Горький ветер

Том и Ньюэз поползли к посту под пулеметным огнем. Они добрались туда и начали копать. И офицер, и Бремнер были мертвы, но Эванс, погребенный под четырехфутовым слоем земли, оказался живым. Во рту и в горле у него было полно земли, и они пальцами доставали ее оттуда. Чуть ли не целый час прошел до того момента, когда в легкие попал воздух.

Они решили, что Эванс умрет, если ему не оказать срочную медицинскую помощь. Поэтому, хотя и было совсем светло, они подняли его и побежали через нейтральную полосу. Им нужно было преодолеть две сотни ярдов. Немецкие пулеметчики открыли огонь, и пули изрешетили землю позади. Трижды хлопнуло ружье, и потом огонь внезапно прекратился. Немцы давали им спокойно пройти.

Эванса отправили на медицинский пост в Рилуа-сю-Колле. Врачи объявили его везунчиком и снова отправили в окопы. Упавший всадник должен сразу же снова сесть в седло, а испытавший шок должен опять стать под шквал огня. Сержант Таунчерч был такого же мнения. Он проводил в жизнь принцип еще одного шага. И спустя лишь двадцать два часа он назначил Эванса устанавливать проволочные заграждения.

— Эванса брать нельзя, — сказал капрал Стивенс. — Он слабак, ему вообще не следовало бы быть на передовой.

— Вы это о всяких его судорогах и корчах? Он просто прикидывается. Дурака валяет, как и всегда.

— В понедельник он был заживо похоронен на наблюдательном посту. Ньюэз и Маддокс откопали его.

— И что с того? Только когда он будет похоронен мертвым, ему будет позволено отлынивать от службы. А до этого он будет делать то, что положено.

Так что Эванс отправился ставить проволоку в пятидесяти ярдах на нейтральной полосе, таща на себе катушку с колючей проволокой. В ту ночь все десять человек, включая Таунчерча, были обстреляны немецким патрулем. Они вернулись с двумя ранеными. Таунчерч доложил об одном пропавшем. Этим человеком был рядовой Эванс.

— В него попали? — спросил капрал Эдман.

— Не в него! — ответил Таунчерч. — Он отлично смылся, вот что он сделал. Я всегда говорил, что он бездельник.

Через несколько дней Эванса нашли в церкви в Бассероше и привели назад под арестом. Он предстал перед полевым трибуналом по обвинению в дезертирстве. Сержант Таунчерч дал показания против него. То же самое сделал и жестокий врач на Рилуа. Он заявил, что Эванс умственно и физически здоров. Естественно, что теперь Эванс был совершенно тихим. Больше не дергался, только выглядел очень усталым. Его признали виновным и приговорили к смерти.

Батальон перебазировался в Бериньи. Погода испортилась, начались грозы. Люди из третьего взвода рыли дренажные канавы, чтобы отвести поду. Сержант Таунчерч разыскивал Тома.

— Маддокс! — орал он. — Идите за мной! — А как только они выбрались, сказал ему на ухо: — У меня есть для тебя подходящая работенка. Будешь одним из двенадцати, команда для расстрела. Завтра утром.

— Я не сделаю этого, — сказал Том.

— Не все ружья будут заряжены. Тебе может достаться такое.

— Это не имеет значения. Я все равно не стану стрелять.

— Ты, кажется, не понимаешь. Это приказ! Ты знаешь, что будет, если ты откажешься?

— Мне все равно. У вас нет права набирать людей из того же самого взвода. И вам не удастся заставить других сделать это.

— Кто-то должен делать такие вещи. Думаю, что лучше не выносить сора из избы.

— Пусть его расстреливают те, кто приговорил. Я пришел, чтобы драться с немцами, а не затем, чтобы убивать своих парней. И еще иногда думаю: почему я должен убивать их, когда вижу, что они такие же люди, как и мы?

— Ты, может быть, хочешь к ним присоединиться? Там у них наверняка есть такие же типы, как ты. Ты будешь у джери, как дома. И не отворачивайся, когда я с тобой разговариваю! Куда это, черт возьми, ты направляешься?

— Я иду к своему взводу.

— Э, нет! Я сажаю тебя под арест, Маддокс. А завтра ты окажешься под трибуналом. Посмотрим, как тебе понравятся последствия.

Тома отвели в конец деревни и заперли на ночь в коровнике, рядом с отделением, где сидел Эванс. Между ними была только деревянная стенка, и Эванс слышал, как кого-то привели.

— Кто там? Я тебя знаю?

— Это я, — ответил Том. — Тосс Маддокс.

— А тебя в чем обвинили, дружище Том?

— Опоздал на построение, — сказал Том. — Третий раз за последнюю неделю, если верить капралу.

— Они собираются расстрелять меня утром. Тебе это известно, Тосс? Ты слышал, что произошло?

— Да, мы слышали. Парни хотели прийти повидать тебя, но нам сказали, что ты просил не приходить.

— Лучше, чтобы меня оставили в покое. Они ведь не обиделись, правда, Тосс? Просто мне нужно время, чтобы подумать.

— Они не обиделись, — сказал Том.

— Здесь в общем-то замечательно, тихо. Я даже слышу, как где-то поет скворец.

— У тебя там есть окно, Тэф?

— Над дверью есть маленькое круглое окошко. Мне видно небо. Похоже, будет еще одна гроза. Сегодня рано стемнеет, думается, но у меня тут есть свечка и спички.

— У тебя много сигарет?

— Да, черт побери! Штук пятьдесят. Но я никогда и не был серьезным курильщиком. Так, мог выкурить одну-другую иногда.

— Я тоже, — сказал Том.

Когда наступила темнота, Эванс чиркнул спичкой и зажег свечу. Том уселся на койку и стал смотреть на свет в щелях стенки. Потом он зажег свою свечу. Изредка с улицы доносились голоса и слышались шаги. Чуть дальше, к северу от деревни, гремели колеса полевой кухни, подъезжавшей к окопам по мощеной дороге. А еще дальше продолжали грохотать орудия. В пристройке рядом всю ночь возились на насестах куры, кудахтая изредка во сне и хлопая крыльями.

— Тосс! — позвал Эванс. — Ты не спишь?

— Нет, Тэф, не сплю.

— За Мертюром есть маленькая деревушка, по ней течет ручей, а через него перекинут старый горбатый мостик, и по берегам растут серебристые березы. А вода в ручье такая чистая, что если бы она не бежала по камням, то ты никогда бы не подумал, что она там вообще есть.

— Хотел бы я побывать там, — сказал Том.

— Завтра утром, когда меня поведут, я буду думать, что гуляю у ручья. Это все чушь, я знаю, я никогда не верил в жизнь вечную, но вот об этом я и стану думать, это и буду представлять себе. Я пойду вдоль ручья, пока земля не поднимется. Я так часто себе это представлял, что теперь точно знаю, куда приду. К зеленым холмам и тому, кто ждет меня там.

Перед рассветом дверь сарая отперли, и туда вошел священник. Он сел на табурет у походного столика и посмотрел на Эванса. Приговоренный, как ему показалось, выглядел слишком спокойным.

— Ну, Эванс?

— Я говорил, что мне не нужен священник.

— Мне подумалось, что вы могли передумать. Может быть, вы не англиканец? Если хотите, я смогу найти методистского священника.

— Нет-нет. Меня воспитали в традициях англиканской церкви, но теперь я неверующий.

Полковой священник молча смотрел на Эванса в свете свечи. Рука, в которой он держал потрепанный молитвенник, была тонкой и хрупкой, как у женщины, а лицо похоже на детское. Он силился понять, что у приговоренного на уме.

— Очевидно, недостаток веры и привел вас к такому печальному концу.

— Уходите, — сказал Эванс.

Но священник колебался. Он считал своим долгом попытаться еще раз:

— Вы называете себя неверующим, но ведь вас нашли в церкви.

— Там было тихо.

— Если вы не верите в Бога, то, может быть, вы верите своим товарищам?

— Я из Южного Уэльса, — сказал Эванс. — Я видел, куда люди приложили руки, и эти места теперь заброшены, и там всегда будет пепелище. Но я также видел, куда другие люди приложили свои силы, и эти места теперь зеленее, чем прежде.

— И что же? Из этого следует, что вы верите в добро и зло.

— Они существуют вместе, и так будет всегда.

— Но вы не верите, что добро в конечном счете одержит победу над злом?

— Победа уже в том, что добро вообще существует.

— Я мог бы дать вам утешение, если бы вы только позволили мне.

— Я не нуждаюсь в нем.

Священник ушел. Обе створки дверей заперли. Свет постепенно начинал проникать сквозь круглое окошко наверху, Эванс задул свечку и положил огарок в карман.

Том сидел на койке, обхватив руками колени. Он смотрел сквозь решетчатое окно, как занимается утро. На дворе бегали куры и кукарекал петух. Кто-то возился с соломорезкой. За стенкой Эванс приводил себя в порядок.

Когда за ним пришли, Эванс встал и постучал в стенку:

— Пока, Тосс. Береги себя. Спасибо, что посидел со мной.

— Пока, Тэф.

Том встал и выглянул из окна. Он видел, как уводят Эванса. В усыпанном соломой дворе пожилая женщина в черном платке кормила кур. Когда Эванс проходил мимо, она выпрямилась и перекрестилась. Том запрокинул голову и посмотрел на небо, обложенное багровыми грозовыми тучами, между которыми пробивались лучи утреннего солнца. Он увидел трех чаек, серебристо-белых на фоне темных туч. Откуда-то неподалеку донесся звук ружейного залпа. Женщина упала на колени.

Том предстал перед полевым трибуналом по обвинению в отказе исполнять приказ. Он признал себя виновным, и его осудили. Сержант Таунчерч, конечно же, был неправ. Том это знал, и офицеры тоже. Но дисциплину нужно соблюдать, поэтому никто не спрашивал, какой приказ он не выполнил.

Его приговорили к пяти дням в Первом штрафном батальоне. Это означало дополнительные наряды, заключение в караулке и хождение по плацу в полной выкладке. И еще это означало, что все пять дней, по вечерам, его на два часа привязывали к орудийному лафету, крест-накрест, притянув запястья и лодыжки к ступицам колес. Сержант Таунчерч лично приходил проверить, плотно ли стянуты ремни, а потом он возвращался посмотреть, как Тома отвязывают. И каждый вечер, когда ремни снимали, он задавал ему один и тот же вопрос:

— Ну, Маддокс? Не жалеешь, что ослушался приказа?

Том никогда не отвечал. Он притворялся, что просто не замечает его.

В конце июля Шестой батальон оставил Сомму и перебазировался во Фландрию, к городу Ипр, который находился под обстрелом день и ночь. На пути им встретилась группа связистов.

— Добро пожаловать в столицу выпуклости! Когда найдете хоть одну, не уносите ее с собой, пожалуйста!

— Ступайте к шлифовальщикам, и пусть вас хорошенько пригладят!

— Может, и вы отличитесь в ловле снарядов.

— Казармы вон там, слева от вас. Точнее, были там еще сегодня утром.

— Пароль «Нож». У вас все равно не будет времени сказать что-нибудь подлиннее.

В тот же вечер Том и Ньюэз облазили весь город, бывший когда-то городом гордых шпилей. Они всматривались в руины старого собора, каркас Зала духовенства.

— Когда все это кончится, люди снова отстроят его. Удивительно, как у них духу хватит начать.

— Ты вернешься сюда? — спросил Том. — Потом, посмотреть, как он выглядит.

— Это мысль, — сказал Ньюэз. — Как насчет того, чтобы вернуться сюда вместе? Например, через десять лет после того, как война кончится, съездим специально для этого.

— Ладно, договорились, — согласился Том. — Если только будем живы.

— А если и умрем, то наш дух вернется сюда. В ближайшие годы по Франции и Бельгии будет бродить множество духов.

По всему фронту собирались войска для нового наступления. Каждый акр был буквально забит людьми, лошадьми, орудиями и снаряжением. Врагу, занимавшему позиции на возвышенности в северо-восточной части города, была видна вся эта сутолока внизу, похожая на человеческий муравейник. Немецкие наблюдательные посты господствовали над городом, и артиллерия могла обстреливать любые точки на выбор. И с каждым днем обстрел усиливался.

— Сидим тут, как утки! — сказал Ньюэзу Дик Кострелл. — Какого черта наши папаши ждут?

— Они сейчас как раз заканчивают игру в шары.

— Еще дня два, и нам некем будет атаковать.

Кострелл сказал это с горечью. Ожидание действовало ему на нервы. Начался дождь. Земля промокла насквозь.

В последний день июля с первыми лучами солнца британская артиллерия усилила обстрел. По всему фронту пехота выбралась из окопов и, поддерживаемая заградительным огнем, двинулась на неприятеля. Началось новое большое наступление.

Шестой батальон должен был поддержать полки Вустершира. На помощь подходили танки. Но земля была такой мокрой, что танки либо просто увязали в канавах, либо попадали под вражеские снаряды, потому что двигались слишком медленно.

Шестой батальон пошел в атаку, но был отброшен назад убийственным орудийным огнем. Они были вынуждены окопаться на занятых позициях. К вечеру дождь усилился. Всю ночь солдаты пролежали в траншеях, полных воды. Дождь продолжался и на следующий день, и на следующий за ним.

На пятый день их сменил другой батальон. Они прошли по менинской дороге и вошли в лагерь за Ипром. Им выдали сухую одежду и напоили сладким чаем с ромом. Еда состояла из говяжьего рагу, которое еще дымящимся разлили по котелкам, но из-за непрекращающегося обстрела в нем были и нежелательные ингредиенты.

— Это еще что? — спрашивал Ньюэз, выуживая из миски кусок шрапнели и показывая его повару. — Неприкосновенный запас?

— Это то, что вы обычно оставляете по краям тарелки.

За сдой они пытались разузнать, как продвигается наступление, но оказалось, что никто точно не знает. До них доходили только слухи, некоторые из них были весьма безрадостными. Капрал, например, рассказал о том, что британские орудия обстреляли позиции, занятые уже британскими же войсками. Еще рассказывали о целой роте батальона трех графств, потерянной всего за восемь часов в темноте под Пилкем Риджем. И еще говорили — неизвестно, правда ли это, — что Пятый батальон Западной Мерсии потерял три четверти личного состава под Раннехемарком.

— Снова чертова Сомма, — сказал Тому Пекер Дансон, — только это еще хуже, чем было там.

Август во Фландрии всегда был сырым, но август тысяча девятьсот семнадцатого был хуже, чем все предыдущие.

— Это из-за пушек идут дожди, — повторял Дансон. — Я уже заметил: как только начинается обстрел, жди дождя!

Они сидели в окопах возле Хуга, промокшие до костей. Спать было невозможно из-за обстрела. Нервы были на пределе у всех. Только Ньюэз оставался бодрым.

