Грехи людские

Глава 20

Элизабет обосновалась в «Пенинсуле». Измученная, почти без сил, она попросила дать ей одиночный номер, предупредив, что может прожить в отеле довольно долго. Она была уверена, что Риф, узнав о ее переезде, будет настаивать, чтобы она перебралась к нему. Но переезжать к Рифу она не собиралась. Во всяком случае, пока. Она ушла от Адама не для того, чтобы сразу переселиться к другому мужчине. Она покинула его потому, что не могла более хранить ему верность, на которую он имел полное право рассчитывать.

Она устало прошлась по комнате. Выложила туалетные принадлежности на полочку в ванной комнате. Бросила на постель ночную рубашку. На туалетном столике стоял графин с холодной водой. Элизабет налила себе стакан и с удовольствием выпила. Она не хотела, чтобы ее сейчас беспокоили служащие отеля. Не нуждалась она ни в еде, ни в спиртном. Ей хотелось только спать и спать.

Она медленно разделась. От слез ее лицо осунулось, голова сильно болела. Повесив одежду на спинку стула, она с удовольствием приняла прохладный душ и легла.

Вот она и ушла от Адама. Ее усталый мозг жаждал забыться спасительным сном. К счастью, наступила ночь и этот ужасный день закончился. Движение по Солсбери-роуд понемногу стихло. Она сделала единственное, что и должна была сделать: прямо объявила Адаму о своей любви к Рифу. Сказала и о своей беременности. Она обязательно родит ребенка. Улыбнувшись при этой мысли, Элизабет закрыла глаза и тотчас же заснула.

На следующее утро она не сразу отправилась в больницу. Вместо этого поехала на Натан-роуд, в квартиру Ли Пи. Если уж начинать новую жизнь, то следует во главу угла поставить музыку. Слишком долго Элизабет была вынуждена оставлять ее на задворках.

Она была бледна и выглядела нездоровой, но ее глаза горели тем огнем, который маэстро сразу и безошибочно почувствовал. Не желая терять времени и не сказав ни слова по поводу ее затяжного отсутствия, он счел благоразумным промолчать.

Ли Пи сразу же пригласил ее к роялю, но вовсе не для того, чтобы она что-то играла, как в прошлый раз. Он начал с азов.

– Сыграйте мне ре-мажорную гамму в двух октавах, – сказал он. – Так легато, как сможете.

После первого же звука он остановил ее.

– Нет, нет, сесть вы должны по-другому. Вот так, хорошо. Ну а теперь еще разок.

Именно это ей и было нужно. Три часа кряду она играла и думать забыла об Адаме. Забыла и о Рифе. Даже о своей беременности.

Когда пришло время обеда, они перекусили рисом с рыбой. Элизабет рассказала Ли Пи, что всегда считала чрезвычайно трудным Второй фортепианный концерт Бартока. В ответ Ли Пи улыбнулся, и на какое-то мгновение его лицо покрылось множеством морщинок.

– Нет трудных музыкальных произведений, Элизабет. Все зависит от опыта, от квалификации пианиста.

Она улыбнулась, понимая его правоту. Ей доставляла удовольствие сама мысль о том, что она опять работает, серьезно занимается музыкой и, возможно, добьется больших успехов.

– Вы придете завтра? – спросил он, провожая Элизабет до двери.

– Я буду приходить ежедневно, – ответила она, и ее прекрасное лицо в эту минуту очистилось от следов душевных мук. Она чувствовала себя уверенно, голова была ясной.

– Но запомните, – предупредил он, – запомните, что во время концерта следует думать о темпе: он не должен быть слишком медленным, в противном случае произведение развалится на ряд обособленных фрагментов. Но и слишком быстрый темп не подойдет – в этом случае все звучит отрывисто. – Он улыбнулся и стал похож на гнома. – До завтра. Всего хорошего.

Как всегда во второй половине дня, на улицах было полно народу. Она отправилась к парому, чтобы оказаться в Виктории. На душе у нее полегчало. Жизнь больше не казалась ей грудой разбитых черепков. Она обретала смысл и форму, и у Элизабет исчезло чувство, что ее судьбой распоряжается кто-то посторонний. Она сама решала, что делать, как поступить, и от этого возникало приятное чувство свободы.

Когда Элизабет входила в больницу, она ощущала давно забытое чувство уверенности и полноты жизни. Широкая юбка цвета нильской воды шелестела, приятно касаясь ее ног.

– Как себя чувствует сегодня мистер Эллиот? Ему лучше? – спросила она дежурную медсестру.

Та чуть заметно приподняла бровь. Именно" потому, что миссис Гарланд пришла так поздно, а не появилась с самого утра, мистер Эллиот категорически потребовал, чтобы его выписали еще до обеда.

– Если не обращать внимания на его выходки, все остальное более или менее, – сухо заметила она.

Элизабет улыбнулась. Да, Риф-пациент был явно не подарок.

– Я могу его увидеть?

– Чем скорее, тем лучше, – ответила медсестра. – Но если он будет настаивать на немедленной выписке, постарайтесь его переубедить. Ему следует полежать у нас еще по крайней мере неделю.

Элизабет понимающе кивнула и пошла в палату Рифа.

При звуке открываемой двери он тотчас же обернулся.

