дождевые облака, и снег, и грозу, и солнечный свет: его было терпеть тяжелее всего.

На Хануку [6] Гретхен принесла им серебряную менору и на каждый день праздника придумывала для Даниэля забавные маленькие подарки; на Рождество, пока они слушали церковные колокола, возвещавшие полуночную мессу по всему Фридрихсхафену, она сидела с ними на чердаке и слушала смутный и сбивчивый рассказ Даниэля о первом и единственном посещении им детского рождественского рынка в Нюрнберге.

После Нового года Гретхен стала все реже и реже появляться на чердаке. Тридцатого января Гитлер открыто провозгласил своей целью уничтожение еврейской расы в Европе; наводящие ужас названия, ранее передававшиеся из уст в уста шепотом, теперь зазвучали в полную мощь: Бухенвальд, Равенсбрюк, Дахау, Маутхаузен, Берген-Бельзен…

Зима кончилась, наступила весна, а Йозеф, упрямый как мул, все не желал трогаться с места. Он почти не разговаривал с сыном, поскольку сказать ему было нечего, и Даниэль замкнулся в себе, с тоской вспоминая мать и сестру, попавших в ловушку в Нюрнберге.

Однажды вечером в июне, когда Даниэль уже лег спать, Зигмунд вызвал Йозефа вниз, а Гретхен поднялась на чердак.

– Ты спишь? – тихо окликнула она мальчика.

– Нет. – Даниэль сел в постели.

– Мы можем поговорить? – Гретхен присела на край койки.

– Конечно, – насторожился он.

Гретхен заглянула в его встревоженное лицо, и сердце у нее гулко застучало.

– Даниэль, – осторожно начала она, – я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком. То, что я скажу, может показаться тебе жестоким, но поверь, я тебе друг.

Наступила короткая пауза.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – угрюмо произнес мальчик. – Ты хочешь, чтобы мы уехали без мамы и Гизелы.

– Да, это верно, Даниэль.

Он вновь откинулся на подушку.

– Моя мама умерла, тетя Гретхен?

– Нет, я так не думаю. – Гретхен говорила решительно и твердо. – Она не умерла, но я уверена, что ей еще долго не позволят последовать за тобой и твоим отцом.

– А почему мы не можем подождать, когда ей все-таки позволят?

– Потому что я боюсь, что очень скоро они могут прийти сюда и найти вас здесь, Даниэль.

Он на минуту задумался, потом спросил:

– Хочешь, чтобы я упросил папу уехать без Mutti и Гизелы?

Гретхен проглотила ком в горле.

– Я думаю, он может согласиться, если ты его попросишь.

– А ты и дядя Зиги поедете с нами? – с надеждой спросил мальчик.

Гретхен привлекла его к себе и принялась баюкать худенькое теплое ребячье тельце.

– Нет, Даниэль, Liebling, мы не можем поехать с тобой. Нам придется остаться здесь на случай, если кому-то еще понадобится наша помощь.

– Моей маме и сестре, – прошептал Даниэль ей на ухо.

Гретхен поцеловала его.

– Да, Даниэль, – сказала она.

А внизу, на кухне, Зигмунд в это время сказал Йозефу:

– Дахау.

Лицо Йозефа посерело и превратилось в восковую маску. Зигмунд впоследствии рассказал Гретхен, что ему показалось, будто он видит смерть во плоти.

– Откуда ты знаешь?

– У меня верные сведения.

– Обе?

Зигмунд молча кивнул, не в силах произнести ни слова.

Когда Йозеф рухнул на пол, правым плечом он задел один из серебряных праздничных светильников, зажженных заботливой рукой Гретхен по случаю субботы, и пламя погасло.

5

Совершив наконец переправу из Констанса в Крейцлинген в грубых джутовых мешках на дне лодки Клауса, под нестерпимо воняющими рыбой ящиками и неводами, Йозеф и Даниэль надеялись обрести свободу на той стороне озера, в чудесной зеленой стране Швейцарии. Вместо этого, когда их вытащили из мешков на швейцарском причале, их встретил наряд полицейских в мундирах.

– Нацисты? Папа! – Даниэль в ужасе прижался к Йозефу.

– Нет, малыш, – успокоил его Клаус. – Это всего лишь полиция. Считайте, что вам повезло, – обратился он к Йозефу. – Вас могли бы и отправить обратно. – Он понизил голос: – Я насчет вас договорился.

В кузове полицейского фургона Даниэль спросил одного из охранников, молодого парня с симпатичным лицом:

– Что теперь с нами будет?

Охранник добродушно улыбнулся ему:

– Проведете пару ночей в камере, пока вам не подыщут что-нибудь подходящее. Лагерь скорее всего.

– Лагерь? – ужаснулся Йозеф. – Концентрационный лагерь?

– Конечно, нет, герр Зильберштейн. Просто место, где вы с мальчиком сможете побыть, пока не подвернется что-нибудь более удобное.

Проходили месяцы. Некоторых перевели в рабочий лагерь, но Зильберштейны так и остались в пересыльном лагере, потому что Йозеф был непригоден к работе, а Даниэль слишком мал. Они привыкли к распорядку своей новой жизни, стали заводить и тут же терять друзей, так как состав интернированных постоянно менялся подобно фигурам на шахматной доске.

– Сколько мы еще здесь пробудем? – ежедневно спрашивал Даниэль у лагерного начальства.

– Пока для вас не будет найдено подобающее место, – таков был неизменный ответ.

– Если не получите въездную визу в США или в Палестину, вы никогда отсюда не выберетесь, – сказал Йозефу один француз. – Разве что война кончится, и тогда вы сможете вернуться домой. У вас ведь есть деньги, не так ли, Зильберштейн? Почему бы вам не потребовать адвоката? Он мог бы выхлопотать визу для вас и для мальчика.

– Я не хочу покидать Швейцарию, – возразил Йозеф. – Уехав отсюда, я рискую разминуться с женой и дочерью.

– Вы же говорили, что они в Дахау! Почему вы думаете, что их оттуда выпустят?

У Йозефа возник мгновенный соблазн врезать обоими кулаками по лицу француза, но тотчас же на него напал приступ кашля, а затем его охватила уже привычная апатия, и он махнул на все рукой.

Прошел год, но обитатели лагеря этого даже не заметили.

В конце августа 1942 года Даниэль подружился в лагере с двумя мальчиками постарше. Бернгард Сигал и Эрик Мазински сказали Даниэлю, что собираются сбежать и готовы взять с собой третьего.

Даниэль с любопытством взглянул на Бернгарда.

– Каков ваш план?

– Ничего ему не рассказывай, пока он не с нами, – предупредил Эрик.

– Что скажешь, Дэнни?

Даниэль перевел взгляд с одного на другого. Бернгард был похож на первого ученика в школе и нравился ему больше, чем Эрик. Глядя на него, невозможно было поверить, что он способен разрабатывать безумные планы побега.

– Я не могу уйти, – признался он с грустью. – Мне бы очень хотелось, но это невозможно.

– Я же тебе говорил – пустой номер, – сказал Эрик.

– Но почему? – спросил Бернгард, не обращая внимания на Эрика.

– Из-за отца. Бернгард кивнул.

– Я знаю, это трудно, – кивнул Бернгард. – Если мы с Эриком сбежим, наши родители смогут утешить друг друга, а твой отец остался бы совсем один.

– Но тогда ты можешь остаться здесь навсегда, – прошипел Эрик, поминутно оглядываясь, чтобы убедиться, что их никто не слышит.

– Ты знаешь, Дэнни, он ведь прав. Рано или поздно тебе придется подумать о себе.

– Тут не о чем думать. – Даниэль плотно сжал губы.

– Не говори потом, что тебе не предлагали, – презрительно бросил Эрик.

– Мне очень жаль, – сказал Бернгард.

– Это не твоя вина, – пожал плечами Даниэль.

Они немного помолчали, потом Бернгард спросил:

– А твой папа пошел бы с нами?

– И не мечтай, – горько рассмеялся Даниэль. – Поначалу папа ненавидел лагерь даже больше, чем я сам, но теперь, по-моему, ему тут даже нравится. Он только и делает, что ждет, когда ему прикажут, что делать дальше.

– Должно быть, он тоскует по твоей матери.

Даниэль кивнул, слезы навернулись ему на глаза.

– Я тоже.

Бернгард схватил его за руку.

– Послушай моего совета, Дэнни. Не решай ничего прямо сейчас, не отказывайся бежать вместе с нами. – Он горько усмехнулся. – Мы еще не скоро отсюда удерем. Эрик любит напустить важности, но никаких реальных планов пока нет.

– Ничего не выйдет, – покачал головой Даниэль. – Мама заставила меня пообещать, что я буду заботиться об отце, а он ни за что бы ее не оставил, если бы не я. – Он выдавил из себя улыбку. – В общем-то тут тоже жить можно.

Зима в тот год выдалась холодная и мрачная, Йозеф то и дело простужался, его лихорадило, у него начался хронический бронхит. Как и многих других, его переводили в лазарет, когда повышалась температура, и заставляли спускаться вниз, как только она снижалась.

Однажды за ужином в феврале 1943 года Даниэль заметил, что картошка с капустой на тарелке его отца остались нетронутыми.

– Папа? Ты не ешь?

Лицо его отца казалось воспаленным. Он невидящим взглядом смотрел на тарелку с едой. Даниэль коснулся его руки. Она горела. Он пощупал лоб отца.

– Папа, у тебя опять жар. Давай уйдем отсюда.

Отец повернулся, словно впервые заметив Даниэля. Он покачал головой, его дряблые щеки затряслись.

– Только не в лазарет, – прошептал он, и его лицо сморщилось как у ребенка, собирающегося заплакать.

– Идем, папа.

Одной рукой Даниэль заботливо обхватил плечи отца, другой взял его под локоть. У Йозефа была такая высокая температура, что жар его тела обжигал Даниэля через одежду.

Йозеф был отправлен в больницу во Фрауэнфельде. Поскольку Даниэль был его единственным кровным родственником, на этот раз никто не протестовал против его еженедельных посещений, но сами визиты выходили мучительными. Сначала Йозеф, заболевший двусторонней пневмонией, находился в бреду, но и когда температуру сбили, его разум не стал яснее. Даниэль сидел на краю его постели, держал его за руку, разговаривал с ним, но вместо того, чтобы поговорить с сыном, Йозеф начал разговаривать с воображаемой Антонией.

Физически Йозеф поправился, но его умственное и душевное состояние продолжало неуклонно ухудшаться. В апреле он вернулся в лагерь и стал первым постоянным пациентом лазарета. Однажды Даниэль обратился к доктору и спросил, почему его отец не может спать внизу вместе с ним.

– Твоему отцу лучше оставаться в лазарете, – ответил доктор. – Ему нужен медицинский уход.

– Он поправится?

– Это возможно. Такие случаи бывали, – ответил врач, – но вряд ли состояние твоего отца когда-нибудь серьезно улучшится. – Он потрепал мальчика по плечу. – Мне очень жаль, Даниэль, но по крайней мере сейчас он вполне доволен жизнью.

Расставшись с доктором, Даниэль направился прямо в лазарет к отцу. Впервые за много лет он был тепло одет и сидел у окна на стуле с прямой спинкой; его редкие волосы были аккуратно зачесаны на затылок, очки с толстыми стеклами торчали на кончике носа. Даниэлю он показался очень хрупким и очень, очень старым.

– Папа, – громко окликнул его Даниэль, – тебе здесь хорошо? Ты доволен?

Он изо всех сил пытался разглядеть за толстыми стеклами очков выражение глаз отца.

– Доволен? – удивленно откликнулся Йозеф. – Конечно, я доволен. Мама скоро зайдет меня навестить. – Он улыбнулся сыну. – А ты тоже здесь живешь?

Даниэль уставился на него. Его бабушка умерла больше двадцати лет назад, а папа верит, что она скоро зайдет его повидать. Мальчик испуганно и пристально вглядывался в отца, но тут в комнату вошла медсестра и посмотрела на него с явным неодобрением. Даниэль торопливо поцеловал отца в щеку и ушел.

Общая комната на первом этаже была, как всегда, переполнена, а Даниэлю хотелось побыть одному, поэтому он вышел во двор. В воздухе ощущался мороз, вскоре пошел снег. Он сделал несколько глубоких глотков свежего холодного воздуха, вернулся внутрь и прошел в спальное помещение.

Присев на свой матрац, Даниэль уставился в пол. Физически его отец находился в лучшей форме, чем даже в Нюрнберге. И выглядел он спокойным. Но он перестал узнавать собственного сына.

Даниэль встал и подошел к постели отца. Он поднял маленькую жесткую подушку и увидел, что фотография, которую отец всегда под ней держал, лежит на месте. На фотографии его отец и мать стояли обнявшись перед своим домом на Гюнтерштрассе, а перед ними в прогулочной коляске сидел он сам, совсем еще маленький.