— Тебе надо было захватить зонтик, Пекер.

— Мне надо было притащить с собой чертово каноэ. Теперь понятно, почему немцы так заняты своими подводными лодками. Они скоро используют их в окопах.

— Слушайте! — сказал Ньюэз, приложив указательный палец к губам.

— Что за черт? — спросил Дансон.

— Смирно! Опускается тьма.

— Да я тебе сейчас башку откручу!

Постепенно, с наступлением темноты, вражеский обстрел, особенно сильный в сумерках, ослабевал. Снаряды рвались редко и ложились не так густо.

— Джери готовятся ко сну, — говаривал Ньюэз, когда обстрел стихал. — Они выгоняют на улицу котов и оставляют записку для молочника.

Бац. Бац. Левее.

— Две пинты, — сказал Ньюэз.

Бац. Бац. Правее.

— Свалился на молочные бутылки.

Бац. Бац. Бац. Бац.

— Поднимается к жене. А она лежит и прислушивается к шагам на лестнице. Она, как хорошая жена, уже согрела постель.

Наступила тишина. Ньюэз пососал пустую трубку.

— Даже думать не хочется, чем они там сейчас занимаются.

Бац. Бац. Довольно близко.

— Он, кажется, свалился с кровати.

— Ты когда-нибудь заткнешься? — вдруг заорал Кострелл.

— Иногда я молчу, — ответил Ньюэз.

— Мне уже до смерти надоели твои бесконечные шуточки! Бога ради, дай отдохнуть в тишине!

— Ну, хорошо. Не горячись, — сказал Ньюэз. — Я понимаю намеки не хуже других.

Кострелл нервничал. Он все время дергался и дрожал. Тому вспомнились Ламберт и Эванс. Он нагнулся к нему и предложил сигарету. Кострелл выбил ее у него из рук.

— Успокойся, — проворчал Дансон.

Следующей ночью, которая была такой же сырой, Том и Дансон стояли на посту. С ними был и Кострелл. Услышав шум в соседнем окопе, Том пошел посмотреть, что случилось. Кострелл лежал на дне, а рядом валялась банка из-под рома. Остальные часовые тщетно пытались разбудить его.

— Да он мертвецки пьян! Где, черт побери, он достал эту банку?

— Что будем делать? — прошептал Раш. В его голосе был испуг. — Если его увидит Таунчерч, он кончит так же, как бедняга Эванс.

Они подняли Кострелла и стали хлопать его по щекам. Но он по-прежнему не подавал признаков жизни. Том побежал в свой окоп и позвал из блиндажа Ньюэза. Тот пришел, вытряхивая трубку, взял Кострелла за руку. Потом он засунул ноготь большого пальца под ноготь Костреллу и резко надавил. Кострелл громко вскрикнул. Раш закрыл ему рот ладонью, а Дансон растер ему запястья. Они поставили его на ноги и быстро протащили туда-сюда. Вскоре он стал приходить в себя.

— Где ты, черт дери, откопал эту банку?

— Не знаю. Где-то выиграл.

— Можешь стоять? А ходить можешь?

— Думаю, да, — пробормотал Кострелл.

— Лучше бы мог! — сказал Дансон. — Ты знаешь, что полагается за пьянку на посту?

— Господи! — Кострелл заплакал. — Мне так плохо!

— Давай, парень, соберись. Таунчерч сейчас явится.

— О Боже! — воскликнул Кострелл, но все же встал и взял у Дейва Раша ружье.

— Если бы не Ньюэз, ты бы до сих пор не пришел в себя, — сказал Дансон. — Мы никак не могли привести тебя в чувство.

Кострелл перевел взгляд на Ньюэза:

— Спасибо, дружище. Я куплю тебе выпивку в пятницу.

— На вот, пожуй, — сказал Ньюэз и протянул ему плитку табака. — Может, он отобьет запах рома.

Ньюэз вернулся в свой блиндаж, забрав с собой полупустую банку рома. Через несколько минут подошел Таунчерч с командиром взвода мистером Коулби. Все часовые были на бруствере. Все было так, как и положено.

Когда-то давно низина к северу от Ипра была отвоевана у моря и с помощью плотин осушена. Теперь эти плотины были разрушены британской артиллерией, и хлынувшая вода снова превратила местность в болота. Силы союзников пытались наступать по этим топям на немцев, прочно укрепившихся на высотах.

— Вот тебе и Гримпинская трясина, — ворчал Дейв Раш, вытягивая ногу из болота. — Только сила воли держит ботинки на моих ногах.

— А я после этой каши буду хвататься за все, что попадется!

Ньюэза взрывной волной отбросило в трясину и окатило грязью с головы до ног. Тем не менее он держал во рту трубку и прочищал ее от попавшей туда грязи.

— Говорят, грязевые ванны улучшают цвет лица. Мы вылезем отсюда, как те парни с этикеток мясных деликатесов. Лондонские дамы тратят кучу денег за то, что мы получаем тут задаром.

— Держу пари, что их грязевые ванночки так не воняют.

— Ты не должен обращать на это внимания. Это просто запах гниющего тела.

— Да, мой дружок Джим Бейкер похоронен где-то здесь. Его убили в пятнадцатом году.

— Мы теперь не станем останавливаться и искать его, Пекер. Утром у нас свидание с фрицами.

Это было ближе к концу августа, в дождливую и особенно темную ночь. Они двигались к месту сбора, ярд за ярдом нащупывая дорогу, готовые вступить в бой на следующий день.

— Что нам сейчас нужно, — сказал Дейв Раш, — так это электрический фонарик с черным светом.

По цепочке передали приказ: «Не курить».

— Я не готов к обручению, — сказал Тому Пекер Дансон. — Я не купил чертова кольца.

— Прекратить разговоры! — заорал позади капрал.

Колонны солдат медленно продвигались вперед, чавкая грязью. По-прежнему шел дождь. Все траншеи были затоплены, вода доходила до колен.

Когда наступил рассвет, первое, что они увидели — это вода, разлитая впереди. Нейтральная полоса представляла собой сплошные лужи, свет в которых был даже ярче, чем в затянутом тучами небе. Дождь шел монотонно, его серый занавес нехотя пропускал дневной свет, открывающий запустение, царившее на земле. В грязи валялись разбитые перевернутые орудия, увязнувшие по самые башни развороченные танки. У одного большого танка не было гусениц. Повсюду лежали мертвые люди и лошади, увязнувшие в черной жиже, и только там и сям из нее торчали копыто или рука, указывающая в небо.

— Если я доживу до конца войны, — сказал Тому Дейв Раш, — то, пока буду жив, никогда не захочу больше встречать рассвет.

Сообщения между войсками были затруднены. Все утро они пролежали под дождем в ожидании приказа. В два часа британские орудия открыли интенсивный огонь. Наступающие взводы вылезали из окопов и бежали вперед по грязи под прикрытием артиллерии, которая медленно переносила огонь вверх по склону.

Придавленные к земле тяжестью снаряжения, они шли по грязи, которая местами доходила до бедер, продвигаясь ужасно, болезненно медленно.

— Немцам хорошо, — сказал Дансон. — У них там на холме неплохое местечко.

— Значит, ты знаешь, что делать, — выгони их оттуда! — сказал молодой лейтенант, командующий взводом, и бросился вперед, высоко подняв ружье.

— Просто, да? — спросил Дансон подошедшего Ньюэза. — Джери только и ждут, когда я вытащу свои чертовы ноги из этой вонючей грязищи.

Таунчерч, выбравшийся уже на какую-то бетонную плиту, подгонял солдат.

— Давайте, гусеницы, шевелитесь! Мне нужно продвижение! Я хочу, чтобы мой взвод был впереди!

— Мы знаем, чего ты хочешь! — закричал Кострелл, едва соображая, что говорит.

— Ну, Кострелл, чего я хочу?

Кострелл барахтался в грязи. Таунчерч плюхнулся на него и помог, толкнув в спину. Кострелл упал лицом в грязь.

— Я сказал, шевелитесь! — орал Таунчерч. — Я велел двигаться и показать немного мужества! Вы влезете на этот чертов склон, если я буду подгонять вас всю дорогу!

Кострелл полз на коленях, задыхаясь и плача, пытаясь стереть грязь с ружья.

— Посмотрите! Посмотрите! Что мне делать с этой чертовой штукой? Я не могу идти без ружья! Что мне, мать вашу, делать?

— У тебя есть штык, — сказал Таунчерч. — Если только ты подберешься так близко, чтобы драться им. А теперь давай, поднимайся, или я отдам тебя под суд!

Том и Ньюэз помогли Костреллу подняться.

— Давай с нами, — сказал Ньюэз, — и если один из нас упадет, хватай его ружье.

Теперь Таунчерч пробирался к другим, застрявшим в грязи.

— Пошевеливайтесь! Я хочу, чтобы мы были там, за этим дымом! Если я могу идти, то и вы можете!

Заградительный огонь, продвигавшийся вперед, оставил их далеко позади. Они не успевали за ним, и теперь, когда дым вокруг рассеялся, им уже не за чем было укрыться от врага. Они были на открытом месте, в море грязи, а вражеские цепи все еще находились далеко, за пеленой дыма и дождя.

— Куда идти? Куда? — кричал изо всех сил какой-то солдат. — Я даже не знаю, где немцы!

— И я тоже, — сказал Ньюэз. — Я иду вон за теми двумя, — он указал на Таунчерча и младшего офицера, идущих в двадцати ярдах впереди. — Будем надеяться, что они знают, куда идти.

Том, у которого был острый слух, услышал команду по-немецки где-то справа, совсем рядом. Оттуда открыли пулеметный огонь, который поддержали слева, и бегущие впереди люди попадали, словно кегли. Немногие оставшиеся сползли в воронку. Другие же остановились, не в состоянии пошевелиться, зарывшись в грязь там, где стояли. Том понял, что шагает по чьим-то плечам.

Немцы заранее установили пулеметные расчеты, спрятав их под мешками с песком на поле, и теперь, когда заградительный огонь англичан ушел в сторону, они вступили в бой. Наступающие из засады взводы попали под огонь с обоих флангов. Вторая волна атакующих откатилась, как и первая. Отделение Д сильно пострадало: погибли все офицеры, и оставшиеся в живых теперь шли за младшим офицером из отделения Б, который потерял своих. Он кричал и махал им, когда из основной цепи неприятеля, видимой теперь ярдах в ста впереди, открыли огонь. Офицер упал, раненный, и, поднявшись на локтях, смотрел, как вокруг падают люди.

— Бесполезно! — кричал он подошедшим. — Спасайтесь сами! Мы не прорвемся!

Но сержант Таунчерч подгонял их:

— Не слушайте его, он бредит! Мы, конечно же, прорвемся! За мной!

Вдруг он взмахнул руками и опрокинулся навзничь в грязь. Шедшие за ним попрятались в воронках и трещинах.

Сражение продолжалось весь день: из воронок спрятавшиеся в них делали вылазки, и в конце концов все неприятельские пулеметные расчеты были уничтожены. Но основную атаку не возобновили. Оставшихся было слишком мало, и они слишком устали. Надежды на подкрепление также не оставалось, и рано наступившая темнота положила конец этому дню. Пришел приказ окапываться. Дождь полил еще сильнее.

Весь следующий день команды санитаров с обеих сторон собирали раненых. Крупнокалиберные орудия обменивались чисто символическими залпами, а в основном на всем пространстве соблюдалось неофициальное перемирие. Санитары передвигались по всему полю, обыскивая воронки. Потери неприятеля были весьма невелики, и иногда немецкие санитары, подобрав англичанина, относили его поближе к британским окопам.

Том, Ньюэз, Брейд и Кострелл работали до самой темноты. Они пришли в батальонный пункт первой помощи, помогая раненым, чем только могли, пока не придут врачи. Таунчерч лежал под открытым небом и просил пить. Кострелл много раз проходил мимо, не замечая его и отказываясь помочь. То же делал и Пекер Дансон. Том принес ему воды. Он держал фляжку, пока Таунчерч пил. Он умирал. Лицо его исказилось от судорог, глаза закатились. Он смотрел на Тома, как бы с трудом узнавая его.

— Делаешь одолжение? — хрипло прошептал он. — Напрасно тратишь время, я уже покойник.

Поздно вечером Том с Дансоном и Ньюэзом пили чай у полевой кухни перед тем, как отправиться спать. К ним подошел молодой врач:

— Ваш сержант Таунчерч только что умер.

— Я нисколько не удивлен, — сказал Дансон. — Он зашел слишком далеко.

— Он говорил странные вещи.

— Он всегда был таким, сэр, даже когда был совершенно здоров.

— Но он не бредил, — сказал врач. — Он знал, что говорит, и утверждал, что в него выстрелили сзади в упор.

— Ну, джери сидели у нас с обоих флангов, сэр, и если сержант повернулся…

— Рана, несомненно, от британской пули. Я могу это подтвердить.

— Невероятно! — воскликнул Ньюэз. — Он, должно быть, перешел кому-то дорогу. Один из несчастных случаев на войне, сэр. Я повидал много такого за прошедший год.

— Я должен составить рапорт. Этого нельзя оставить просто так.

— Конечно, сэр. Очень печальное происшествие, сэр.

Врач оглядел их по очереди и ушел, не сказав ни слова. Ньюэз отхлебнул чаю, выдохнул в кружку Он сидел между Томом и Дансоном.

— Это не я, ребята, если вы так думаете.

— И не я, — сказал Дансон.

— И не я, — сказал Том.

— Несчастный случай на войне, вот что это такое. Стольких парней убили таким вот образом. И не все этого заслуживали, как Таунчерч, но тут уж ничего не поделаешь. Жаль, он так и не получил Креста Виктории.

Спустя три месяца в туманный ноябрьский вечер Том и Ньюэз с Дансоном и Рашем были в Поперинге в небольшом ресторанчике.

На стенах было множество надписей, сделанных солдатами британских и колониальных войск. «Оставлен, украден или заблудился один русский пароход», — написал кто-то, а другой: «Десятого августа в родильном доме Сент-Вайперс у Б. И. Ф. родились 12 слонят, все чувствуют себя хорошо». Там были и другие шутки, более или менее откровенные, от которых Дансон, как он сам сказал, просто краснел.

Ньюэз заказал четыре стакана вина. Ни он, ни остальные и не притронулись к бельгийскому пиву. Они сказали, что пили кое-что получше из пробоин.

— Вы уже видели американцев?

— Не знаю, а какого они цвета?

— Такие же, как и канадцы, а может, и получше, — сказал Дансон.

— Смотри-ка, лайми[13]! — удивился канадец за соседним столиком.

— Точно! Точно! — ответил Дансон в нос. — Как ты догадался? Онтарио!

— Смотри, Тосс, — сказал Дейв Раш. — Там двое парней заглядывают в окно и корчат тебе рожи. Думается, они хотят разозлить тебя.