– Ну и как прикажешь это понимать, черт побери?! – Но по его взгляду Элизабет поняла, что его гнев не вполне искренний. Глаза Рифа радостно лучились, он был несказанно рад наконец-то увидеть ее. – Проклятие, уже почти шесть часов вечера!

– У меня было много дел, – ровным голосом сказала она, подходя и чинно усаживаясь на край венского стула рядом с больничной койкой.

– Ближе, женщина! – рявкнул он. – Так, чтобы я мог до тебя дотянуться!

Она подчинилась его требованию, и, несмотря на то что он лежал под капельницей, а его грудь была плотно забинтована, некоторое время им было не до разговоров. Когда же она наконец сумела оторваться от Эллиота, то неуверенно сказала:

– А у меня есть для тебя новость.

– Я знаю.

Она сидела на краю его постели, и он не выпускал ее ладони из своих рук.

– Адаму все про нас известно. Элен рассказала мне. В облике Рифа читалось нескрываемое удовлетворение.

Элизабет отняла у него свои руки, поднялась и отошла к окну.

Брови Рифа сошлись на переносице.

– В чем дело, Лиззи? Все равно рано или поздно он обязательно бы узнал. В чем же дело?

– Я не хотела обрушивать на него это известие так внезапно, это было ужасно... – Она немного помолчала, затем добавила: – Я ушла от него. У меня не было выбора. Теперь я снимаю номер в «Пенинсуле».

В душе Риф ликовал, но вовремя сообразил, что Элизабет далеко не все ему сказала, и замер в ожидании.

Наконец она обернулась и взглянула ему в глаза. Падавший в окно солнечный свет серебрил концы ее волос.

– У меня будет ребенок, – просто произнесла она. Риф даже не спросил, от кого. Да в том и не было нужды.

– Ну ты и чертовка! – восторженно воскликнул он. – Ну-ка иди поближе, чтобы я мог поцеловать тебя.

На ее губах появилась робкая улыбка.

– Ты рад?

– Подойди поближе, сама узнаешь! – сказал он, протягивая свободную руку. Он сгреб Элизабет в объятия и притянул к себе. – Но почему, скажи на милость, ты вдруг решила перебраться в «Пенинсулу»? Нужно было прямиком ехать на мою квартиру!

– Нет, – сказала она и чуть заметно отстранилась, – нет, Риф, я пока не собираюсь переезжать к тебе.

Он уставился на нее как на сумасшедшую.

– А в чем дело? Или моя квартира слишком велика?

Элизабет отрицательно покачала головой.

– Размеры тут ни при чем. Дело в том, что я не хочу поступать скоропалительно: только что ушла от Адама – и тотчас же перебралась в дом другого мужчины. Не знаю, поймешь ли ты...

– Ничего не понимаю, – нахмурившись, признался он. – Я хочу, чтобы ты была со мной постоянно, каждую минуту, непрерывно. Ты ведь тоже хочешь всегда быть со мной? У нас будет ребенок. И тем не менее ты будешь жить в «Пенинсуле», а я – в своей квартире. Что за глупость!

Она так и думала, что Риф не сумеет ее понять.

– А я не считаю это глупостью, – негромко сказала она, – потому что мне это нужно.

– Что нужно? Спрятаться от всех? – мрачно поинтересовался он. – В таком случае я в этом тебе не помощник.

Она улыбнулась.

– Как бы там ни было, а тебе придется смириться с моим решением.

Весь ее облик дышал такой уверенностью и решительностью, что Риф понял: спорить бессмысленно. Во всяком случае, спорить теперь.

– И как же ты со всем справишься? – поинтересовался он, вспомнив о ее ахиллесовой пяте. – «Пен» – очень дорогой отель, разорит кого угодно. Адам вряд ли будет оплачивать твои счета, да и я не собираюсь этого делать.

Улыбка Элизабет стала еще шире.

– Никому из вас не придется за меня платить, если уж на то пошло, – с явным удовлетворением произнесла она, чувствуя, что возможность произнести подобную фразу улучшила ее настроение. – Отец оставил мне достаточно средств, чтобы я смогла позволить себе некоторые удовольствия.

– Черт бы его побрал в таком случае! – воскликнул Риф, и его глаза опять недобро сверкнули.

Он почти не сомневался, что отказ Элизабет переехать к нему будет приятен Адаму Гарланду. Вообще-то независимая в финансовом отношении женщина, которая вольна поступать, как ей вздумается, – та еще штучка. А судя по всему, Элизабет собиралась жить так, как ей хотелось.

– А кто был твой родитель? – с любопытством поинтересовался Риф. Элизабет несколько раз рассказывала ему об отце, но ни разу почему-то не назвала его по имени.

– Джером Кингсли.

Риф нахмурил лоб, стараясь вспомнить.

– Кингсли... Кингсли... – пробормотал он себе под нос. Внезапно его лицо просияло. «Ах, ну да, конечно! Тот самый Джером Кингсли, которого в тридцатых годах считали на редкость удачливым финансистом. Неудивительно, что Элизабет не слишком-то переживала по поводу оплаты счетов в "Пенинсуле"». – По крайней мере, – сказал он, притягивая Элизабет к себе, – ты выходишь за меня не из-за денег.

– Я и не собираюсь пока выходить за тебя замуж, – улыбнулась она.

Риф благодушно рассмеялся.

