Ханская дочь. Любовь в неволе

1

Скалы возвышались прямо посреди неоглядной степи — казалось, какой-то сказочный великан, забавляясь, забросил их сюда. Едва завидев их, татары пришпорили измученных коней, надеясь укрыться там раньше, чем их настигнут преследователи.

Лицо старого казака, скакавшего рядом с Сергеем Васильевичем Тарловым, растянулось в широкой улыбке:

— Я же говорил вам вчера, капитан… Все идет так, как я предсказывал. Тут-то они нам и попадутся!

Тарлов согласно кивнул, хотя и не был еще окончательно уверен, что маневр удастся.

— Ну, будем надеяться, что Ваня со своими людьми уже там, иначе чертовы повстанцы укрепятся между скал, а мы останемся с носом. Еще чуть-чуть — и солнце сядет, тогда они уйдут.

— Пожалуй, у нас найдется кое-что, чтобы задержать их. Поглядите, вон и условный знак! — Казак показал на расщелину в скалах, где на мгновение показался человек и помахал им, сжимая что-то в руке.

Тарлов не мог разглядеть, что именно, но надеялся, что это треуголка его вахмистра. Он придержал горячего гнедого, которого называл Мошкой, и отдал казакам приказ рассыпаться цепью.

— И глядите, чтобы татары не прорвались! Мы загнали их в угол, как крыс, и они будут сопротивляться.

Взяв ружья на изготовку, казаки пошли на татар, оттесняя их к скалам.

Сергей Тарлов, капитан Его величества, наблюдал за действиями своих людей. Они наступали уверенно, и Сергей был доволен: если с ним будут такие люди, восстание скоро будет подавлено. Сейчас они преследовали последних мятежников, не пожелавших сложить оружие. Он надеялся, что покончит с этим отрядом еще до вечера.

А в это время Монгур-хан, предводитель татарского отряда, оглянувшись, увидел, что казаки начали отставать.

Растянув ряды, они, видимо, стремились взять татар в окружение. Хан улыбнулся — скалы были иссечены ущельями, и места там было достаточно, чтобы все его люди могли свободно укрыться. Тогда они выстоят и против вдвое большего отряда, а уж ночью точно уйдут от казаков. Он отдал приказ следовать за ним и направил лошадь к узкой расщелине между двумя скалами. Внезапно воздух разрезал решительный крик:

— Стоять! — Дюжина вооруженных людей поднялись из укрытия, они прицелились в хана и его людей.

Монгур так резко осадил лошадь, что она чуть не сбросила его, а скачущий следом Кицак, его шурин и приближенный, не успел остановиться. Кицак тотчас вырвал стрелу из колчана и прицелился, но на него сразу оказались направлены несколько ружей.

— Бросай оружие! — выкрикнул кто-то из русских. Кицак повторил эту фразу на своем языке, многие воины не знали русского.

Татары остановились, проклиная русских солдат. Казаки были надежно укрыты между скалами и оказались неуязвимыми. Время от времени кто-нибудь из татар пускал стрелу, целясь в остальных казаков, приближавшихся к окруженному отряду. Особенно пытались попасть в русского капитана, выделявшегося среди казаков, пестревших кафтанами и шароварами, высокой треуголкой и зеленой формой офицера царской армии.

Офицер куда больше, чем солдаты, олицетворял собой ненавистную власть русского царя.

Один из казаков показал на стрелу, которая шлепнулась в траву прямо перед Тарловым:

— Капитан, не отойти ли вам назад? Вы рискуете!

Тарлов покачал головой. Он хотел покончить с повстанцами, на этом самом месте, чтобы убраться наконец из проклятой Сибири. На Западе назревала война гораздо более грозная, чем какое-то восстание, — подумаешь, пара тысяч буйных вогулов, остяков и татар. С содроганием вспомнил он поражение русской армии под Нарвой семь лет назад[1]. С тех пор Петру Алексеевичу удалось вернуть часть Ингерманландии[2], захваченной шведами, но сражался он там против маленького рассеянного гарнизона. Основные силы шведов тогда действовали в Польше и Саксонии, обратив в бегство не столь сильное войско Августа. Но каждому было понятно, что шведский король хочет только одного: захватить Россию, свергнуть царя и силой постричь его в монахи.

Как бы Тарлову хотелось выступить вместе со своим полком, а не бороться здесь с этими дикими сибирскими племенами. Их планы были понятны: использовав войну на западных границах, освободиться от русского владычества. Долго раздумывать царю было некогда, шведы стояли у северо-западной границы. На восток был направлен Павел Николаевич Горовцев, один из лучших генералов, — именно он должен был призвать восставших к порядку, ему это почти удалось, но конца операции генерал не дождался. Из столицы были получены плохие известия, и Горовцев с большей частью подчиненных ему войск выступил на запад, предоставив завершать кампанию трем оставшимся ротам и местным казакам.

Стрела просвистела мимо головы Тарлова, и он решил завершить дело немедленно — иначе все его достижения развеются как дым. Он привстал на стременах и выстрелил в воздух, чтобы привлечь внимание татар.

— Вы в ловушке! Сдавайтесь, или вам не жить!

Наступила мучительная тишина, и он спросил себя: не будут ли татары столь безумны, что решат сражаться до последнего? И вообще — понимают ли они его, ведь эти дикие люди могут и не говорить по-русски? Тарлов уже собрался подозвать к себе кого-нибудь, кто мог перевести, но тут услышал вопрос:

— Поклянешься ли ты пощадить мой народ, если мы сложим оружие?

Этот вопрос не был неожиданностью. Отдельные отряды казаков, словно вихрь, налетали на селения инородцев и не щадя рубили всех, кто попадался им на пути.

До сих пор Тарлову удавалось держать людей в подчинении, вот и теперь он совершенно не хотел устраивать бойню.

— Если ты поклянешься в верности царю, заплатишь ясак[3] и выдашь заложником своего старшего сына, я не трону твоих людей!

От слов русского офицера Монгур-хан пришел в замешательство. Его жены родили ему много дочерей, он и сам не мог сосчитать сколько, но только два сына было у него: старший, Бахадур, два года назад погиб во время распри между племенами, а младшему было только четыре года. Выдать ребенка врагу значило обречь его на верную смерть от дорожных тягот. А если сын и выживет — они превратят его в русского, заставят забыть Аллаха, научат становиться на колени перед попами в золотых одеждах и лизать им руку, как собака.

Монгур беспомощно повернулся к родичу:

— Дай совет, как мне быть!

Кицак еще раз поглядел на казаков, каждое мгновение их ружья могли разразиться градом смертоносных пуль. Он понял, что осталась единственная возможность спасти свою жизнь и жизнь соплеменников.

— Ты должен согласиться, Монгур. Аллах справедлив, он защитит Угура или подарит тебе другого сына.

— Аллах не помог нам победить в этой войне, разве он поможет нам теперь?! — яростно выкрикнул Монгур и сам испугался своих дерзких слов. В глубине души он знал, что Кицак прав: ему не оставалось ничего другого, как испить до дна чашу бедствий. Монгур покорно склонил голову.

— Мы сдаемся, казак! — тихо проговорил хан, с сожалением бросил на землю ружье, которое выменял у русского купца за связку собольих шкурок, и, подняв руки, медленно пошел к русскому офицеру.

Когда прочие татары последовали примеру предводителя, Тарлов облегченно выдохнул. От их отряда осталось едва ли восемьдесят человек, но они доставили ему и его людям больше проблем, чем все остальные мятежники, вместе взятые. И хотя казачий отряд превосходил их числом, преследовать татар пришлось несколько дней, да и загнать их в ловушку удалось с трудом.

Торжествуя, он вглядывался в посеревшие от разочарования лица мятежников. Многие из них были ранены, но в глазах горела нескрываемая ярость: русские победили хитростью, а это было унизительно.

Сергей чувствовал себя почти таким же изнуренным и обессиленным, как и пленники, но показать свою слабость не мог. По-военному прямо сидя в седле, он приказал казакам связать пленников, дав им возможность промыть и перевязать раны. Затем спешился и шагнул навстречу своему вахмистру, коренастому мужчине невысокого роста. Он был почти вдвое старше Тарлова, грубое лицо его казалось вырубленным из цельного куска дерева, а светлые волосы свалялись и потемнели.

— Хорошо, что вы не пригнали сюда этих проклятых татар чуть раньше, капитан. Когда мы подъехали к скалам, эти дикари уже маячили на горизонте. Если бы они больше смотрели на то, что находится впереди, и меньше обращали внимания на вас, они бы точно нас заприметили, — доложил Иван Добрович, которого все в отряде называли просто Ваней. Он был страшно доволен, что план командира удался и что в этом была и его заслуга.

Сергей хлопнул его по плечу:

— Ты и твои ребята славно поработали! Мы захватили их, не потеряв ни одного человека. Генерал Горовцев будет рад услышать это.

Ваня отмахнулся:

— Да откуда ему узнать? Он возвращается назад, и вряд ли его заботят эти непокорные дикари, зато комендант Мендарчук водочки не пожалеет! — И Ваня облизнул губы, предвкушая застолье в честь победы. Тут он вспомнил, что в седельной сумке у него еще осталось полфляги водки.

— Может, хлебнем по глоточку, Сергей Васильевич? — И, не дожидаясь ответа, побежал к скалам, где были оставлены лошади.

Тарлов не думал о водке — его мысли занимал пленный хан, которого уже вели к нему двое казаков. Тарлов вытянулся и попытался принять грозный вид.

— Было большим просчетом с твоей стороны поднимать оружие против русского царя, но ты уже поплатился за это, потеряв своих людей! — сказал Тарлов.

Монгур, прищурившись, рассматривал молодого офицера. Русский был почти на голову выше его, но выглядел куда стройнее и изящнее. Широкие плечи были плотно обтянуты зеленым сукном мундира, в светло-голубых глазах светилось любопытство, а лицо было по-юношески привлекательным, но, пожалуй, слишком мягким. «Молокосос, — думал хан в ярости, — он сумел провести меня!» Этот русский обманул его, опытного воина и предводителя татарских племен, заманил в ловушку. Монгур почти слышал, как смеются над ним старейшины других племен. Ему хотелось схватить мальчишку и переломить ему хребет, но хан понимал, что от него сейчас зависела судьба всего племени. Один неверный шаг, и его народ будет уничтожен: псы русского царя не знают жалости. Все в нем противилось тому, чтобы покориться этому русскому, но выбора не оставалось. Хан склонил голову и принял смиренный вид.