Том повернулся на Стуле и увидел две физиономии, прижавшиеся к стеклу.

— Это Вильям и Роджер! Мои молочные братья! Господи Боже, просто невероятно!

Он пошел к двери и толкнул ее. В зал ввалились Вильям и Роджер.

— Ага, застукали! Пьешь, как обычно?

— Мы слышали, что твоя часть где-то поблизости, вот и решили тебя выследить.

— Ну не чудо ли это? — удивился Том. Он все еще не мог прийти в себя от неожиданности. — Проходите и познакомьтесь с моими товарищами.

Оба брата были теперь совсем взрослыми. Даже Роджер очень возмужал. Но они по-прежнему оставались румяными и курносыми, с гладко зачесанными назад светлыми волосами и синими глазами под почти бесцветными бровями. Глаза всегда были широко открыты и ничего не пропускали. Вильям стал бомбардиром, но делал вид, что это пустяки, когда пораженный Том потрогал нашивки у него на рукаве.

— Просто взял их у одного парня, — сказал он, пожимая плечами, — которому они больше не были нужны.

— Вы, артиллеристы, всегда любите похвастать, — сказал Дансон, вставая, чтобы пожать им руки. — Так, значит, вы братья Бет? Подумать только!

— Ты знаешь мою сестру?

— Мы ее знаем по фотографиям, — сказал Ньюэз. — И по письмам, конечно, которые она посылает Тоссу. Она хорошо пишет, ваша сестренка Бет. Нам всегда приятно, когда она присылает весточку Тоссу.

Все шестеро уселись за маленький столик. Вильям заказал бутылку вина. Ее принесла суровая старуха с завитыми волосами, посматривая на них как-то хмуро.

— Шесть франков, — сказала она, ставя бутылку на стол и протянув ладонь Вильяму.

— Убирайся! — сказал Ньюэз. — Мы и раньше-то не платили больше пяти, да и пять слишком много для тебя, старая карга!

— Шесть франков! — сказала она, хлопнув ладонью по столу.

— Не давай ей столько, парень, — сказал Вильяму Пекер Дансон. — Она тянет их, потому что думает, что здесь пирушка.

— Пять франков, — сказал Вильям и положил деньги на стол.

— Нет-нет-нет! Шесть франков! Я требую!

— Пять! — сказал Вильям. — И пожалуйста, принесите еще два стакана. Вы же не думаете, что мы будем пить из бутылки.

— Шесть! Шесть! Я настаиваю!

— Пожалуйста, мадам, принесите два стакана, и довольно уже чепухи.

— Нет-нет-нет! Шесть франков! Я требую! Я требую!

Спор начал привлекать внимание. Канадцы уже делали ставки на того, кто победит, а компания глостерцев выкрикивала оскорбления в адрес старухи. Она побагровела и грозилась забрать бутылку, когда появилась женщина помоложе. Она подошла к столу, поставила два стакана и забрала пять франков.

— Пейте, томми, и убейте для меня завтра побольше бошей.

— Я бы уж лучше избавился от вашей старухи.

— Не обращайте на нее внимания. Она такая жадная до денег, потому что хочет выкупить своего сына. Он в плену у бошей, а она думает, что сможет купить ему свободу.

— Передайте ей от меня, что это скоро кончится.

— Никогда! Никогда! — сказала старуха, в глазах у нее стояли слезы. — Я не верю, что она когда-нибудь кончится.

— Ободряет, не правда ли?! Тут в округе все такие?

Вильям налил вина и поднял стакан, обращаясь к старухе.

— Viva la victoree[14]! — сказал он. — Viva счастливые улыбающиеся лица!

Девушка увела старуху, которая все еще ворчала. Вильям и Роджер усмехнулись Тому.

— Если б только мама с папой нас сейчас видели!

— Как вы здесь оказались? — спросил Том. — Я думал, вы где-то на юге.

— Верно. В Лафитте. Но нам пришлось приехать по делу в Амчез, и мы решили вернуться кружным путем.

— Как у тебя дела, Том? — поинтересовался Роджер.

— Все нормально, — ответил Том и больше ничего не смог придумать.

— Я слышал, ваши недавно снова были в деле. И ты был в новом наступлении?

— Мы были в Стэйнбеке, — сказал Том.

— И на Менинской дороге, — добавил Пекер Дансон.

— И в Пассхендэле, — сказал Дейв Раш.

— Как там было дело? — спросил Роджер. — Вправду так плохо, как народ говорит?

— Народ! — воскликнул Дансон. — Какой народ?

Он и Ньюэз пили вино.

— Я отправляюсь в отпуск, — сказал Том. — Что передать нашим дома?

— Пожелай им всего хорошего, Том, и скажи, что видел нас живыми и здоровыми. Мы с Роджем в отпуск не идем. До тех пор, пока не кончится эта проклятая война. Если мы пойдем в отпуск, то, значит, расстанемся, а я обещал маме держаться вместе.

— По правде говоря, — вступил Роджер, — без пас, артиллеристов, войну не выиграть.

— Что же, вы двое единственные? — спросил Ньюэз, закуривая трубку. — Понятно, почему в Пикардии тихо последнее время.

— Просто мы самые лучшие.

— Все вы, артиллеристы, одинаковые, — проворчал Пекер Дансон, — но вряд ли я скажу вам, в чем дело, когда пью за ваш счет.

Когда компания уходила из кабачка, им встретились две девицы, которые только что вошли.

— Вы покупать нам выпить, томми? Много деньги! Покупать ром?

— Après la guerre[15]! — сказал Вильям, проходя мимо, а потом обратился к Тому: — Если б мама с папой нас видели!

За городом компания разделилась: Вильям с Роджером пошли на поезд, а Том с остальными решили напроситься к кому-нибудь, чтобы их подвезли до лагеря. Их голоса эхом отдавались на улице.

— Пока, Билл! Пока, Родж! Мы будем думать о вас, когда услышим ваши пушки, которые разнесут немцев ко всем чертям под Лафиттом.

— Пока! — крикнул Том, глядя вслед уходящим парням. — Всего наилучшего!

— Пока! — ответили они. — Увидимся, Том!

Все десять дней отпуска в Коббзе Том бродил по мастерским, подбрасывая ногой стружки и вдыхая знакомый запах древесины, смолы, краски и клея. Плотники наблюдали за ним с некоторым любопытством.

— Ну что, Том? Тебе, наверное, теперь довольно скучно? Тихо? Ничего такого не происходит в старом доме.

— А, да! Тихо. Как всегда или почти что так.

— Ну, как тебе там понравилось? Много нового? Получил какой-то опыт?

— Понравилось? — переспросил Том.

— Молодость бывает раз в жизни, вот что я имею в виду. И может случиться, что у тебя не будет другого шанса.

— Мадемуазели — вот Сэм о чем говорит, — пояснил Боб Грин.

— А, о них! — сказал Том, наклонившись затем, чтобы поднять связку реек. — Им нужны твои деньги, только и всего.

— Ну, — сказал Сэм, — ты же рассчитываешь получить это бесплатно?

— Получить что? — уточнил Том и покраснел, услышав смех в мастерских.

— Том, ты и вправду такой невинный?

— Такой парень, уже двадцать лет, солдат! Они вас там что, ничему не учат?

— Ты не сын своего отца, парень, если до сих пор такой зеленый.

— Том себя бережет для Тилли Престон. Эта мадемуазель как раз для него. Верно, Том?

Том только пожал плечами и пошел прочь.

В большой кухне за столом сидела Бет Изард. На столе лежали ручка, почтовая бумага и стояла бутылка чернил. Ее муж Джесс стоял позади, покуривая трубку. Напротив сидела старая красивая цыганка Клементина Рейнбоу из Папет-Хилла, где, как говорили, цыгане стояли каждую зиму с незапамятных времен. В руках, одетых в митенки, она держала чашку чая.

Миссис Рейнбоу не умела ни читать, ни писать. Поэтому она и пришла за помощью в Коббз. Ее сын Александр был в армии, где-то на Западном фронте, и его командирам нужно было срочно послать письмо с просьбой немедленно отправить Александра домой, так как его бедные мамочка и папочка получили невероятно огромный заказ на колышки и им необходима помощь сына.

Бет сидела в нерешительности, поглядывая на мужа и на Тома, притихшего в углу у печки.

— Моя дочь Бетони грамотная. Если вы подождете до вечера, миссис Рейнбоу, она напишет вам это письмо.

— Напишите сами, миссис Изард. Я часто видела, как вы писали. Вы сделали надпись на повозке Джорджа.

— Ну, хорошо, — согласилась Бет и взяла перо. — Что мне писать?

— О колышках, пожалуйста, миссис Изард. Громадный заказ, и скажите им, что без Александра нам не управиться.

— Они не отправят его домой, — сказал Джесс, — только для того, чтобы делать колышки, миссис Рейнбоу.

— Вы думаете — нет, мистер Изард?

— Я в этом уверен, миссис Рейнбоу.

— Тогда напишите, что у нас заказ еще и на корзины, и нужно, чтобы он был готов к Рождеству.

— Что-нибудь еще, миссис Рейнбоу?

— Скажите господину полковнику, пожалуйста, что я видела прошлой ночью в дыму от костра, что скоро у него будут большие деньги.

Бет, ничуть не изменившись в лице, закончила письмо и написала имя миссис Рейнбоу внизу страницы. Она вложила письмо в конверт и написала адрес.

— Бестолковый парень, — сказала цыганка. — Уйти в армию и бросить нас! Он уже никогда не станет таким, как был, миссис Изард, связавшись с этой дурацкой войной.

— Никто уже не будет прежним, миссис Рейнбоу.

Когда цыганка ушла, Бет подняла глаза и встретилась со взглядом Тома.

— Хотел бы я быть там, — сказал он, улыбаясь, — когда полковник Александра получит это письмо.

— Как там Вильям и Роджер? — спросил Джесс. — Они все такие же крепкие и бодрые? — Он спрашивал об этом уже в сотый раз.

— Они в порядке, — подтвердил Том. — Они здорово выросли, оба. Вильям ростом почти что с дом.

— Ну да, он теперь бомбардир, помнится.

Вильям и Роджер сфотографировались в Руане и послали фото домой. Тогда в декабре в Хантлип пришел старый солдат, ковылявший на костылях, потому что потерял ногу в четырнадцатом году в битве за Монс. Он зарабатывал на жизнь тем, что писал портреты с фотографий солдат, которые ушли на фронт. Он обходил деревню и стучался в двери.

— Мужья, отцы, сыновья, любимые. Если у вас есть их фото, я скопирую для вас, сделаю настоящий портрет маслом.

Бет дала ему фотографию Вильяма и Роджера, сообщила все подробности цвета. Он скопировал все точно, как в жизни. Портрет повесили в гостиной над камином, и братья смотрели с него на свою семью: светловолосые, с прямым взглядом проницательных синих глаз, с сияющими лицами, гордые тем, что сидят вместе в военной форме. У Вильяма две нашивки на рукаве, пуговицы обоих начищены до блеска.

— Тебе тоже надо сфотографироваться, — сказал Тому Джесс. — И мы попросим художника сделать и твой портрет.

Он боялся, что Том, возможно, чувствует себя одиноким, потому что бабуся Тьюк всегда вязала что-нибудь для Вильяма и Роджера, но никогда ничего для Тома.

— Ты не переживай, — прошептал Джесс. — Потому что бабуся вяжет уже не так, как раньше.

— Чем тебе плохо мое вязание? — спросила бабуся, выпрямившись и глядя на Джесса. Зрение у нее было плохое, но вот слух просто превосходный. — Чем плохо мое вязание, хотела бы я знать?

— Ну, у той перчатки, что ты связала, было слишком много пальцев, а шапка получилась наполовину бордовая.

— Это маленький Дик сделал, поменял шерсть, пока я не видела. — Бабуся наклонилась вперед и коснулась руки Тома. — Я тебе что-нибудь свяжу. Что ты хочешь? Носки? Или перчатки? Или плед?

— Не беспокойся, у меня все есть.

— Ты, казалось, всегда не замечал холода.

— Я в порядке, — сказал Том. — Мне всего хватает.

Бет и Бетони присылали ему шерстяные вещи. Они присматривали за тем, чтобы у него все было.

— Что бы ты больше всего хотел получить? — спрашивала его Бетони. — Что тебе кажется самым необходимым?

— Большой фруктовый пирог, такой, как твоя мать однажды присылала в банке. В нем было много миндаля.

— Ты не знаешь про ограничения в продаже сахара? В новом году его будут отпускать по карточкам.

— Я думал, может, Бет удастся сэкономить немного меда.

— Мать говорит, что никогда еще люди так участливо не спрашивали ее о пчелах, как в последнее время, когда сахара стало не хватать. Но у нее, конечно же, есть немного меда для тебя.

Они были на кухне одни. Том сидел, глядя на огонь. Бетони наблюдала за ним.

— Ты никогда особенно не любил фруктовый пирог.

— Там мы были ему очень рады.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь «мы»?

— Ребята, — сказал он. — Им всегда нравится фруктовый пирог.

— Я должна печь пироги, чтобы накормить парней?

— Не их специально — мы всегда делимся, — сказал Том. — Мы всегда делим на всех то, что присылают. Это здорово, знаешь ли. Мы ведь все время немного голодные.

— Но почему? — удивилась она. — Почему они не кормят вас как следует?

— Много продуктов растаскивают, — пояснил Том. — Некоторые парни продают их магазинам и кафе. Что-то в этом роде, я слышал. Как бы то ни было, думаю, это правда.

— Но это ужасно! У меня просто кровь закипает, когда слышу о таких вещах! Должен же быть надзор.

В печи потух огонь, и Том нагнулся, чтобы подбросить дров. Он молча смотрел на Бетони некоторое время.

— Я очень расстроился, — сказал он, — когда узнал, что капитан попал в плен.

— Да, — сказала она. — Надеюсь, что немцы обращаются с ним неплохо. В письмах он говорит, что все в порядке, но я не перестаю беспокоиться.

— Мне кажется, не все немцы плохие. Некоторые — может быть, но не все. С ним все будет хорошо, Бет, не волнуйся.

— Зачем ты называешь меня Бет? Ты раньше этого никогда не делал.

— Извини, — сказал он. — Я научился от ребят. — И он стал рассказывать ей о письмах. — Мы ими тоже делимся, читаем письма друг другу. Кроме личных, от жен, например. Ребятам нравятся твои письма. Они нарасхват, как горячие булочки. Ты заставляешь их смеяться и подбадриваешь. Парни говорят, что они действуют, как настоящий тоник.

— Мне нужно следить за тем, что пишу.

— Ты это обдумываешь, Бет? Я никогда не думал, что ты обращаешь на них так много внимания.

— Нет, — сказала Бетони, — я особенно не стараюсь.

