Горгулья

Глава 32

Огромный черный океан простирался от берега в бескрайнюю ночь. Я заговорил со всей доступной мне нежностью:

— Я знаю, что ты в это веришь, Марианн… Но это не по правде.

Она опустила глаза. Задержала дыхание… А потом выпалила:

— Наш ребенок не выжил! — Подняла голову, посмотрела на океан, потом снова на песок. — Когда я проснулась, ребенок…

Закрыла лицо руками; кажется, была не в силах взглянуть на меня.

— Его не было… — пролепетала она. — Как будто я и не была беременна, как будто Господь вонзил руку в мое чрево и отобрал ребенка, в наказание…

— Нельзя же в это на самом деле верить!

— Я пытаюсь не верить, пытаюсь… я хочу поверить, что это был акт милосердия. Что ребенок… — Голос ее совсем упал, я едва различал слова. — Что ребенок умер из-за ледяной воды и Господь забрал его у меня, чтобы оградить меня от правды в мире живых.

— Если ты веришь в Бога, — произнес я, сдерживая естественный порыв добавить, что сам не верю, — ты должна также верить и в его доброту.

— Я всегда старалась думать, это милосердие, — всхлипнула она. — Слишком уж жестоко так наказывать!

— Марианн, это никакое не…

— Наш малыш не выжил! — твердила она. — Такое не забывается, сколько бы лет ни прошло!

Я не стал и пробовать убеждать ее, что это игра воображения. Еще один безнадежный спор.

Она добавила, обращаясь, видимо, не ко мне, но разговаривая сама с собой:

— Милосердие, конечно, милосердие! Не может быть иначе!..

Не сумев убедить ее, что ребенка из Средних веков никогда не существовало, я решил сконцентрироваться на насущном.

— Ты не умрешь, Марианн! Нет никаких Трех Наставников!

— Все мои сердца закончились.

— Вот это чувствуешь? — Я взял ее за руку и прижал ладонь к ее собственной груди. — Сердце бьется по-прежнему.

— Пока что… А дальше все зависит от тебя. — Она снова надолго отвернулась к океану, а потом наконец прошептала тихо-тихо, хотя до других людей на пляже были дюжины ярдов: — Помнишь, что ты говорил, когда я покидала дом брата Хайнриха, как раз до появления наемников? Ты поклялся, что любовь наша еще не закончилась.

Я молчал, не желая поощрять подобные разговоры. Она стянула с шеи свой шнурок со стрелой.

— Это всегда было твое, и однажды ты поймешь, что с этим делать!

— Мне не нужно! — возразил я.

Но она все равно вложила наконечник мне в ладонь.

— Я все это время его носила, чтобы однажды вернуть тебе. Это твоя защита.

Она явно не позволила бы мне отказаться, и я взял шнурок. Но тут же добавил: пусть не думает, будто я принимаю ее рассказ всерьез:

— Марианн, я не верю, что когда-то эту штуку благословил отец Сандер.

Она склонила голову мне на плечо и заявила:

— Ты замечательно врешь! — А потом впервые задала вопрос: — Ты меня любишь?

Мы сидели близко-близко, прижавшись друг к другу. Она наверняка чувствовала, как колотится мое сердце. Мой врожденный шрам располагался прямо напротив того места на ее груди, под свитером, где было вырезано мое имя.

«Ты меня любишь?»

До сих пор я только признавался, что она мне «небезразлична». Пожалуй, она и так знала правду. Впрочем, я обыкновенный трус.

— Да. — Как долго мне хотелось признаться самому себе! — Да, я люблю тебя.

Вот и сказал. Но этого было мало.

Хватит ходить вокруг да около! Я гладил ее непослушные кудри и изливал слова из самого тигля сердца, и впервые с нашей встречи чувствовал, как очищаюсь.

— Я всю жизнь ждал тебя, Марианн, но даже не знал этого, пока ты не явилась! Авария, ожоги — самое лучшее, что со мной случалось в жизни, ведь я обрел тебя! Я хотел умереть, а ты наполнила меня любовью, которая от избытка перелилась через край, и мне осталось только полюбить тебя в ответ. Я даже не успел понять, как все случилось, а теперь не могу представить, как тебя не любить. Ты замечала, как мне сложно во что-нибудь верить, однако я действительно верю! Я верю в твою любовь. Верю в свою любовь. Верю, что до конца моих дней каждый удар моего сердца — для тебя. Я верю: когда я однажды покину этот мир, я с последним вздохом назову твое имя. Верю, что последнее мое слово — «Марианн» — это все, что нужно, чтобы знать: я прожил хорошую жизнь, насыщенную, стоящую жизнь. Я верю, что любовь наша будет длиться вечно!..

Какой-то миг мы просто держали друг друга в объятиях, а потом Марианн Энгел поднялась и пошла к океану. Шагая, она срывала с себя одежду, и кожа ее ярко белела в лунном свете. Полностью обнаженная, добралась она до воды, словно призрак в бледном сиянии. Обернулась на миг, под холодным сиянием звезд: стояла, как будто пыталась запомнить, какой я, стою и смотрю на нее.

— Вот видишь? — произнесла Марианн Энгел. — У тебя же есть Бог…

Отвернулась и спокойно побрела в океан. Вода поднималась все выше, до колен, ягодиц, и вскоре саваном окутала татуированные в алебастровой коже крылья. Марианн Энгел опустилась в воду и поплыла, взмахами рук измеряя бескрайность воды, а за ней плыла густая мешанина черных волос.

Я ничего не сделал. Только смотрел. А она все отдалялась, отдалялась от меня, и, наконец, вода поглотила белизну ее плеч.

Через четверть часа дико завыла Бугаца, стала беспокойно бегать кругами, умоляя меня предпринять хоть что-нибудь. Я все сидел на песке. И тогда собака бросилась в прилив, готовая плыть за хозяйкой, но я позвал ее назад. Я знал, что вода слишком холодна и что уже слишком поздно. Собака мне доверилась, послушалась, вернулась и легла у ног, чуть слышно поскуливая. А в глазах ее теплилась надежда. Как будто Бугаца верила: ты снова выйдешь к нам из воды, нужно только ждать, долго-долго ждать. Холодно чернел океан.