— Ты победил, великий воин, и теперь я прошу лишь о милости. Наши жены и дети голодают в степи, а наши враги рыщут вокруг, словно волки возле овечьего стада. Отпусти нас, и мы до скончания времен будем возносить имя твое.

— Ты меня не проведешь, хан! Вы поднялись против царя и должны быть наказаны!

Тарлов пристально взглянул на Монгура. Степняки, которых он встречал до этого времени, если и пытались говорить по-русски, то страшно коверкали речь, понять их было почти невозможно, но этот татарин говорил почти чисто, он годами жил в Москве, хотя земли его племени не принадлежали русскому царству. Последнее и было тем обстоятельством, которое Сергей намеревался изменить.

— Ты слышал мои слова, татарин! Ты поклянешься в верности государю и выдашь заложником старшего сына, чтобы подтвердить свои мирные намерения.

Монгур тихо зарычал, как волк, попавший в ловушку.

— Мое племя признает царя господином и заплатит ясак, но сына я не отдам!

— Тогда у меня нет выбора. Придется отдать приказ расстрелять всех.

Тарлов поднял руку. По этому сигналу казаки подняли ружья и прицелились. Когда они взвели курки, татарин упал на колени и умоляюще протянул к Сергею руки:

— Смилуйся, господин! Мы будем верными слугами твоему царю, только оставь мне сына. Ты можешь взять всех овец и лошадей, всех, что у меня есть, и много драгоценных мехов! У меня есть золото, монеты из твоей России и из Персии и золотые самородки, которые приносит Обь. Все это будет твоим, пощади только сына!

Монгур презирал себя в эту минуту, но речь шла о спасении его единственного сына, а ради этого он был готов заплатить любую цену.

— Возьми мою жену, мою дочь, поедем со мной — ты выберешь себе самую красивую!

На мгновение хану показалось, что офицер согласится на это предложение. Отделаться дешевле он и не мечтал: дочерей у него было больше, чем лошадей, и ежегодно рождались новые девочки.

Тарлов почувствовал жалость к хану, который, кажется, действительно был привязан к своему сыну, но приказ генерала Горовцева обсуждению не подлежал.

— Мне очень жаль, татарин, но ты выдашь мне сына, либо вы останетесь нашими пленниками.

Некоторые татары, стоявшие поблизости, выдохнули — последняя фраза звучала куда лучше, чем угроза расстрелять всех на месте.

Кицак, ободренный обращенными к нему с надеждой взглядами, решил воспользоваться замешательством хана:

— Ты сам сказал, что наши жены и дети теперь беззащитны. Неужели ради одного маленького ребенка ты хочешь ввергнуть в несчастье все племя?

Монгур услышал согласный ропот своих людей и понял, что его судьба балансирует на клинке сабли. Если он откажется выдать сына, люди не подчинятся ему и выберут своим предводителем Кицака. У того нет своих сыновей, и он прикажет выдать русским племянника — так или иначе Угур станет заложником. Он должен решиться на это, если хочет остаться ханом.

Монгур бросил на шурина свирепый взгляд и выдавил из себя нужные слова. Еще минуту назад он был готов скорее откусить собственный язык, но теперь он твердо сказал:

— Да будет так, русский. Я отдам сына!

— Хорошо! Выбери одного из своих людей, который привезет его ко мне. С ним поедут четыре казака и мой вахмистр. Если они не вернутся вовремя, мы расстреляем оставшихся!

Хан испуганно вздрогнул.

— А что будет с нами, пока твои люди будут ездить в орду?

— Мы отведем вас в Карасук[4], — холодно ответил Сергей. — Там вы поклянетесь в верности царю. А теперь укажи мне своего посла.

«А офицер не так прост, хотя и молод», — подумал Монгур и невольно почувствовал уважение к русскому. Затем он повернулся к шурину:

— Скачи в орду! Зейна послушает тебя!

Монгура охватил страх, что его любимая жена откажется отдать сына, но и тайная радость появилась: если Кицак вынудит сестру отдать русским Угура, Зейна никогда не простит ему этого и постарается сделать так, что племя никогда не выберет Кицака ханом.

Кицак понял это, как только услышал приказ, — он хорошо знал свою сестру и больше всего желал бы перепоручить другому эту миссию, но он был единственным из приближенных Монгура, кто мог заставить Зейну повиноваться.

Сумерки крались с востока, набрасывая на землю дымчато-серый платок. Отправляться в путь было уже слишком поздно. Тарлов приказал своим людям разбить лагерь и не спускать глаз с татар.

Ночь прошла спокойно. После завтрака люди разбились на две группы, большая часть казаков и пленники направились в сторону Карасука, а вахмистр Ваня с четырьмя казаками и татарином поскакали на восток, в орду.

2

Селение хана Монгура лежало на возвышенности над пологим берегом мелководной речушки Бурлы, несколькими верстами далее впадавшей в Обь. Его окружали вспаханные поля — жители уже не были просто кочевниками и все лето жили на одном месте. Для защиты от врагов селение было обнесено частоколом высотой в человеческий рост, толстые бревна, были переплетены нарубленными ветвями. За частоколом виднелись плоские круглые войлочные юрты, посредине возвышалась деревянная изба на русский манер — ханский дворец. Снаружи, перед частоколом, то тут, то там тоже стояли юрты — большие и поменьше. Проворно сновавшие между ними женщины отличались нарядом и украшением — они принадлежали к разным родам, которые объединяли свои силы только в случае войны.

Ваня прикинул на глазок — жителей в селении было около пяти сотен, может быть, чуть больше. Сначала он увидел только женщин, детей и стариков, но как только приближение их маленького отряда заметили, из юрт показались воины. Все они были наспех перевязаны — вероятно, среди них были те, кому, в отличие от Монгура, все же удалось уйти от русских.

Когда Ваня подъехал к ближайшим воротам, рука его невольно потянулась ослабить ворот, он глубоко вдохнул и украдкой огляделся. Было видно, что казакам ситуация тоже не нравится. Одной рукой ухватив повод, второй — взявшись за карабины, они приближались к селению медленно, как к спящему зверю, который в любой момент может проснуться и напасть.

Татары еще не знали о пленении хана, поэтому встречали казаков мирно, и только косые недобрые взгляды давали понять, что в русских здесь видят врагов, а не гостей.

Ваня пришпорил коня и бросил Кицаку, нахмурив брови:

— Следи, чтобы твои люди не делали глупостей!

Кицак коротко кивнул и привстал на стременах, чтобы сородичи могли видеть его:

— У меня новости от Монгура.

— Что с ханом? — крикнул один из стариков с волнением в голосе.

— Мы попали в ловушку к русским, и они взяли нас в плен! — громко крикнул Кицак, так что голос его услышали в каждой юрте. Глухой стон пролетел над селением. Молодые воины, бежавшие с поля боя и возвратившиеся в орду, съежились под косыми взглядами сородичей — на них смотрели так, будто в пленении хана была и их вина.

Кицак властно поднял руку:

— Впустите нас и дайте моим спутникам еды и кумыса. Я буду говорить с Зейной.

Мужчины расступились перед ними, но Кицак не успел сделать и шага — Ваня покачал головой:

— Мы останемся снаружи. Кумыс оставьте себе, нам достаточно будет мяса и чистой воды.

Казаки недовольно заворчали. Они не имели ничего против кумыса — конечно, это не водка, но перебродившее молоко татарских кобылиц, если выпить его достаточно, ударяло в голову хмелем степной свободы. Ваня знал об этом, потому и отдал такой приказ. Напившись, казаки могли начать буянить, а то и потянуться к татарским женщинам — а у него не было охоты сложить здесь голову, утихомиривая пьяную драку.

— Пару дней вы продержитесь и без выпивки, дурачье! — бросил он казакам. — Вернемся в Карасук, и тогда уж пейте сколько хотите, щупайте девок, забавляйтесь как душе угодно!

Один из казаков зло сказал:

— Ты сначала заплати нам обещанное жалованье! На выпивку нужны деньги.

— Я поговорю об этом с Сергеем Васильевичем, — пообещал Ваня, не скрывая возникшего раздражения.

Казак виновато произнес:

— Да мы ничего плохого не хотели, командир. К тому же это татарское пойло и впрямь не сравнишь с нашей беленькой.

Ваня не спускал глаз с Кицака: тот оставался стоять на том же месте, разговаривая с сородичами.

— Шевелись, татарин! Приведи нам сына Монгура! Мы не собираемся стоять возле вашей паршивой деревни вечно!

Татарин кивком указал на заходящее солнце, которое висело над горизонтом едва ли не на высоте ладони.

— Вам придется переночевать здесь! Или ты предпочитаешь разбить лагерь в нескольких верстах от селения?

Насмешка Кицака разозлила вахмистра. Он втянул голову в плечи и нахмурился, но Кицак, видимо, понял это как согласие. Кликнув старую татарку, он приказал ей позаботиться о русских. Старуха указала Ване и другим казакам юрту, стоявшую вне частокола, принесла им воды и немного жареной козлятины, затем поплелась в селение, пробурчав что-то напоследок.

Кицак радовался возможности рассказать новости соплеменникам — это позволяло хоть на какое-то время отсрочить разговор с сестрой.

Когда он рассказал, что должен отвезти Угура к русским, на него стали поглядывать как на тяжелобольного, в выздоровление которого уже не верится. Кицаку стало ясно, что на поддержку со стороны мужчин рассчитывать не придется. Он глубоко вдохнул и внутренне весь подобрался, как дикий зверь, входя к старшей жене хана.

Зейна, любимая жена Монгура, встретила брата в деревянном доме, где хан хранил свои сокровища. Внутри дом был устроен на манер юрты. В середине темнел большой очаг, обложенный камнями, вдоль стен стояли сундуки, сверху на них лежали ковры, на которые садились гости, на стенах было развешано оружие — особая гордость хана, отдельно была помещена роскошная сабля, подаренная Монгуру великим эмиром — по слухам, из самой Караганды. Только большой стол в углу странно не сочетался с убранством жилища этих кочевников, его сделал для Монгура ученик одного русского купца, и хан всегда садился во главе стола, принимая важных послов. На полированной крышке стояло множество стаканов всех цветов и размеров, латунные тарелки, начищенные до золотого блеска, пара медных мисок и Коран, который, как гласила выцветшая надпись, был переписан в Мекке. Выставляя напоказ все сокровища, Монгур демонстрировал свое величие…

Именно в этой хижине Зейна узнала о несчастье, постигшем ее и ее народ, и здесь искала мужества. Старшей жене хана было около тридцати лет. Невысокая, плотная, с круглым лицом, пухлыми губами, приплюснутым носом и большими агатово-черными глазами, она считалась в племени красавицей. Об этом говорила и ее прическа, носить которую могли только уважаемые замужние женщины, — волосы были подняты и закручены наподобие двух рогов.