Но на самом деле то, что она узнала, было очень приятно. Она почувствовала себя близкой этим людям, которые там страдали, переносили такие тяготы. Нужно было всего-то ничего, она должна постараться писать почаще.

— Расскажи мне про своих товарищей, — попросила она. И увидев, как он улыбнулся, спросила: — Что-нибудь смешное?

— Я подумал о Биге Гловере. Он всегда говорил о тебе. Однажды он сказал, чтобы я спросил, не выйдешь ли ты за него.

— Скажи, что сначала я должна его увидеть.

— Биг Гловер уже мертв. Его убили прошлым летом на Сомме. Он был откуда-то из-под Бромярда. И Ричи с Флайером Кайтом тоже были оттуда. Кайт здорово играл на губной гармошке, а Ричи знал кучу историй. Они были отличными париями, Кайт и Ричи, но теперь оба мертвы.

И он продолжил свой почетный список: Кадди, Эванс, Мастоу, Брейд, Вернинг, Рейнолдз, Привитт, Смит — все классные парни, которых уже не было в живых.

— Боже праведный! — сказала Бетони. — Неужели никого не осталось в живых?

— Не много, — сказал Том. — Но новые ребята приходят постоянно.

— Нельзя посылать так много молодых людей на смерть, чтобы их скосило, как пшеницу в поле!

— Да, нельзя, — согласился Том.

Глядя на него, Бетони поняла, что он сильно изменился. У него всегда был какой-то затравленный взгляд, но теперь он казался постаревшим. Его глаза повидали много такого, чего видеть вообще не следовало бы.

— Дика призовут следующей весной, — сказала она.

— Знаю, он мне говорил.

— Когда это кончится, Том, когда?

— Не знаю, но думаю, когда-нибудь война должна закончиться.

— Мы победим немцев, как ты думаешь?

— Полагаю, что должны, — ответил Том, — или же все жизни были отданы впустую.

— Береги себя, — попросила Бетони, — и передай ребятам, что пирог прибудет.

— Не дай войне закончиться, — сказал Дик, — я тоже хочу попасть туда и поразвлечься.

— Дик, замолчи! — воскликнула Бетони. — Думай, о чем говоришь!

— Помолчи, сынок, — проворчал Джесс, — и подай Тому мешок.

— Я тебе что-нибудь свяжу, — пообещала бабуся, — как только у меня будет время.

— Надеюсь, ты не разучишься работать, — сказал старик Тьюк, похлопывая Тома по спине, когда тот влезал в повозку. — Ты должен практиковаться, вырезать что-нибудь, как только выпадет свободная минутка, чтобы не разучиться к тому времени, когда вернешься домой.

Тилли Престон, ждавшая в дверях «Розы и короны» и наблюдавшая за пони и повозкой, выбежала на дорогу и бросила Тому на колени пучок красных, белых и синих лент.

— Возьми их, Том, они принесут тебе удачу.

Том засунул ленты в карман. Джесс взглянул ему в лицо.

— Тебе нравится Тилли Престон, Том? — спросил он.

— Она ничего, — ответил Том, пожимая плечами.

В Шестой батальон, отведенный с юга Франции, вливались остатки Десятого батальона, расформированного после тяжелых потерь, и новое пополнение, прибывшее из Англии. Том и Ньюэз были тертыми калачами. Они чувствовали себя обязанными держать марку. Опытные люди. Ньюэз сказал, что их долг заняться новичками и показать им, что к чему, особенно в окопах.

— Глядите во все глаза, слушайте во все уши и старайтесь изо всех сил, — говорил он. — Это ненадолго. И мы, и они умираем с тоски. А то, что останется от Британского экспедиционного корпуса, поместится на одном корабле.

Дразнили новичков немилосердно.

— Эй, ты захватил с собой свою карточку на сахар?

— Сержанту нравится, когда ты зовешь его «папочка».

— Полгода санитаром, и ты получишь орден «За безупречную службу». Через двенадцать месяцев у тебя будет Крест Виктории. Еще два года — и ты выйдешь в отставку.

Одного из парней, вошедших в блиндаж, напугало огромное количество крыс, кишащих там.

— У! — отпрянул он. — Я не люблю крыс.

— Лучше бы тебе полюбить их, — сказал Ньюэз, — потому что они чертовски хорошо о нас думают!

— Эй, Тосс, — сказал Дансон. — Тут один парень хочет увидеть Джека Джонсона!

— Ну, это еще что, — откликнулся Раш. — У меня тут есть один, он жалуется на свои сапоги. Говорит, что никогда не носил никаких размеров, кроме девяностого!

Похолодало. Выпало много снега. Людям раздали кожаные куртки. Они сидели в своих блиндажах, плотно прижавшись друг к другу, по уши закутавшись в одеяла и обложив ноги мешками с песком.

— Я начинаю думать о пуховых перинах и своей женушке под боком, такой тепленькой, которая щекочет мне спину, — сказал Чёпи Бёд. — Очень трогательно, правда?

— А я вспоминаю свою печь, — подхватил Берт Мур, сталевар из Вулверхамтона, — и ее жар, пышущий в лицо, когда я загружаю топку.

— А я думаю о лете и игре в крикет на Питчкрофте, — добавил Боб Ньюэз, который был родом из Вустера. — Как я сижу на солнышке в белом фланелевом костюме и дожидаюсь своей очереди, чтобы ударить.

— А я думаю обо всем подряд, когда мне холодно, — сказал Бейнз, — иначе моя башка замерзает и мозги уже не работают.

Во время холодов вдоль всей линии фронта стояла тишина. Слишком уж тихо, говорил Ньюэз, и все боялись худшего.

— Ну-ка, Кокс, сходи-ка поглядеть, что там джери поделывают, и скажи им, чтобы не дергались.

— Думаешь, они и вправду собираются отправить нас к чертям?

— Мрачные слухи всегда верные. Они разобьют нас еще до того, как янки успеют построиться. А потом немцам особо напрягаться уже не придется.

Слухи себя оправдали. Все взятые в плен немцы говорили о большом наступлении, и с передовых наблюдательных постов было видно, как к передовой подтягиваются свежие подкрепления, оставаясь вне зоны досягаемости британских орудий. Погода улучшалась. Мартовские ветра высушивали землю. Недалеко от Камбрэ британские солдаты, рывшие укрепления, неожиданно попали в газовую атаку. Каждые два человека из трех были выведены из строя. Том, отвозивший письмо в Монтеваль, видел длинную вереницу этих отравленных газом людей, ослепших, потерявших голос, пробиравшихся, взявшись за руки, по зигзагообразным ходам сообщения к тыловой линии. Он насчитал сто тридцать три человека.

— Они поправятся? — спросил он санитара в Чесле.

— До известной степени, — ответил тот.

В ночь на двадцать первое немцы начали массированный обстрел британских укреплений по всей линии фронта от Круазели до Ла-Фера. Ничего подобного до сих пор не знали: передовые гарнизоны британцев как бурей пригнуло к земле, оглушило и парализовало, а земля вокруг словно распалась на части.

— Вот оно, — сказал Ньюэз. — Когда это кончится, они налетят на нас, как мухи на коровье дерьмо, черт их побери.

С того места, где они лежали, им были видны разрывы британских орудий в Сен-Квентине. Вспышки превратили ночь в день. На некотором расстоянии от них, на правом фланге, разнесло в пух и прах пулеметный расчет, а чуть подальше, у самых окопов, легло три снаряда.

— Бедняги, — посочувствовал Ньюэз. — Вместе с этими пулеметами разнесло и Уилки. Я любил старину Уилки. Я буду ужасно скучать по нему. Он мне задолжал шиллинг в покер.

Пробившись сквозь плотный туман, выглянуло солнце, а немцы продолжали обстрел все утро. В девять тридцать он прекратился, и показалась немецкая пехота: одетые в серое, люди выходили из серого тумана. Передовые посты открыли огонь.

Туман помогал противнику; солдаты выбегали не цепью, а небольшими группами, прорываясь сквозь плохо вооруженные заслоны британцев и атакуя их с флангов и с тыла. Вскоре передовые посты были уничтожены. Несколько уцелевших человек отступили.

В основной линии обороны царило замешательство. Офицеры сновали взад-вперед, призывая солдат держаться. Один молоденький младший офицер пробегал уже несколько раз.

— Сохраняйте спокойствие! Сохраняйте спокойствие! — кричал он людям на бруствере. — Сохраняйте полное спокойствие и тщательно прицеливайтесь.

— Черт его побери, — проворчал Ньюэз. — Как раз он-то и суетится больше всех.

Капитан Хайат, их взводный командир, наблюдавший с бруствера за полем боя, был спокоен и собран, готов отдать приказ открыть огонь. Впереди из тумана показалась группа немцев, бегущих по открытому пространству. Прозвучала команда, и прогремел ружейный залп. Группка немцев исчезла, и ее место заняла другая, позади которой маячило еще несколько. Сразу в нескольких местах немцы прорвали линию обороны.

На Шестой батальон, сидевший в окопах в Артишоке, с обоих сторон наседали немцы, и над ним нависла опасность быть отрезанным от своих. В воронки послали солдат с гранатами, чтобы прикрыть отступление с обоих флангов. Том отправился на правый фланг вместе с Ньюэзом, Дансоном, Гровером и Кумбсом. Батальон откатывался назад, огрызаясь на ходу, пока не добрался до безопасного редута Сэндбой. Последними должны были отступить команды гранатометчиков. Они оставались до тех пор, пока не кончились все гранаты, а затем поодиночке стали прорываться к своим.

Том попал под огонь немецкого пулемета и был ранен в обе лодыжки. Он подполз к воронке и скатился на дно. Пулемет вел огонь из-за насыпи в пятидесяти ярдах. Вдруг раздался взрыв, и пулемет замолчал. Хорошо нацеленный снаряд нашел свою цель.

Портянки и бриджи Тома были порваны в клочья и висели лохмотьями, пропитанными кровью, с присохшими на них кусочками мяса. Он пытался открыть санитарный пакет, когда услышал голос и увидел Ньюэза, сползавшего к нему. В зубах у него была незажженная трубка.

— Чертов дурак! — сказал Том. — Вернулся через все это!

— Я подумал, может, у тебя найдутся спички.

Он встал на колени рядом с Томом и вылил по пузырьку йода на каждую рану. Повязка сразу же напиталась кровью, и Ньюэз снял свои портянки и использовал их как дополнительные бинты. Том потерял сознание и больше уже ничего не помнил.

Ньюэз взял Тома на руки и потащил его через поле, которое уже было занято противником. Единственным прикрытием ему служил густой туман, и все же ему удалось добраться до своих целым и невредимым и отнести Тома на медицинский пост, который находился почти в двух милях от передовой. Когда Том пришел в сознание, Ньюэза уже не было рядом.

Том провел три недели в полевом госпитале Сен-Ирак, а потом его отправили надолго в пакгаузы в Обриле. Он беспокоился за своих ребят, потому что новости, приходившие с фронта, были действительно мрачные. Немцы прорвались по всей линии, и союзники отступали, ожесточенно сражаясь за каждую милю. Верховный главнокомандующий обратился ко всем частям. Их прижали к стенке, говорил он, и они обязаны сражаться до конца.

Однако к концу мая немецкое наступление стало терять силу и линия обороны британцев начала укрепляться. Надежда вернулась, возрастая все более, и скоро в воздухе повеяло уверенностью.

В середине июня Том вернулся в свой батальон, стоявший в резерве в Шантерене. Прошло три месяца, и многих друзей уже не было: кого убило, кого с тяжелыми ранениями отправили домой. Но Боб Ньюэз и Пекер Дансон оставались по-прежнему, и Дейв Раш снова вернулся.

— Ну и джери, конечно, с нами. Вон они сидят там. Только не дразни их, если можешь, а то в последнее время они что-то потеряли чувство юмора.

— Я думал, тебя с твоим ранением отправят домой, — сказал Тому Пекер Дансон.

— Только не Тосса, — сказал Ньюэз. — Он куда крепче, чем выглядит.

Дважды в июне немцы атаковали Блини, но оба раза были остановлены. Потом в этом районе атаки прекратились, и в Шестом батальоне все было спокойно. На правом фланге, в осажденном Реймсе все еще держались, а слева наступление противника остановили в лесах на берегах Марны. В середине июля немцы предприняли еще одну попытку прорыва, но их остановили и отбросили к Веелю, и к концу месяца наступление противника захлебнулось по всему фронту.

Во время наступившего затишья у союзников появилась возможность восстановить силы. Они подсчитывали потери и переформировывали части. Вскоре они были готовы к удару, который мог бы положить конец войне. Американцы собирались с силами. Боевой дух французов пылал снова. На этот раз все должно закончиться к Рождеству.

Август и сентябрь показали, что перелом наступил. Союзники наступали, гоня противника через всю Францию. К началу октября линия Гинденбурга снова была в руках союзников.

— Что ты будешь делать, когда окажешься в Берлине, Пекер?

— Станцую с кайзером «Голубой Дунай»[16]'.

— А потом?

— Сяду на ближайший поезд домой, конечно.

Шестой батальон был на марше. За последние шесть педель им не пришлось участвовать в боях, но теперь, после тщательной подготовки, их снова перебрасывали па фронт.

В маленьком городке под названием Валлон Сен-Жак люди оборачивались, глядя им вслед. Женщины выбегали навстречу с чашками кофе для солдат, старикам хотелось пожать им руки, а детвора махала маленькими трехцветными флажками. В одном доме, очевидно борделе, группа женщин, стоявших на балконе, посылала им воздушные поцелуи и показывала голую грудь.

— Томми, заходите! Мы вас развлечем! Soldats anglais, мы сдаемся!

— На обратном пути, — отвечали солдаты. — Не забудьте о приглашении!

И проходя мимо, они запели свой вариант популярной песенки:

За городом уже слышался пушечный грохот в нескольких милях к востоку, который напомнил им, что война еще не закончена.

— Уже идем! — проворчал Дансон. — Опять в эту чертову мясорубку.

— Да просто еще одна речка, — успокоил Ньюэз.

В сыром дождливом сентябре они шли через Ле-Бёф, Лё-Транслуа, Шенау, Рокеньи. Этот район они слишком хорошо знали. Многие друзья были здесь похоронены. И погода была тоже знакомая. В этой стране когда-нибудь кончается дождь? Это даже хуже Манчестера, говорил Шатлворт. Несколькими днями позже они прошли мимо руин Ла-Було и такой же темной дождливой ночью подошли к окопам передовой.

Они заняли позиции под названием Кантри Пойнт. Взводы В и Д должны были совместными усилиями атаковать и продвигаться по дороге, называвшейся «Бычья Аллея». Взводы А и Б должны следовать по правому флангу и занять позиции под названием Петушиная Шпора. В пять утра, с первыми лучами солнца, британская артиллерия открыла огонь, и четыре взвода пошли в наступление под прикрытием пушек вверх по скользкому склону.