Он вновь пересел на свой собственный тюфяк, не отрывая глаз от фотографии. В Нюрнберге она стояла в изящной серебряной рамке на туалетном столике его матери и до сих пор сохранила нежный, еле уловимый запах ее духов. Даниэль поднес ее к носу и глубоко вдохнул. Потом он спрятал фотографию под свою собственную подушку и расплакался. Он плакал, пока не заснул, вконец измученный.

В последнюю неделю июня произошло событие, заставившее его принять решение.

Бернгард и Эрик срочно вызвали его на встречу у изгороди. Когда он пришел, вид у обоих мальчиков был мрачный.

– Что случилось? – спросил Даниэль.

– Произошло кое-что, о чем тебе следует знать, – сказал Бернгард, смущенно взглянув на Эрика, который на этот раз, видимо, не находил слов, хотя на него это было не похоже.

– В чем дело? – Даниэлю вдруг стало страшно.

– Тебя хотят отдать под опеку, Дэнни, – сказал Бернгард. – Это из-за того, что твой отец болен.

– Что это значит?

– Скорее всего речь пойдет о каком-нибудь сиротском приюте, – объяснил Бернгард.

– Там еще меньше свободы, чем здесь, – мрачно добавил Эрик. – И ты там застрянешь до восемнадцати лет. Тебя не может усыновить какая-нибудь семья, потому что твой отец жив, да и вообще, кто в наше время захочет усыновить двенадцатилетнего еврейского мальчишку?

Даниэль принялся лихорадочно обдумывать услышанное. Ему не было нужды выяснять, откуда у них такие сведения, он нутром чуял, что они говорят правду.

– Если тебя заберут и запрут в каком-нибудь вонючем приюте, – сказал Эрик, – тебе оттуда никогда не выбраться.

– Итак? – спросил Бернгард.

6

За день до побега Даниэль разрезал швы в тюфяке отца, вытащил оттуда оставшиеся рейхсмарки и бриллианты матери. Две тысячи марок он заткнул за пояс трусов, а остальные деньги и бриллианты положил в мешок и отнес его начальнику лагеря.

– Это вещи моего отца, – объяснил мальчик. – Он их прятал, но я боюсь, вдруг их кто-нибудь украдет, пока он болен?

Начальник с важным видом принял мешок.

– Ему полагалось сдать эти вещи на хранение давным-давно. – Он выписал расписку и протянул ее Даниэлю. – Все будет ему возвращено в целости и сохранности.

Даниэлю очень хотелось написать отцу письмо, но это было слишком рискованно, и он не решился.

Сам по себе побег дался им сравнительно легко. В отличие от заключенных интернированных не охраняли, ведь они не считались преступниками. Изгороди были высокими, но не было ни сигнализации, ни проволоки под током, ни поисковых прожекторов.

Они выбрались через небольшую дырку, проделанную кусачками, украденными из лагерной мастерской. Оказавшись по ту сторону изгороди, они не поленились заделать дыру, чтобы никто не поднял тревогу раньше времени.

Они оделись во все темное, каждый имел при себе фонарик, немного денег, украденную на кухне пищу и спальные мешки, втайне изготовленные Эриком.

Сами себе они казались ужасно храбрыми, пока не отошли на сотню метров от лагерной изгороди. Их поглотила темнота, полная таинственных, пугающих звуков. Тогда они взялись за руки, чтобы не было так страшно и одиноко, и пустились вперед легкой трусцой.

С самого начала Даниэль знал, что не сможет остаться с ними надолго. У Эрика был неуправляемый характер, и рано или поздно он должен был непременно попасть в беду. Вскоре выяснилось, что у Эрика задатки первоклассного вора. Даниэлю и Бернгарду претила мысль о воровстве, хотя в сложившемся положении иного выхода не было, а вот Эрик воровал прямо-таки с удовольствием. Однажды ночью на окраине Винтертура он, не говоря ни слова, вырезал дыру вокруг замка в двери небольшого универмага и вышел оттуда, нагруженный запасными батарейками для фонариков, тремя кусками мыла и сменой одежды для каждого.

Даниэль пришел в ярость.

– Нам не нужна одежда, – зашипел он на Эрика. – Ты просто паршивый вор!

Эрик остался невозмутим.

– Будь у тебя в голове хоть капля мозгов, ты бы догадался, что нас уже разыскивают. В другой одежде нас будет труднее найти. – Эрик повернулся к Бернгарду. – А ты чего молчишь? Тоже думаешь, что я просто паршивый вор?

Бернгард терпеть не мог ссор.

– Конечно, нет, Эрик. Просто я хотел бы, чтобы ты был осторожнее.

– Давайте выбираться отсюда, – прошептал Даниэль.

– Ладно, – проворчал Эрик. – Но в следующий раз я возьму наличные. Вот тогда и начнется настоящая жизнь.

На пятнадцатую ночь после побега, когда они ночевали в каком-то сарае на окраине Клотцена, небольшого селения неподалеку от Цюриха, Даниэль выбрался из своего спального мешка и разбудил Бернгарда.

– Ш-ш-ш! – прошипел он. – Я не хочу будить Эрика.

Бернгард наполовину высунулся из мешка и заморгал, когда фонарик Даниэля блеснул ему прямо в глаза.

– В чем дело?

– Я ухожу. Не буди Эрика. – Даниэль выключил фонарик и присел на соломе. – Мне очень жаль, – прошептал он, – но мне не нравится то, что он задумал. Не хочу, чтобы меня поймали и вернули обратно в лагерь.

– Ты что, спятил, Дэнни? Никто из нас не хочет обратно в лагерь! – Солома зашуршала, Бернгард попытался сесть как следует. – Оставайся, Дэнни. Мы скажем Эрику, чтобы он больше не воровал.

– Он не послушает, сам знаешь. К тому же, – тихо продолжал Даниэль, – нас уже наверняка ищут.

– И что ты будешь делать? Мне тоже противно воровать, не меньше, чем тебе, но пока я не вижу другого выхода.

Даниэль ощупал пачку денег у себя за поясом.

– Я тебе не рассказывал, но у меня есть немного наличных. – Он покраснел от стыда при мысли о собственной скрытности.

Бернгард нашел в темноте его руку и крепко ее пожал.

– Поступай как считаешь нужным, Дэнни.

– А ты не хотел бы пойти со мной?

– Я не брошу Эрика. В одиночку он пропадет. Попадет в беду, и его поймают.

Даниэль медленно поднялся на ноги. Он опять включил фонарик, но зажал лампочку рукой, чтобы заглушить свет.

– Я уйду, как только рассветет.

– Если тебя поймают, Дэнни…

– Я ничего не скажу о тебе и Эрике, – торопливо заверил его Даниэль.

– Да я не об этом, – вздохнул Бернгард. – Я хотел сказать, что даже если кого-нибудь из нас поймают, это еще не конец света.

Даниэль снова присел на корточки.

– Меня не поймают. И вас обоих тоже.

Он провел две недели в Цюрихе и его окрестностях, прячась на ночь в сараях и амбарах. Как-то раз, оказавшись на главной улице Рюшликона, пригорода, расположенного на берегу озера, он вошел в банк, держа в руке пятьсот рейхсмарок.

В банке пахло мастикой для пола, цветами, мирной жизнью. Очереди не было, и он подошел к первому же кассиру: молодой женщине в очках. Даниэль положил свои деньги на прилавок и подтолкнул к ней.

– Будьте добры, я хотел бы обменять их на швейцарские франки.

Кассирша заговорила, но ее немецкий с швейцарским акцентом оказался слишком быстрым для Даниэля. Ладони у него вспотели.

– Поменяйте, пожалуйста, – попросил он.

– Я спрашиваю, откуда у тебя столько денег? – повторила кассирша, хмурясь и поправляя очки, чтобы лучше рассмотреть банкноты.

– Разве вы не можете их поменять?

– Я думаю, тебе следует поменять их в нашем центральном представительстве в Цюрихе, но я проверю.

Она взяла банкноты и отошла от прилавка. Даниэль в панике наблюдал, как кассирша говорит с какой-то пожилой женщиной, наполовину скрытой за стеклянной перегородкой. Пожилая дама строго взглянула на Даниэля, после чего взялась за телефон.

Стараясь двигаться как можно спокойнее и медленнее, Даниэль отошел от прилавка и сделал вид, что его заинтересовали буклеты, выставленные на этажерке возле входа в банк. Сочтя, что путь к бегству свободен, в миг, когда их взгляды встретились, Даниэль повернулся и кинулся к двери.

– Твои деньги! – услыхал он чей-то крик у себя за спиной.

Но он бежал как безумный, бежал, спасая свою жизнь, и не остановился, пока не оказался за городом.

После того случая Даниэль больше не осмеливался менять деньги, и теперь уже настала его очередь добывать себе еду воровством. Он научился караулить у задних дверей ресторанов и кафе по вечерам, и, как только подворачивался случай, врывался в опустевшую кухню, быстро находил и хватал то, что легче было унести, а затем стремительно убегал, пока его не заметили.

На первых порах передвижение по городу давалось ему без труда, потому что школы закрылись на летние каникулы и на улицах было множество детей, но, когда школы вновь открылись, возраст Даниэля стал для него серьезной помехой. Цюрихские полицейские и благонамеренные дамы все чаще провожали взглядами маленького оборванца. Оставаться в городе стало небезопасно. Даниэль решил покинуть Цюрих. В нескольких километрах от города он заметил стоявший на обочине грузовик, судя по номерам направлявшийся в Люцерн. Водитель дремал, скрестив руки на руле. Задний борт грузовика был опущен, верх прикрыт брезентом. Торопливо оглядевшись по сторонам, Даниэль подбежал к грузовику, подтянулся и перебросил свое тело в кузов. Спрятаться под брезентом среди груза, оказавшегося, увы, стальными трубами, а не свежими овощами, было делом одной минуты.

На окраине Люцерна Даниэль сообразил, что ему пора вылезать. Надо покинуть грузовик до того, как водитель начнет разгрузку, иначе у него будут неприятности. Благоприятная возможность представилась скоро. Грузовик снова съехал с дороги и остановился, водитель выпрыгнул из кабины и углубился в придорожный лес по малой нужде.

Даниэль сел, быстро огляделся, убедился, что вокруг никого нет, и спрыгнул через борт. При этом он подвернул ногу, неудачно приземлившись на асфальт. Он торопливо подхватил свой спальный мешок и бросился в лес на другой стороне дороги. Когда грузовик уехал, Даниэль, хромая и хоронясь под деревьями, двинулся вперед вдоль дороги.

В этот вечер мальчик не осмелился войти в какой-нибудь городок или деревню: в случае чего ему не удалось бы быстро сбежать, к тому же он не чувствовал в себе былой ловкости для ограбления ресторана. Даниэль нашел ручей, омыл ногу и кое-как вымылся сам, а потом забрался в спальный мешок в небольшом лесу вблизи от озера. Он чувствовал себя голодным и несчастным.

Прошло еще двое суток, прежде чем нога окрепла настолько, чтобы позволить ему передвигаться с относительной скоростью, а к тому времени Даниэль совершенно ослабел от голода. Он двинулся, как ему показалось, в южном направлении, но вскоре сообразил, что ходит кругами и находится всего в нескольких километрах от того места, где спрыгнул с грузовика.

Четыре дня и ночи Даниэль ничего не ел и уже был близок к отчаянию. В прошлом и настоящем он не мог припомнить ничего хорошего, будущее представлялось ему черной дырой. Он начал с тоской вспоминать ненавистный ему капустно-картофельный лагерный рацион.

На пятый день, бесцельно бродя по полям, он нашел яблоневый сад.

7

– Вот это история…

– Ты мне не веришь?

– Конечно, верю! Такое придумать невозможно.

Андреас и Даниэль сидели, прислонившись спиной к нагретой солнцем коре двух соседних яблонь, не меньше дюжины яблочных огрызков валялись вокруг них на земле. Даниэль улыбался. Он испытывал совершенно незнакомое ему ощущение довольства, сидя на земле рядом с незнакомым мальчиком, с которым час назад дрался в грязи, а теперь рассказал ему историю своей жизни, словно закадычному другу.

– Тебе нужно поесть по-настоящему, – продолжал Андреас. – Пойдем ко мне домой, мама и бабушка о тебе позаботятся.

Даниэль заморгал, ощущение довольства мгновенно испарилось.

– Нет, – сказал он, напрягшись и приготовившись пуститься наутек.

– Почему? – удивился Андреас.

– Вряд ли они мне обрадуются, – осторожно заметил Даниэль. – Я тут чужой, они ничего обо мне не знают.

– Ну так я им расскажу! – Андреас поднялся на ноги. – Пошли.

Даниэль остался на месте.