– Еще как собираешься! И как только удастся убедить Адама дать тебе развод, тогда же все и сообразим. Как думаешь, нельзя ли тебе сейчас расстегнуть несколько пуговок? У меня грудь болит от ножевой раны. И мне просто необходимо увидеть твой бюст, чтобы отвлечься от грустных размышлений на больничной койке.

– Ничего не понимаю, – сказала пораженная Жюльенна. – Риф вышел из больницы и живет сейчас в Виктории. А ты оказалась в одноместном номере в «Пенинсуле»! Все это кажется мне каким-то сумасшествием и ерундой!

– Мне уже говорили об этом, – с легкой усмешкой произнесла Элизабет.

– Разве Риф не хочет, чтобы ты перебралась к нему? – поинтересовалась Жюльенна, стараясь подбирать слова, чтобы ее вопрос не показался слишком бестактным.

Они сидели в Плавательном клубе, отдыхая за коктейлем.

– Хочет, – ответила Элизабет. – Не делай такого лица, Жюльенна. Если я и живу в «Пене», то только потому, что мне так хочется.

– А вот я бы не согласилась ни за что на свете! Особенно в одиночном номере, – выразительно сказала Жюльенна и посмотрела на лежащую в шезлонге Элизабет в мокром купальнике. – Знаешь, – раздумчиво сказала она, – я не уверена, что для тебя полезно и далее оставаться в «Пенинсуле». Мне кажется, в последнее время ты слишком много ешь.

Элизабет усмехнулась. Жюльенна еще ничего не знала о ее беременности.

– Пожалуй, – удовлетворенно ответила она и, скосив глаза, посмотрела на свой живот. – Скорее всего, Жюльенна, ты права.

Последние три недели промелькнули для Элизабет как одно мгновение. Если адюльтер был в Гонконге совершенно обычным делом, то уход жены от мужа – событием из ряда вон выходящим. То, что Элизабет ушла из дому, для многих было потрясением, но немало людей были и просто шокированы ее необычным поступком. Леди Гресби решительно вычеркнула Элизабет из списка гостей, приглашаемых в ее дом, – да и не одна она поступила подобным образом. Лей Стаффорд был чрезвычайно смущен, случайно столкнувшись с Элизабет в «Гонконг-клубе». Многие из тех, кого Элизабет числила в друзьях, теперь откровенно избегали ее и при встречах уклонялись от разговоров. Впрочем, ей было наплевать. Она жила своей жизнью, а самые близкие друзья оставались ей верны.

– Адам сказал, что ты просишь у него развода. – Алистер встретился с Элизабет за обедом в «Парижском гриле». – Стоит ли так поступать? Зачем спешить, Элизабет? Ведь речь идет об очень серьезном шаге.

– Да, шаг серьезный. Но ведь и вынашивать ребенка, зачатого не от Адама, – тоже дело непростое, – мягко сказала она.

Алистер побледнел, его лицо даже вытянулось от неожиданности.

– Извини... Я не знал. – Он поковырял вилкой лежавший на тарелке кусок утки по-пекински и спросил: – Может, в таком случае для тебя было бы лучше переехать к Эллиоту? Тогда все смирились бы с ситуацией.

– Мне нет дела до других. Пусть думают что хотят, Алистер, – с какой-то неожиданной для себя твердостью ответила Элизабет. – Меня это мало беспокоит. Если уж на то пошло, то и другим не следовало бы совать нос не в свои дела.

– Не следовало бы, – согласился Алистер без особой убежденности в голосе. Он принадлежал к тем людям, которых часто называют аккуратистами: любил, чтобы все было чинно и благородно, чтобы комар носу не подточил. Ему не нравилось, когда в человеческих отношениях присутствовала какая-нибудь двусмысленность, неопределенность, незавершенность. И, будучи не в состоянии убедить Элен выйти за него, тоже испытывал внутренний дискомфорт.

– Как у тебя с Элен? – спросила Элизабет, понимая, о чем задумался Алистер.

Он пожал плечами.

– Так же, как всегда. Я люблю ее. Уверен, что и она меня любит. Но почему-то не хочет выходить за меня замуж.

– Может, потому, что прошло еще не так много времени со дня смерти ее мужа? Она вдовствует всего два года.

– Дольше, – поправил ее Алистер. – Скоро уже три. Она часто напоминала мне об этом, а теперь и говорить перестала. Судя по всему, она общается с Адамом чаще, чем со мной.

– Да, Адам умеет быть внимательным и участливым слушателем.

– Вот-вот, – сказал Алистер и удивленно посмотрел на Элизабет. – Ты видишься с ним? Я имею в виду – не просто иногда сталкиваешься, а бывает, что вы договариваетесь о встречах?

Элизабет кивнула. Им с Адамом нужно было все как следует обсудить, а ей не хотелось приходить в дом, где она прежде жила с ним. И Адам предложил ей пообедать в «Пенинсуле». С тех пор они там встречались почти каждую неделю.

– Как Адам отнесся к мысли о разводе? – спросил Алистер. – Он рад?

– Напротив. – Ее взгляд стал печальным. Она ни с кем не желала обсуждать свои отношения с Адамом. Но Алистер был ее хорошим знакомым и хотя бы поэтому заслуживал, чтобы она чуточку приоткрыла ему неизвестное для остальных. – Он все еще тянет, надеется, что я вернусь к нему.