Впереди висела толстая пелена дыма от разрывов, которая двигалась точно по рассчитанному времени. Первая волна наступающих смешалась, отброшенная назад разбитой землей, не видя ничего впереди из-за сносимых назад клубов дыма. Приказы тонули в общем шуме.

Вынырнув из дыма, Том оказался возле немецкого пулеметного расчета, споткнувшись о его проволочное заграждение. Пулемет разбило на куски, а расчет был убит. Он обошел его справа, и еще полдюжины человек пошли с ним. Двое упали, сраженные пулями снайперов, прятавшихся где-то на нейтральной полосе. Остальные перебежками продвигались дальше. Но оставшиеся в цепи исчезли где-то за пеленой дыма, а перед этими немногими, что вырвались вперед, расстилался бескрайний заболоченный пустырь. Шел сильный дождь. Видимость была ужасная. Тому показалось, что они проскочили свой рубеж. Группа остановилась, чтобы определиться.

— Если это ипподром в Челтенхеме, — сказал Бёд, — то сегодня, кажется, заездов не будет, парни.

— Идем дальше или возвращаемся? — спросил Том.

— Вперед, — сказал Браунли, — и будем надеяться на лучшее.

Они уже прошли ярдов триста, когда перед ними разорвался снаряд. Пятерка легла, потом снова двинулась вперед. Теперь им были видны вражеские окопы вдалеке слева, отмеченные орудийными вспышками и клубами дыма, висевшими в пелене дождя. Им были видны и свои, кишащие, как муравьи в муравейнике.

— Боже правый! — удивился Ньюэз. — Мы зашли совсем не туда, это точно.

Они развернулись и побежали. Теперь дождь хлестал по их лицам. Когда они пробирались по грязи, справа, из обложенного мешками с песком укрепления застрочил пулемет; Браунли упал замертво, а Бёд перегнулся пополам: пуля попала ему в живот. Трое оставшихся нырнули в воронку, Ньюэзу пуля пробила руку.

Том и Тарроп выглянули из-за края воронки, пытаясь определить нахождение пулеметного расчета. Это сделал случайный британский снаряд, один из шести, выпущенных батареей полевых орудий в Суань-ла-Маре, и они увидели дым от разрыва. Том и Тарроп вышли на помощь Бёду, но нашли его уже мертвым с перекошенным лицом. Они поползли обратно к Ньюэзу, который сидел в воронке, посасывая пустую трубку.

— Не рассказывайте мне, я знаю, мы здорово влипли. Нас помянут в официальных сводках и попросят прочесть лекцию новобранцам «Как заблудиться в наступлении».

— Ты в порядке, Боб?

— Нет, от меня осталась только половина, Тосс.

— Давай посмотрим, что с рукой. Я тебе помогу.

— Ну, тогда полегче, мне эта рука пригодится, когда я буду играть в шары за Вустершир на будущий год.

Том забинтовал сильно разбитую руку и дал Ньюэзу свою фляжку. Тарроп стоял на краю воронки, оглядываясь, с ружьем наперевес. Вдруг раздался резкий щелчок, и он замертво рухнул, покатившись вниз по склону, пока не плюхнулся в лужу на дне. Том быстро подполз к краю и выглянул. В соседней воронке послышалось какое-то шевеление, и он прицелился. Снайпер вскинул руки и упал. Том остался на месте, наблюдая.

— Ты попал? — спросил Ньюэз.

— Да, но думаю, где-то здесь есть еще.

— Наши ребята уже получили за нас. Так что нам лучше убраться отсюда к черту и поскорее, как только найдем другую воронку.

Полевые орудия в Суане били опять, и снаряды ложились очень часто.

— Безмозглые гомики, — сказал Ньюэз. — Можно подумать, они узнают, что в воронке сидят англичане, когда увидят ее.

Том не успел обернуться, когда внутри воронки разорвался снаряд. Его отбросило взрывной волной, засыпало землей, и он почувствовал жжение. Он стал на колени и стряхнул с себя землю, которая весила целую тонну. Теперь все выглядело спокойным, а когда дым рассеялся, он увидел, что Ньюэза разорвало на куски. То, что осталось от него, едва ли можно было назвать человеком. Только трубка лежала совсем целая в нескольких ярдах. Том подполз к ней и, подняв, засунул в карман и застегнул его. Вдруг неожиданно прямо перед ним разорвался снаряд. В голове сверкнул фейерверк, и наступила темнота.

Когда он пришел в сознание, ему показалось, что была ночь, но потом он понял, что ослеп. Темнота была у него в голове. Ее не освещали ни звезды, ни осветительные ракеты, ни дальние вспышки орудий. Темнота была полной, и он находился в ее власти.

Верхняя часть черепа была совсем холодной, но внутри он чувствовал жгучую боль. Протянув руку, он нащупал осколки, впившиеся в лицо, голову, шею. Одежда свисала на нем клочьями, а тело казалось таким маленьким, точно его сначала поджарили, а потом отжали, и везде он нащупывал пальцами острые кусочки металла и камня, вонзившиеся в него силой взрывной волны. На груди у него была рваная рана с запекшейся кровью, которую он зажимал санитарным пакетом.

Он выполз из воронки на ровную землю. Глаза болели, горели, а когда он моргал, то чувствовал под веками песок. Он полз на животе, у него не было сил подняться, и он подталкивал себя одной рукой. Во рту у него пересохло, и он пил вонючую, противную, гадкую воду из луж. В этой земле гнили мертвые тела, и пары нитроглицеринового пороха отравляли все вокруг.

Он добрался до окопа и перевалился на дно. Это был старый, давно заброшенный немецкий окоп, стенки которого во многих местах обвалились. Том немного прополз вдоль него, потом сел, прислушиваясь. Звук орудийных залпов был очень тихим, он подумал, что и слух тоже пострадал. Ему было очень холодно, он знал, что должен двигаться, но перед тем как предпринять еще одну попытку, он провалился в пустоту.

Он очнулся от тихого шуршания где-то поблизости. Наверное, крыса возилась среди костей. Но потом он услышал звук шагов и щелканье ружейного затвора.

— Кто здесь? — позвал Том. Он ничего не видел.

— Не двигайся, а то я стреляю! Руки вверх, ты, английский томми! И без глупостей. Ты мой пленник. Понятно?

Боже праведный! Он приполз прямо во вражеские окопы. И как его угораздило забраться так далеко? Но немец, кажется, тоже был совсем один: такой же, как и Том, отрезанный от своих, ищущий укрытия. Он заметил, что Том ранен и безоружен. Потом послышался такой звук, словно немец прислонил винтовку к стенке.

— Боже ты мой! Да ты совсем плохо выглядишь. На-ка, глотни воды.

— Вода, — сказал Том. — Да. Спасибо.

Он нащупал бутылку у губ и слабо отпил из нее, запрокинув голову. Вода была грязной и воняла бензином, но, должно быть, ее набрали в горном ручье, такой холодной она показалась Тому, горло которого горело. Он был слишком слаб, чтобы двигаться, а потому остался лежать, дрожа от холода, пока немец ощупывал его раны.

— Взрыв? Так, да? Тебя еще куда-нибудь ранило?

— Ослеп, — сказал Том и положил его руку себе на глаза. — Ничего не вижу. Kaput!

— Жаль! Бедняга! Очень неприятная штука. Когда придут мои товарищи, мы о тебе позаботимся. У нас хорошие врачи, они помогут тебе стать на ноги.

— Kamerad[17], — сказал Том. Это было единственное слово, которое он понял.

Немец расстегнул его рваный китель и стал промывать рану на груди. Невидимые руки работали быстро, мягко и уверенно, приложив повязку к ране и забинтовав ее.

— Спасибо, — сказал Том. — Теперь намного лучше, правда.

— Ты меня благодаришь? Большое спасибо?

— Ну да, danke schön.

— Меня зовут Йозеф, а тебя?

— Не знаю. Обыщи меня! — Но через некоторое время понял. — Том, — сказал он устало.

— Том? Tommee? Ты меня за нос водишь? Фриц и Томми! Заметь, я никакой не Фриц, а просто Йозеф.

Потом, когда Том снова задрожал, он вскрикнул и вскочил на ноги.

— Я принесу тебе чего-нибудь поесть и, может, какое-нибудь одеяло.

Его не было долго. Том решил, что он ушел насовсем. Но он вернулся с серой немецкой шинелью и помог Тому надеть ее, обернув полы вокруг него и подняв воротник. Он принес и еды, и глиняную бутылку, полную какого-то спиртного.

— Сыр, — сказал он и положил Тому на ладонь маленький кусочек. Как это называется по-английски?

— Cheese, — сказал Том, кладя его в рот и медленно жуя. — Danke schön.

— Brot, — сказал Йозеф и на этот раз дал Тому хлебную корку. — А это как называется?

— Bread, — сказал Том. — Надеюсь, ты и себе оставил? Да? У тебя есть? Brot for Josef?

— Конечно. Тут еды на нас двоих и, естественно, порядочно шнапса.

Когда Том поел, Йозеф взял его руки и положил их на глиняную бутылку, помогая ему поднести ее к губам. Напиток был согревающим и влил в его жилы немного жизни.

— Шнапс. Как это называется по-английски?

— Думаю, это бренди, — сказал Том. — Хороший. Очень хороший. Мне от него намного лучше.

— Вкусно, да? Я очень рад. Ну, а теперь тебе надо хорошенько выспаться. — Йозеф стал издавать храпящие звуки.

— А, — сказал Том. Голова у него болела. — Да, ты прав, я уже почти выдохся.

— Ложись, вот так, хорошо. Я тебя покараулю. А немного попозже придут мои товарищи, и мы отнесем тебя на санитарный пункт.

— Сейчас ночь? — спросил Том. — Nacht, да?

— Да, десять часов.

— Похоже на то, — согласился Том.

Он лежал на спине, глядя вверх, но не видел ночного неба. Только какую-то пульсирующую черноту. Его глаза ослепли, а сам Том слишком окоченел, чтобы думать об этом. Он уснул мертвым сном.

Том проснулся от запаха горячего кофе и сел, оглядываясь. Его глаза не были так уж сильно повреждены, потому что, когда он смотрел вниз, на землю, темнота казалась сильнее, чем когда он смотрел вверх, на небо. И там, где Йозеф готовил завтрак, двигалось подобие тени. Только размытые бесформенные очертания, но от этого сердце Тома забилось с надеждой. Вчера чернота, сегодня серый туман. Возможно, завтра будет свет.

— Доброе утро, — сказал Йозеф. — Вроде посуше стало.

— Моим глазам уже лучше! — воскликнул Том. — Я вижу! Вижу!

— Что это значит? Я тебя не понимаю. Ты можешь меня видеть? Ты видишь мое лицо?

— Глаза, — сказал Том, показывая на них. — Кажется, что они намного лучше, чем были.

— Тебе лучше? Ты это хочешь сказать? Здорово, хорошо. Слава тебе Господи!

Он принес Тому завтрак из слегка подслащенного кофе, ломтика ржаного хлеба и кусочка жесткой холодной сосиски. Они сели друг против друга, между ними горел костер, и Том вглядывался в силуэт немца — темную тень на сером фоне. Жаль, он не знал, как тот выглядит. Ему хотелось дотронуться до невидимого лица. Он вытянул руки так, чтобы Йозефу было понятно. И тот, засмеявшись, провел его руками по своему лицу, дав Тому ощупать его черты.

— Я не красивый? Мне кажется, я просто красавец — не парень, а картинка. Тебе так не кажется?

Он засмеялся глухим смехом, и Том улыбнулся, поняв смысл шутки. Теперь у него было представление о лице немца: квадратное, с широкими бровями и морщинистыми скулами, небритым подбородком и натянутой кожей. И Том уронил руки на колени.

— У тебя не было достаточно еды. Тебе не стоило со мной делиться.

— Что? Что там было? Что ты говоришь?

— У тебя есть жена? — спросил Том. — Frau? Kinder? Семья?

— Ну да, конечно. У меня есть их фотография. Ах да, ты ведь не видишь. У меня жена Маргарет и двое детей: сын Петер и дочь Лотта. А еще собака Вальди. — Он залаял, как собака. — Hund! — сказал он. — Как это по-английски?

— Dog, — сказал Том.

— Dog. Он хорошо пасет овец. — И он заблеял. — Schafen! — сказал он. — А это как?

— Sheep, — сказал Том.

— Да, да. Хорошая dog с sheep. Ну, скоро я буду классно говорить по-английски!

Так, значит, этот парень был пастухом и жил па ферме. Зачем же он покинул ее и пошел воевать? В Германии что, и пастухи военнообязанные? Том не знал, как спросить об этом. Он взял свою чашку и выпил кофе.

Вдруг послышался шум. Невдалеке раздались голоса. Йозеф вскочил на ноги, вскрикнул и побежал по окопу. Том остался сидеть, навострив уши, пытаясь определить, что это за звуки. Потом послышался резкий хлопок ружейного выстрела, за ним несколько один за другим, а после паузы шаги, приближающиеся к краю окопа. Заговорили по-английски, Том ответил.

— Бог мой, тут один из наших парней внизу! — сказал голос, скорее всего офицера. — И выглядит довольно неважно. Как твое имя, парень, и из какой ты части?

— Двадцать восемь двести тридцать три, Маддокс, Шестой батальон дивизии трех графств.

— Я думал, ты немец, в этой шинели… Тебе повезло, что ты сразу же заговорил, а то я мог пристрелить тебя. Можешь идти, Маддокс?

— Думаю, да. Только я не очень-то хорошо вижу.

— Подожди минутку, мы тебе подадим руку. Каннингем! Доддс! Идите, подайте этому парню руку.

— А где Йозеф? — спросил Том.

— Кто этот вонючий немец? — сказал один из тех, кто пришел помочь ему. — Да он сдох, потому что заработал три-четыре пули.

— Но он был моим другом! Он спас мне жизнь! Он отдал мне свою шинель и поделился едой и питьем.

— На самом деле, Бог ты мой? — сказал офицер. — Ну, мне жаль, Маддокс. Но это он первым открыл огонь и попал моему Россу прямо в сердце. Это меня просто взбесило, уверяю тебя, потому что Росс был моим лучшим солдатом.

Пока Тома вели, ему рассказали, что битву у Ла-Було выиграли. Кантри Пойнт и Петушиную Шпору взяли, и восемьсот немцев сдались в плен. Весь этот сектор теперь был в руках англичан.

Каждое утро и по вечерам в переполненном госпитале в Руане Тома осматривал доктор, светя ему в глаза маленьким фонариком.

— Они будут видеть лучше? — спрашивал Том.

— Да, думаю, да. Они уже стали лучше, так ведь?

— Немного. Но не очень. Я все еще вижу только тени и очертания.