– Нет, – сказал он. – Спасибо тебе, но я не пойду.

– Ты что, боишься? Тебе нечего бояться, честное слово. – Андреас снова присел на землю рядом с ним. – Они же хорошие люди, а не нацисты какие-нибудь!

Даниэль ничего не ответил.

– Ну брось, не дури! – Андреасу уже надоело спорить. – Куда тебе еще идти? – Раздражение в его глазах сменилось азартом. Долгое время жизнь представлялась Андреасу пресной и скучной, а теперь вдруг превратилась в настоящее приключение. – Мои родители в здешних местах важные люди, – сказал он с гордостью. – Они тебе помогут, они что-нибудь сделают… может, даже вызволят твоего папу из лагеря!

– Нет! Не говори им ничего про лагерь. – Даниэль с обезумевшим взглядом схватил его за руку. – Они отошлют меня назад, а я ни за что не вернусь! Я лучше умру!

– Если я им не скажу, как они поймут, что ты здесь делаешь? – рассудительно спросил Андреас и стал ждать ответа, но его не последовало. – Ну так ты идешь?

– Я не знаю.

– Даниэль, мой папа вечно ворчит, что его не берут в солдаты. Понимаешь, он итальянец; он приехал сюда, только чтобы жениться на маме, а если ты не родился швейцарцем, тебя в армию не возьмут. Но он ненавидит нацистов, я точно знаю, и когда он узнает твою историю, он никому не позволит отправить тебя обратно.

Еще несколько минут Даниэль сидел неподвижно, уронив голову на грудь. Андреас прав: выбора у него нет. Никакого. Рано или поздно ему придется кому-нибудь довериться.

– Ладно, – сказал он и с удивлением почувствовал, что эти слова сняли тяжесть с его души.

– Вот и хорошо, – Андреас снова встал. – Ну пошли, уже поздно, а до дому путь не близкий.

Даниэль с трудом поднялся на ноги. Все мышцы и кости в его теле ныли, лодыжка все еще болезненно пульсировала, а лицо саднило в том месте, где его ударил Андреас.

– Вид у тебя не ахти. Идти можешь?

Даниэль кивнул.

– Просто сидел долго, ноги затекли. Еще минута, и мне станет лучше.

– Мама, наверное, сразу засунет тебя в горячую ванну, – предупредил Андреас. «Может, она разрешит ему остаться с нами до конца войны, – размышлял он. – Вот будет здорово! Все равно что завести брата!»

Когда Анна, мать Андреаса, увидела во дворе своего сына, испачканного, со следами крови на одежде, тянущего за собой какого-то грязного цыгана, она в ужасе позвала мужа.

Встревоженный Роберто появился из дверей амбара.

– Анди, что случилось? – Она придирчиво осмотрела сына, успокаивая себя тем, что серьезных повреждений нет, несмотря на кровь, потом гневно уставилась на Даниэля. – Кто это такой?

Роберто взлетел на крыльцо, перешагивая через две ступеньки.

– Что происходит? Что с тобой случилось, Андреас?

Андреас вырвался из рук матери.

– Со мной все в порядке, папа, это просто грязь. – Он указал на своего недавнего противника и представил его родителям: – Это Даниэль Зильберштейн.

Даниэль не знал, что ему делать: оставаться на месте или бежать. Вот сейчас мать Андреаса скроется в доме и вызовет полицию.

Отец Андреаса, возвышавшийся надо всеми как башня, нагнулся и протянул руку:

– Роберто Алессандро. Может быть, ты нам расскажешь, что у вас стряслось?

Губы Анны гневно сжались.

– Они подрались, – изрекла она. – Ты точно уверен, что цел, Андреас?

– Да, да, Mutti. – Андреас перевел дух. – Даниэль – беженец. Из Германии. – Он умоляюще взглянул на отца. – Он еврей, и ему нужна наша помощь.

Его мать тихонько ахнула и невольно отступила на два шага.

– Андреас, – тихо сказал Роберто, – ступай в дом, иди прямо в ванную, и пусть о тебе позаботится бабушка.

– Но, папа, я должен рассказать тебе о Даниэле! – воскликнул Андреас.

– Я не сомневаюсь, что Даниэль вполне способен рассказать о себе сам, – возразил Роберто.

– Я обещал, что мы ему поможем…

– Делай, что велит отец! – прикрикнула Анна.

Андреас бросил быстрый взгляд на Даниэля и увидел, что тот очень бледен.

– Не беспокойся, Даниэль, все будет хорошо.

– Иди в дом, Андреас! Subito! [7] – прогремел его отец.

Андреас побежал в дом, а Роберто повернулся к Даниэлю:

– Ну а ты ступай в кухню.

– Только не в кухню, Роберто, – нахмурилась Анна. – Он весь зарос грязью.

Лицо Даниэля, и без того бледное, стало совершенно белым, он покачнулся и обеими руками ухватился за поручень крыльца, чтобы не упасть. Роберто подхватил его под руки и с ужасом ощутил, что они тонки, как спички.

– Ради всего святого, Анна, принеси еды. Нагрей суп, ему нужно горячее. Мальчик умирает с голоду!

– Но мы даже не знаем, кто он такой.

– Он очень голоден, это мы знаем точно.

Роберто провел Даниэля через кухню в просторную кладовую. Анна торопливо застелила стул холстиной, прежде чем Даниэль успел на него сесть.

– Оставайся здесь, мальчик, – сказала она. – Раз уж ты так голоден, можешь сначала поесть, а в порядок себя приведешь потом.

С этими словами она ушла хлопотать в кухню.

– Ты болен, Даниэль, или просто голоден? Может, вызвать доктора?

– Нет! Пожалуйста, не надо доктора! – Он вцепился в подлокотники стула. – Я здоров.

– Ну тогда подкрепись, – Роберто улыбнулся, – а потом поговорим.

– Как вы узнали, что я умираю с голоду? – спросил Даниэль. Он смертельно устал, но ему все-таки было интересно. – Я ведь ничего не сказал.

Роберто горько усмехнулся.

– Я родом из беднейших кварталов Неаполя, малыш. Я помню, что такое голод.

Анна вошла в кладовую, неся в руках три ломтя свежеиспеченного хлеба и большую кружку молока.

– Начнем с этого, – предложил Роберто. – И не торопись, ешь медленно. Никто у тебя ничего не отнимет.

Он взглянул на жену. Она смотрела на мальчика, с жадностью поглощавшего хлеб с молоком, и на ее лице была написана глубокая тревога.

8

Много лет спустя, вспоминая те роковые двадцать четыре часа, Андреас понял, что именно тогда он впервые начал осознавать, какая глубокая пропасть разделяет его родителей. Именно тогда он и сам начал отдаляться от матери.

Было девять часов вечера, когда он тайком выскользнул из своей спальни и стал подслушивать родительский спор, стоя на верхней площадке лестницы.

– Я не позволю рисковать моей семьей, – услыхал он голос матери. – Это безумие – помогать неблагодарному мальчишке! Наша страна оказала ему гостеприимство, сделала для него все возможное, а он просто отверг…

– Анна, опомнись, он же совсем еще ребенок! Я тебя не понимаю. У тебя есть возможность помочь еврейскому мальчику, а ты хочешь отослать его назад! – Роберто задыхался от гнева, Андреас даже представить себе не мог, что у отца может быть такой сердитый голос.

А вот голос матери звучал очень рассудительно.

– Я же не предлагаю отослать его в Германию, Роберто. В лагерь, здесь, в Швейцарии, где о нем будут заботиться…

– Даниэль ведь сказал, что не хочет возвращаться в лагерь. Он сказал, что лучше умереть.

– Разумеется, он говорит подобные вещи, Роберто. Он ребенок, он не знает и не может знать, что они означают. Если бы он остался в Германии, вот тогда, вероятно, он был бы уже мертв. Во многих отношениях ему повезло.

– Повезло?! – Андреас услыхал, как его отец стукнул кулаком по столу. – Неужели ты совсем ему не сочувствуешь, Анна?

– Конечно, сочувствую. Я сама мать, разве не так? Но как раз потому, что я мать, что у меня есть свой собственный сын, я обязана думать о нем в первую очередь. Сам понимаешь, держать этого мальчика здесь было бы преступлением. Я не стану ради него нарушать закон.

– Почему бы ему не остаться работать на ферме? – вновь заговорил Роберто, пытаясь урезонить жену.

– Он слишком слаб, и толку от него на ферме не будет никакого. – Анна помолчала. – И к тому же как мы можем доверять вору?

– Анна, неужели тебе жалко нескольких яблок? У него не было выбора. Ему пришлось воровать, чтобы не умереть с голоду. Если ты не позволишь ему остаться здесь, я дам ему денег и помогу найти людей, которые согласятся помочь.

– Дашь ему денег? – Анна язвительно засмеялась. – Все, что у тебя есть, Роберто, принадлежит моей семье. Ты ничего не можешь дать.

Что-то в комнате с шумом сдвинулось, послышался грохот опрокинутого стула. Андреас замер, готовый дать деру в любую минуту.

– Нацисты говорят, что евреи трусы. Ты об этом слыхал, Роберто? – горячо заговорила Анна. – Если они лгут, если они так кругом не правы, пусть мальчик это докажет! Пусть он сам постоит за себя!

Ручка двери скрипнула, и Андреас метнулся в свою комнату.

Прошло еще два часа, прежде чем все огни в доме были погашены, а его родители ушли в спальню. Вернее, отец после спора с матерью заперся у себя в кабинете и оставался там еще долго после того, как Анна пошла спать. Все это время Андреас пролежал не двигаясь в своей постели под мягким одеялом, натянутым до подбородка.

Когда большие дедовские часы в холле пробили половину двенадцатого, Андреас бесшумно поднялся на верхний этаж, где Даниэлю была выделена комната на эту ночь, и осторожно приоткрыл дверь.

– Даниэль? – прошептал он в полной тьме.

Ответа не последовало. Андреас подкрался к кровати и тихонько толкнул спящего в бок. Даниэль заворочался и застонал во сне.

– Это я, – сказал Андреас. – Тихо.

Он подошел к окну и распахнул деревянные ставни, чтобы впустить в комнату лунный свет. Даниэль сел на кровати.

– Что случилось?

– Тебе придется уйти.

Даниэль откинулся на подушку. В мутном полумраке его глаза казались темными пятнами на бледном исхудалом лице.

– Я знаю, – проговорил он безучастно. – Я и не думал, что мне разрешат остаться. – Он подвинулся ближе к стене и похлопал рукой по матрацу. – Ложись, согрейся, а то совсем замерзнешь.

Андреас покачал головой.

– Ты не понял. Уходить надо прямо сейчас.

В мгновение ока ноги Даниэля оказались на полу, его глаза загорелись подозрением.

– Они вызвали полицию?

– Конечно, нет! – Андреас положил руку ему на плечо. – Успокойся, пожалуйста. Мой папа хочет, чтобы ты остался и…

– А твоя мать, наверное, думает, что я преступник.

– Не будь таким обидчивым! – воскликнул Андреас, сам не понимая, почему реакция друга его так задевает: ведь Даниэль все угадал совершенно точно. – Суть в том, что тебе надо выбираться отсюда.

Даниэль отбросил длинные волосы со лба и встал.

– Сейчас я оденусь.

– Нет, погоди, еще не время. Ты пока ложись и попытайся заснуть, если сможешь. Но будь готов через два часа. – Он на цыпочках двинулся к двери. – К тому времени я вернусь.

– Зачем?

– Я тебе помогу, – сказал Андреас.

– Тебе же всего девять, что ты можешь сделать? Иди спать и забудь обо мне. Не беспокойся, к утру меня здесь не будет.

Андреас бросил на него взгляд, полный обиды.

– Жди здесь.

И он выскользнул из комнаты.

Даниэль вновь опустился на кровать и закрыл лицо обеими руками. Опять бежать, опять остаться в одиночестве… Страшно было даже подумать об этом. Но усталость взяла свое, он поглубже зарылся под одеяло, угрелся, ему было уже почти безразлично, вернется Андреас или нет.

Однако он вернулся полтора часа спустя, предварительно убедившись, что все в доме крепко спят. Даниэль был уже одет и стоял у окна, вглядываясь в ночную тьму. Андреас опустил на пол принесенную сумку и протянул Даниэлю охапку одежды.

– Переоденься. Знаю, я меньше тебя, но ты такой тощий, что она, наверное, подойдет.

Даниэль покачал головой.

– Я не хочу брать твою одежду.

– Ты хочешь сбежать или нет? Надо иметь приличный вид, тогда у тебя будет гораздо больше шансов. Сапоги тоже надевай. Если брюки окажутся коротки, будет незаметно. – Он открыл сумку. – Тут еды столько, что хватит на несколько дней… Вот смена одежды. А вот… я принес тебе немного денег.