– А ты не собираешься возвращаться?

Ее зелено-голубые глаза встретились с его глазами. Элизабет выдержала его взгляд не мигая.

– Нет, Алистер. Я люблю Рифа. И хотя по некоторым причинам не живу с ним, тем не менее все мое будущее неразрывно связано именно с Рифом.

Алистер вздохнул.

– Как бы я хотел, Бог свидетель, чтобы и Элен думала, что ее будущее неразрывно связано со мной, – усталым голосом произнес он. – Ведь если японцы будут и дальше зариться на остров, не исключено, что всем женщинам и детям предложат покинуть колонию. И если Элен уедет, может случиться, что я никогда больше не увижу ее. Она ускользнет, как вода между пальцев. Я этого не вынесу, Элизабет! Видит Бог, не вынесу!

– А что, ситуация ухудшилась? – спросила Элизабет, чувствуя, что, когда речь идет об Элен, она не в состоянии ничем утешить Алистера.

– Сейчас они выжидают, но я не уверен, что это будет продолжаться до бесконечности. В прошлом месяце их экспедиционный корпус высадился в Биас-Бей. Это в тридцати пяти милях к северо-востоку от Гонконга. Захвачен Кантон. В некотором смысле можно сказать, что мы, в сущности, окружены со всех сторон.

– Да еще немцы в Европе наступают полным ходом. Русские вторглись в Финляндию... – грустно сказала Элизабет.

Она оглядела роскошный интерьер ресторана. Было очень непросто поверить в то, что половина мира в этот момент находится в состоянии войны. Здесь же на белоснежных льняных скатертях блестело серебро, трио музыкантов исполняло приятные слуху мелодии. Тут на закуску предлагали устриц по-сиднейски, копченую осетрину, клубнику, шампанское и коньяк полувековой выдержки.

– Я знаю... – сказал он, будто прочитав ее мысли, – это кажется нереальным. Но, увы, война обязательно доберется и сюда, Элизабет. Это лишь вопрос времени.

– Скажи, а не съездить ли нам в Австралию? – спросил у нее Риф, когда они лежали в постели в его апартаментах в Виктории.

– В Австралию?! – Она обернулась и посмотрела на него. Ее волосы чуть касались плеча Рифа. – Почему именно в Австралию? Тебе туда нужно по делам, или Форт-Каннинг хочет туда тебя переправить?

– Ни то ни другое, любимая, – ответил он, удобно кладя ладонь на заметно увеличившийся живот Элизабет. У них не было никаких секретов друг от друга. Она знала о его разведывательной работе гораздо больше того, чем ему бы следовало ей сообщать. – Туда выезжает с концертами Роман. Его оркестр будет выступать в Сиднее, Мельбурне, Аделаиде и Перте. Думаю, мы могли бы встретиться с ним именно в Перте, где закончится турне.

Она села в постели и посмотрела на Рифа.

– Это было бы превосходно! Сто лет не слышала хорошего оркестра!

Он облокотился на подушки. Риф испытывал такую сильную: любовь к Элизабет, что у него даже побаливало сердце.

– Он как раз хотел бы послушать твою игру. Глаза Элизабет расширились от ужаса.

– Ты, должно быть, шутишь?! Роман – один из величайших дирижеров современности. Что же я смогла бы для него исполнить?

– Баха, Шуберта, Бетховена – все, что угодно, – с улыбкой ответил Риф. – Только не говори мне, что ты не сможешь ему сыграть. Ведь месяцы упражнений под руководством Ли Пи что-нибудь да значат.

Она улыбнулась. Ее ужас был вызван лишь неожиданностью услышанного. Она очень трезво оценивала собственные возможности и была вполне готова сыграть такому человеку, как Роман Раковский. При одной только мысли об этом холодок пробежал у нее по спине.

– Роман Раковский! – с чувством священного ужаса и почтения произнесла она. – Даже не верится!

Риф притянул Элизабет к себе.

– Не смей произносить его имя с таким обожанием, иначе я могу передумать и увезу тебя куда-нибудь подальше от Австралии. – Он тронул рукой ее грудь. – Знаешь, Лиззи, она еще немного увеличилась. Сколько еще ждать?

– Как минимум полгода, – томно произнесла она, прижимаясь к его телу. – Ты восхитителен, – прошептала она, касаясь губами бронзовой кожи Рифа. – Просто великолепен...

Они прибыли в Перт в самый канун Рождества, заранее решив отметить его в Австралии. Риф был уверен, что, если бы они остались в Гонконге, Адам попросил бы Элизабет хотя бы один день провести с ним. А она по доброте душевной не смогла бы ему отказать. Все вышло отлично: она сказала мужу, что собирается в Австралию. Элизабет была обрадована, узнав, что Элен пригласила Адама провести Рождество с ее детьми и Алистером.

Мелисса, теперь уже по собственной инициативе, отправилась на Новую территорию: ей осточертело видеть вокруг любопытные глаза жадных до сплетен друзей и знакомых. Каждый день для нее превращался в небольшое сражение. И она соскучилась по одиночеству.

– Так странно увидеть рождественские елки, искусственный снег и Санта-Клауса в жару и при ярком солнце, – сказала Элизабет, когда они прогуливались по Перту. Они заглядывались на украшенные витрины магазинов, пытаясь найти какой-нибудь рождественский подарок для Романа. Риф слегка сжал ее ладонь.