Кицак понимал, что страх за Монгура и любопытство мучают его сестру, но, не подавая виду, она окликнула пробегавшую мимо женщину, приказав принести кумыс для брата. Терпеливо выждав, пока Кицак выпьет первую кружку, Зейна отослала рабыню и потребовала рассказать ей все известия, которые он привез. О самом плохом он решил пока умолчать и начал с рассказа о неудачном походе и пленении хана.

Зейна слушала спокойно, надеясь, что все еще можно изменить к лучшему. Когда же Кицак, заикаясь, попытался объяснить ей, с чем послал его хан, она прервала его, зашипев змеей:

— Угура не возьмешь!

Кицак прижал к груди кулаки:

— Пойми, сестра, ты должна подчиниться. Или ты хочешь, чтобы русские убили твоего мужа и других пленников?

— Русские — проклятые псы, Аллах покарает их! — сверкнула глазами Зейна. — Разбейте головы тем, что пришли с вами, и отправляйтесь назад. Освободите Монгура и пленников!

Кицак только усмехнулся:

— Как ты это себе представляешь? Монгура и других людей отвели в Карасук, в крепость, их охраняет больше тысячи солдат русского царя! Любая попытка захватить город обречена на неудачу.

— Я не отдам Угура! — сказала Зейна с твердой решительностью.

Кицаку стало ясно — она не послушает ни его, ни муллу. Оставался один выход — объяснить сестре всю тяжесть положения, в котором оказался Монгур.

Не успел он произнести и двух слов, как Зейна, сжав кулаки, заметалась по юрте. Подойдя к окну, она увидела, как кто-то въезжает в селение через задние ворота, и пренебрежительно поджала губы:

— Дочка этой русской опять начнет любопытничать…

Она хотела еще что-то сказать, но внезапно застыла изваянием — она глядела, как девушка подскакала ближе и спрыгнула с лошади. Затем Зейна ударила кулаком по ладони и подозвала рабыню:

— Бишла, приведи ко мне Сирин, только проследи, чтобы никто из этих проклятых русских не увидел ее.

Рабыня кивнула и молча вышла.

Кицак недоверчиво глянул на сестру:

— Что ты задумала, Зейна?

— Я отдам русским заложника, который им понравится.

Кицак резко поднялся:

— Только не Сирин! Ты не безумна ли, сестра?

Зейна громко расхохоталась:

— О нет! Русские — неверные псы, и любая хитрость хороша против них. Главное, чтобы Монгур и другие пленники были свободны.

— Но она же женщина! Что мы будем делать, если это откроется?

— Не думаю, чтобы она разделась перед ними в первый же день, — усмехнулась Зейна. — А что с ней будет потом — не мое дело.

— Это станет нашим общим делом, если они, разгадав обман, придут сюда мстить. — Кицаку хотелось схватить сестру за плечи и трясти ее, пока безумный план не вылетит из ее глупой головы.

— У русских есть поговорка: до Бога высоко, до царя далеко. Ничего не случится, а если и случится — Монгур будет уже с нами, а он знает, что делать.

Во взгляде, который Зейна бросила на брата, читалось, кем она считает его, — трусом и предателем. Кицак стиснул зубы и уже собирался сказать сестре все, что о ней думает, но тут дверь распахнулась и вошла Сирин.

Девушка носила короткие сапоги с загнутыми носами, длинные штаны и кафтан, скрывавший очертания фигуры. Она была похожа на миловидного подростка, хотя и необычной для татар внешности — с узким ртом, правильно очерченным носом и серо-зелеными глазами, в которых играли золотые искры. Единственное, что выдавало в ней девушку — спадавшие ниже талии косы, цвет которых напоминал об осенних листьях и степной траве. На правой руке Сирин была надета широкая рукавица, на которой, нахохлившись, восседал сокол, в левой она несла убитых куропаток. Сирин держалась настороженно и отчужденно, гадая, зачем она понадобилась старшей жене отца.

Зейна смерила девушку взглядом, каким мулла окидывает жертвенную овцу перед праздником. Затем она крепко ухватила ее за края кафтана на груди.

— Она подойдет для нашего плана! Там, где женщина должна быть мягка и полна, она суха и ровна, как степь. К тому же она так высока, что сойдет за мужчину.

Кицак молчал, но Зейну его мнение не интересовало.

— Твоего отца схватили русские псы. Они освободят его только тогда, когда он выдаст им заложником своего сына. Угур еще слишком мал, чтобы выжить на чужбине, а других сыновей у хана нет. Монгур приказал тебе переодеться мальчиком и ехать с русскими.

Против воли Кицак восхитился умом и хитростью сестры.

По ее словам выходило, что план придумал Монгур, — Сирин не ослушается приказа отца. Нет, мысль выдать ее русским в качестве заложника была не столь уж плоха — ростом Сирин выше многих мужчин племени и так худощава, что в подходящей одежде легко сойдет за мальчика.

Сирин пыталась привести в порядок свои разбегающиеся мысли. До сего времени отец ни разу не проявил к ней внимания — впрочем, в этом она не была исключением среди своих сестер. Но эти болтливые и суетливые девушки были довольны своей жизнью — Сирин же всегда мечтала родиться мальчиком, чтобы и на нее упал хоть один луч того нежного чувства, которое Монгур питал к своим сыновьям — Угуру, а еще раньше — Бахадуру. Страх оказаться в плену у русских варваров уже прополз в ее сердце и свернулся там серой змейкой — девушки рассказывали о них такие вещи, что кровь стыла в жилах, однако гордость переполняла ее. Она и впрямь сможет оказать важную услугу отцу и всему племени, и если пленники снова вернутся домой, они, возможно, забудут, что она дочь проклятой русской. И отец заметит ее, Сирин.

Мысль на мгновение скользнула в прошлое. Мать Сирин ушла из жизни, когда девочке было всего двенадцать лет. Эту уже немолодую женщину Монгур купил, чтобы она научила его русскому языку, ведь ловкие купцы безбожно обманывали татар. А позже он привел ее в свою юрту и подарил ей дочь. До последнего дня мать Сирин испытывала отвращение к татарам, с дочерью же была очень нежна и делала все, чтобы воспитать ее как русскую. Втайне от прочих она дала дочери имя Татьяна, научила девочку читать и писать по-русски и рассказала ей о дивных святых, мужчинах и женщинах, которым молятся люди в ее стране.

В истории о множестве святых Сирин не очень верила, так как не было бога, кроме Аллаха, который создал мир, и молиться еще кому-то бесполезно. После смерти матери она совсем отвернулась от этой чуждой веры, и теперь ее ужасала мысль, что в плену ей придется молиться христианскому богу и бесчисленным святым и чудодеям, а значит, она будет проклята перед лицом Аллаха.

Молчание Сирин начинало сердить Зейну, и она тряхнула девушку:

— Ты меня поняла? Ты поедешь с русскими как старший сын Монгура, чтобы спасти отца. Во имя Аллаха, ты не должна выдать истинную свою сущность, иначе казаки набросятся на тебя, как дикие звери, обесчестят, а потом перережут глотку.

Слова Зейны упали на благодатную почву. Юная дочь хана ясно осознала, что в русском плену она будет в опасности каждый день и каждый час. Она испугалась и готова была уже молить Зейну о милости — послать вместо нее кого-нибудь другого. Почему бы одному из молодых мужчин племени не выдать себя за старшего сына Монгура? Но в глазах Зейны она заранее читала отказ. Каждый воин в племени был на счету, поэтому отец и решил пожертвовать дочерью. Эта мысль была острой и болезненной, но Сирин уже приняла решение, которое не разочарует отца:

— Я готова отправиться к русским!

«А эта девочка не просто отчаянно смела, она готова пожертвовать собой», — подумал Кицак и даже устыдился двойной игры, которую вела его сестра. Но если это поможет вызволить Монгура и других воинов племени — жертва оправдана.

Он подошел к девушке и коснулся ее волос.

— Не забывай, ты делаешь это ради всего племени. Будь стойкой и полагайся на волю Аллаха!

Его сестра кивнула в знак согласия.

— Ступай, Кицак, и пришли ко мне женщин. Мы должны подготовить Сирин к ее новой жизни, и у нас много дел. Скажи русским псам, которые прибежали с тобой, что сын хана выйдет к ним завтра на рассвете.

Кицак уже направился к выходу, но вдруг оглянулся:

— А какое имя назвать, если они спросят?

Зейна подумала о Бахадуре — он был сыном другой жены хана. Когда-то его смерть сделала Зейну матерью первенца и старшей женой. Теперь она должна вновь воскресить его — такая мысль заставила Зейну довольно улыбнуться.

— Скажи им, что мы выдадим старшего сына, Бахадура.

3

Ваня и его казаки провели ночь в отведенной для них юрте, поочередно неся стражу — татарам они не доверяли. Но, кроме время от времени лающих собак, никто не тревожил эту ночь. Рано утром та же старуха принесла им на завтрак горшок супа с жирной бараниной и лепешек. Похлебка показалась Ване на редкость неаппетитной, но его спутники с жадностью набросились на суп. Вахмистр выплюнул особенно жесткий кусок баранины, который безуспешно пытался прожевать уже несколько минут, и только головой покачал, глядя на казаков. По чести, он их не считал настоящими русскими, так, полуазиатами. Но, видимо, именно на них придется опираться государю, если он хочет мира на востоке страны, в землях варваров.

Вскоре татары привели к вахмистру ханского сына. У Вани чуть глаза не вылезли на лоб, когда он увидел перед собой симпатичного юношу со светлыми глазами, русыми волосами и овальным лицом европейца. Наверняка мать его была одной из тех, кого татары захватили в качестве добычи, нападая на русские села. По всей видимости, юноша был любимчиком хана, он был больше похож на правителя, чем на степного разбойника.

Зейна разодела Сирин роскошно. На ней были надеты мягкие голубые сапожки из козьей шкуры и длинные штаны из красного шелка. Рубашка тоже была шелковой — такого цвета, какой принимает солнце незадолго до заката, поверх рубахи на девушку надели голубой бархатный кафтан, а от утренней прохлады ее защищал широкий плотный плащ, отороченный соболем. Кожа была выделана особым образом — казалось, плащ покрыт китайским лаком, лучшую защиту от дождя было трудно придумать. Шапочка из собольего меха была лихо сдвинута набок, за поясом, расшитым топазами и тигровым глазом, торчал прямой кинжал с серебряной рукоятью, слева свисала сабля.