Даниэль с вытаращенными глазами смотрел, как Андреас выгребает из карманов целую пригоршню мелочи и тонкую пачку банкнот.

– С чего ты решил, что я возьму у тебя деньги? – Он с подозрением покосился на наличность. – И вообще, откуда ты их взял? Это же не твои деньги?

Андреас усмехнулся.

– Я взял их из конторки экономки – это часть денег на покупки. Только не поднимай шум, это всего лишь мелочь, но тебе на первое время хватит.

– Я не хочу воровать, – тихо сказал Даниэль. – И не спорь, пожалуйста, я не могу взять деньги. Я рвал ваши яблоки, потому что у меня не было выбора, но я не вор.

Андреас торопливо и решительно сунул деньги ему в руки.

– Ты что, в тюрьму захотел? Ты же говорил, что не можешь сидеть взаперти! Неужели я все должен тебе объяснять? Ну как ты не понимаешь? К утру моя мать, возможно, сумеет убедить отца, что сдать тебя властям – это их долг. – Он скрывал свои чувства, но говорить правду было больно. – Она настроена решительно. Боюсь, она сумеет настоять на своем.

Даниэль снова подошел к окну и выглянул в темноту.

– Моя мать была сильнее, чем мой отец, Андреас. – Он помолчал. – Может, тебе стоит прислушаться к своей.

– Нет! – В голосе Андреаса прозвучала такая неистовая ярость, что он сам испугался и зажал себе рот. Потом он снова перешел на шепот: – Я знаю, что она не права. А теперь торопись, тебе надо одеться. – Он направился к двери. – Я пойду за Рольфом.

Когда они вышли из дома, луна только что скрылась за густой тучей, начал накрапывать дождь.

– Отлично, – заметил Андреас. – При свете риск был бы больше.

Он шел впереди, уверенно ориентируясь в полной темноте. Рольф следовал за ним по пятам, тихонько позванивая обрывком цепочки, свисавшей с ошейника. Это был единственный звук, раздававшийся в темноте. Даниэль шел за другом, чувствуя, как кровь пульсирует по всему телу.

Они обогнули дом сзади и проскользнули между двумя сараями. Мокрая земля, пахнущая навозом, чавкала у них под ногами. Андреас остановился и указал на темное здание в сотне метров от них.

– Вот за тем сараем стоит трактор, – объяснил он. – Единственный трактор на ходу во всем кантоне. Вот на нем мы и поедем.

– Что? Мы не можем…

– Я умею водить трактор, – с гордостью заявил Андреас. – Я бы взял машину отца, но она стоит слишком близко от дома, кто-нибудь может услышать.

Даниэль последовал за Андреасом к задней стене сарая, где стоял трактор. Андреас вытащил из кармана куртки маленький фонарик и осветил трактор.

– Ну разве не красавец? – спросил он с гордостью. – Будем надеяться, что он заведется.

Он залез на водительское место, взял у Даниэля сумку и помог ему забраться на сиденье. У Даниэля тряслись плечи.

– Замерз?

Даниэль улыбнулся.

– Просто боюсь.

Андреас расстегнул куртку и вытащил несколько сложенных листов бумаги.

– Чуть не забыл. – Он посветил на них фонариком. – Это фирменная бумага со штампом нашей компании. Видишь: Пфиштер—Алессандро. Мало ли что, вдруг пригодятся? – Андреас усмехнулся, будто снова вызывая Даниэля на спор. – Я их вытащил из отцовского стола. Он бы не стал возражать.

Даниэль взял бумагу, откинул назад голову и улыбнулся в темноту.

– Есть на этом свете хоть что-нибудь, чего ты не предусмотрел?

Андреас застегнул «молнию» на куртке и наклонился вперед. Через секунду мотор трактора заработал, и они покатили вперед. Звук работающего двигателя показался Даниэлю громоподобным, как рычание сотни львов.

Было почти четыре часа утра, когда Андреас остановил трактор на окраине Эмменбрюкке: достаточно далеко от фермы, чтобы Даниэль смог без помех продолжить свое путешествие в одиночестве. Он с грустью взглянул на Даниэля.

– Жаль, что ты не смог остаться.

Даниэль поднял с пола сумку и неуклюже сполз с сиденья в придорожную грязь.

– Смотри, будь осторожен по дороге домой, – сказал он и погладил Рольфа. – Береги своего хозяина.

Андреас перегнулся через борт и коснулся ранки под левым глазом у Даниэля.

– Очень больно? – спросил он. – Наверное, шрам останется.

Даниэль заставил себя сдержать неизвестно откуда взявшиеся слезы.

– Надеюсь, что останется, Андреас Алессандро. Это был первый подарок, полученный от тебя. – Он отошел от трактора. – Скажи маме и папе, что это я украл еду и деньги. Не хочу, чтобы они тебя еще и за это ругали.

Он повернулся, не говоря больше ни слова, и скрылся в темноте.

Весь дом был на ногах, когда Андреас вернулся домой в шесть утра, все окна светились огнями, и даже на крыльце горела лампочка, несмотря на строгие правила светомаскировки. Когда Андреас открыл входную дверь и переступил через порог, ему сразу бросились в глаза испуганные лица матери и бабушки. В халатах поверх ночных рубашек, они жались друг к дружке, сидя рядом у телефона.

Увидев сына, Анна взвилась с места и бросилась к сыну.

– Анди! – Она обнимала его так крепко, что ему стало больно. – Мы думали, ты сбежал из дому! Мы думали…

Его отец и дед спустились по лестнице. Отец был полностью одет. Андреас отстранился от матери.

– Прости, папа.

– Что случилось, Андреас? – Роберто не отрываясь смотрел на сына.

– Это все тот скверный мальчишка, да? – яростно набросилась на него мать. – Это он заставил тебя с ним поехать?

– Нет, – решительно ответил Андреас. – Это была моя идея. Он был против.

– Но зачем? – воскликнула Анна, все еще находившаяся в истерическом состоянии. – И где ты пропадал все это время? Уже седьмой час!

– Я слышал ваш разговор вчера вечером и решил, что Даниэлю лучше уйти подальше отсюда. – Андреас вскинул голову и посмотрел на родителей с вызовом. – Я его увел. Далеко увел. Вам его никогда не найти. – Андреас взглянул на телефон. – Вы кому-то звонили? Вы не звонили в полицию?

– Я бы непременно позвонила, но твой отец мне не дал, – ответила Анна, чувствуя, как улегшийся страх уступает место гневу. – Он обзвонил соседей, попросил сообщить, если ты где-то появишься. Люди целыми днями работают, и будить их среди ночи…

– Мы должны сказать им, что он вернулся.

Андреас решил выложить всю правду, невзирая на последствия.

– Я взял немного еды для Даниэля, папа. Думаю, ты должен знать… – Он помолчал, готовясь к самому страшному признанию. – И немного денег…

– Ушам своим не верю! – в ужасе вскричала мать. – Ты стал вором ради этого мальчишки?

– Я не крал. – Андреас до сих пор был так зол на нее, что даже не мог посмотреть ей в лицо. – Я одолжил из денег на хозяйственные нужды.

– Одолжил? – тихо переспросил Роберто. – И как ты собираешься их возвращать?

– Из своих карманных денег.

Андреас перевел взгляд с отца на мать и на дедушку с бабушкой, стоявших рядом чуть поодаль. Их лица были непроницаемы. Мальчик почувствовал, как на него наваливается усталость. Ноги заныли, потом спина, голову словно заволокло туманом. Свет в холле показался Андреасу слишком ярким, он резал глаза.

– Тебе лучше пойти наверх, Андреас, и лечь в постель, – сказала Анна. Вид у нее был какой-то странный – печальный и подавленный.

– Разве ты не хочешь, чтобы я сначала вымылся? – удивился Андреас.

– Вымой лицо и руки и ступай в постель.

В голосе у нее слышалась грустная нотка, как будто она что-то безвозвратно потеряла. Андреас и рад был бы ее пожалеть, – ведь он так сильно ее напугал! – но впервые в жизни ему было все равно. Если бы только он не подслушал их разговор вчера вечером… но тогда Даниэля отправили бы обратно в лагерь.

Андреас поднялся наверх, отец последовал за ним. У себя в спальне мальчик молча снял куртку, свитер и брюки, сложил их на стуле с не свойственной ему аккуратностью. Простыни на постели остались смятыми с ночи.

– Ну? – спросил отец, пока сын умывался над тазом. – Разве тебе не стыдно?

Андреас вытерся полотенцем и посмотрел на отца. Ему хотелось плакать, и он изо всех сил старался удержаться.

– Нет, папа.

Роберто нахмурился, на переносице появились вертикальные морщинки. Андреас сообразил, что никогда раньше ему не приходилось видеть отца таким озабоченным.

– Ты всех нас страшно напугал, ты это понимаешь? Твои бабушка и дедушка уже старенькие. Им нельзя так волноваться.

– Мне жаль, что я их напугал. И тебя, папа. Но я не стыжусь того, что помог Даниэлю. – Он помолчал. – Надеюсь, они никогда его не поймают.

– Ложись в постель.

Отец подоткнул одеяло со всех сторон, разгладил складки своими большими сильными руками и присел на край кровати.

– Сколько же ты вчера успел услышать?

– Достаточно.

– Думаю, нет нужды говорить тебе, что ты не должен был подслушивать? – Он помолчал. – Ты очень сердит на маму?

Андреас кивнул, не доверяя своему голосу.

– Не надо на нее сердиться. – Лицо отца было грустным, голос, когда он заговорил, зазвучал приглушенно и устало. – Она очень переживает за нас, за семью. Вот почему она…

– Но она бы позволила им забрать Даниэля в это ужасное место! – Долго сдерживаемые слезы наконец навернулись ему на глаза.

– Понимаешь, Анди, для него это было бы не самое худшее. По крайней мере там он был в безопасности.

– Но он этот лагерь терпеть не мог! Он был там несчастен, папа!

– Что ж, теперь он далеко оттуда.

Он вытянул руки, и Андреас бросился ему на шею. Объятия отца – теплые, крепкие и надежные – успокоили и согрели его. Он почувствовал, как напряжение начало уходить из его тела.

– Не надо сердиться на маму, Анди.

Прижимаясь к отцу, Андреас прошептал ему на ухо:

– Но она обидела тебя, папа.

– Это была просто ссора между взрослыми. Иногда мы говорим то, чего на самом деле не думаем. – Он отстранил от себя сына и строго посмотрел на него. – Вот почему тебе ни в коем случае нельзя было подслушивать. Надо было спуститься вниз и сказать нам, что ты не спишь. Тогда мы могли бы все обговорить вместе.

Андреас всхлипнул и вытер глаза кулаком.

– Но мама все равно отослала бы Даниэля в лагерь.

– Может, да, – задумчиво признал отец, – а может, и нет. – Он поцеловал сына в макушку. – Постарайся уснуть. А когда проснешься, я хочу, чтобы ты хорошенько подумал о своей матери. У нее были причины так поступить.

– Ладно, – буркнул Андреас, откинувшись на подушку.

Роберто встал и направился к двери.

– Папа! – остановил его Андреас, пока сон не сморил его окончательно. – Проверь, пожалуйста, чтобы с Рольфом все было в порядке.

– Конечно, – улыбнулся Роберто. – Спокойной ночи, Анди.

– Спокойной ночи, папа.

9

В течение трех суток после того, как Андреас высадил его у дороги на Эмменбрюкке, Даниэль передвигался в дневное время, а по ночам спал в сараях или в стогах сена, стараясь как можно экономнее расходовать припасенную для него Андреасом еду. Лодыжка все еще болела, новая одежда выглядела прилично, но была тесна; он страшно боялся, что кто-нибудь украдет деньги, прожигавшие ему карман.

На четвертый день Даниэль спрятался неподалеку от придорожного кафе, где обычно останавливались перекусить водители-дальнобойщики, и стал ждать благоприятного случая. Он представился наконец в виде большущего грузовика, везущего электрооборудование в Берн, столицу страны. Все это Даниэль выяснил для себя, пока шофер, разговорившийся с каким-то коллегой, заходил в ресторан. Мальчик выждал, пока за ними закрылась дверь, потом подбежал к грузовику, забрался в кузов и приготовился к новому долгому ожиданию.

В Берне он направился прямо к железнодорожному вокзалу и, прячась в товарных вагонах, добрался в Лозанну.

На вокзале в Лозанне он купил в аптеке ножницы, шампунь и мыло, после чего провел около часа в мужской уборной: вымыл голову, подстригся и причесался. Покончив с туалетом, Даниэль взглянул на себя в зеркало впервые после побега. На него смотрел незнакомец. Выбравшись из лагеря, он все еще выглядел как двенадцатилетний ребенок: щуплый, испуганный и слишком юный, чтобы выходить на улицу без мамы. С того дня прошло чуть больше месяца, но он сильно вытянулся, выглядел скорее сухопарым, а не тщедушным, настороженным, а не испуганным, а главное – повзрослевшим.