– Все забываю, что ты еще никогда не была на Рождество в южном полушарии. Завтра мы отправляемся на пляж. Вот когда ты и вовсе потеряешь ориентацию во времени.

Они прошли мимо газетного киоска. Лежавшие на прилавке английские газеты месячной давности привлекали заголовками: «Ну же, Гитлер! Мы готовы встретиться!»

– Что-то нам принесет грядущий год? – неожиданно погрустнев, спросила Элизабет.

Он успокаивающе похлопал ее по руке. Как-никак был праздник, и Рифу не хотелось думать о Гитлере, о японцах, о мраке, в который медленно и неотвратимо погружался мир.

– Ребенка, – ответил он, намеренно делая вид, что не понял ее. – Нашего ребенка.

Ее грусть прошла, как и надеялся Риф, она покрепче ухватилась за его руку.

– Медсестра в клинике говорит, что буквально через несколько недель он уже будет шевелиться. Интересно, что это за ощущения?

– Скорее всего незабываемые, – с улыбкой ответил Риф.

Они проходили мимо очередной витрины. На серебристо-сером фоне была выставлена бронзовая голова изящной работы.

Риф прищурился и оценивающе посмотрел на скульптуру. Затем внезапно остановился.

– Ну, хватит глазеть на витрины, – сказал он, притягивая Элизабет поближе. – Ты взгляни!

Она подошла и прочитала имя, выгравированное золотыми буквами: ВОЛЬФГАНГ АМАДЕЙ МОЦАРТ.

– О... – тихо выдохнула она. – Это прекрасно, Риф...

– И будет отличным подарком Роману. Пойдем, наши поиски увенчались успехом.

– Превосходная вещица! – Роман Раковский не мог отвести взгляда от подарка. Его глаза радостно блестели. Он бережно вытащил бронзового Моцарта из шуршащей оберточной бумаги.

Они сидели в пустом концертном зале Перта. Элизабет и Риф были под впечатлением исполнения оркестра: Раковский репетировал с коллективом концертную программу, исполняемую в этот вечер. И вот в зале остались лишь они трое. Элизабет постоянно ощущала присутствие «Стейнвея», который стоял на сцене чуть в стороне. Роман, в свою очередь, подарил им небольшую картину, изображавшую Давида с пращой в руке. Юноша бесстрашно смотрел вдаль, где могли находиться филистимляне или Голиаф.

– Картина показалась мне символичной, – сказал Роман, и его голос гулко наполнил пустой зал. – Маленький герой, который противостоит превосходящей силе. Мне это напоминает ситуацию в Гонконге.

– Изумительная картина! – искренне сказала Элизабет. – Художник очень удачно подобрал краски.

Весь облик Давида дышал чистотой и смелостью, и от этого ком вставал в горле.

Роман Раковский оказался совсем не таким, каким его себе представляла Элизабет. Он походил больше на медведя; его светлые волосы лежали огромной непослушной копной. У Романа была привычка проводить рукой по волосам, объясняя что-то музыкантам. Для дирижера высочайшего международного уровня он был очень молод, но Элизабет поняла, как ему удалось достигнуть столь высокого мастерства. В его облике была исключительная серьезность и сила. Казалось, волны исходящей от него энергии воздействуют на слушателей.

– Ну, что ты думаешь, мой друг? – спросил он, спускаясь со сцены в зал после репетиции. Он по-братски обнял Рифа, с которым давно не виделся, и сейчас был очень рад встрече. – Оркестр звучит несколько иначе? – Он обернулся к Элизабет, его лицо было доброжелательным и приветливым. – Сейчас тон задают струнные, если вы обратили внимание. Мы приглушили басы, они у нас не доминируют, как в других оркестрах. Для исполнения классической музыки это именно то, что нужно, вы не находите?

Обняв за плечи Элизабет и Рифа, он повел их в правый угол сцены, где у него был припасен термос с горячим кофе.

– Это наши трудности. – Он, извиняясь, пожал огромными плечами. – Выпили бы шампанского за встречу, но, увы, придется подождать до вечера. Я могу это себе позволить только после выступления.

У Романа был низкий приятный голос, звучащий с затаенной усмешкой. Элизабет сразу же прониклась к нему безотчетной симпатией.

Когда они выпили кофе, Роман внимательно посмотрел на нее и улыбнулся, при этом у его глаз образовались лучики морщин.

– Сцена в вашем полном распоряжении, – сказал он. – Устраивайтесь поудобнее и играйте. Можете сыграть, что хотите.

Казалось, Элизабет охватил всеобъемлющий ужас, парализовавший ее волю. Но стоило Роману прикоснуться к ее руке, как она сразу же вспомнила, зачем приехала. Когда она взошла на сцену, у нее не только прибавилось уверенности, но и возникло чувство, что именно тут, на сцене, и есть ее настоящее место.

Первые звуки фортепианного концерта Грига разлились по залу. Риф облегченно вздохнул. Бет справилась со своими нервами. Она играла превосходно. Черт побери, она потрясающе играла!

Позже, когда они сидели втроем в польском ресторанчике, где подавали любимый Романом красный борщ, Риф спросил друга:

– И куда же ты теперь?

Роман переломил ломоть ржаного хлеба.

– В Палестину, – с удовольствием произнес он. – Меня пригласили дирижировать тамошним оркестром.