— Пока еще рановато. Тот снаряд, должно быть, разорвался слишком близко. Я бы сказал, вам повезло остаться живым.

В госпитале никогда не было тихо. В палате с Томом лежало еще человек сто, многие с тяжелыми ранениями, стонущие, кричащие и плачущие от боли. Медсестры работали без отдыха. Частенько они разговаривали слишком громко и нетерпеливо, а руки были слишком грубыми, безжалостно срывая одежду с истерзанных тел. Вся эта возня раздражала Тома, проводившего в темноте день за днем. У него болела и кружилась голова. Ему нечего было сказать этим проворным белым принцессам, болтавшим поверх его головы. Он был совсем один в центре этого мира движения и шума.

Но однажды он услышал спокойный девичий голос и почувствовал нежную руку и что-то пришедшее из мира, где нет суеты, рядом с собой.

— Рядовой Маддокс? Мне сказали, вы из Чепсворта, где делают горчицу.

Том улыбнулся. Голос девушки был голосом из дома. У нее был тот же акцент, хотя и не такой сильный. Она называла город «Чепсорт» на манер местных жителей.

— Вы, должно быть, тоже оттуда, если знаете эту поговорку.

— Я из Блегга, это местечко в четырех милях. Вы его знаете?

— Думаю, должен, я ведь сам из Хантлипа, совсем рядом. Мы с вами соседи.

— Говорят, люди в Хантлипе — это либо лисы, либо гончие. Вы кто из них?

— А в Блегге все носят лохмотья! — с удовольствием сказал он в ответ.

— Только не я, — сказала девушка. — Я получаю бесплатную форму. — Он чувствовал, что она улыбается. — А где в Хантлипе вы живете?

— Местечко называется Коббз, ближе к Мидденину. Там есть плотницкие мастерские — Тьюка и Изарда.

— Знаю, я там часто проходила.

— Как вас зовут?

— Линн Мерсибрайт.

— Я не помню, чтобы вы учились в школе в Хантлипе.

— Мы живем в Блегге только последние пять лет. А до этого мы жили в Стемли, а еще раньше в Скинтон Монксе. Мой папа немного бродяга. Он работает на ферме Аутлендз, и у него есть дом в Стоуни Лейн.

— Я знаю Аутлендз. Я там бывал много раз, но лучше не буду говорить, что я там делал.

— Браконьерствовал? Можете не волноваться, мой отец там просто работник. Он бы охотно вас благословил.

Том наклонился вперед, но она была только белой тенью.

— Жаль, что не могу рассмотреть вас как следует.

— Скоро сможете, я уверена. Но мне пора уходить, а то сестра устроит мне взбучку.

— Сиделка, — сказал он беспокойно. — Сиделка! Вы еще здесь?

— Да? В чем дело?

— Вы придете навестить меня еще?

— Да, конечно, я буду приходить каждый день.

До того как пойти добровольно на фронт, она служила в Мейнел-Холле. И когда война кончится, она вернется туда.

— На все Божья воля, конечно.

— Если верить тому, что говорят, это ненадолго.

— Хорошо бы так и было.

— Линн, — спросил Том, — сколько тебе лет?

— Почти двадцать два.

— Значит, ты на шесть месяцев старше меня.

— Вижу, ты получил письмо из дома. И еще посылку.

— Проблема в том, что я не могу ответить. Написать настоящее письмо. Все, что я могу сделать — заполнить бланк.

— Когда у меня будет время, я помогу тебе написать письмо. Может быть, завтра. Это мой выходной.

Когда она пришла на следующий день, Том сидел на террасе. Солнце ярко светило, и ему были видны его лучи в волосах Линн. Они были ярко-рыжие и сияли, как медь, потому что сейчас на Линн не было чепчика.

— Сегодня я тебя лучше вижу, — сказал он. — У тебя рыжие волосы.

— Миссис Уинсон из Мейнел-Холла всегда говорила, что они каштановые.

— Каштановые, точно. Я не мог найти подходящего слова.

— Я тебя просто дразнила, — сказала она со смехом. — Они, конечно же, рыжие, и кому какое до этого дело? Самое главное, что ты их видишь. Доктор Янг осматривал тебя сегодня?

— Рано утром, — сказал Том и через минуту добавил: — Сдается мне, он лысый.

Линн снова засмеялась. Он никогда не слышал раньше такого смеха. Он видел, как она откинулась в кресле.

— Ты ведь поправляешься, правда? — спросила она. — Скоро сможешь разглядеть наши бородавки.

— Бородавки? Ты что?

— Это еще одна шутка.

— Ты будешь писать мое письмо?

— Только одно, да? Скоро ты будешь делать это сам.

В конце этой недели он уже мог видеть. Его зрение почти вернулось к норме. Он увидел, что Коллинз, лежащий на соседней койке без обеих ног, был всего лишь восемнадцатилетним мальчиком. А Билл, на койке с другой стороны, дергался от столбняка. Видел он и отравленных газом людей, лежавших с бесцветными, обожженными лицами, дышащих с трудом, хрипло, со страшной болью, в чьих легких клокотала зловонная пузырящаяся пена и чья смерть приближалась день за днем.

Он также увидел, что рана на груди уже зажила, оставив темный багровый шрам; что все лицо и тело пересекали маленькие шрамы; что под повязкой на ноге не хватало двух пальцев.

— Я, кажется, легко отделался, — сказал он, — по сравнению с большинством здешних парней.

— Скоро тебя отправят в госпиталь в Англии.

— Да, знаю. Доктор говорил мне.

Теперь он увидел, что глаза и брови у Линн были темно-коричневые, а черты лица — мелкие и аккуратные, что ей дорого стоила ее веселость в окружении искалеченных людей.

Когда пришла пора уезжать, ему дали час на сборы. Он быстро уложил свои пожитки и заковылял на поиски Линн. Он нашел ее в последней палате, меняющей раненому повязку на шее.

— Похоже, мне пора уезжать. Пришел приказ. Они отправляют меня ближайшим поездом.

— Я слышала, что готовят людей к отправке, но не знала, будешь ли ты в их числе.

— Они никого особо не предупреждают, да? Я тут бегал, как ошпаренный кот.

— Эй! — сказал человек, которого Линн перевязывала. — Давай, сестричка, попрощайся со своим парнем. Я потерплю минутку-другую.

— Нет, — ответила она. — Я не могу бросить вас, не закончив перевязку. К тому же старшая сестра смотрит.

— Тогда я попрощаюсь, — сказал Том. Он видел, что старшая по палате сестра бросает на него сердитые взгляды. — Может, увидимся еще в Блегге?

— Конечно, — сказала Линн и обернулась к нему с улыбкой, глядя на него испытующе. — Ты мог бы зайти в Аутлендз и спросить моего отца. Скажи ему, что у меня все хорошо и я жду не дождусь возвращения домой.

Она вернулась к своему делу, и ее пациент сочувственно подмигнул Тому:

— Я бы дал тебе забрать ее на родину, старик, только, думаю, мне она нужнее, чем тебе.

Том кивнул и пошел прочь.

После месячного лечения в военном госпитале в Сосфорде Том вернулся домой в Хантлип. Его освободили от службы в армии, и он снова оделся в гражданское.

Ему было так непривычно спать в собственной комнате после переполненной больничной палаты или таких же переполненных комнат, в которых они были расквартированы. Часто он лежал, прислушиваясь к тишине, пока не различал домашних шумов сквозь эту оглушающую тишину. Он смотрел в окно, и его поражала неподвижность неба: его темнота, не разрывавшаяся вспышками в тумане; постоянство луны и звезд в ясную ночь. Он все время ждал вспышек от разрывов орудийных снарядов, сияния, освещающего небо и делающего его как бы пульсирующим. Ему долго приходилось привыкать к такой темной, тихой и такой совершенно спокойной земле.

— Почему тебя освободили от службы? — недоумевал Дик. — Если ты опять нормально видишь, почему тебя снова не забирают в армию?

— Похоже, я не подхожу под стандарт. Их контузило моими документами.

— Это все, что с тобой не так?

— Оставь Тома в покое, — сказала Бет сыну. — Скажи спасибо, что он вообще вернулся живым.

— Эй, не задавай так много вопросов, парень, — ворчал дед. — Том потерял, должно быть, кое-какие кусочки себя.

— Мне оторвало два пальца на ноге, — сказал Том.

— Вот как! — воскликнула бабуся. — А я собиралась связать тебе носки.

— Все равно ему будут нужны носки, бабушка, — сказала Бетони нетерпеливо.

— Сдается мне, что Тома ранило британским снарядом, — предположил Дик.

— Такие штуки случаются, — согласился Том.

Сам Дик теперь был в военном. Их часть находилась в Чеплтоне, и раз в месяц ему давали отпуск на выходные. У него отпало все желание идти на фронт. Это казалось ему сплошной неразберихой. Он был бы не против геройски погибнуть, но чтобы тебя убили свои же! Говорят, скоро война кончится, и он надеялся, что это правда.

Когда Том зашел за Диком в «Розу и корону», Эмери Престон встретил его весьма дружески.

— Вам, ребята, выпивка за мой счет. Я всегда люблю угостить солдат.

— Я знала, что ты вернешься, Том, — обрадовалась Тилли. — Я в этом никогда не сомневалась. Ни разу. Ты мне привез сувенир?

— Нет, — сказал Том, — никаких сувениров.

— Покажи ей шрам на груди, — сказал Дик. — Это ведь и есть сувенир.

— Это еще долго будет продолжаться? — спросил Эмери.

— Теперь уже нет, — ответил Том.

Как-то утром в понедельник Том и Джесс чинили амбар для Исаака Мепа на склоне Липпи-Хилла. День был холодным, с моросящим по лицу серым и промозглым дождем. Джесс возился с новыми стропилами в амбаре, где можно было укрыться от дождя. Он остановился, думая, что ему послышалась музыка, и пошел к дверям, чтобы послушать.

Духовой оркестр в будний день? У него, должно быть, что-то не то со слухом! И все же там, внизу, за серой пеленой дождя, что-то звенело, шумело, и он понял, чем это объясняется. Догадка осветила его лицо, словно лучи восходящего солнца.

— Это конец войны! — крикнул он Тому. — Вот что это значит! Наконец-то! Война кончилась!

Он бросил пилу, схватил куртку и побежал вниз по тропинке, оставив Тома позади. Он добежал до дороги у подножия холма, а там уже шли к Хантлипу люди из Отчетса, Пекстона, Дагвелла и Блегга. Они колотили в кастрюли, сковородки и все, что подвернется под руку, собирая по пути как можно больше народа.

— Война кончилась! — сказали ему. — В одиннадцать часов было подписано перемирие. Кайзер удрал в Голландию. Скоро наши сыновья вернутся домой!

— Слава Богу! — сказал Джесс. — Я знал это в ту самую минуту, когда услышал весь этот гвалт! У меня самого двое парней, Вильям и Роджер. Они вернутся домой! Они вернутся домой!

Он присоединился к шумной процессии и приплясывал вместе со всеми, похлопывая людей по спине и рассказывая им о Вильяме и Роджере.

— Мой старший сын, он бомбардир, а второй, он, знаете ли, артиллерист. Господи, какое счастье! Они вернутся после стольких лет!

И чтобы поскорее оказаться дома, он побежал короткой дорогой через поле, разгоняя во все стороны овец и коров.

На кухне в Коббзе Бет сидела за столом и резала на доске капусту. Старик Тьюк стоял у окна, бабуся Тьюк сидела у огня.

— Вы что, новостей не слышали? — удивился Джесс. — Перемирие! Война кончилась! Все вышли на дорогу, гремят так, что слышно в Скарне. Вы хоть что-то слышали тут?

— Да, слышали, — отозвалась Бет.

— Вы, кажется, не очень-то довольны, — сказал он, засмеявшись. — Я думал, вы одуреете от радости.

Неподвижность Бет обескуражила его, и он смешался, увидев на столе под ее рукой распечатанную телеграмму. Вильям и Роджер были убиты в бою. В воскресенье десятого. В одиннадцать утра. За двадцать четыре часа до подписания перемирия.

Только два дня назад пришло письмо от Вильяма: «Мы с Роджером живы-здоровы, моем за ушами и держимся вместе, как вы нам велели».

Они погибли вместе возле своего орудия, когда вражеский снаряд попал прямо в их расчет.

Столярные мастерские в тот день прекратили работу, людей отпустили по домам. Дик, отпущенный в специальный отпуск, вошел в дом, в котором стояла ужасная тишина. Бетони рассказала ему новости. Он сразу же отправился искать отца и был поражен, услышав, как тот всхлипывает в пустых мастерских. Он ушел прочь, не в силах видеть такое горе. Вернувшись позже, он увидел, что отец стоит, сгорбившись над верстаком.

— Почему у меня отняли сыновей? Почему? Почему?

— У тебя еще есть я, папа. У тебя есть я.

Джесс не ответил, и Дик снова ушел, обиженный и расстроенный.

Несколькими днями позже пришла небольшая посылка с вещами убитых мальчиков: письмами, фотографиями, чековыми книжками и кокардами. Джесс пришел в ярость при виде этих вещей. Ему хотелось швырнуть их в огонь.

— Зачем они нужны, если нет ребят?

— Незачем, — сказала Бет. — Просто как воспоминание.

Она повесила кокарды над их портретом, приколов их к рамке. Джесс зарычал и вышел из комнаты, оттолкнув Дика, стоявшего в дверях. Бет обернулась и увидела, какими глазами смотрит мальчик на портрет братьев.

— Ты не должен ненавидеть их за то, что они умерли.

Дику стало стыдно. Как могла мать угадать его чувства? Отец ничего не знал. Он просто перестал их всех замечать.

— Теперь я не нужен отцу. Мне кажется, он жалеет, что я не умер вместе с ними.

— Отец сейчас не в себе. От тебя зависит, будешь ли ты терпелив с ним.

Стремясь как-то утешить Дика, Бетони повела его на церемонию в Чепсворт-парке. Часть земли, около пятнадцати акров, была выделена мистером Чемпли для празднования подписания перемирия. Над воротами повесили флажки, включили фонтанчики с питьевой водой, из старой каменной голубятни выпустили голубей. Этот парк будет называться «Полигон» и станет местом отдыха для жителей Чепсворта. Сам дом и оставшаяся земля уже были превращены в дом для искалеченных солдат. Единственный сын мистера Чемпли погиб в битве у Полигон Вуда.

— Нам не стоило тут болтаться? — спросил Дик.

— Конечно же, нет, — сказала Бетони.

— Отец, кажется, думает по-другому.

В самом Хантлипе празднования продолжались почти целую неделю, завершившись в воскресенье после наступления темноты факельным шествием по деревне. Соломенное чучело кайзера в настоящем шипастом шлеме и с иссохшей рукой тащили с веревкой на шее, а потом повесили на старой виселице. Под ним развели костер, и когда чучело вспыхнуло, внутри него начали с громкими хлопками разрываться спрятанные фейерверки.