Покинув вокзал, Даниэль свернул налево и попал на широкую площадь с прекрасной старинной церковью посредине. Он был ошеломлен, но не встревожен: перед ним открывалось новое начало. Не надо больше бежать, прятаться, воровать по мелочи. Благодаря Андреасу Алессандро у него появился шанс, и этот шанс Даниэль не намерен был упускать ни за что на свете. В этот вечер он мог себе позволить заплатить за ночлег. Завтра надо будет разработать новый план действий. Он был свободным человеком.

Даниэль нашел себе место для ночлега на авеню де Милан, где в довольно обшарпанном доме сдавались комнаты.

Консьержка оказалась женщиной лет пятидесяти с небольшим. Судя по всему, Даниэль произвел на нее благоприятное впечатление. Она поинтересовалась, откуда он родом.

– Цюрих, – отрывисто ответил он, отпивая кофе из огромной кружки и намазывая джем на один из поданных ею чудесных слоеных рогаликов.

– Et vos parents? [8]

– En route [9], – сказал он, надеясь, что она этим удовлетворится. Немного подумав, он осторожно спросил ее по-немецки: – Нет ли у вас пишущей машинки, мадам? – и показал жестами, как заправляют бумагу и нажимают на клавиши.

Она кивнула.

Письмо, напечатанное им на одном из листов фирменной бумаги фирмы Пфиштер—Алессандро, гласило, что Даниэль Зильберштейн, шестнадцати лет, является, несмотря на молодость, сильным, прилежным и честным работником. Размашистую, с замысловатым росчерком подпись совершенно невозможно было разобрать.

«Мое последнее преступление», – подумал Даниэль.

Вооружившись местной газетой, словарем и картой города, он с трудом продирался сквозь частокол объявлений, сбитый с толку обилием вакансий. Правда, в Лозанне для него ничего подходящего не нашлось, но в городе Веве, в ресторане «Леман» требовался помощник на кухню.

Даниэль посмотрел на карту. Веве находился к востоку от Лозанны, на берегу Женевского озера. Туда можно было добраться на автобусе.

Ресторан «Леман» оказался скромным заведением с побеленными стенами, синими деревянными ставнями и наличниками. Когда Даниэль отыскал его, было уже два часа пополудни. Некоторым запоздалым посетителям еще подавали ленч. День стоял теплый и солнечный, поэтому многие расположились в саду. Единственный официант был вынужден разрываться между садом и залом.

– Что вам нужно? – недовольно спросил он у Даниэля.

Даниэль протянул газету и указал на объявление.

– Вам нужен хозяин, месье Брессон, – сказал официант и дернул подбородком в сторону дома.

Даниэль вошел внутрь. Там было прохладно и полутемно. Стены были чисто выбелены, единственным украшением служила коллекция пустых винных бутылок, связанных зеленым шпагатом и подвешенных над баром.

За стойкой бара стоял высокий коренастый мужчина в фартуке в голубую и белую полоску.

– Месье Брессон? – обратился к нему Даниэль.

Мужчина обернулся. Он оказался толстым, его фартук был весь в пятнах, три подбородка затряслись, когда он улыбнулся.

– Это я.

Даниэль показал ему объявление и ткнул в себя пальцем.

– Vous ne parlez pas francais? [10] – Бресссон поджал губы.

Даниэль покачал головой.

– Я учусь, – сказал он, вытащив словарь из сумки.

Брессон пожал плечами, потом улыбнулся.

– Eh bien [11]. По крайней мере ты стараешься. – По-немецки он говорил запинаясь, но вполне сносно. – Брессон развязал фартук и бросил его на стойку бара. – Идем. Я покажу тебе кухню.

Даниэль пошел за ним. Кухня была не то чтобы грязной, но и назвать ее чистой тоже было нельзя.

– Мне нужен мальчишка, чтобы поддерживать чистоту в кухне, убирать в ресторане и помогать моему шеф-повару. Сил-то у тебя хватит? – с сомнением спросил Брессон.

Даниэль достал из сумки рекомендательное письмо и протянул его Брессону.

– Рекомендация? – спросил Брессон с насмешкой, но все-таки стал читать. – Нет опыта работы в ресторанах?

– Нет, месье. Но мне нравится еда.

Брессон расхохотался. Что-то в этом мальчике его смущало, но даже вопреки своим сомнениям он почувствовал к нему симпатию.

– Плата невелика, – предупредил Брессон. – Жилье у тебя есть?

– Пока нет, месье.

Брессон вновь пожал плечами.

– Можешь остановиться здесь, если хочешь. Наверху над рестораном есть комната. Платить за нее не нужно.

Даниэль попытался скрыть свое радостное возбуждение.

– Мне бы это очень подошло, месье.

Брессон бросил взгляд на рекомендательное письмо.

– Тебе шестнадцать?

Он был уверен, что мальчику не больше четырнадцати.

– Oui, Monsieur.

Брессон задумался. Еврейский мальчик, практически совсем еще ребенок, один-одинешенек. И родом наверняка из Германии, а не из Швейцарии… Что ж, беженцы теперь повсюду. Правительство запрещало частным лицам оказывать им помощь, но ведь доказательств у него нет, не так ли? К тому же он нуждался в дополнительной паре рук не меньше, чем этот мальчуган нуждался в еде, работе и крыше над головой.

– Документы у тебя есть?

Сердце Даниэля упало, как камень в глубокий колодец.

– Нет, месье.

Взгляд Брессона сверлил его насквозь.

– У тебя неприятности с полицией?

– Нет, месье. – На этот раз ответ прозвучал с железной твердостью.

Лицо Даниэля вытянулось от напряжения, на бледной коже особенно заметно проступила свежая ранка под левым глазом.

– Ну что ж, – наконец сказал Брессон, – давай попробуем. Испытательный срок – месяц, а там видно будет. Трудись прилежно, будь честен, и мы поладим. – Он выждал. – Что скажешь?

– Я скажу: «Спасибо». – Его взгляд светился благодарностью. – Я буду очень усердно трудиться, месье. Даю вам слово.

– Договорились. – Брессон удовлетворенно кивнул.

10

– Два дежурных блюда, одно с горошком вместо жареной картошки на гарнир. И поживее!

– Один овощной суп, один салат, один паштет и одна уха! И хозяин говорит, чтоб все было по высшему классу – они его старые друзья!

– Даниэль! Куда делся мой заказ на мороженое ассорти?

Даниэль вертелся как белка в колесе, смешивал ингредиенты, взбивал крем, резал, шинковал, хлопал дверью холодильника и зажигал газ в десятый раз за вечер.

– Merde! [12] – выругался он. – Я вам что – осьминог? У меня всего две руки!

– Все в порядке, Даниэль? – Мишель Брессон появился в дверях кухни. – Помощь не нужна?

Даниэль на бегу улыбнулся хозяину.

– Да нет, я сам справлюсь, – крикнул он. – Все в порядке!

– Молодчина! – расплылся в улыбке Брессон. – Позже подашь коньяк.

– Если не свалюсь с ног! – Даниэль зачерпнул ложкой из томящейся на медленном огне кастрюли с ухой и снял пробу.

Вот уже полтора года он работал в ресторане. Первые шесть месяцев мыл посуду, чистил картошку, скреб полы и туалеты, таскал и сжигал мусор. Мишель Брессон был доволен: никогда его кухня и обеденный зал не выглядели так опрятно. В ответ он проявлял заботу о Даниэле, регулярно прибавлял ему жалованье, следил, чтобы остальные служащие не злоупотребляли его молодостью и слабым знанием французского. Даниэль наслаждался жизнью: он был свободен, а за это не жалко было исполнять любую, даже самую грязную работу!

В марте 1944 года заболел второй повар, и Даниэль был переведен в помощники шефа. Он был на седьмом небе. Из-за военного времени ощущалась заметная нехватка продуктов, многие из них выдавались по карточкам, но это лишь развивало в нем выдумку и изобретательность. Шеф-повар Феликс Галль из Женевы, десять лет работавший на Брессона, был когда-то отличным мастером своего дела, но в последнее время начал сдавать. Он догадывался, что мальчику есть что скрывать. Тем лучше, мальчишка будет выполнять за него его работу, а жаловаться не посмеет.

Когда Даниэль догадался, что Галль ворует продукты и спиртное, ему стало не по себе. Если обнаружится нехватка, подозрение в первую очередь падет на него, а не на Галля. В то же время он не мог наябедничать хозяину на шеф-повара: Брессон был не из тех, кто жалует доносчиков. Тайник Галля у задней стены складского помещения, заваленный горой пустых картонных ящиков, он обнаружил случайно, пока искал чистую коробку. Даниэль оглядел батарею винных бутылок, окорока, бруски масла, и в груди у него вспыхнул гнев.

В тот день, когда обеденная лихорадка спала, Даниэль застал Галля в кладовой в тот самый момент, когда тот прятал в тайник свою новую добычу: первосортную баранью лопатку.

– Зачем вы это делаете? – крикнул Даниэль зазвеневшим от возмущения голосом.

Галль в испуге выронил мясо, но быстро взял себя в руки и смерил мальчика прищуренным взглядом.

– А ты зачем суешь свой длинный нос в чужие дела, Зильберштейн?

Даниэль стиснул кулаки. Он не любил и не хотел драться, но сейчас у него чесались руки.

– Ваш тайник я обнаружил случайно.

– И что ты намерен предпринять по этому поводу? – холодно осведомился Галль.

– Ничего, – ответил Даниэль. – Если вы вернете все, что украли, и дадите слово, что это больше не повторится.

– А сам-то ты чист, Зильберштейн? – ухмыльнулся он. – Какого черта богатенький еврейчик прячется в этой грязной дыре? Подлая жидовская свинья!

Даниэль ударил его. Удар пришелся по носу и был так силен, что мальчик ощутил болезненную отдачу в плече. Галль со стоном рухнул на пол, из носа брызнула кровь.

– Встань.

Даниэль повернулся волчком. Мишель Брессон стоял в дверях с ножом в руке.

Галль застонал и утер кровь с лица.

– Он напал на меня, Мишель! – закричал повар. – Я застал его за кражей продуктов, а он набросился на меня как зверь.

– Встань, – повторил Брессон, – собери свои вещи и убирайся.

– Ты что, Мишель? – воскликнул Галль, с трудом поднимаясь с пола. – Этот мальчишка, этот чужак… – он запнулся в поисках нужного слова, старательно изображая негодование, – …этот змееныш! Он тебя обкрадывает, пытается меня убить, а ты меня прогоняешь? Это неслыханно!

– Ты прав, Феликс, это неслыханно, – голос Брессона звучал по-прежнему бесстрастно и холодно; лишь багровая краска, заливавшая шею и лицо, выдавала его чувства, – что после стольких лет ты так мне платишь за мою доброту.

– Мишель, ты сошел с ума!

– Замолчи, меня уже тошнит от твоего вранья! – рявкнул Брессон. – С каких пор ты начал воровать? Как давно это тянется? – Он взмахнул зажатым в руке ножом. – Отвечай!

Напускная храбрость Галля испарилась. Он прошаркал к столу и тяжело опустился на стул.

– Всего несколько последних месяцев, Мишель, клянусь тебе! – Его глаза наполнились слезами. – Дай мне еще шанс, и ты не пожалеешь…

– Я не дал бы тебе другого шанса, даже если бы ты встал на карачки и прополз отсюда до самого Цюриха.

– Ты не можешь так со мной поступить! – Лицо Галля исказилось от возмущения.

– Не могу? – Брессон решительным шагом подошел к нему, схватил за шиворот и рывком поднял на ноги. – А ну-ка вон отсюда!

Галль вырвался из захвата и с лютой злобой повернулся к ним обоим.

– Маленький жиденок и большой жирный жидолюб! Эй, а может, так оно и есть? Вы с ним любовнички? Может, он залезает к тебе в койку по ночам, а, Мишель?

Взбешенный Брессон испустил вопль и бросился на Галля. Нож вылетел из его руки и со звоном упал на пол, его пальцы сомкнулись на горле повара. На миг Даниэль ошеломленно застыл, потом кинулся разнимать дерущихся мужчин, отчаянно стараясь разомкнуть железную хватку Брессона.

– Остановитесь! Вы его убьете!

Крякнув от отвращения, Брессон выпустил Галля. Повар бросился к дверям. На пороге он обернулся. Глаза вылезали у него из орбит, он задыхался.

– Ты ненормальный, Брессон! Тебя надо бы запереть и держать под замком!

Дверь за ним захлопнулась с такой силой, что звякнули бутылки на стеллажах кладовой.

Даниэль взглянул на хозяина. Капли пота выступили у него на лбу, он все никак не мог отдышаться и оправиться от гнева.