Риф присвистнул.

– Да, для тебя это событие, – сказал он, подливая вина в рюмки Элизабет и Романа.

– Именно.

Голос Романа сделался серьезным и даже посуровел. Все подумали о музыкантах, которые играли теперь в составе национального оркестра Палестины. О тех, кому посчастливилось избежать ужасов гитлеровской оккупации.

После паузы Роман заговорил все тем же суровым голосом:

– Ты в курсе, что британское правительство запретило въезд беженцев на территорию Палестины?

Риф кивнул.

– Я не совсем понимаю... – сказала Элизабет.

– Сотни тысяч еврейских беженцев пытаются сейчас попасть в Палестину, – негромко пояснил Риф, – а Палестина считается подмандатной территорией Англии. Англичане определяют порядок и квоты на въезд.

Элизабет побледнела.

– А что же будет с беженцами, которым отказывают во въезде? Где их могут приютить?

– Их отправляют морем в ту страну, которую они покинули, – сказал Роман, и его серые глаза зажглись неподдельным гневом. – А после возвращения преследования, от которых они надеялись убежать, продолжаются. Евреев запирают в гетто и концентрационные лагеря.

Риф взял Элизабет за руку.

– Не только британские власти отмахиваются от проблем с беженцами, – сказал он, чувствуя, что Элизабет испытывает жгучий стыд за свое правительство. – Американцы ведут себя не лучше.

Роман привычно взъерошил волосы.

– И почему, черт побери, они не хотят понять всей серьезности обстановки?! – в отчаянии воскликнул он. – Почему бы вообще не забыть о квотах? Сейчас не время разводить бюрократию.

– Все бюрократы одинаковы, – сдержанно заметил Риф, и его лицо сделалось злым. Он имел в виду не каких-то абстрактных бюрократов из британского или американского правительства, но и столоначальников из Форт-Каннинга, тупоголовых солдафонов, которые до сих пор пребывали в блаженной уверенности, что на Востоке войны не будет.

Вечером Элизабет и Риф сидели в концертном зале на местах, оставленных для них Романом. Атмосфера была наэлектризована. Многие здешние меломаны никогда не присутствовали на концертах Романа Раковского, но им была хорошо известна его репутация одного из наиболее талантливых дирижеров, и теперь они хотели воочию убедиться, справедливо ли это.

– Не верю, что он гениален, как о том твердят критики, – произнес циничный мужской голос за спиной Элизабет и Рифа. – Все-таки, что ни говори, он еще слишком молод.

Послышался женский смех.

– До чего же ты глуп, дорогой, – снисходительно ответила женщина. – Чтобы стать великим, дирижеру вовсе не обязательно дожить до седин и превратиться в сгорбленного старика. Возьми, например, Леопольда Стоковского или Артура Рубинштейна. Им едва за сорок, а ведь и тот и другой уже более двадцати лет руководят оркестрами.

Послышалось сдержанное покашливание. Оркестранты заняли свои места на сцене. Раздались восторженные аплодисменты.

Появился Роман Раковский, и аудитория взорвалась аплодисментами. Он встал за дирижерский пульт.

Впервые за много месяцев Элизабет ощутила охватившее ее уже забытое волнение, когда кажется – еще немного, и сердце не выдержит, разорвется. Она волновалась даже больше, чем во время собственных выступлений. Может, потому, что элегантный дирижер в черном фраке и белоснежной рубашке был не незнакомцем, а человеком, известным Элизабет. Это был друг Рифа, а теперь и ее друг.

Она отняла руку у Рифа и восторженно захлопала. Роман обернулся к аудитории, благодарный за столь теплый прием, его волосы были сейчас чуть приглажены и уже не разлетались во все стороны. Превосходно сшитый фрак подчеркивал мощь его фигуры. Когда же признательный за аплодисменты Роман начал кланяться, Элизабет ощутила, как ее охватило чувство сродни шоку. Было совершенно очевидно: еще до того, как Роман поднял свою дирижерскую палочку, он вызвал явный энтузиазм публики. Во всем его облике чувствовались мужественность и сила, личный магнетизм, которых хватило бы на многих.

– Одно могу сказать, – снова раздался циничный голос за спиной Элизабет, когда стихли аплодисменты и Роман повернулся к оркестру, – эти поляки умеют себя подать.

Элизабет вновь положила свою ладонь на руку Рифа и тихонько пожала ее. Концертный зал превратился в слух, полный ожидания. Роман поднял свою палочку. Элизабет отчетливо слышала, как бьется ее сердце. Первым номером была Четвертая симфония Малера – одно из самых любимых ее произведений, – исполнение которой она слышала много лет назад в лондонском Альберт-холле.

В абсолютной тишине Роман опустил палочку, и с первого же мгновения Элизабет поняла, что волноваться незачем. Роман превосходно управлялся с оркестром, и его звучание оказалось безупречным.

– О, это изумительно... потрясающе! – воскликнула Элизабет, когда стихли последние звуки и публика устроила овацию.

– Ну что, дорогой, – послышался женский голос за спиной Элизабет, – тебе еще нужны доказательства?

– Нет, – ответил мужчина, хлопая изо всех сил. – Этот человек – прирожденный дирижер. Действительно изумительно! Никогда не слышал такого великолепного исполнения произведений Малера.