Один из казаков ухмыльнулся, обернувшись к Ване:

— Привези только этого разряженного петуха к царю, и государь наверняка примет его за важного князя и отблагодарит тебя по-царски.

Подойдя к Сирин, Ваня поклонился и отдал честь:

— Вахмистр Иван Добрович, ваше благородие, начальник вашего эскорта.

Ответный поклон уверил Ваню в том, что юноша понимает русский язык. Это облегчало задачу — вахмистр недостаточно полагался на вольный перевод казаков.

Для Сирин Ваня был первым живым русским, которого она увидела так близко; купцы, заезжавшие в селение, были либо полукровками, либо азиатами. Вахмистр был ростом еще выше, чем девушка, а уж шире — по крайней мере втрое, у него было широкое грубое лицо, толстый нос и маленькие, почти бесцветные глазки. Больше всего ее восхищала одежда, которой Ваня отличался от прочих казаков. Вместо кафтана он носил облегающую куртку зеленого сукна с двумя рядами пуговиц, один из которых нашивался только для украшения, и узкие серые штаны, которые были заправлены в высокие, по колено, сапоги, не слишком-то удобные на первый взгляд. Странный головной убор был треугольной формы, и казалось, будто его вот-вот сорвет порывом ветра. Из оружия у русского была длинная сабля в простых кожаных ножнах и пистолет, за который любой из воинов племени не задумываясь отдал бы три связки собольих шкурок — и это без пороха и пуль, которые тоже пришлось бы покупать.

Пока Сирин разглядывала Ваню, ей подвели коня — высокого лоснящегося жеребца, его шерсть в лучах солнца отливала красным золотом. Счастье ездить на таком скакуне выпадало только хану. Ванино уважение к ханскому сыну сразу возросло. Подойдя ближе, вахмистр поклонился:

— Если вы не возражаете, ваше высокоблагородие, нам пора отправляться в путь.

Но высокомерный мальчишка ничего не ответил. Тогда Ваня повернулся к Кицаку, который должен был сопровождать всех до Карасука, и бросил коротко:

— Нам пора.

Кицак хотел помочь Сирин забраться на лошадь, но она одним прыжком оказалась в седле. Жеребец нервно всхрапнул. Как и все женщины племени, Сирин была неплохой наездницей, но и ей доставило немалого труда подчинить себе буйного жеребца. Пока она боролась с Златогривым, татары привели еще одну лошадь, к спине которой был привязан огромный тюк, там лежала запасная одежда и прочие вещи — так Зейна надеялась сделать обман убедительнее.

Ваня сел на своего жеребца и кивком указал Бахадуру нужное направление. Казаки последовали за вахмистром, бросив вьючную лошадь, и Кицаку не оставалось ничего другого, как самому вести ее. Обычно это было обязанностью едва-едва оперившихся мальчишек, и он хотел уже сделать Сирин выговор. Но, повернувшись к ней, он удивился — с каким высокомерием и гордостью смотрела она. Ему показалось, что джинны и впрямь превратили ее в мужчину.

Кицак вспомнил, что эта девушка еще ребенком пыталась победить мальчишек одного с нею возраста, а то и старше, и все племя забавлялось выходками спятившей дочери русской пленницы. Сирин хорошо управлялась с луком и стрелами, иногда юноши позволяли ей поупражняться вместе с ними, поэтому саблей она тоже владела неплохо. Нет, Зейна молодец. Сирин будет лучшим из возможных заложников, а уход ее не станет потерей для племени — беспокойный дух девушки делал ее вечной разжигательницей скандалов. Она постоянно пыталась протестовать против незыблемых устоев, определявших положение татарской женщины.

Настроение Сирин было вовсе не радужным. Когда селение скрылось вдалеке, она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не расплакаться — Сирин ни на мгновение не забывала, что выдает себя за мужчину. Лицо ее застыло в невозмутимой гримасе, она глядела прямо перед собой, чтобы не потерять самообладание при виде родного селения. Напротив, русские все время оглядывались, будто опасаясь засады, но час проходил за часом, а все было по-прежнему тихо. Постепенно казаки расслабились, начав отпускать шуточки о глупых татарах, которых в любое время можно связать попарно и гнать, словно блеющих овец. В конце концов один из них в запале смелости хлестнул жеребца Сирин кнутом по крупу. Жеребец испуганно заржал и шарахнулся в сторону, так что всадница с трудом удержалась в седле. Рука у нее была твердой, а посадка крепкой, но успокоить Златогривого было не так-то просто, а проклятый казак скалил зубы, осыпая Сирин крепкими шуточками. Забывшись, она схватилась за саблю, желая только одного — наказать обидчика.

Тут, на ее счастье, подскакал вахмистр, еще издали грозя солдату кулаком:

— Да что ж ты делаешь, мерзавец! Если с заложником что-нибудь случится, Сергей Васильевич тебе кишки выпустит!

Угроза подействовала. Ухмылка на лице солдата стянулась в гримасу растерянности, он пришпорил лошадь и вскоре догнал остальных.

Сирин медленно выдохнула и сняла руку с эфеса сабли. Да, она знала, как обращаться с оружием, но против опытного казака ей было не выстоять. Она подняла голову, стараясь принять более высокомерный вид, и пробормотала что-то вроде: «В следующий раз я снесу тебе голову!» Из этого маленького происшествия Сирин вынесла урок: надо держать себя в руках. Какую пользу принесет она племени, если будет валяться мертвая в пыли? К тому же русские узнают, что столь ценный заложник в действительности был всего-навсего обычной девчонкой.

Никогда прежде Сирин не чувствовала такого пронзительного одиночества, даже после смерти матери тоска была приглушеннее. Ее не все любили, но даже ругань Зейны, вечно недовольной другими женами и дочерьми хана, звучала бы сейчас для Сирин музыкой. Как было бы сладко сейчас сидеть в юрте, выделывая из козьей шкуры полоски тонкой кожи. Она всегда ненавидела эту работу, но даже это было лучше, чем ее нынешнее положение. Русские гнали ее через всю страну, как украденную лошадь.

Она знала, чего можно ждать от этого народа. Они все были неверными, разбойниками и убийцами, а их великий хан, называемый «царь», каждое утро съедал жареную человечью голову на завтрак, запивая ее кровью убитого пленника, а из мяса пленника царю готовили на обед кебаб. Сирин тряслась от ужаса, когда купцы, приезжавшие в орду, начинали рассказывать такие истории, и молилась про себя о том, чтобы не попасть в пасть этому чудовищу.

4

Но уже через несколько часов она забыла об этом, столкнувшись с новой проблемой — мочевой пузырь был полон, и она уже хотела крикнуть Ване, что нужно остановиться. Но тут ей пришло в голову, что мужчине не позволят отойти в сторону. Она тоскливо огляделась, вокруг была степь, гладкая и абсолютно ровная, без единой ложбины или куста, где можно было бы укрыться. Они всё ехали и ехали, и казалось, что терпеть ей придется до вечера, и она мысленно проклинала русских, Зейну и даже отца, который был причиной всего этого. Через некоторое время показалась ложбина, поросшая чахлым кустарником. К великой радости Сирин, Ваня приказал спешиться на отдых. Со всем возможным проворством она спрыгнула с лошади и бросилась в сторону.

— Эй, малый, ты куда это? — крикнул один из казаков.

— Оставь парня в покое, — со смехом остановил его Ваня, — без коня он далеко не убежит.

Однако сам вахмистр остался стоять на краю ложбины. Наконец появился Бахадур и поплелся в сторону лагеря. Ваня довольно отметил, что заложник даже не сделал попытки убежать.

После этого казаки уже не следили за Сирин так пристально, и проблем с отправлением потребностей не возникало. По ночам она закутывалась в плащ с головой и ложилась возле огня, по-прежнему держа руку на эфесе сабли, хотя вблизи не пробегало даже мыши. Днем маленький отряд ехал по бесконечной, тягуче однообразной степи, монотонность которой лишь изредка нарушали колючие кустарники или тощий лесок.

Поначалу Сирин еще считала, сколько ручьев осталось позади, но с тех пор как они ушли с пастбищ, принадлежащих ее народу, она отгоняла прочь всякие мысли о родине, но иногда ей не удавалось отрешиться полностью, и тогда жгучие слезы начинали гореть в глазах. Чтобы справиться с собой, она начинала думать, что может ждать ее в чужой стороне.

Когда она пристала к Кицаку с расспросами о русских, он смог рассказать ей совсем немного: уже давно они посылали казачьи отряды, чтобы взимать с племен ясак. Царские люди обращались с жителями сибирских племен как с рабами. Неудивительно, что в ответ они видели страх и ненависть. Племени Монгура до сих пор удавалось оставаться в стороне от этого — но теперь, конечно, все менялось.

После рассказов Кицака Сирин еще пристальнее наблюдала за казаками, которые пугали ее грубыми голосами и громким хохотом.

Приглядывалась она и к вахмистру, пытаясь понять, насколько он опаснее этих царских псов, вздрагивая и сжимаясь каждый раз, когда он напускался на своих людей, наводя порядок. Она отваживалась заговорить, только если без этого было не обойтись, и была счастлива, когда они наконец достигли Карасука, маленькой крепости на берегу почти высохшего озера. Этот городок отличался и от ее родного селения, и от всех, где она бывала раньше. Дома здесь были деревянными, а саму крепость окружал высокий укрепленный частокол, он охватывал дома ровным треугольником, по углам которого возвышались деревянные же башни, оттуда была видна степь на много верст вокруг. Внутри городка тоже стояла башня, но не такая, как караульные, — выше и уже, ее увенчивал купол в форме луковицы и странное сооружение из трех жердей — одной вертикальной и двух поперечных. Сирин вспомнила, как мать тайком чертила такую же фигуру на песке и объясняла, что это крест, символ ее религии. Потом, незадолго до смерти матери, одна из женщин услышала их беседу и нашептала об этом Монгуру, и их жестоко наказали.

Отряд приблизился к воротам, возле которых стояло несколько солдат. У них на головах были смешные круглые шапки, а вместо кафтанов они носили короткие зеленые куртки. Каждый держал в руках ружье — такое же, как то, что отец однажды выменял у русского купца, только у этих на конце был приделан заостренный клинок, так что чем-то они походили на копья. Сирин удивилась — неужели эти русские настолько дикие, что не знают, для чего нужны ружья, но, подъехав ближе, увидела, что клинки не выходят прямо из стволов, а прикреплены к ним. Она с трудом представляла себе, как они умудряются обращаться с таким оружием, не задевая друг друга, и решила, что русские — очень странный народ.