– Присядьте, – предложил Даниэль, мягко, но настойчиво усадив Брессона на стул. Он бегом покинул комнату и вернулся с рюмкой коньяка. – Вот, выпейте.

– Я в порядке, Даниэль. – Брессон покачал головой. – Обо мне не беспокойся. – Он все-таки отпил немного коньяка и хмуро улыбнулся. – Похоже, тебя ждет продвижение по службе, Даниэль. Чуть раньше, чем ожидалось, но я об этом не жалею. Иди переоденься, а потом возвращайся сюда, отметим это событие.

Был март 1945 года. Даниэль Зильберштейн стал хозяином на кухне ресторана «Леман». Он управлялся с этим делом в одиночку после отъезда Галля и был вполне доволен. Получив жалованье шеф-повара за вторую неделю, он купил себе радиоприемник. Мировая служба новостей Би-би-си расширила его горизонты, открыла для него целый мир. Новости, музыка, английские пьесы… Он жадно слушал, не расставаясь с английским словарем.

Даниэль обнаружил книжный магазинчик вблизи от местных колледжей на улице Симплон и начал покупать английские книги. Сам он тоже начал писать, заполняя целые тетради рецептами собственного сочинения.

И еще он вспоминал. Вспоминал Бернгарда Сигала и Эрика Мазински. Где они, что с ними стало? Свободны ли они так же, как и он? Он вспоминал Андреаса Алессандро. Суждено ли им снова встретиться? И еще он вспоминал отца. Жив ли он? Умер? Знает ли, что сын покинул его?

Он не вспоминал о матери и сестре, не думал о Дахау. Он не мог об этом думать, ему было слишком тяжело.

11

– К сожалению, на следующей неделе в Веве приезжает моя племянница, Даниэль.

Даниэль оторвался от составления меню и поднял взгляд на Брессона.

– Вы не любите вашу племянницу, Мишель?

– Нет. – Брессон сложил письмо и спрятал его обратно в конверт.

– Тогда почему она приезжает?

– Потому что моя невестка – дражайшая мамаша Натали – решила устроить своей дочурке приятную перемену обстановки.

– Сколько ей лет?

– Семнадцать.

Даниэль вернулся к меню.

– Знаю, это прозвучит странно из уст родного дяди… – Брессон тяжело вздохнул. – Держись от нее подальше, пока она здесь, Даниэль.

Даниэль посмотрел на него с любопытством, потом пожал плечами.

– Как скажете, – улыбнулся он. – Вы здесь хозяин.

Не заметить Натали Брессон было невозможно. Наполовину девочка, наполовину женщина, она напоминала живущую при кухне хитрую кошку, из тех, что прячутся по углам и норовят потереться о ваши ноги в тот самый момент, когда вы меньше всего этого ожидаете, как будто знают, что, если вы уроните блюдо, которое несете в руках, им может достаться лишний лакомый кусочек. У Натали были светло-карие, томные, как у серны, глаза, подчеркнутые накрашенными ресницами. Ее алые губки, красиво открывающиеся в улыбке или просто в разговоре, обнажали мелкие, безупречно правильные белые зубки. Каштановые волосы до плеч, завитые парижским парикмахером, лежали мягкими волнами. Груди еще не вполне сформировались к семнадцати годам, но уже заметно округлились. Кожа у нее была гладкая и белая. Она внесла в тихий и уютный ресторанчик «Леман» дух столичного города.

Поначалу Даниэль знал ее только по заказам из обеденного зала, поступавшим в кухню: escargot, filet mignon, salade Nicoise [13] с двойной порцией анчоусов, никакого десерта, только сыр, никакого вина, только минеральная вода. Даниэль наблюдал, как по-разному она сидит за столом: сначала с Мишелем, скромная, словно школьница, а потом одна – утонченная, светская, опираясь подбородком на ладонь и держа в другой руке дымящуюся сигарету.

Однажды, когда он наблюдал за ней, она перехватила его взгляд через застекленную дверь и посмотрела с таким холодным презрением, что он с горящими от стыда щеками пригнул голову как под обстрелом и целый вечер после этого не подходил к дверям. Она ужасная задавака, решил Даниэль. Мишель был прав, когда предупреждал, что от нее нужно держаться подальше.

Вызов поступил на третий день ее пребывания.

– Даниэль, моя племянница настаивает на том, чтобы лично поблагодарить тебя за превосходный обед, – сказал Брессон, заглянув в дверь кухни.

– Две минуты, – ответил Даниэль. – Позвольте мне закончить вот с этим.

Он нашинковал лук, высыпал его в кастрюлю, уменьшил огонь и сунул руки под холодную воду.

– Если Магомет не идет к горе…

Он обернулся и увидел в дверях Натали. Она стояла, положив одну руку на косяк, а другой – вызывающе упираясь в бедро.

– Извините, мадемуазель. – Даниэль вытер руки полотенцем. – Нужно было кое-что закончить. – Он протянул ей руку, и она кратко пожала ее, тотчас же отдернув свои теплые пальчики от его ледяного прикосновения. – Извините, – повторил Даниэль. – Пришлось вымыть холодной водой, чтобы отбить запах лука.

Она поднесла пальцы к носу, слегка принюхалась и состроила гримаску, а затем осторожно опустила руку, явно стараясь не прикасаться к юбке.

Даниэль стоял столбом, не зная, чего от него ждут. Она была ниже его: за последние два года он очень сильно вырос. Вокруг нее витал удивительно приятный запах. Даниэлю хотелось закрыть глаза и вдыхать, наслаждаться, забыв обо всем. Он вдруг почувствовал, что его взгляд словно магнитом притягивается к ее лицу, к ее телу, к скрытым под белой блузкой округлостям. Ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не глазеть.

– Я хотела сделать вам комплимент, – сказала она. – Вы отлично приготовили беарнский соус.

– Вы очень любезны.

– В Париже, разумеется, мне приходилось пробовать и получше, – продолжала Натали, – но мне хотелось лично выразить вам мою признательность.

С этими словами она что-то вложила ему в руку. Даниэль взглянул себе на ладонь и увидел три монеты.

– Об этом не может быть и речи, мадемуазель. – Он решительно вернул ей монеты. – Мне достаточно вашей благодарности.

Натали пожала плечами.

– Можете подавать кофе, – бросила она надменно.

– Его подаст официант, – холодно ответил Даниэль, но когда дверь за ней закрылась, сердце у него упало. Он ее обидел, и теперь Мишель будет на него сердиться.

На кухне появился Брессон.

– Когда сваришь кофе, присоединяйся к нам.

– Но… – удивленно вскинул голову Даниэль.

– Моя племянница хочет, чтобы ты присоединился к нам, так что не спорь, будь умницей, – Брессон улыбнулся и исчез за дверью.

Официант Жак вошел в кухню, на ходу снимая фартук.

– Я пошел, – объявил он. – Хозяин говорит, что ты сам подашь кофе.

– Ладно, Жак. Увидимся вечером.

– Красивая девчонка. – Жак ухмыльнулся. – Ты не находишь?

Даниэль покраснел и суетливо занялся варкой кофе. Он разлил его в три кофейные чашечки, поставил на поднос вместе со сливками и сахаром и в последний момент спохватился, что не снял фартук. Если он собирается пить кофе с хозяином и его племянницей, он должен быть с ними на равных, а не выглядеть как поваренок.

– Вот и Даниэль, – просиял Брессон. – Присядь, дай ногам отдохнуть.

– Мадемуазель, – опускаясь на стул, Даниэль вежливо кивнул Натали. – Сливки и сахар?

– Я сам за ней поухаживаю, – перехватил инициативу Брессон. – А ты отдыхай.

– Хорошо идут дела, дядя? – спросила Натали.

– Неплохо, – осторожно заметил Брессон. – Во многом благодаря Даниэлю. Он изменил нашу репутацию: в Веве теперь ценят качество.

– Как и повсюду во Франции, – заметила Натали. Она с интересом изучала Даниэля. – Значит, он – нечто большее, чем обычный служащий, дядя?

– Конечно, нет! – запротестовал Даниэль, вспыхнув от смущения.

На стойке бара зазвонил телефон, и Брессон пошел отвечать.

– Прошу прощения насчет денег, – торопливо проговорила Натали. Она послала ему обворожительную улыбку. – Давай забудем об этом и все начнем сначала. – Ее глаза были кроткими, как у серны. – Ну пожалуйста?

– Конечно. – Совершенно обезоруженный, Даниэль опять покраснел.

Наступило молчание.

– Ты все время на работе? – спросила Натали.

– Конечно, нет!

– И чем же ты занимаешься в свободное время?

– Работаю.

– В свободное время? – Она заливисто рассмеялась. – Над чем же ты работаешь?

– Изучаю языки. Изобретаю новые рецепты и записываю их.

– Очень умно, – сухо усмехнулась Натали. – А ты никогда не слыхал, что от работы кони дохнут?

Даниэль сглотнул. Она заигрывала с ним, и он сам не знал, нравится ему это или нет.

– Слыхал, – ответил Даниэль.

– Ну что ж, в таком случае почему бы тебе не провести немного свободного времени со мной?

Брессон закончил разговор по телефону и снова сел между ними. Натали улыбнулась дяде:

– Мне кажется, ты слишком сильно эксплуатируешь Даниэля.

– Даниэль действительно много работает, – кивнул Мишель, – но, мне кажется, он получает от этого удовольствие.

– Я всего лишь хотела сказать, что он мог бы показать мне окрестности, но он говорит, что слишком занят.

– Ничего подобного я не говорил. – Даниэль взглядом молил Брессона прекратить этот разговор.

– Ну ты именно на это намекал. – Она наклонилась поближе к Брессону и взяла его за руку. – Ты ведь отпустишь его ненадолго, правда, дядя?

Брессон отодвинул свою руку.

– Пусть Даниэль сам решает, это его дело.

В течение следующей недели Даниэль старался не попадаться на глаза Натали, но ее постоянное присутствие в ресторане давило на него. Она порхала вокруг него как мотылек: то подлетала поближе, чтобы пофлиртовать, то взмывала ввысь и становилась недосягаемой. Даниэль никак не мог решить, льстит ему такое внимание или раздражает.

В понедельник у него был выходной: ресторан не работал. В свой выходной Даниэль, если он не был занят сочинением рецептов, чтением или посещением книжного магазина на улице Симплон, позволял себе роскошь включить радио и предаться мечтам и воспоминаниям. Он проснулся поздно, принял душ, убедился, что день стоит прекрасный, после чего снова растянулся на постели и уснул.

Он не знал, сколько времени прошло – всего несколько минут или час, – когда раздался стук в дверь. Даниэль встал, накинул на себя халат и открыл дверь.

– Привет, Даниэль. – На пороге стояла Натали. Она гладко зачесала назад и собрала на затылке волосы, отчего ее острые черты, несколько смягченные нежной округлостью щек, проступили особенно отчетливо. – Если у тебя нет других занятий, – сказала она вежливо, – я была бы счастлива пригласить тебя на пикник.

Наступила неловкая пауза. Натали изучала его с неподдельным интересом. Он и в самом деле показался ей весьма привлекательным парнем: конечно, его нельзя было назвать красавцем, но тело у него было стройным и сильным, а тонкое лицо с большими грустными карими глазами очень привлекательным…

– Итак? – спросила она. – Ты идешь?

– Да, – сказал он, не раздумывая. – Куда пойдем, на берег или в парк? Берег ближе.

– Я предпочитаю более уединенное место.

– Тогда в парк.

Они направились в парк и устроились под деревом, неподалеку от воды. Жареные куриные ножки, салат с помидорами и свежеиспеченный хлеб они запивали красным вином.

– Я думал, ты не пьешь вина, – заметил Даниэль.

– Иногда пью, – ответила она уклончиво.

Даниэлю показалось, что с ним происходит что-то странное. Вино, подумал он, солнце, свежий воздух и Натали, такая соблазнительная и красивая, кружат ему голову, ускоряют ток крови в жилах.

– Как ты думаешь, сколько мне лет? – вдруг спросила она.

– Семнадцать, – ответил он.

– А тебе сколько?

– Восемнадцать, – решительно сказал Даниэль.

– В самом деле? – Натали скептически подняла бровь.

Она подвинулась ближе, и сердце Даниэля забилось еще чаще. Натали протянула руку и взъерошила ему волосы. Простой дружеский жест. Нейтральный, лишенный чувственной подоплеки. «Четырнадцать, не больше, – решила она. – Совсем еще ребенок».

– Ты когда-нибудь целовался с девушкой? – спросила она тихо.

Но не успел он ответить, как ее рука опустилась ему на шею, указательный палец с длинным ярко-красным ногтем пополз вниз. Даниэль с ужасом почувствовал, как его пенис твердеет у него в штанах. «Черт! – подумал он в панике. – Она заметит!» Натали между тем еще глубже засунула руку ему под рубашку, нащупала один из сосков и начала теребить его двумя пальцами, играть с ним, пока не почувствовала, что Даниэль задрожал всем телом.