После концерта они вновь втроем сидели в том самом польском ресторане, где на столах уютно горели свечи.

Роман улыбался. Его волосы все еще были мокрыми от пота, глаза горели как угли. Он с удовольствием налегал на бифштекс с грибами.

Элизабет и Риф сидели напротив. Их тарелки были пусты. Перед концертом они поужинали и не были голодны. Роман подозвал официанта и попросил еще фруктового компота.

– Вообще-то я не такой уж обжора, – извиняющимся тоном произнес он, обращаясь к Элизабет, – но после концерта необходимо как-то восполнить нервную энергию, а тогда аппетит разыгрывается не на шутку.

Она понимающе улыбнулась, и на мгновение, когда их взгляды встретились, поняла, что в лице Романа приобрела настоящего друга. Она знала, что, даже не окажись здесь Риф, они все равно подружились бы с Романом. А как Роман чувствует себя после выступления, превосходно знала и сама. Она потягивала какое-то польское вино, специально заказанное Романом, раздумывая над тем, смогла бы она когда-нибудь привыкнуть именно к такому вкусу.

– А Малера очень трудно интерпретировать? – спросила Элизабет.

Тарелка с бифштексом и грибами была пуста, и официант поставил перед Романом компот. Тот положил ложку компота в рот, оценивающе пожевал, затем произнес:

– Нет. Во всяком случае, для меня Малер – один из наиболее легких композиторов.

Элизабет чуть подалась вперед.

– Интересно, почему? – спросила она.

Риф улыбнулся. Его восхищал профессиональный разговор, который Элизабет почти на равных вела с Романом. Ему было интересно следить за ее мимикой, смотреть, как ее лицо внезапно оживает, как она улыбается, слушая собеседника. То, что самому Рифу было нечего вставить в разговор, мало волновало его. Музыка была частью мира, к которому принадлежали Элизабет и Роман. Риф надеялся, что в один прекрасный день Роман использует свое влияние и связи, чтобы помочь Элизабет.

– Малер и сам был дирижером, – говорил между тем Роман, испытывая явный эмоциональный подъем. – И в его музыке это очень чувствуется. Он оставляет столько примечаний, как следует исполнять то ли иное место в его произведениях, что сыграть неправильно совершенно невозможно. Вот, скажем, в его Второй симфонии...

Риф шутливо застонал:

– Друзья, уже почти три часа утра! Роман, сжалься! Роман поцокал языком.

– Ну и лицемер же ты, приятель, – сказал он. – Так и быть, ради тебя больше не будем обсуждать Малера. Во всяком случае, пока. Давайте-ка выпьем на брудершафт.

– Брудершафт? – спросила Элизабет, полагая, что речь идет еще о каком-то польском вине.

– У нас в Польше есть обычай: если люди клянутся в братских чувствах друг к другу, то, чтобы сохранить их на всю жизнь, нужно выпить на брудершафт. Наполним-ка бокалы... – Он сам налил и себе, и им. – Вот, теперь поднимем их, и пусть каждый скрестит руки с другим... – Он скрестил руки с Рифом. – А теперь одновременно выпьем. Это обет, залог того, что наша дружба – навеки.

Элизабет восторженно следила за тем, как мужчины выпили, глядя друг другу в глаза. Несмотря на то что они были мало похожи, в их облике было что-то общее, хотя и трудноуловимое. Но тем не менее Риф и Роман казались братьями. Оба высокие, широкоплечие, и, хотя Роман был крупнее Рифа, он двигался так же грациозно; в обоих было что-то от пантеры – так пластичны были их тела. Впрочем, их сближало и другое: и Риф, и Роман излучали скрытую властность, тот и другой производили впечатление людей, умеющих сдерживать свои страсти, оба знали себе цену, и порой их самоуверенность казалась даже оскорбительной. Элизабет подавила улыбку, подумав о том, как в их престижном американском университете терпели подобных субчиков.

– А теперь выпьем на брудершафт с вами, – обратился Роман к Элизабет.

Ощущая легкое головокружение, она подняла свой бокал и скрестила руки с Романом. После первого же глотка ее охватило чувство необыкновенного счастья. Они с Рифом, которого Элизабет любила всей душой, не были обделены друзьями в Гонконге, а теперь она приобрела и дружбу такого человека, как Роман Раковский. Глядя в его сверкающие глаза, она поняла, что эта дружба продлится многие годы.

Через несколько дней, когда пришло время расставаться, каждый был не на шутку огорчен. Роман с оркестром возвращались в Лондон, а оттуда они сразу же летели в Тель-Авив. Элизабет и Рифа ждал Гонконг. И никто из троицы не мог сказать, когда они вновь встретятся.

– В следующий раз мы будем выступать вместе, – сказал Роман Элизабет. Он крепко сжал ее в своих объятиях, так что на мгновение она испугалась за свои ребра. – И это будет не какая-то репетиция, а самое настоящее публичное выступление. – Затем он обернулся к Рифу. Глаза Романа подозрительно подернулись влажным блеском. – Береги себя, дружище. До свидания!

Они прибыли в Гонконг ранним утром. Самолет долго катился по посадочной полосе и наконец застыл. Через иллюминатор Элизабет увидела восходившее солнце.

– Ну вот, скоро будем дома, – сказал Риф со страстным блеском в глазах.