Один из солдат вышел им навстречу, приветствуя Ваню: — Добро пожаловать! Капитан уже вас заждался.

Ваня кивнул с облегчением.

— Надеюсь, Сергей Васильевич с казаками добрались удачно. С пленными никаких проблем?

— Все в порядке — как иначе? Позавчера они прибыли, в три часа пополудни. Разрешите, я ему доложу о вас.

— Давно пора!

Ваня приказал солдатам разойтись и пропустить прибывших, желая как можно раньше доставить заложника. Этот Бахадур выглядел почти как цивилизованный человек, только в глазах его таилась глухая тоска, и пожилой вахмистр про себя пожалел мальчишку.

Часовой поспешил в город со всех ног, отряд следовал за ним не торопясь, так что у Сирин было время оглядеться по сторонам. Карасук казался ей огромным — столько домов она не видела ни разу в жизни. Самые большие были выстроены из толстых, гладко оструганных бревен, положенных одно на другое, те же, что поменьше, казалось, были сколочены из тоненьких досок, у некоторых из них даже откидывалась вперед часть стены, и выходило что-то вроде стола, на котором были навалены пестрые товары. Рядом топтались продавцы — не только русские, но и инородцы, мужчины и женщины, — и громко зазывали покупателей. Все поражало Сирин — обилие выставленных на продажу вещей, разнообразие костюмов, количество людей. Чаще всего им встречались солдаты: казаки в шароварах и длинных кафтанах, в меховых шапках на голове и с саблями на боку и другие, одетые как Ваня и часовые — в короткие куртки и странные шапки. Здесь было достаточно воинов, чтобы покорить и ее племя, и соседние, поэтому Сирин уже не казалось странным, что они схватили ее отца, мудрого и сильного предводителя.

Когда отряд проезжал мимо высокого здания с зарешеченными окнами, Сирин заметила мужчин своего племени, которые ошеломленно глядели на нее, к счастью, никто из них не сказал ничего, что могло бы выдать ее. Один из них отпрянул от окна, и через пару мгновений она увидела за решеткой отца. На его лице отразилось удивление, которое тут же сменилось широкой радостной улыбкой. Сирин так хотелось подъехать к нему, но в этот момент отряд свернул на боковую улицу, и тюрьма осталась позади.

5

Полковник Борис Михайлович Мендарчук медленно оглядел офицеров, сражавшихся в последние недели под его командованием, и поднял стакан:

— За государя Петра Алексеича!

— За царя! — Мужчины выпили и со стуком опустили стаканы. Наконец-то, к всеобщему облегчению, восстание было подавлено.

Впрочем, Олег Федорович Кирилин, капитан роты Устюжского полка, которым командовал полковник Озеров, был, как всегда, недоволен.

— Ну, по крайней мере водка тут хороша, Борис Михайлович, а о прочей сибирской еде я помолчу, — сказал он таким тоном, будто до того ему подавали одни помои.

Мендарчук поджал губы и посмотрел на стол, который просто ломился от блюд: рыба, жареная и копченая, дичь, кебаб со сметаной, икра, острая жирная солянка и пирожки. Только этот высокомерный хлыщ Кирилин мог воротить нос от такого изобилия.

Полковник только покачал головой, ничего не сказав. Молодой Кирилин не по чину задирал нос и вел себя так, будто был командиром Преображенского гвардейского полка.

Полковник физически ощущал нарастающее раздражение и уже не в первый раз порадовался тому, что Кирилину недолго осталось служить под его командованием. О расставании с остальными офицерами он, пожалуй, даже сожалел, особенно ценил он Сергея Тарлова. Этот молодой драгун умел найти подход к сибирякам — шла ли речь о казаках или о туземных племенах, кто еще так ловко и без потерь смог бы взять в плен самого Монгур-хана? Но увы — и этого многообещающего офицера скоро переведут на запад, на войну, о которой Мендарчук мало что знал.

Полковник задумчиво разглядывал новую офицерскую форму: облегающие мундиры с яркими обшлагами и подкладкой, которые доходили лишь до середины бедер, штаны тоже были узкими и обрисовывали ноги. Да, в его молодости все было иначе. Перевернулось, переменилось все на Руси в последние годы — к лучшему ли, непонятно. Пару лет назад и ему выдали такой же мундир, как у этих молодых офицеров, — полковник бросил его в сундук и продолжал ходить в старом кафтане, летом укрывавшем его от пыли, а зимой от пронизывающего ветра.

Теперь же ему было немного неловко в своем старомодном облачении — в окружении юных, румяных, свежих лиц он чувствовал себя корягой, приметой старого времени. В каком-то смысле он и был таким — служить полковник начал при Федоре Алексеевиче, брате нынешнего государя. Тогда он мечтал быть зачисленным в Стрелецкий полк, но попасть туда было непросто, и в конце концов Бориса Михайловича отослали на границу. Сегодня он был рад, что тогда все сложилось именно таким образом — стрельцы, восставшие против нового царя, в полной мене испытали на себе государев гнев. Если верить слухам, дошедшим до этих глухих мест, царь Петр Алексеевич лично рубил головы бунтовщикам и будто казнил двадцать сотен человек, а остальных отдал своим палачам. Не лучше ли в такое время служить в Сибири, пусть и на самой окраине государства, получать свои сто шестьдесят рублей в год и командовать гарнизоном крепости? Богатств здесь не наживешь, но и забот немного, если бы не проклятые бунтовщики.

— За царя и за его превосходительство Бориса Михайловича! — Возглас Тарлова вернул Мендарчука к действительности, он кивнул в ответ и высоко поднял рюмку, которую уже успели наполнить.

— За царя и наше славное войско!

— Которое не так давно славно бежало от шведов, — едко заметил Кирилин.

Капитан Игорь Шобрин, заместитель Мендарчука и единственный коренной сибиряк среди присутствующих, с любопытством глянул на Тарлова.

— А что, шведы действительно столь ужасны, как доходят слухи? Вы, как я слышал, встречались с ними под Нарвой?

Лицо Тарлова скривилось, как от сильной зубной боли, — он не знал, как ответить.

— Да, встречался… В тот день была сильнейшая метель, и когда они внезапно появились возле нашего лагеря, мы были не готовы к отпору. Стреляли они вдвое быстрее наших людей и попадали, казалось, втрое чаще. Но что о том… Семь лет прошло… Теперь наше войско прошло выучку, солдаты лучше вооружены, а шведы пополнили свои потери лишь за счет покоренных саксонцев и поляков, но те сражаются далеко не так отчаянно, как шведы. И, скажу я вам, если дело дойдет до решающего сражения, победа будет за нами.

Кирилин снова усмехнулся, дерзко и нагло.

— «За нами» — это где? В Москве, у ворот которой мы будем сражаться? Или, говоря «за нами», вы имеете в виду Сибирь у нас за спиной? Вынужден разочаровать — шведский король не пойдет так далеко.

Ответом ему были только злые взгляды — соперничать с ним в остроумии не решился никто.

Мендарчук выпрямился на стуле и посмотрел на Тарлова с изумлением:

— Вы сражались под Нарвой? Но вы же были почти ребенком в то время!

— Мне только-только исполнилось семнадцать, и я служил прапорщиком в Рязанском драгунском полку. — Тарлов мог бы рассказать ему и больше. Например, что сам государь отметил храбрость молодого офицера перед лицом неприятеля. Но говорить об этом было бы непростительным хвастовством: единственная его заслуга была в том, что он, в отличие от других прапорщиков, не бросил при бегстве доверенного ему знамени — такая мысль даже не пришла ему в голову, наполненную только страхом. После битвы под Нарвой уцелело только несколько знамен — одно из них спас Тарлов.

В комнату вошел караульный унтер-офицер, и разговор прервался. Отдав честь, он обратился к Тарлову:

— Ваше благородие, извините за беспокойство, но там прибыл ваш вахмистр вместе с татарским заложником.

Полковник одобрительно посмотрел на Сергея:

— Отличная работа! Пускай заложника приведут! — И он про себя облегченно выдохнул. Прибытие ханского сына означало полное подавление восстания, и теперь полковник мог с чистой совестью доложить в Москву, что еще одно татарское племя приведено под руку царя.

Караульный вышел, а через несколько минут в комнату вошел Ваня:

— Приказание выполнено, Сергей Васильевич! Сын хана в наших руках.

Тут из-за его спины появилась Сирин. Офицеры замолчали, увидев юношу, в лице которого Запад и Восток слились в нерушимой гармонии.

Шобрин не сдержал изумленного возгласа:

— Какой же это татарин?

— Истинный князь! — воскликнул полковник.

Тарлов не мог не согласиться. Он-то ожидал увидеть паршивого мальчишку в грязном кафтане, но никак не этого гордого юношу, в сравнении с которым и он, и другие молодые офицеры как-то поблекли. Невольно он почувствовал зависть к красавцу заложнику и смутное раздражение, причину которого он не сумел себе объяснить.

— Это и правда сын Монгура? — недоверчиво спросил он у Вани.

Однако ответила ему сама Сирин:

— Монгур-хан мой отец.

Ее голос, пусть и немного высокий для юноши, звучал чисто и звонко, а по-русски она говорила почти без акцента.

Возраст юного татарина по оценке Тарлова, был четырнадцать, самое большее пятнадцать лет. Судя по одежде, мальчишка был отцовским любимчиком, тем более странно было то, что выдали его татары без сопротивления.

На мгновение Тарлова охватила гордость: именно ему удалось захватить в заложники этого красавца — и капитан, широко улыбаясь, оглядел присутствующих. Кирилин просто исходил завистью, хотя ему тоже удалось взять ценного заложника, Ильгура, сына эмира Айсары. Тарлов начал допрашивать юного заложника:

— Как получилось, что ты так хорошо говоришь на нашем языке?

Сирин пожала плечами. Ей пришло в голову, что сначала нужно решить главную задачу, и она враждебно глянула на офицера:

— Я здесь, освободи теперь моего отца. Тогда будем говорить.

— А парень привык приказывать! — добродушно усмехнулся полковник.

Кирилин с проклятиями сорвался с места:

— Ты, грязная собака! Да кем ты себя мнишь? Новым Чингисханом?

Тарлов тоже был ошарашен напором Сирин и обернулся к Мендарчуку, ища поддержки. Полковник кивнул:

— Если Монгур и его люди поклялись в верности царю, они могут идти восвояси хоть сегодня, к тому же тогда нам не придется кормить их.