– Хочешь поцеловать меня, Даниэль?

Не дожидаясь ответа, она придвинулась вплотную и нежно прильнула губами к его губам. Он сидел не шелохнувшись. Натали слегка отстранилась, облизнулась, как кошка, потом снова придвинулась к нему и коснулась его губ кончиком языка. Они раскрылись ей навстречу, она впилась в них поцелуем, просунула язык ему в рот и опять отстранилась. Даниэль протянул руку и привлек ее к себе. Ему хотелось еще и еще…

– Нет. – Натали оттолкнула его и откинулась на локтях, улыбаясь ему. – Скверный мальчишка. Ты должен лежать смирно. Я сама все буду делать.

Даниэль мучительно ощущал собственное возбуждение, на лбу у него выступила россыпь пота.

– Хороший мальчик, – заворковала Натали. – Теперь ложись на спину, вот так.

Его охватила паника.

– А вдруг кто-нибудь подойдет? Это общественный парк…

– Хочешь перестать, Даниэль? – как ни в чем не бывало спросила Натали, легким, дразнящим жестом положив руку ему на грудь.

Он лишь покачал готовой, не в силах говорить. Она скользнула еще ближе, теперь их бедра соприкасались. Потом она наклонила голову и поцеловала его в мочку уха, щекоча ее языком. Он застонал, а Натали улыбнулась, ее светло-карие глаза потемнели. Она снова сунула руку ему под рубашку, забралась еще глубже, скользя по его груди и постепенно продвигаясь все ниже и ниже. Свободной рукой Натали принялась расстегивать брючный ремень. Его возбуждение стало невыносимым, Даниэль попытался помочь ей, но она оттолкнула его руку.

– Не двигайся, – пригрозила она, – а то я перестану.

Она расстегнула ширинку и схватила его сквозь трусы, осторожно, но крепко. Он застонал и стиснул кулаки, заколотил ими по земле.

– Вот так, – прошептала Натали ему на ухо, – вот так, мой мальчик, теперь ты начинаешь понимать, что к чему. Лежи смирно, не смей двигаться…

И вот тогда ему захотелось ее наказать. Это чувство накатывало на него волнами. Ему хотелось схватить ее многоопытные руки, прижать ее к земле и начать целовать ее так же, как она целовала его. Она дразнила и мучила его, пыталась его сломать… Ладно, он ей еще покажет, он дождется своей очереди, а потом покажет ей, как быстро умеет усваивать уроки…

Она еще раз стиснула его и вдруг безо всякого предупреждения разжала руку, оставив его обнаженным и уязвимым, вытащила вторую руку из-под рубашки и откатилась в сторону.

– Ну вот, – сказала Натали с невинным видом. – Первый урок окончен.

Даниэль лишился дара речи. Как она могла так с ним поступить? Это было невозможно, невыносимо! Может, она в конце концов решила, что он слишком юн? Он не мог этого вынести…

– Не волнуйся, дорогой, – сказала она, нежно улыбаясь ему. – Следующий урок начнется через час. В твоей комнате.

У Даниэля не осталось никаких сомнений: это было самое восхитительное, самое мучительно-сладкое и волнующее ощущение на свете.

– Раздевайся, – скомандовала Натали, как только они добрались до его комнаты.

Она сидела на краю кровати, выпрямившись и строго глядя на него, как учительница на ученика, а он, смущенный, робкий и неловкий, не знал, зачем ему раздеваться, если она все равно раздевала его глазами и, казалось, видела насквозь.

И все-таки он безропотно повиновался.

– Сядь на кровать, – приказала Натали, – и смотри на меня.

Она раздевалась нарочито медленно, а Даниэль следил за ней зачарованным взглядом. Какое грациозное тело, какое соблазнительное и сладострастное! Она как будто вытекала из своих одежд и вот наконец осталась перед ним совершенно обнаженная. Ее кожа напоминала цельные сливки, он не мог оторвать глаз от ее грудей, от заостренных розовых сосков.

– Теперь ложись. – Натали опустилась на колени на постели рядом с ним. – Подвинься немного.

Он молча повиновался. Желание наказать ее, сквитаться за пережитое в парке улетучилось, осталось только восхищение.

– А теперь замри. Попробуй только шевельнуться, Даниэль! Не смей ко мне прикасаться без моего разрешения. Если ты это сделаешь, клянусь, я сразу перестану и никогда больше близко к тебе не подойду!

Она склонилась над ним и начала его целовать. Сначала в губы, долго, почти нежно, потом поднялась выше – ко лбу, к линии волос, потом спустилась чуть ниже, к глазам. Когда Натали вновь принялась ласкать языком мочки его ушей, он вздрогнул, как и раньше, в парке, и она прошептала:

– Помни, не двигайся, пока я не разрешу.

Она опять двинулась вниз, по очереди дуя на его соски и облизывая их языком. Даниэль лежал неподвижно, как было велено. Это стоило ему неслыханного самообладания, какого он до сих пор в себе не подозревал. Она опускалась все ниже и ниже на постели, работая руками, языком, ногами, всем телом. Она лизала, щекотала, терла, царапала, пощипывала, а Даниэль горел и стонал от желания. А потом она оседлала его, взяла его член в руки и направила внутрь себя…

– Подожди, – предупредила Натали, – еще не время.

Она задвигалась, скользя вверх-вниз, потом слезла с него, и он застонал от разочарования, а потом она снова овладела им…

– Да! – воскликнула она. – Сейчас! Давай!

Даниэль взорвался у нее внутри в мучительном и мощном оргазме. Он схватил руки Натали и перевернул ее, теперь она оказалась под ним. Глядя в ее жестокое, холодное лицо, он видел, что, как ни стараются ее коварные глаза все скрыть, она летит на гребне волны вместе с ним.

Позже, после третьего раза, когда они лежали, пресыщенные и обессиленные, на скомканных простынях, Натали томно пробормотала:

– Ты сильный мальчик, Даниэль. Я многому смогу тебя научить.

– Не сейчас, Натали, – ответил Даниэль, ощутив новый прилив сил.

Он взял в рот ее сосок и принялся втягивать его губами, пока тот не отвердел. Несколько минут спустя, лаская рукой его пенис, Натали прошептала:

– Даниэль?

– М-м-м?

– Ты ведь еврей, да?

Он слегка напрягся.

– Да. А как ты узнала?

– Твой член. – Она поцеловала его, а затем принялась изучать как некий удивительный раритет. – У меня еще ни разу не было парня с обрезанием.

Он вспыхнул, но заставил себя говорить спокойно:

– Тебе было хорошо?

Она улыбнулась.

– Ты хотел бы сделать это еще раз, Даниэль?

– Конечно.

Неожиданно Натали сильно, до боли стиснула его, а когда ощутила его новую эрекцию, громко засмеялась и сказала:

– Попроси меня, Даниэль.

– Мне больно, Натали, – ахнул он.

– Проси меня, малыш! – Ее глаза жадно заблестели. – Раз ты еврей, ты должен уметь клянчить! Я хочу посмотреть, как ты будешь умолять!

Даниэль замер, не веря своим ушам.

– Ну давай, жиденок, – поддразнила она и вдруг, так быстро, что он не успел воспротивиться, снова оседлала его, овладела им грубо, стремительно, против его собственной воли, привела его к новому оргазму.

Она скатилась с него, тяжело дыша.

– Вот, решила прокрутить еще разок, чтоб уж на всю жизнь запомнить, как это было.

Даниэль лежал неподвижно, не находя слов, растерянно глядя на нее и тщетно пытаясь собраться с мыслями. Увы, его мозг был таким же опустошенным, как и тело.

Натали улыбнулась.

– А я-то думала, вас всех поубивали. Знаешь, в Германии тебя сейчас можно было бы в музее показывать.

Даниэль подумал, что его сейчас стошнит. Она была ничем не лучше нацистов, а он занимался с ней любовью, сливался с ней своим телом…

Он вскочил с постели и начал лихорадочно разыскивать свою одежду, одновременно пытаясь собраться с мыслями, выиграть время.

– Давно ты работаешь на моего дядю?

Он пропустил вопрос мимо ушей.

Даниэль наконец нащупал свои трусы и натянул их, с облегчением скрыв от нее свою наготу.

– Откуда ты родом?

– Это что, допрос?

Натали приняла покаянный вид.

– Не сердись на меня, Даниэль, – заворковала она, свернувшись клубочком на сбившихся простынях. – Ты же не можешь винить девушку за то, что она интересуется мужчинами, с которыми спит!

«С мужчинами!» – подумал он с отвращением.

– Я родился в местечке под названием Эмменбрюкке, – ответил Даниэль, натянув брюки и застегивая ширинку. – Ты о нем вряд ли слыхала, это маленький городок неподалеку от Люцерна. – Он закончил одеваться; пальцы у него все еще дрожали. «Что она знает о швейцарских диалектах?» – подумал он с тревогой. – Мне пора.

Он поднял ее платье, оставив белье на ковре, и бросил ей на кровать.

Она дразнящим жестом провела кончиками пальцев по груди, и ее соски выступили из ареол, розовые и налитые. Даниэль вновь ощутил невольное возбуждение и молча проклял себя за несдержанность.

– Одевайся, Натали. Я же сказал, мне надо идти.

– У тебя же выходной?

Казалось, ее забавляет его невежливость и его явное смущение.

– Я взял себе за правило заниматься каждый день.

– Для самосовершенствования?

– Вот именно.

– Ладно. – Она соскочила с кровати и гибким движением натянула платье. – Будь добр, застегни, cheri. – Натали наклонилась, подобрала с пола свой кружевной бюстгальтер и трусики и запихала их в сумочку. – Ну, я пошла, – попрощалась она. Ее взгляд задержался на оттопыренных брюках Даниэля, и она усмехнулась: – Желаю успеха в работе.

– Спасибо, – пробормотал он, заливаясь краской.

– А меня ты не хочешь поблагодарить за урок, Даниэль?

Он на мгновение закрыл глаза, мысленно приказывая ей испариться.

– Да. Спасибо тебе.

Натали пожала плечами.

– Не больно-то любезно. – Она открыла дверь и обернулась на него с порога. – Но ты не беспокойся, Даниэль, – добавила она. – Я не стану рассказывать дяде о том, что здесь произошло.

Тем самым она намекнула, что вполне смогла бы это сделать, если бы захотела.

В нем вспыхнула настоящая ненависть.

– Спасибо, – повторил он в третий раз.

– Вы отдаете себе отчет, дядя, что прячете у себя в ресторане эмигранта? У него есть разрешение на работу?

Брессон с отвращением взглянул на свою племянницу через стойку бара.

– У кого?

– Вы прекрасно знаете, у кого. У еврея.

– Если ты имеешь в виду Даниэля, то ему не требуется разрешение. Он родился в Швейцарии.

– Ах да, он мне говорил. В Эмменбрюкке, кажется? А документы в подтверждение этого у него имеются?

– А тебе-то что за дело? – Брессон холодно уставился на нее.

Натали пожала плечами.

– Вообще-то мне все равно, я ведь гражданка Франции, я беспокоюсь о вас, дядя. Я знаю, здесь законы строго соблюдаются, и у вас были бы серьезные неприятности, если бы с вашего ведома… – Натали прервала себя на полуслове и сладко улыбнулась. – Но ведь вы, дядюшка, законопослушный гражданин Швейцарии, верно? Так что у меня нет причин беспокоиться о вас.

– Ни малейших. – Брессон откупорил бутылку красного вина. – У тебя уже есть планы относительно возвращения в Париж?

– Вам так не терпится избавиться от меня, дядя? – усмехнулась Натали.

– Конечно, нет.

– Я рада, – сказала она, – потому что мне здесь очень нравится. – Натали подошла к двери и внезапно обернулась. – Кстати, столько лет вашему еврейчику, дядя? Вы мне об этом говорили? Что-то не припоминаю.

– Я ничего тебе не говорил, – буркнул Брессон и налил себе стакан вина.

Натали пришла в комнату Даниэля в час ночи, в среду. Она повернула ручку, но дверь была заперта. Тогда она легонько забарабанила ноготками по дверной панели. Ответа не было. Она постучала более решительно.

С другой стороны повернулся ключ, дверь приоткрылась.

– Зачем ты запираешь дверь, cheri? – Она нажала на ручку, но Даниэль крепко придерживал дверь.

– Потому что не хочу, чтобы кто-то заходил ко мне в комнату. – Он не улыбался и решительно не замечал ее белой атласной ночной сорочки. – Спокойной ночи, Натали.

– Даже меня? – томно промурлыкала Натали, ослепляя его своей улыбкой.

– Особенно тебя.