Том стоял в темноте одни, глядя, как взлетают в небо желтые языки пламени. Теперь кайзер свалился с веревки, и уже сама виселица была объята пламенем и скоро свалилась в него. Поющие и танцующие радостно приветствовали ее падение.

Том чувствовал себя ходячим привидением, существом из другого мира. Веселившиеся были ему чужими. И эта ночь была ненастоящей. И горящий костер никак не мог согреть его. И звучавшие голоса произносили бессмысленные слова. И хотя здесь под луной собралось так много людей, протягивавших друг другу руки, ни одна рука не могла дотянуться до него. Он был словно окутан пеленой тьмы и одиночества.

— Том! — послышался голос, и к нему подошла Тилли Престон. — Я тебя повсюду ищу. Дик сказал, что ты где-то здесь. Почему ты не танцуешь, как остальные? Пришел Харри Йелленд со своим аккордеоном.

— Я не слишком здорово танцую, Тилли. Я не твердо стою на ногах. Но ты иди, танцуй, если хочется. Я лучше постою тут спокойно.

— Я тоже не очень-то хочу танцевать. Они тут все такие увальни. Я бы лучше сходила погулять, подальше от этого шума, а ты?

Она просунула руки под его локти и прижалась к нему, глядя в его худое смуглое лицо, освещенное красным светом костра. Ей хотелось нежно обнять его и поцеловать его израненные глаза.

— О чем ты думаешь, Том?

— Я думал о Вильяме и Роджере, — сказал он, — и обо всех ребятах, которых уже нет.

— Не грусти, Том. Не смотри так. Им бы не хотелось, чтобы ты горевал о них, тем более в такую ночь, как эта.

— Я просто задумался, вот и все. — И он обернулся посмотреть на нее. — Ты уверена, что не хочешь пойти потанцевать?

На Тилли была красная вязаная шапочка с помпоном и длинный шарф того же цвета, с такими же помпонами на концах. В длинном зимнем пальто и ботинках с пуговичками она выглядела совсем маленькой, как ребенок, собравшийся покататься на коньках по замерзшему пруду.

— Тебе надоело мое общество, Том?

— Я не говорил этого.

— В таком случае ты пойдешь погулять?

— Хорошо, — сказал он, — пойдем прогуляемся.

Она повела его в амбар в Нью-Срейксе, на ферму своего дяди на краю выгона, и они поднялись на сеновал. Там она расстегнула пальто, и он почувствовал тепло ее тела рядом. Взяв его руки в свои, она провела ими по груди, увлекая его вниз, в мягкое, сладко пахнущее сено. Он чувствовал ее горячее дыхание на своих губах. Она знала, что легко может заставить его любить себя.

Церковный колокол в Истери, который молчал из-за трещины уже более тридцати лет, был заново отлит в честь погибших жителей деревни. И в последнее воскресенье ноября, когда жители окрестных селений пришли на торжественную службу по случаю этого события, он мелодично зазвонил над их головами в знак радости.

— Когда мы с твоей матерью венчались здесь, — сказал Джесс Бетони, — этот колокол играл печальную мелодию. А теперь есть что послушать, правда?

Старые воспоминания развязали ему язык. Он снова стал почти самим собой.

— Как чудесно слышать звон церковных колоколов после стольких лет молчания и знать, что они звонят по всей Англии. И еще приятно узнать, что капитан возвращается домой, не так ли? Ты и вправду не хочешь, чтобы я отвез тебя на станцию?

— Не хочу, папа. Я лучше пойду одна.

Бетони нервничала перед встречей с Майклом после двух Лет разлуки. Ей казалось, что она его совсем не знает, почти не помнит, как он выглядит, и не могла понять, как ни старалась, что же она чувствовала к нему перед их вынужденным расставанием.

Но когда наконец-то он сошел с поезда и она увидела его похудевшее лицо с медленно появляющейся улыбкой и загоревшимся взглядом, ей стало ясно, что, если бы даже он был с ней совершенно незнаком, он все равно мог бы претендовать на ее любовь. Она повидала так много таких мужчин, с лицами, изможденными от страданий, и чувствовала, что они могли бы получить эту любовь, которую дают свободно, без унижения.

— Бетони, — сказал он. — Я думал, это путешествие никогда не кончится. Поезд останавливался на каждой станции.

— Майкл. Дорогой. Ты выглядишь таким больным.

— У меня был этот чертов грипп. Я чувствовал себя после него, как слабый котенок.

Когда он обнял ее, она почувствовала его скованность, будто внутри него была сжатая пружина.

— Ты выйдешь за меня, Бетони?

— Да, — прошептала она. — Да. О, да!

— Господи, спасибо тебе за это. Я так хотел тебя. Я, наверное, умер бы, если бы ты сказала «нет».

— Я не сказала «нет», я сказала «да».

— Я держался только благодаря этому. Мыслями о тебе. Я помнил, как ты на меня смотрела в прошлый раз на этой самой станции, когда ты пришла к самому отходу поезда. Помнишь?

— Да, — сказала она, — помню.

— Если бы тебя сегодня здесь не было, — сказал он, — и ты не смотрела бы на меня вот так же, я не знаю, что бы я сделал.

— Майкл. Дорогой. Я здесь.

Она почувствовала, как напряжение постепенно проходит, когда он отпустил ее и посмотрел ей прямо в лицо.

— Пойдемте, вы, оба, — сказала его мать. — Там ждет машина.

Вскоре было объявлено об их помолвке, и Бетони стала часто бывать в Кингз-Хилл-хаусе. Миссис Эндрюс благословила ее, но считала, что им нужно подождать со свадьбой. Возможно, месяцев шесть, а то и год.

— Не кажется ли тебе, что я и так слишком долго ждал? — спросил Майкл.

— Ты болен. Честно ли по отношению к Бетони жениться на ней, пока ты не поправился?

— Мне не понадобится так много времени, чтобы поправиться.

Оставшись наедине с Бетони, он сказал ей об этом.

— Мать говорит, это нечестно по отношению к тебе. Я в самом деле такая уж развалина?

— Твоя мать думает, что мы не совсем подходим друг другу. Она думает, что если мы подождем, то можем передумать.

— В таком случае мы подождем! — сказал он мрачно. — Хотя бы только затем, чтобы доказать ей, как она заблуждается. Я не возражаю, пока могу видеть тебя часто.

— Я тоже не против. Мои братья погибли не так давно, так что будет даже лучше отложить свадьбу. К тому же сейчас очень много срочной работы.

Ее работа на фабриках уже закончилась. Теперь она работала в Чепсворт-парке, помогая в доме для больных и искалеченных солдат. Там под руководством врачей-добровольцев люди учились пользоваться протезами; контуженных учили заново разговаривать; людей с сожженными легкими учили жить с оставшейся у них частью жизни; а за теми, у кого уже ничего не осталось, ухаживали, продлевая их полные боли последние дни.

Бетони разъезжала по трем графствам, собирая деньги, набирая помощников, приобретая необходимые лекарства и оборудование. Часто она ухаживала за больными, мыла и кормила беспомощных, подставляла плечо калекам на металлических протезах, вывозила их в креслах-каталках на солнышко в оранжерее. Там были такие, кто ужасно заикался или же говорили совсем невнятно, и Бетони сидела с ними, пытаясь разобрать их безумные рваные высказывания.

Там был один парнишка Джонни Клегг, чьи мозги, казалось, были словно завязаны узелками. У него не было ни друзей, ни близких, никто не приходил навестить его; он пугал всех тем, что внезапно набрасывался на кого-нибудь, вопя что-то непонятное не своим голосом. Вид у него был совершенно дикий, и когда его не понимали, он впадал в безумие.

Однажды он подошел к Бетони, схватил ее за руки и начал дико трясти. Потом потащил ее к пианино.

— Анино! — кричал он. — Анино! Анино! Мам-вгда-игла-енку!

— Песенку? — спросила она. — Твоя мама всегда играла какую-то песенку?

— Гра! Гра! На-гла-мидом!

Бетони села к пианино и заиграла «Дом, милый дом». Рядом с ней стоял совершенно неподвижный Джонни, внимательно слушая мелодию. А когда она повернулась к нему, он упал перед ней на колени, спрятал лицо в ее подоле и зарыдал.

После этого он успокоился. Ему впервые удалось объясниться, и Бетони, приспособившись к его речи, смогла научить его говорить более внятно.

Том стоял на повороте Стоуни-лейн, глядя на маленький опрятный коттедж из красного кирпича. Дверь была открыта, ее удерживал железный крюк; на дорожке лежало несколько кучек соломы. Из трубы поднимался голубоватый дымок.

В дверях показалось облако пыли, из которого вышел мужчина со щеткой на длинной палке. Он выглядел намного старше, чем Том предполагал, половину лица закрывала кудрявая седая борода. Он вымел пыль в сад и теперь стоял, облокотившись на щетку и глядя на Тома, стоявшего за воротами, засунув руки в карманы.

— Я видел тебя раньше. Чего тебе надо, что ты ошиваешься вокруг моего дома?

— Я искал Линн, — пояснил Том. — Я хотел узнать, вернулась ли она.

— Если бы Линн была дома, — сказал Джейк Мерсибрайт, — я бы сам тут пыль не гонял.

Он вышел на дорожку и собрал солому. Том заметил, что он прихрамывает на одну ногу.

— Откуда ты знаешь мою дочь?

— Я был во Франции. В госпитале в Руане. Я живу в Хантлипе, и Линн просила зайти передать привет.

— Чего же ты тут болтаешься, вместо того чтобы идти прямо к двери? Ты что, думал, я тебя съем?

— Нет, — сказал Том. — Я так не думал.

— Ну, если ты пришел рассказать, как она там, то давай, не тяни.

— У нее все хорошо. Она велела передать вам, чтобы вы не волновались.

— Никакого письма?

— Я больше ничего не припомню.

— Ну, значит, скоро приедет, уж я-то знаю!

Мерсибрайт повернулся уходить. Он, казалось, забыл про Тома. Но, немного подождав, заговорил снова:

— Я получил от нее письмо сегодня утром. Она, видимо, приезжает завтра. Кто ее спрашивал, что мне сказать?

— Том Маддокс.

— Ну, заходи еще, — сказал Мерсибрайт. — Через денек-другой, когда она устроится. Я ей скажу, что ты придешь.

Он вошел в дом и закрыл дверь.

Через три дня, когда Том снова слонялся по дорожке, Линн увидела его из окна и выбежала навстречу. На ней было темно-зеленое платье с воротником-стойкой, яркие красно-рыжие волосы аккуратно собраны в узел, а на затылке выбивались кудрявые пряди. Ее темные глаза сияли. Она смеялась знакомым ему смехом.

— Почему ты не подойдешь к двери и не постучишь? Ты, наверное, думаешь, что тебе здесь не обрадуются?

Она взяла его за руку и повела на кухню. Отец сидел возле плиты, покуривая старомодную глиняную трубку, напоминавшую своей формой желудь. Он жестом пригласил Тома сесть рядом, и Линн тоже уселась немного в сторонке, наблюдая за лицом Тома.

— Как твои глаза?

— В общем-то довольно неплохо.

— Больше не болят?

— Я бы сказал, что это не боль. Не совсем. В голове у меня иногда немного стучит, но ничего особенного.

— А как твоя нога?

— В целом неплохо.

— Сдается мне, — сказал отец, — тебя, парень, словно в мельнице молотили.

— И все-таки я остался жив, а это что-нибудь, да значит.

— Да уж, достаточно только взглянуть на тебя.

— Не обращай на отца внимания, — сказала Линн. — Я никогда не обращаю. Так для него же лучше.

— У нас есть пиво угостить парня?

— Откуда мне знать? — спросила она, смеясь. — Я всего-то пять минут дома.

Но она встала и сходила куда-то в дальнюю часть кухни и вернулась с двумя кружками пенящегося пива.

— Вот это мне по душе! — повеселел отец. — Когда за мной ухаживает девушка. Пока тебя не было, мне этого очень не хватало, но думаю, я неплохо справлялся.

Он одним глотком отпил полкружки, вытер пену с усов и бороды и посмотрел на Тома проницательным взглядом.

— Мне будет нелегко, — сказал он, — когда моя дочь выйдет замуж и уйдет от меня.

Когда Том ушел, Линн села рядом с отцом, сложив руки на коленях и посмеиваясь. Он строго посмотрел на нее.

— Я навел кой-какие справки о Томе Маддоксе.

— Вот как! Невероятно!

— Его родители, кажется, никогда не были повенчаны.

— Но ты ведь, конечно же, не ставишь это ему в вину?

— Нет. Конечно, нет. Но лучше знать такие вещи. Но есть кое-что и похуже.

— Что же именно?

— Его отец был пьяницей и убил жену в припадке гнева. А потом повесился на дереве. Твой Том тогда был малышом двенадцати месяцев.

— Бедный мальчик, — согласилась Линн.

— Но я слышал не только плохое, но и хорошее. Говорят, он толковый работник. Занимается резьбой по дереву в мастерских Изарда и Тьюка и первоклассно плотничает. — Джек наклонился к огню, чтобы прикурить трубку. — Так что совсем неплохо, что он не ослеп после того взрыва.

— Он тебе нравится, папа?

— Пока еще рано говорить об этом. Ему о себе нечего особо рассказать, так ведь?

— Не так уж много и я могу.

— А у тебя щечки такие же пухленькие, не похудели в чужих краях.

— Пуф! Пуф! Пуф! — сказала она, глядя, как он зажигает трубку. — Старый курильщик! Все время дымишь!

— Вопрос в том, нравится ли он тебе.

— Думаю, нравится.

— Но ты не уверена?

— Он странный парень, напоминает мне дикого звереныша. Дикого не в смысле злого, а какого-то пугливого, застенчивого. Как лесной олень.

— Бьюсь об заклад, эти солдаты в вашем госпитале не все были такие скромники.

— Нет, далеко не скромники.

— Я от этого просто бешусь! — воскликнул Джек, ударив ладонью по ручке кресла. — Как подумаю, что такая девочка, как ты, должна была ухаживать целых два года за грубыми солдатами. Они не заслуживают того, чтобы за ними смотрели такие милые девушки, как ты.

— Отец, успокойся, ты не знаешь, что говоришь! — сказала Линн, и ее глаза наполнились вдруг слезами. — Ты не имеешь понятия, через что прошли эти люди.

— Я, помнится, тоже был солдатом, совсем недолго, в восьмидесятых…

— И ты все равно не знаешь, через что прошли эти люди в эту войну. Никто не знает, кроме тех, кто видел все собственными глазами. Нельзя говорить, что они не заслуживают. Ты не прав, так нельзя, я не потерплю! Ты не знаешь об этом ничего.