Кирилин часто закивал, будто ему приходилось оплачивать прокорм заключенных из собственного жалованья, затем прищурился и с ехидством сказал:

— Только пусть сначала татарчонок выпьет рюмку за здравие русского царя!

Он налил рюмку до краев и с силой всунул ее в руку Сирин, она недоверчиво поглядела на прозрачную жидкость и наморщила нос, почувствовав резкий запах. Кирилин и несколько других офицеров смотрели на нее выжидающе — но тут с места поднялся полковник, отобрав у Сирин рюмку, он гневно посмотрел на Кирилина:

— Мальчик мусульманин, и закон Мухаммеда запрещает ему пить водку. Вам, офицер, стыдно быть невеждой, не знающим этого.

— Это всего лишь шутка! — оправдывался, смеясь, Кирилин.

Мендарчук раздраженно покачал головой:

— Хороша шутка! Если мальчик верит всерьез, то из-за этой шутки вы стали бы его кровным врагом. А это повод к новому восстанию, подавлять которое пришлось бы и вам в том числе.

Он сделал татарскому князю знак следовать за собой и вывел его на плац. Полковник отдал приказ, и вскоре на плацу уже стояло более двух сотен драгун, казаков и гренадер, сюда же вывели людей Монгур-хана. Кицак, шагавший в нетерпении туда-сюда возле комендатуры, подбежал к свояку:

— Я привез Бахадура, твоего сына, Монгур, как приказали мне ты и твоя жена.

Монгур бесстрастно кивнул. Некоторые из его людей бросали на Сирин любопытные взгляды, но никто не выдал удивления ни жестом, ни словом. Полковник прошел вдоль татарского отряда, остановился перед ханом и проницательно взглянул ему в глаза.

— Теперь ты поклянешься в верности царю, а потом можешь убираться со своими людьми на все четыре стороны!

Монгуру стоило труда выглядеть спокойным — больше всего ему хотелось рассмеяться русским в лицо. Однажды мулла сказал ему, что клятва, принесенная неверному, — не более чем собачья брехня. А что касается заложника, которого он должен был оставить… русские могли забрать десяток его дочерей, и это не встревожило бы покоя хана. Поэтому он спокойно повторял слова клятвы, которую читал ему полковник. Клятва обязывала его признать царя Петра Алексеевича государем и повелителем и уплачивать ему подать. Еще прежде чем произнести клятву, он уже решил, что русские не возьмут ясак с его племени. Велика и безбрежна степь, и у хана есть там надежные друзья, которые помогут ему уйти с русских земель.

Мендарчук был вполне доволен. Как только клятва была произнесена, он приказал выдать татарам лошадей. Привели едва ли половину тех, что были захвачены, так что ехать степнякам пришлось по двое. Царской армии не хватало лошадей, поэтому такой штраф полковник считал вполне справедливым. Но это было меньшим из унижений, с которым пришлось смириться татарам. Гораздо оскорбительнее было то, что русские оставили у себя большую часть захваченного оружия. Монгур мельком глянул на свою почетную саблю, висевшую на поясе у Сирин, — ему пришла в голову мысль забрать оружие, но это могло насторожить русских — с тяжелым сердцем хан отвернулся, мысленно прощаясь с драгоценным клинком. Он молча сел на лошадь, но тут полковник окликнул его:

— Разве ты не оставишь слуги своему сыну, хан?

Монгур недобро усмехнулся:

— К чему? Бахадур сам может позаботиться о себе. Пускай теперь ему служат ваши люди.

Но тут ему в голову пришла мысль, что он может выдать себя, не попрощавшись с Сирин. Он спешился, бросил повод Кицаку и подошел к дочери. С неприятным удивлением хан обнаружил, что ему приходится смотреть на девчонку снизу вверх.

— Что бы ни случилось, сын мой, помни: ты живешь во имя своего народа! — произнес он торжественно.

Сирин покорно кивнула, стараясь сглотнуть комок в горле и унять сердце, трепещущее в груди как птичка.

— Я не посрамлю чести нашего народа, отец!

Ее голос срывался и дрожал, и Монгур был доволен:

— Я знаю. Да хранит тебя Аллах, сын мой!

Разыгранная сцена должна была поразить русских, Монгур был в этом уверен. Довольный, он вспрыгнул на лошадь и едва сдержался, чтобы тут же не пустить ее галопом.

— За мной! — раздался его отрывистый приказ.

Сирин глядела вслед воинам своего племени, которые один за другим выезжали из крепости, — теперь она была одинока, как только может быть одинок человек в голой степи. Казалось, земля качнулась под ногами, и она испуганно оглянулась, ища Сергея Тарлова, которому передал ее русский по имени Ваня.

Он беседовал с полковником, не обращая никакого внимания на юного татарина. Затем он окликнул Ваню и приказал:

— Отведи татарина к другим заложникам!

С этими словами он отвернулся и направился к комендатуре вместе с полковником и другими офицерами.

Из грубо сделанного шкафа, который вместе со стульями и столом составлял всю обстановку комнаты, полковник достал папку, повернувшись к иконам, он положил на грудь крестное знамение, а затем обратился к офицерам:

— Вчера пришел приказ, он касается многих из вас, господа. Думаю, он будет последним, который вы получите от меня. — В голосе полковника печаль мешалась с облегчением. С войной на западе нельзя было не считаться — царю требовался каждый, способный держать в руках оружие, и прежде всего офицеры. Побывавшие в сражениях, знакомые с горьким запахом порохового дыма, они не дрогнут и не прикажут трубить отступление, едва завидев вдали чужое знамя. Приказано было отправить офицеров, заместителя коменданта и обоих поручиков, служивших под началом Мендарчука уже немало лет.

Мысли эти нагнали на полковника меланхолию, молодые же офицеры, напротив, оживились. Кирилин был просто счастлив, ему давно уже не терпелось вернуться в столицу, где только и можно было сделать карьеру. Сергей же до сих пор считал позорным свое бесславное отступление под Нарвой, а потому всей душой стремился сойтись со шведами в бою еще раз. По обычаю, прежде чем полковник зачитает приказ, положено было поднять рюмки.

Мендарчук взглядом обвел офицеров:

— Ну, за матушку Россию, которая одолеет всех врагов!

— За Россию! — дружным хором отозвались офицерье, выпили и грянули рюмки о пол.

— И за то, чтобы мы наконец-то разбили проклятых шведов, — вполголоса прибавил Тарлов.

Полковник достал из папки два листа.

— Царь требует отправить в армию всех, кто не участвует в борьбе с неприятелем, и сделать это следует как можно быстрее. Кирилин, вы с вашими гренадерами завтра же отправляетесь маршем на Москву, дабы воссоединиться там с основными силами полка. То же касается Войчинского, которому отдаются под командование драгуны Тарлова.

Сергей сжал кулаки так, что пальцы побелели. На время сражения с восставшими он передал свою роту Войчинскому, ему же под начало поставлен был казачий отряд. Но он не терял надежды самому вести свою роту на запад. Теперь же его охватил страх — он мог остаться в Сибири, тогда как центральная часть России полыхает пожаром войны.

Дальнейшие слова Мендарчука только усилили его тревогу.

— Восстание подавлено, а потому и в крепости мне не нужно больше ста двадцати казаков и тридцати солдат царской армии. С остальными вы, Игорь Никитич, выступите на Москву послезавтра, вас будут сопровождать поручики Борзов и Челпаев.

Тарлов не мог долее сдерживать волнение:

— А что в отношении меня, Борис Михайлович?

Кирилин насмешливо глянул на него и хотел уже съязвить, что Сергей останется в крепости заместителем Мендарчука, но полковник сказал:

— А вам, Сергей Васильевич, поручено доставить в Москву заложников и проследить, чтобы в пути все было благополучно.

С удовлетворением Мендарчук заметил, как у Кирилина заиграли желваки, а насмешка уступила место откровенной зависти. Это почетное поручение полковник приберег именно для Тарлова — юный офицер внес самый значительный вклад в подавление восстания, во многом благодаря ему дело закончилось быстро и обошлось почти бескровно. И если Тарлов достигнет столицы в срок, представив царю всех заложников в добром здравии, его ожидает повышение. В отличие от Кирилина, выходца из знатного рода, Тарлову приходилось рассчитывать лишь на свои способности.

Ослушаться приказа Сергей не мог, но досада его была заметна, ему было противно выступать в роли няньки для кучки дикарей, пока товарищи воевали на поле боя.

Но приказ есть приказ, и он требовал подчинения. Кирилин заметил разочарование Тарлова и охотно предложил бы ему поменяться поручениями, но командир драгун никак не мог принять командование гренадерской ротой, а потому идея была невыполнима.

6

Пока офицеры получали приказы, Ваня проводил Сирин до дверей постройки, стоявшей позади комендатуры. На окнах избы чернели решетки, у дверей стояли двое караульных.

— О, еще один гость к нам пожаловал! — ухмыльнулся один охранник, доставая из кармана потертого мундира большой ключ.

— Этот последний, — ответил Ваня с заметным облегчением: теперь можно возвращаться в настоящую Россию.

Оба часовых только усмехнулись. Уже не первый год они несли службу в крепости и не имели ни малейшего желания отправляться неизвестно куда, чтобы пасть на поле боя от шведской пули. К тому же рассказывают, что эти шведы — настоящие чудовища и в одиночку побеждают дюжину русских.

Ваня распахнул дверь и подтолкнул Бахадура вперед:

— Ну что, татарин, вот твой новый дом, обживайся.

Караульные за его спиной взяли ружья на изготовку, на случай если заложник в последний момент попытается дать деру. Сирин расправила плечи и сделала шаг в темноту. Когда глаза привыкли к полумраку, она огляделась: стены были сооружены из грубо отесанных бревен, которые, как и решетки на окнах, могли, казалось, выдержать натиск целого отряда. По всем четырем стенам стояли нары в три яруса, в углу темнела здоровая бадья — судя по запаху, это было отхожее место.

Сидеть было негде, заключенные — всего около двадцати человек — помещались на кроватях или прямо на полу. На новичка глядели с жадным любопытством. Большинство из них взрослые мужчины, но были и подростки — разной внешности из различных племен. Сирин глядела на их полусочувствующие-полуиспуганные лица, поражаясь изношенной и грязной одежде. Среди них она выглядела как пестрый фазан в стае невзрачных перепелок. Кто-то смотрел на яркий наряд с изумлением, а кто-то качал головой. Из глубины комнаты, растолкав остальных, выступил высокий юноша с узким лицом, орлиным носом и глубоко посаженными угольно-черными глазами — он столь же походил на азиата, как и сама Сирин. По всему было видно, что он привык к совсем другой одежде, нежели надетые на нем грязные штаны и кафтан из овечьей шерсти. Впившись в новичка пронзительным взглядом, юноша указал на себя:

— Я Ильгур, сын эмира Айсары.