Ее улыбка окаменела.

– Будь осторожнее, когда говоришь со мной, Даниэль Зильберштейн. Не советую тебе дерзить.

Неожиданно она изо всех сил толкнула дверь и ворвалась в комнату.

На постели Даниэля, прижимая простыню к пылающим от смущения щекам, сидела Фелисите, хорошенькая юная горничная из ресторана.

Глаза Натали округлились, губы побелели от ярости, она стремительно повернулась к Даниэлю.

– Как ты посмел? – Она плюнула ему в лицо. – Ты грязная жидовская морда!

Даниэль лишился дара речи. Его унизили, оскорбили, а он ничего не мог поделать. У него в запасе оставался один-единственный ход, мелкий и ничтожный акт мести. Он мог продемонстрировать ей, что ее чары не имеют власти над ним.

Даниэль бросил сочувственный взгляд на Фелисите, потом снова повернулся к Натали. И заставил себя рассмеяться коротким сухим смешком.

– Ты хорошая учительница, Натали, я усвоил твой урок. Я даже научился сам подбирать себе компанию, а главное, понял, что мне не нравятся нацистские шлюхи!

Ее рука взметнулась в воздух, но на этот раз он оказался проворнее: перехватил ее запястье и пригвоздил его к стене.

Натали завизжала от боли, и он ее отпустил. Она подбежала к двери, но на пороге обернулась. Дыхание со свистом вырывалось у нее изо рта, голос напоминал шипение змеи:

– Ты мне за это заплатишь, Даниэль Зильберштейн.

Она так хлопнула дверью, что затряслись стены.

12

– Даниэль, ну зачем ты связался с ней? Я ведь тебя предупреждал, говорил, что от нее надо держаться подальше…

Разговор происходил утром в гостиной Брессона. Даниэлю нечего было сказать в свое оправдание. Несчастный, потерянный, он молча покачал головой, не отрывая глаз от своих башмаков.

– Она утверждает, что ты на нее напал и изнасиловал.

Даниэль вскинул голову.

– И когда же, по ее словам, я это сделал?

– Поздним вечером в понедельник. После вашего пикника в парке.

– Почему же она ждала до четверга, чтобы сообщить вам об этом?

– Она говорит, что была в шоке. Какой же ты дурак, Даниэль. – Брессон принялся мерить шагами гостиную: десять шагов от книжного шкафа к окну и столько же обратно. – Что же мне теперь делать?

– Я этого не делал, Мишель, – тихо сказал Даниэль.

Брессон вздохнул.

– Я и без тебя знаю, что ты этого не делал. – Он остановился и опустился в кресло лицом к Даниэлю. – Но что-то же между вами произошло! Даже Натали не способна придумать такое безо всякого повода. – Он снова вскинул руки, словно защищаясь от удара. – Не надо, не рассказывай. Я ничего не хочу знать.

– Мишель, вы же видели: всю прошлую неделю она преследовала меня, дразнила, провоцировала… Я всеми силами пытался ее избегать, но вы же мне ничем не помогли! – умоляюще проговорил Даниэль.

Брессон иронически скривил губы.

– Я полагался на твой инстинкт выживания, Даниэль, но, как видишь, переоценил его.

Внизу, в ресторане, хлопали двери, кто-то с грохотом уронил поднос.

– Что теперь будет, Мишель?

Брессон безнадежно покачал головой.

– Если уж Натали вознамерилась кого-то уничтожить, она пойдет до конца. Я уже видел ее в деле. – Он пожал плечами. – Натали очень похожа на свою мать, только она еще опаснее. У Мари по крайней мере была хоть какая-то выдержка, а эта совсем без тормозов. Мне кажется, у нее с головой не все в порядке. – Видно было, что этот разговор давался ему с трудом. – Она требует, чтобы я тебя уволил. Если ты останешься, у тебя будут неприятности. Уж об этом она позаботится.

Даниэль молча уставился на хозяина, ставшего ему другом. Неприятности? Покинуть это место, это убежище, остаться без документов, без работы, без крыши над головой, а главное, без друзей – разве можно вообразить себе более страшные неприятности?

Он почувствовал руку у себя на плече.

– Даниэль! С тобой все в порядке? У тебя вид совсем больной.

Даниэль покачал головой.

– Я здоров. Со мной все в порядке.

Эти слова вызвали у него самого горький смешок.

– Хочешь выпить? Может, коньяку?

– Нет, ничего не нужно, спасибо.

– Ну, а я выпью. – Брессон снял бутылку с полки и налил себе рюмочку. – Боже мой, Даниэль! Ни за что ни про что погубить все, чего ты тут добился! – Он отхлебнул немного янтарной жидкости и поставил рюмку на стол с такой силой, что она выплеснулась через край. – Мы с тобой так хорошо сработались! Я уже немолод, я думал… надеялся…

– Мне очень жаль, Мишель.

Брессон опять тяжело опустился в кресло.

– Натали все изложила так убедительно… Она горько плакала, слезы катились у нее по щекам. Бедная невинная жертва. Присяжные ни за что не устояли бы перед такой картиной поруганной девичьей чести.

– Присяжные? – в ужасе переспросил Даниэль.

– Нет, я не хочу сказать, что до этого дойдет, – поспешил успокоить его Мишель. – Во всяком случае, если я выполню ее требование и выгоню тебя. Она нутром чует, как тебе здесь хорошо, и для нее это лучший способ наказать нас обоих, потому что меня она тоже всегда недолюбливала.

– Понятно, – сказал Даниэль.

Его охватила дрожь, перед ним уже замаячил грозный призрак бегства, бездомного, ненадежного существования, необходимости прятаться и голодать.

– Не пора ли тебе, Даниэль, рассказать мне всю правду? – мягко спросил Брессон. – Как я могу тебе помочь, если не знаю о тебе всей правды?

– Вы не можете мне помочь. – Даниэль содрогнулся. – Кажется, я все-таки не откажусь от коньяка.

– Стало быть, мой шеф-повар – четырнадцатилетний мальчишка? – Брессон был бледен. Из всей услышанной им истории его почему-то больше всего потрясло именно это.

– Теперь уже нет, – тихо сказал Даниэль.

– Нет, – согласился Брессон, – теперь уже нет. – Он все еще пытался свыкнуться с этой мыслью. – Ты обращался в Красный Крест? Пытался разыскать свою семью?

– Как я мог? Ведь я бы выдал себя!

Они замолчали.

– Моя мать и сестра мертвы. Я в этом уверен. – Даниэль бросил взгляд на часы. – Уже поздно, мне давно пора быть в кухне.

Свою историю он рассказал в каком-то полубесчувственном состоянии, от которого до сих пор так и не смог оправиться. Вероятно, это была защитная реакция организма.

Даниэль проглотил ком в горле.

– Натали хочет, чтобы я уехал немедленно?

Глаза Брессона грозно блеснули.

– Если она этого хочет, пусть убирается ко всем чертям! Мои клиенты должны есть, не так ли?

Даниэль заставил себя улыбнуться, хотя лицо у него все еще было онемевшим, как будто деревянным.

– Даниэль… Если бы ты узнал, что твоего отца уже не спасти, что ты уже ничего не можешь для него сделать, если ты прав насчет матери и сестры, куда бы ты предпочел отправиться? – Он помолчал и добавил: – Если бы выбор был за тобой?

Даниэль закрыл глаза и начал думать.

– В Америку, – ответил он наконец.

Брессон наклонился вперед и коснулся его руки.

– Я сделаю для тебя все, что смогу, – сказал он.

Натали вернулась в Париж на следующий день, но не прежде, чем выжала из своего дяди обещание, что Даниэль будет выброшен на улицу, как только ему найдется замена.

– Помните, дядя, – сказала она, понизив голос, перед тем как он захлопнул за ней дверь вагона. – Мама проверит, действительно ли он уехал. – Губы у нее задрожали. – Такой зверь… ему место в клетке!

Брессон покачал головой.

– Как ты похожа на мать, Натали!

Ее взгляд заострился, голос стал визгливым.

– Не вздумайте обмануть нас, дядя! Выкиньте этого паршивого еврея вон! И как можно скорее. Это в ваших же интересах. Да и в его тоже.

Брессон вернулся в ресторан и позвонил своему адвокату. В течение многих лет этот человек был его близким другом. И он был евреем.

– Морис, – начал Брессон, – я должен просить тебя об одной услуге.

– Хоть о двух. Я так и так перед тобой в долгу.

– Я хочу, чтобы ты навел справки о судьбе трех моих друзей. След двоих теряется в Дахау, третий находился в лагере интернированных здесь, в Швейцарии.

– Это все?

– Нет. – Брессон сделал глубокий вздох. – Я хочу, чтобы ты помог еще одному моему другу получить въездную визу в Соединенные Штаты Америки.

Антония, Гизела и Йозеф Зильберштейн были мертвы. Менее чем через два месяца после побега Даниэля Йозеф умер от тяжелого воспаления легких с осложнениями. Далее выяснилось, что родственники Даниэля, Зигмунд и Гретхен Майер, были арестованы и расстреляны нацистами в начале 1940 года.

Даниэль даже не ожидал, что горе обрушится на него с такой силой; он чувствовал себя опустошенным, неспособным ощущать печаль и переживать утрату. Он сидел у себя в комнате над рестораном в полном одиночестве и плакал, пока им не овладевал тяжелый, беспокойный сон.

– Хорошо, что ты даешь выход своему горю, – заметил Брессон как-то вечером, – но тебе пора начать думать о будущем.

Даниэль обратил на него воспаленный от слез взгляд.

– Я чувствую себя таким виноватым, Мишель… Когда я услыхал, что мой отец умер вскоре после моего побега из лагеря, я ощутил… облегчение! – Его лицо исказилось от боли. – Мне стало легче при мысли о том, что он умер, так и не узнав, что единственный сын его бросил. Я порадовался, что теперь о нем можно не беспокоиться, что я могу спокойно уехать в Америку, если получу бумаги!

– Даниэль, мальчик мой… – Брессон обнял его и почувствовал, как плечи Даниэля сотрясаются от рыданий. – Все это так естественно! Неужели ты думал, что будешь чувствовать что-то иное? Ты оставил его там, потому что знал: для него это уже не имеет значения. В противном случае ты никогда бы его не бросил. Перестань себя мучить. Ты уже оплакал своих родных вполне достойно, хотя один бог знает, сколько еще ты будешь горевать. Но ты должен смотреть вперед и оставить чувство вины позади. – Он помолчал. – Думаешь, мне будет легко расстаться с тобой, Даниэль? – Он ласково улыбнулся. – Не мучь меня, мне и без того тошно. Я не хочу думать, что ты потащишь свою боль за собой в новую жизнь.

На несколько минут в комнате наступило молчание, прерываемое лишь шумом уличного движения, доносившимся снаружи.

– Пора покончить с затворничеством, – мягко сказал Брессон. – Давай пообедаем, выпьем немного вина.

Даниэль попытался улыбнуться, но губы у него дрожали.

– Ладно, Мишель. – Вид у него был пристыженный. – Я снова почувствовал себя ребенком.

– Разве это плохо, Даниэль? У тебя хоть когда-нибудь был шанс побыть ребенком? А в Америке его тем более не будет. – Он улыбнулся. – А теперь идем со мной.

– При одном условии. Вы позволите мне вернуться в кухню и помочь новому повару с нашим ужином.

Морису Вайнбергу потребовалось несколько месяцев, чтобы добыть визу для Даниэля, и все это время из Парижа шел непрекращающийся поток угроз от Натали и ее матери. Брессон стискивал зубы и стойко выдерживал натиск, проявляя чудеса дипломатии; он надеялся, что его брат Жиль отговорит женщин от подачи жалобы на Даниэля, которая даже в случае проигрыша дела в суде могла бы оставить неизгладимое пятно на репутации мальчика.

Пятого мая 1946 года Даниэль отплыл из Марселя. В нагрудном кармане его нового костюма лежали официальные документы, рекомендательное письмо в ресторан в городе Йорквилле, штат Нью-Йорк, где ему было обещано место младшего повара, а также вполне приличная сумма, на которую можно было спокойно прожить до первой получки. В боковом кармашке его чемодана находились бриллианты его матери, сохраненные начальником лагеря и возвращенные Даниэлю через Мориса Вайнберга.

Он обрел законный статус и свободу. Единственной ложью, от которой ему так и не удалось избавиться, был возраст: пришлось придерживаться версии, что ему скоро девятнадцать. Если бы он назвал свой истинный возраст, по закону ему пришлось бы посещать в Америке среднюю школу, причем его скорее всего поместили бы в приют. А так, поскольку его метрика была безвозвратно утеряна, никто из живущих на земле людей не смог бы уличить его в обмане. Завтра Даниэлю исполнится девятнадцать. Пропавшие четыре года жизни вполне можно было списать на войну.