Они вышли из самолета. Она бережно прижимала к груди картину, подаренную Романом. Это полотно стояло на ее туалетном столике в гостиничном номере в Перте. Теперь с ним предстояло расстаться. Хотя формально подарок был сделан им обоим, но висеть картина будет в квартире Рифа, а не в ее номере.

– Забирай, – с явным сожалением произнесла Элизабет, протягивая ему картину.

Риф распахнул перед ней дверцу ожидавшей машины, но не спешил взять картину.

– Зачем? – сказал он.

Элизабет недоуменно взглянула на него.

– Наверняка ты хочешь повесить ее у себя?

– Конечно, хочу, – сказал он, усаживаясь за руль. – Тут и говорить не о чем.

Он включил зажигание, и машина тронулась. Элизабет, немного помолчав, поинтересовалась:

– Ты что-то затеял? – В ее голосе звучало подозрение. – Почему ты сидишь и улыбаешься?

Риф улыбнулся еще шире.

– Ты такая забавная, Лиззи! – Он свернул на Агрил-стрит. – Неужели ты и вправду думаешь, что после того, как мы неделю прожили вместе, я позволю тебе вернуться в «Пенинсулу»?

– Там почти вся моя одежда, – не очень уверенно произнесла она.

Улыбка на лице Рифа сделалась еще шире.

– Ее там уже нет, любимая. В тот самый день, когда мы отправились с тобой в Перт, одежду забрали, и теперь она висит в просторном гардеробе, который специально пришлось приобрести, чтобы поместить все твои наряды. Знаешь, никогда не видел такую гору тряпок... Ты, должно быть, любишь наряжаться...

– Но ведь в твоей спальне встроенные шкафы, – перебила она его. – И громадный гардероб будет выглядеть там неуместным. Поверить не могу, что ты и вправду его купил...

Он свернул на Ватерлоо-роуд.

– Вот тут ты совершенно права. В моей спальне гардероб выглядел бы неуместно. А в нашей новой спальне он смотрится вполне нормально.

Она рассмеялась, крепко прижав к груди подаренную картину.

– Где же эта самая новая спальня? – спросила Элизабет. Она не была настроена спорить с Рифом. С Рождества она знала, что период, который мысленно называла переходным, близится к концу. Впрочем, Элизабет не очень-то хотелось возвращаться в «Пен», а Риф не собирался отпускать ее туда.

– Сиди спокойно и не торопись, скоро сама все увидишь, – сказал он, сворачивая на Натан-роуд, к паромной переправе.

Как только они оказались в Гонконге, Риф поехал на восток по тихим улицам Виктории, потом свернул на заполненные пестрой толпой улочки Ванчая.

– Куда, скажи на милость, мы едем? – не утерпела Элизабет. Положив голову Рифу на плечо, она сидела, держась за его локоть.

– Терпение, главное – терпение, – ответил Риф, куда-то сворачивая.

Наконец они выбрались на дорогу, петлявшую вверх по холму. Машину болтало на ухабах, оставшихся после зимних ливней.

На самой вершине холма автомобиль остановился, подняв тучу пыли.

– О! – выдохнула Элизабет. – О, Риф, это потрясающе!

Небольшой дом стоял среди деревьев. Его плотно обступали папоротники и сосны. Фасад выходил на горный склон, полого спускавшийся к морю.

– Предупреждаю, еще не вся мебель доставлена, – сказал Риф.

Они направились к дому. Он оказался совершенно не похож на другие особняки, которые Элизабет доводилось видеть на острове. Не было ни украшенного портиком фасада, ничего похожего на роскошные дома в районе Пика. Он был из камня, пристроенная лестница вела на второй этаж. Все ее ступени были по краям аккуратно выкрашены белой краской, на каждой стояли терракотовые горшки с цветами: анютины глазки, ярко-алая герань, белые анемоны с угольно-черной серединой, жимолость. Двери и ставни, выкрашенные в ярко-синий цвет, были раскрыты.

– Конечно, мы могли бы себе позволить и более просторный дом, – сказал Риф, которого внезапно охватили сомнения относительно размеров их нового жилища.

В ответ Элизабет отрицательно замотала головой.

– Нет, Риф, это как раз то, чего мне хотелось! Дом совершенно изумительный!

Солнечный свет проникал в комнаты, отражаясь от белых стен и сверкавших сосновых полов. Элизабет обходила комнату за комнатой. Через открытые окна внутрь дома лился аромат цветов. Среди мебели оказалась металлическая кровать, застеленная белоснежным льняным бельем, огромных размеров гардероб с ее вещами и большой концертный «Стейнвей».

– Мне казалось, что кое-какую мебель для нового дома ты сама захочешь подобрать, – обняв ее сзади за талию, сказал Риф. – Хочу, чтобы в каждой комнате чувствовалось твое присутствие.

Она повернулась и нежно погладила его по щеке, глядя прямо в глаза.

– Да, теперь можно и мебелью заняться, – мягко произнесла она. – Прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик!

Она высвободилась из его объятий и пошла к автомобилю. Вернулась она с картиной, изображавшей Давида.

Картину они повесили в солнечной комнате, выходившей окнами на море. Риф обнял Элизабет и притянул ее к себе.

– Ну что ж, начнем обживать дом, – глухо произнес он, поднял Элизабет на руки и понес в спальню, на белоснежную постель.