Произнес он это так, будто его родина была центром мира. Но Сирин было не так-то легко запугать. Высокомерно вздернув голову, она медленно произнесла:

— Я Бахадур, сын Монгур-хана.

Кончиками пальцев Ильгур презрительно коснулся ее расшитого кафтана.

— Любимый сын, как я погляжу.

— Моя мать — старшая жена хана. — Сирин не задумываясь назвалась дочерью Зейны — иначе объяснить свой щеголеватый вид она не могла.

— Когда те, кто собирает ясак для царя, увеличат его, увидев твой наряд, твоя мать поймет, как глупа она была. — Ильгур сделал брезгливую гримасу, но Сирин не поняла, было ли это презрением к ее матери или к русским. Увидев саблю у нее на поясе, он нахмурился:

— Почему они оставили тебе оружие?

— Они знают почему, — ответила Сирин, желая на самом деле испытывать ту уверенность, с которой она говорила.

Поняла она и то, что ее ждут новые трудности, гораздо серьезнее, чем до этого часа, — свою женскую сущность придется скрывать не только от русских, но и от других заложников. Под их цепкими взглядами ей придется вести себя как мужчина, не выдав себя ни словом, ни жестом. Невольно она все время поглядывала на бадью в углу. Как жаль, что нельзя совсем отказаться от этих потребностей — придется терпеть, пока не наступит ночь. Еще одной заботой, кажется, был Ильгур — он явно считал себя предводителем среди заложников и желал, чтобы и Сирин признала это. Она спросила себя, как ответил бы на этот скрытый вызов погибший сводный брат, чье имя она носила. Нет, сдаться сразу она не могла — иначе и прочие заложники станут относиться к ней с презрением. Но что она в состоянии противопоставить мужчине, который больше, тяжелее и уж конечно сильнее ее?

Тем временем Ильгур выискивал, как еще задеть новичка.

— Спать будешь на верхних нарах! — скомандовал он.

Видимо, место это считалось из худших, но Сирин и не думала сопротивляться — там будет спокойнее, а в случае чего и безопаснее. Она с содроганием подумала о том, как распалятся мужчины, если ее истинная природа будет раскрыта, и решила быть начеку каждую минуту, избегая любой неосторожности. Не удостоив Ильгура даже словом, Сирин ловко вскарабкалась наверх по грубым доскам нижних нар. Юноша почувствовал, что успех уходит из рук, с досадой отметив, что, если возникнет ссора, сверху отбиваться новичку будет куда ловчее. Стало ясно — титул негласного предводителя придется отстаивать. Начал Ильгур немедленно, отвесив подзатыльник одному из самых юных пленников, который из любопытства подошел слишком близко. Частично выплеснув свой гнев, он отошел в сторону.

На какое-то время в камере повисла гнетущая тишина, но постепенно пленники начали подтягиваться к нарам новичка, пытаясь завести беседу. Рассказывали они о себе. Сирин узнала, что не все из них были заложниками, за тремя самыми младшими из пленников ходили опекуны — взрослые мужчины племени, а при Ильгуре находился раб, плосколицый немой калмык по имени Бедр. Беседа помогла Сирин забыться, заслонила тоску по дому и разогнала страх — легче стало и противиться телесным надобностям. От мужчин, сидевших в заточении уже не первую неделю, она узнала, что вскоре всех пленников собираются угнать на запад, так далеко, что побег будет невозможен. Может быть, их уведут на край мира, до самой Москвы, где правит русский хан — тот самый царь, которому на завтрак подают человеческую голову. Сирин надеялась только, что царю она покажется слишком тощей, чтобы съесть ее, но на всякий случай решила есть поменьше.

Как будто в ответ на ее мысли дверь заскрипела, и на пороге появились солдаты. Они внесли огромный поднос, на котором были навалены кебабы, гора лепешек и стояли два кувшина с водой и кислым молоком. Сирин еще больше укрепилась в своих подозрениях, что их откармливают, чтобы потом отдать на съедение русскому царю. Поэтому она ограничилась несколькими кусочками мяса и одной лепешкой. Прочие же без колебаний набросились на еду, уминая ее со всем возможным проворством.

Один из казаков достал из кармана пузатую флягу и подмигнул заложникам:

— Эй, ребята, желаете пропустить по стаканчику?

Ильгур схватил флягу, вырвал пробку и потянул носом. Сирин наблюдала, как лицо его исказилось — видимо, юноша боролся с собой. Наконец, решившись, он запрокинул флягу, сделал большой глоток и, шумно выдохнув, отдал ее соседу, тот повторил его действия. Наконец фляга дошла и до Сирин, она понюхала и сразу поняла, что это та же жидкость, которую ей предлагал русский офицер, но его начальник сказал, что закон пророка Мухаммеда запрещает пить такое, а потому Сирин поставила флягу на пол, даже не прикоснувшись к ней. Остап, самый младший из заложников, рванулся к ней под улюлюканье и хохот остальных и жадно высосал остатки до последней капли.

— Что, вкусно? — спросил казак, усмехаясь, и многозначительно потер друг о друга подушечки большого и указательного пальцев. — Давайте денежки, ребята, и завтра будет еще водочка.

Все стали лихорадочно рыться по карманам в поисках монет, хихикая и повизгивая, как девчонки. Когда они говорили, голоса их срывались, звучали неуверенно и чересчур громко.

— Как вы только можете пить эту гадость? Она превращает вас в глупцов и свиней! — прошипела Сирин разозленно.

Ильгур вздрогнул, как укушенный тарантулом, и бросился к ней:

— Заткни пасть, иначе я заставлю тебя молчать! — Он был в бешенстве, собираясь уже наброситься на Сирин, но тут на его плечо легла тяжелая рука казака:

— Тише, тише, братец. Коменданту это не понравится.

Ильгур постепенно успокоился и сел на нары. Сирин стало легче, однако взгляды, которые он метал на девушку, не сулили ей ничего хорошего. Его придется остерегаться не меньше, чем русских. Пока она размышляла об этом, Ильгур отвлекся, и вскоре до Сирин уже долетали обрывки горячего спора — можно ли доверять русским или нет. Ей это было безразлично, но возможности навестить бадью в углу она не упустила. Довольная, Сирин влезла наверх и растянулась на нарах.

7

Остаток дня и ночь прошли спокойно, и все же заснуть не получалось. Многие пленники храпели во сне — это заставило Сирин с тоской вспомнить юрту в орде, которую она делила с младшими женами отца и несколькими сводными сестрами. Это было беспокойное, шумное и заполошное соседство, но по сравнению с тюрьмой — просто рай. Следующий день не принес ничего, кроме скуки, прерываемой время от времени выходками Ильгура. Когда на следующее утро дверь в тюрьму распахнулась, за ней еще синел рассветный сумрак, в камеру вошел Ваня с полудюжиной казаков.

— Собирайтесь, вы уходите отсюда!

Многие заложники, вопреки всему, надеялись в конце концов вернуться к своему народу, они утверждали, что захватили их по ошибке и скоро отпустят. Маленький Остап, едва сдерживая слезы, уставился на Ваню большими испуганными глазами:

— Куда вы нас поведете?

— Ну уж точно не к папе, — усмехнулся Ильгур, невзлюбивший мальчика за то, что тот стал льнуть к Бахадуру.

Насмешка показалась Сирин неуместной — все они теперь были неразрывно связаны, и не было резона осложнять друг другу жизнь. С языка ее уже были готовы слететь несколько резких слов, но ограничилась она только гневным взглядом. Впрочем, Ильгур уже, казалось, забыл о «маменькином сынке», как он прозвал Бахадура, и первым прошел в дверь вслед за Ваней. Сирин успокаивающе погладила Остапа по плечу и повела его к выходу. На улице, перед комендатурой, уже лежал завтрак — как обычно, кебаб, лепешки и странные хлеба, заостренные с обоих концов, которые Ваня называл «пироги».

Сирин взяла один из них и осторожно надкусила. Внутри «мешка» из теста оказалось резаное мясо и овощи. Едва начав есть, она задумалась: нет ли там свинины, запрещенной пророком, и решила отказаться от пирогов, хотя на вкус они ей очень понравились.

Пока заложники ели, казаки привели им лошадей. Ильгур сразу же приметил красавца Златогривого, коня Сирин, и ноздри сына эмира жадно затрепетали, он сделал шаг вперед, решив потребовать этого коня для себя. Но прежде чем он успел протянуть руку к поводу, Сирин уже сидела в седле, глядя на него с насмешкой.

— Это мой конь, братец. — Она постаралась повторить Ванину интонацию, отчего Ильгур разозлился еще сильнее, однако он понимал, что преимущество сейчас не на его стороне, круто развернулся и зашагал прочь, впечатывая в землю каждый шаг. Он отыскал своего конька — тучного и коротконогого, как и большинство лошадок, принадлежащих кочевникам.

Тарлов заметил эту маленькую стычку и уже приготовился было утихомирить забияку, однако он был доволен, когда дело разрешилось миром. Тарлов понимал, что его слово для заложников значит сейчас немного, и желал сначала получше приглядеться к ним.

Бахадур и Ильгур уже сидели верхом, остальные пленники медлили садиться на коней, и драгунам приходилось подгонять их. В конце концов без всадника осталась только вьючная лошадь, пригнанная с Бахадуром. Животное смирно стояло, ожидая, пока его возьмут под уздцы. Сергей вспомнил фразу Монгура, высокомерно бросившего, что русские теперь будут прислуживать его сыну, и ощутил тихое раздражение. Этот Бахадур восседал на своем золотисто-рыжем жеребце, свысока поглядывая на остальных, будто он был здесь главным, а все прочие — его слуги. Тарлов вскочил в седло своего гнедого, схватил повод вьючной лошади и сунул его в руки Бахадуру:

— Держи крепче, или ты считаешь, мы будем за тобой ходить как за дитем?

Еще не произнеся последнее слово, Сергей уже пожалел о своей несдержанности и с удовольствием загладил бы ее примирительным замечанием, но было уже поздно.