— Хм. Должен сказать, это просто замечательно, когда дочурка, которая знает все, говорит отцу, что он ничего не знает!

— Я видела храбрость… самопожертвование… и так много любви среди солдат. Та работа, которую я делала, была просто ничто, и я не хочу, чтобы ты ругал их, отец.

Линн наклонилась и коснулась его колена. Она отбросила печаль и снова смеялась, поддразнивая его, а слезы все еще блестели у нее на щеках.

— Ты злился только потому, что я ушла и тебе пришлось самому заботится о себе. Ну, так ведь?

— Теперь, когда ты дома, не стало лучше. Моя кружка уже полчаса пустая.

Часто, бывая в Лайлак Коттедже, Том впадал в задумчивость, наблюдая, как Линн гладит белье на кухонном столе или вяжет и штопает, сидя у огня. Иногда его взгляд был таким пристальным, что она чувствовала неловкость.

— У тебя такой взгляд, — сказала она ему однажды. — Нельзя так пристально смотреть на людей, Том, особенно часами не говоря ни слова.

— Извини, — он отвернулся, щурясь на огонь в плите.

Но при виде набегающей на его лицо краски и серьезного выражения глаз Линн пожалела о своем замечании, сделанном при отце. Она не хотела обидеть Тома и поэтому пояснила:

— Ты можешь смотреть, если хочешь. Ты можешь смотреть на меня сколько тебе угодно! Я знаю, в чем дело. Это все из-за моих рыжих волос. Этого вполне достаточно, чтобы на них смотреть, я уверена.

Том улыбнулся. Его взгляд ненадолго остановился на ее лице, и он снова отвел его. Он думал, что бы сказать.

— Теперь уже недолго осталось. До Рождества, я хочу сказать. Думаю, дней восемнадцать.

— Ну, ты молодец, — сказал отец. — Мы это выяснили уже год назад, не говоря уже о снеге, если он будет.

— Отец, пожалуйста, — попросила Линн.

— Я знаю, я не очень-то разговорчив, — сказал Том. — Парни в армии так говорили. И Бетони всегда то же говорит.

— Я встретила Бетони в Чепсворт-парке и сказала, что знакома с тобой. А она сказала: «Так вот где Том проводит все вечера в последнее время!»

— Ну, теперь она знает.

— Разве это такой уж секрет, Том, что ты приходишь сюда навестить нас?

— В общем-то нет. Я бы так не сказал.

— Ты никому не рассказывал?

— Нет. Кажется, нет.

— Тогда это, должно быть, и вправду секрет, до тех пор пока Бетони не скажет кому-нибудь?

— Она этого не сделает, — сказал Том.

— Ну, тогда хорошо. Сохраним секрет.

— Ты, кажется, снова меня дразнишь.

— Боже праведный! — сказала Линн. — Как будто я могу!

Вечером, после того как Том ушел, Джек заговорил с дочерью серьезно.

— Что ты чувствуешь к этому парню?

— Я точно не знаю, трудно сказать. Я его знаю не так давно… Но у меня такое чувство, словно мы знакомы всю жизнь.

— Ты его любишь?

— О, дорогой! Что за допрос? Я должна решить сегодня же?

Она смотрела на него, наклонив голову, и смеялась над его бородой и нахмуренными бровями. Но Джека не так-то просто было отвлечь.

— Тебе бы лучше решить, чего ты хочешь, потому что он любит тебя, и даже очень. Это так же верно, как то, что в Глостере есть большой собор.

— Да, — Линн стала серьезнее. — Наверное, любит.

— Ты должна помнить об этом и не морочить ему голову.

— Ты думаешь, я морочу ему голову?

— Нет, но тебе нужно задуматься над всем этим и разобраться в своих чувствах, что к чему.

— Да, — согласилась она. — Наверное, нужно.

Теперь каждый вечер сразу же после ужина Том приводил себя в порядок и уходил из дома. А сегодня, в воскресенье, он заторопился после ленча в полдень.

— Куда это он ходит? — спрашивал Джесс. — Как ты думаешь, Дик, он ухаживает за кем-то?

— Не знаю, папа. Он мне ничего не рассказывал.

— В любом случае это не нашего ума дело, — сказала Бетони.

— Правда? — удивился Дик, вставая из-за стола и прихватив кусок хлеба. — Думаешь, я этого не знаю? Думаешь, я пытаюсь пронюхать, в чем тут дело? А почему бы и нет?

Он вышел из дома и пошел за Томом к Мельничному мосту, стараясь не попасться ему на глаза. Сразу же за Молтхаусом Том свернул на дорогу к Блеггу, и когда Дик дошел до поворота, он уже миновал Шеферд-кросс. А когда он прошел мимо старого разрушенного коровника, на дорогу вышла девушка, и глядя из дверей Молтхауса, Дик увидел, что это Тилли Престон.

Он вернулся домой довольный и рассказал отцу о том, что видел.

— Ну, — сказал Джесс, — она всегда была приветлива с ним, эта девчонка, а?

Но Бетони была крайне удивлена:

— Ты уверен, что это была Тилли Престон?

— Еще бы! Я ведь ее частенько раньше встречал.

Тилли поджидала Тома у старого коровника. Она окоченела от холода и дрожала. Лицо у нее было совсем несчастным, с покрасневшим носом.

— Ты избегаешь меня, Том Маддокс?

— Нет, вовсе нет.

— А мне кажется, да! — сказала она, растирая себя руками. — Да, я в этом уверена!

— Ты умрешь от холода, Тилли, если в такую погоду будешь ходить без теплого пальто.

— Кто виноват, что я болтаюсь тут? У тебя нет права бегать от меня после того, что было между нами. И я не должна была искать тебя. Ты должен приходить ко мне!

— Это была просто ошибка, — сказал Том. — И по правде говоря, это никогда не должно было случиться.

— Ошибка? Правда? Прекрасно, скажу я вам! Ну и подарочек ты мне сделал, сказать такое!

— Все равно, это была ошибка.

— Немного поздновато для таких признаний. Мы далеко пойдем с такими заявлениями.

— Может, и так. Но я не знаю, что еще сказать.

— В тот вечер, когда это произошло, ты был довольно-таки счастлив. Ты был доволен такой возможностью, не отпирайся. А теперь у тебя есть другая игрушка и тебе все равно, что будет со мной?

Тилли плакала, закрыв глаза, слезы катились из-под покрасневших век. Она тряслась, замерзнув до костей, и плакала, всхлипывая и прижимая ладони ко рту.

— Тебе надо идти домой, — сказал Том, — иначе ты совсем окоченеешь.

Он протянул руку, чтобы прикоснуться к ней, и она тут же схватила ее, прижав к груди.

— Почему бы тебе не пойти ко мне и не повидать отца? Скажем ему, что мы собираемся пожениться. Я знаю, ему будет приятно. Он совсем по-другому относится к тебе с тех пор, как ты ушел на фронт.

— Нет, — сказал Том и отдернул руку.

— Почему нет? — спросила она. — Почему бы нам не пожениться?

— Потому что для нас в этом не будет ничего хорошего.

— А если придется? — сказала Тилли. — Если у меня будет ребенок?

Том молчал. Он долго смотрел па нее.

— Но ведь его нет, так? Нет, конечно же, нет.

— Я не знаю, еще слишком рано. Но я все время думаю об этом, и меня это так пугает, что я почти решила броситься в ручей Деррент.

— Не может быть. Ребенка нет.

— Почему бы нет, Бога ради? Такое случается, тебе бы следовало знать, судя по тому, как ты сам родился.

— Знаю, что случается, но вопрос в том, случилось ли это с тобой.

— Я не знаю. Нужно надеяться на лучшее, правда? Если мы постараемся, ничего такого не произойдет.

— Только без глупостей!

— Слишком поздно говорить об этом.

— Ты знаешь, о чем я.

— Нет, не знаю. Что ты имеешь в виду?

— Если ребенок все же есть, ты ведь ничего такого не сделаешь, чтобы повредить ему?

— Нет, — сказала она. — Ничего такого не случится, обещаю тебе. — И она взглянула на него из-под ресниц. — Тебе ведь не все равно, что со мной будет после всего этого? Я знала это в глубине души. Я знала, ты не оттолкнешь меня.

— Думаю, мне лучше проводить тебя домой.

— И поговорить с моим отцом?

— Нет! — сказал он. — Мне ему нечего сказать. — Он засунул руки в карманы. — Мне нужно время, чтобы все это обдумать. Мне нужно будет знать о ребенке.

— А тем временем ты будешь бегать за этой дочкой Мерсибрайта, которая живет с отцом на Стоуни-лейн? Ну да, ты можешь делать вид, что удивлен, но я-то знаю, почему тебя все время тянет в Блегг!

— Мне нужно идти, — сказал Том и пошел в сторону Паппет-Хилла.

— Ты еще услышишь обо мне! — закричала она пронзительно. — Ты не можешь выбросить меня, как старую перчатку. Только не после того, что было между нами! Я этого так не оставлю. Не оставлю!

Однажды вечером, неделю или две спустя, Джек Мерсибрайт зашел в «Розу и корону» выпить пинту пива и купить четыре новые глиняные трубки.

— Сегодня здесь тихо, — сказал он Тилли, у которой он был единственным посетителем.

— Слишком многие лежат в постели с гриппом, мой отец с братьями тоже.

— Ты сама не заболеешь, надеюсь?

— Надеюсь, нет. У меня и без того полно неприятностей.

— Мне грустно об этом слышать, — сказал Джек.

— Вам будет еще грустнее, — Тилли облокотилась о стойку, — когда вы узнаете, в чем дело.

— О чем это ты, девочка?

— Мне довелось узнать, что Том Маддокс теперь ваш друг и вы принимаете его у себя в доме.

— Это правда, он друг моей дочери.

— Вам надо бы предостеречь ее, — сказала Тилли, — а то она кончит так же, как и я, с ребенком от него.

Покуривая трубку, Джек посмотрел в ее серьезные глаза. У него на лице не отразилось ничего. Она не могла прочесть на нем его мысли.

— Том знает, что у тебя будет ребенок?

— Я не была в этом уверена в последний раз, когда виделась с ним, а он с тех пор ко мне не приходит.

— А что отец? Он знает?

— Господи, конечно, нет! Отец убил бы меня. Убил бы, честно. Он не очень-то хорошего мнения о Томе Маддоксе. Пока мы не договоримся между собой о дне свадьбы, я не решусь назвать его имя.

— Ты, дорогуша, слишком легко говоришь о своих неприятностях.

— Я бы никому другому не стала о них распространяться. Но вам нужно подумать о дочери. Вы же не хотите, чтобы и на нее свалилось такое.

— Вряд ли, — сказал Джек. — Моя дочь не потаскуха.

Он допил пиво и ушел, не сказав ни слова.

Он пошел прямо домой. Когда он вошел на светлую теплую и уютную кухню, Том помогал Линн мотать шерсть. Он держал моток на вытянутых руках, а Линн сматывала нитку в клубок.

— Боже, — испугалась она, когда Джек встал между ними, — ты выглядишь так, словно убил кого-то, папа.

— У меня есть для этого причина, — сказал Джек. — Я разговаривал с Тилли Престон, и она сказала, что у нее ребенок от твоего ухажера.

Том и Линн сидели друг против друга, их колени соприкасались. Линн остановилась и посмотрела на Тома непонимающими глазами. Он видел, как смех гаснет в них; лицо ее медленно холодело; у него внутри было так же холодно и пусто. Он почувствовал внезапный стыд.

— Ну? — зло спросил Джек. — Это правда или нет, что ты занимался любовью с этой девушкой?

— Что за слова, — проворчал Том. — Занимался любовью!

— Можешь сам выбрать то слово, что тебе нравится. Я только спрашиваю правда ли это?

— Да, правда. Бесспорно.

— И ты знал, — сказала Лини, уставившись на него, — что у Тилли будет от тебя ребенок?

— Нет, наверняка не знал. Она подозревала, что так, но не была уверена.

— Ты не ходил к ней, чтобы выяснить?

— Нет, — сказал он и отвернулся.

— Как давно ты не видел ее?

— Неделю. Десять дней. Не знаю.

— И ничего не говорил об этом? Приходил сюда каждый вечер, вел себя так, словно ничего не произошло, зная, что у Тилли такие неприятности! Что, по-твоему, должно было с ней произойти?

— Наверное, я просто перестал думать об этом.

— Чудесно, очень удобно!

Линн наклонилась и взяла из его рук моток. Она положила его к себе на колени. Лицо у нее было бледное, и она смотрела на него так, словно едва верила в услышанное.

— Ну, — сказал Джек, — и что ты собираешься предпринять? Тилли полагает, что ты женишься на ней.

— Не знаю зачем, — сказал Том. — По-моему, она знает, что я не люблю ее.

— Но ты должен! — воскликнула Линн. — Так ведь? Да? Ну хоть немного? Или ты из тех, кто цепляется за любую юбку?

— Это случилось в ночь фейерверка, — сказал он. — Народ тогда был словно безумный. Но это не значит, что я люблю ее. Да и она ни капельки не любит меня. Мне прекрасно известно.

— Как ты можешь знать? Ты ее спрашивал?

— Мне не нужно спрашивать, я и так знаю.

— Ты не думал о ее чувствах. Да, слишком неудобно. Это кое-что еще, что ты выбросил из головы!

— По тому, как ты со мной разговариваешь, — сказал Том, — мне кажется, что будет лучше, если я уйду.

— Да! — воскликнула Линн. — Иди к своей Тилли Престон и делай с ней все, что тебе нужно!

Том поднялся и стоял с минуту как потерянный. Потом он вышел, и они услышали его шаги по дорожке. Линн сидела, уставившись в стену полными злости и обиды глазами. Отец смотрел на нее с болью в сердце.

— И мне казалось, я знаю его! — сказала она внезапно с презрением к себе. — Так глупо, так мало времени прошло, а мне казалось, я знаю его, как саму себя.

— Я говорил тебе раньше: ты слишком доверчива там, где другие люди осторожны, да и мужчины совсем не такие, как ты себе представляешь.

— Тебе это только доставляет удовольствие ты ведь прав, как всегда!

— Нет, не доставляет. Далеко нет. В действительности мне жалко этого парня.

— А мне жалко девушку. Бедняжка!

— На этот счет ты можешь не волноваться — Тилли способна о себе хорошенько позаботиться.

— Хорошо, что может, — сказала Линн.

Том пришел в «Розу и корону» и застал Тилли одну.

— Ты получил мою записку?

— Да, получил. Поэтому я и пришел.

— Эти две недели я так волновалась, чуть с ума не сошла.

— Значит, уже точно знаешь о ребенке? — спросил он. — Ты ходила к врачу?

— Что? Пойти к врачу? Чтобы об этом узнала вся округа?

— Нет, — сказал он. — Полагаю, не нужно.