Сирин тронула коня и двинулась вслед за Ваней, ведя вьючную лошадь. За ней в легком замешательстве ехали четверо драгун — приказом им было предписано двигаться впереди заложников, следом — остальные пленники, яростно понукая лошадей, арьергард же образовывали прочие драгуны с ружьями на изготовку. Тарлов не думал, что кто-то из заложников решится на побег еще в крепости, но на всякий случай решил остеречься.

Полковник Мендарчук вышел на крыльцо комендатуры, поглядел вслед удаляющимся заложникам и драгунам. Наконец-то сюда вернется покой, подумал он с облегчением и грустью. Хотя, черт возьми, иногда приятно вырваться из каждодневной рутины. А такого человека, как Тарлов, он с радостью оставил бы в крепости.

Мендарчук шагнул вперед и отдал честь на новый манер, как делали молодые офицеры. Тарлов заметил, что на полковнике темно-зеленый мундир и черная с золотом треуголка — форма, предписанная царем для офицеров пограничных гарнизонов; он понял, что Мендарчук старается достойно проводить их.

Подъехав, он соскочил с лошади и протянул полковнику руку:

— Бог даст, свидимся еще, Борис Михайлович.

Мендарчук, улыбнувшись, посмотрел ему в глаза:

— Дай бог, Сергей. Поезжай, и да хранит тебя Матерь Божья. А придется сойтись со шведами — задай им и от моего имени!

— Постараюсь. Ну, прощайте.

Сергею тяжело было прощаться с полковником, который стал ему близок почти как отец за эти несколько месяцев. Он вскочил на коня и, не оборачиваясь, поскакал вдогон отряда.

Казалось, некоторые из заложников только сейчас поняли, что путь их действительно лежит на запад. Они всё сдерживали лошадей, думая, видно, не решиться ли на побег, пока не поздно.

Тарлову пришлось поторопить пленников:

— Скорее, скорее. Сегодня мы должны добраться до Купина. И если мы будем там слишком поздно, вы останетесь без ужина.

Увидев их присмиревшие лица, он почувствовал себя уверенней. В уме он просчитал путь до Урала и нашел, что кратчайшей дорогой они достигнут его через двенадцать — пятнадцать дней. Да еще столько же потребуется, чтобы преодолеть горы и добраться до Москвы.

Сообщая об этом вахмистру, Сергей не удержался подпустить шпильку:

— Нам с тобой, дружок, целый месяц придется обихаживать этих диких степняков. Право, лучше бы мы бились со шведами.

— В любом случае путь до Москвы занял бы не меньше четырех недель, Сергей Васильевич, с заложниками или нет, — рассудил Ваня, покачав головой. — А шведы от вас, чай, не сбегут.

— Ты, как обычно, прав, — рассмеялся Тарлов.

В конце концов, их путь действительно лежал на запад, а уж о том, чтобы пленники не задерживали движение отряда, он позаботится. В сущности, Кирилин и его гренадеры были в худшем положении: до Москвы им придется шагать самое меньшее вдвое дольше, да притом стирая ноги на разбитых сибирских дорогах. Вообразив себе эту картину, Тарлов пришпорил своего гнедого и занял место во главе отряда. Теперь все равнялись на него, и приходилось то и дело оборачиваться, проверяя, не отстали ли люди. Бахадур не отставал, несмотря на то что вьючная лошадка замедляла ход его жеребца. Ильгур тоже держался неподалеку, а вот Остапу, самому маленькому из них, приходилось несладко, и драгуны арьергарда то и дело подгоняли его. Вскоре Тарловым овладели мысли о войне со шведами, и он перестал обращать внимание на заложников.

Сирин все болезненнее ощущала одиночество, в котором придется провести остаток жизни, каждый шаг жеребца уносил ее все дальше от родных земель, на край мира, к новой судьбе, думать о которой было задачей непосильной. Она тихонько молилась, чтобы Аллах дал сил победить боль и страх, охватившие ее.

Маленького Остапа будущее пугало не меньше Сирин. Отчаянно пришпорив свою лошадку, он обогнал не только других заложников, но и группу из четвертых драгун. Наконец, догнав Бахадура, теперь он ехал совсем рядом и заглядывал Сирин в глаза с дрожащей улыбкой, за которой притаились готовые хлынуть слезы.

— Хочешь, я поведу твою лошадку? — спросил он робко.

Сирин поняла, что мальчик ищет любого дела, чтобы только отвлечься и не расплакаться, пусть даже такого пустячного, как забота о ее второй лошади. Она бросила ему повод и с улыбкой похлопала по плечу:

— Спасибо, мне и впрямь непросто управляться сразу с двумя лошадьми так долго, но только обещай вернуть мне ее, если устанешь.

— Непременно, — ответил Остап и какое-то время еще молча ехал рядом со своим старшим другом. Внезапно он поднял голову и бросил на Сирин вопрошающий взгляд.

— А как ты думаешь, Бахадур, что русские сделают с нами?

— По крайней мере, не убьют — мы же едем в залог дружбы между нашими народами.

Сирин сама не верила в эти слова, но не хотела пугать мальчика, которому и так было несладко. Остап начал говорить — оказалось, про русских ему рассказывали истории куда страшнее, чем довелось слышать Сирин, и вот теперь он стремился выговориться. Сирин слушала его едва вполуха, размышляя о русском офицере, что ехал впереди иногда оглядываясь.

Он не был похож ни на одного знакомого ей человека — ни на людей ее племени, ни на русских купцов, ни на других путешественников, гостивших в орде. В тюрьме заложники рассказали, что именно этот офицер победил и взял в плен ее отца, однако ненависти к нему она не чувствовала — только любопытство.

Он не выглядел достаточно хитрым и настолько решительным, чтобы взять верх над хитроумным и опытным ханом, а уж когда русский улыбался, то и вовсе походил на ребенка — никак не на воина. Его нос не был плоским и широким, как у людей ее племени, не был загнут по-орлиному — он был прямым и узким, а губы изгибались нежно, как у женщины. В светло-голубых глазах русского, казалось, светилась вселенская невинность.

Сирин вспомнила, сколько бед причинил он ее народу, и разозлилась на себя, поняв, что русский ей нравится. Внезапно она вздрогнула и подобралась, вспомнив, что говорил мулла, — шайтан часто принимает приятное обличье, чтобы сманивать и искушать людей.

Непроизвольно она опустила ладонь на эфес сабли. Русские относились к ней как к безобидному ребенку, а потому не сделали даже попытки разоружить, и она рассуждала, не будет ли это делом, угодным Аллаху, — воткнуть русскому клинок между ребер. Этот человек пленил отца, привел племя под руку русского царя и прервал спокойное течение ее жизни — конечно, он был джинном и заслуживал смерти.

Сирин спросила себя, сразу ли ее принесут в жертву русскому царю, если она убьет офицера? Подумав об этом, она отдернула руку от эфеса, будто он был раскален докрасна, судорожно вцепилась в повод и решила, что лучше будет изображать безобидного подростка и выжидать.

Остап не обратил внимания на отсутствующий вид Сирин и продолжал болтать об истинных и придуманных ужасах, которые творили русские, а ей становилось все яснее, что скрывать свой пол долго не удастся. Русские теперь не выпустят из виду ни ее, ни прочих заложников, кто-нибудь из них непременно застигнет ее в щекотливой ситуации, и уж тогда она на собственной шкуре испытает все те зверства, о которых рассказывал Остап. От этих мыслей девушку стало буквально колотить, и она твердо решила предпочесть позору смерть от собственной руки. Сирин нащупала рукоятку кинжала, но решила повременить, пока неизбежность не подступит вплотную. Может быть, ей представится случай прихватить с собой в могилу одного из своих мучителей.

Сирин глянула на русского офицера и крепко сжала губы. Это был враг ее народа, и его смерть смоет позор хана и прочих воинов. Но тут ей в голову пришла мысль — что если русские не откроют ее женской сущности за время пути и привезут ее в далекую Москву, где живут истинные угнетатели ее народа? Она представила себя стоящей перед царем, и от этой мысли ее бросило в жар. Как велика будет ее слава, если она убьет не просто воина, а самого русского царя! Это было бы деянием, о котором степные певцы будут слагать легенды столетиями. То и дело она мыслями возвращалась к идее цареубийства и скоро полностью утвердилась в ней.

8

Отряд продвигался все дальше. Как бусины на нитку, были нанизаны на дорогу русские поселения. В большинстве своем это были деревянные крепости, вмещавшие едва ли две дюжины казаков, но чем дальше на запад, тем больше они становились, олицетворяя собой новую власть на только что завоеванных землях. Здесь среди жителей преобладали русские — мужчины с длинными бородами, в широких длинных кафтанах и теплых шапках. У самых богатых из них одежда была оторочена мехом. Женщины были облачены в похожие одежды, но без рукавов, называемые «сарафан», и надевали на себя столько юбок, что становились почти круглыми.

Над этими людьми Ваня посмеивался. Он рассказывал, что они затем только перебрались за Урал, чтобы продолжать жить, как их предки, а все потому, что царь запретил носить такую одежду и тем более — бороды.

Сирин невдомек было, зачем это нужно, но она давно уже поняла, что русские — странный народ. Они не могли найти между собой согласия даже в платье.

Когда отряд миновал Казанское и Курган и достиг Урала, им начали попадаться люди, которые брили лицо, как Сергей и Ваня, и так же носили короткие кафтаны и узкие штаны. Сирин заметила, что они куда деятельнее и оживленнее, чем их сородичи в длинных кафтанах. Некоторые женщины носили платья, низко вырезанные сверху, так что грудь их наполовину высовывалась наружу. Сирин рассудила, что это должно быть, нечистые женщины, которых мулла называл истоком всякого зла. К подобным созданиям она испытывала лишь презрение. Столкнувшись на дороге с одной из бесстыдно оголенных женщин, Сирин невольно дотронулась до собственной груди, та едва ощущалась под ладонью, и уж конечно, далеко было Сирин до столь женственной полноты. Даже Зейна, особенно хвалившаяся своей полной грудью, умерла бы от зависти. Да, русские женщины были сильнее и крепче, чем старшая жена хана.

Ваня приметил, как оценивающе приглядывается Бахадур к женщинам, и направил лошадь в его сторону.

— Вот это штучки, не правда ли, сынок! Тут у каждого сердце заноет — да и кое-что еще…

Лицо Сирин мгновенно превратилось в невыразительную маску — она всегда принимала подобный вид, когда приходилось общаться со своими тюремщиками.

— Я не знаю, о чем ты! — сказала она холодно и решила в будущем сдерживать любопытство и поменьше глазеть по сторонам.

Ваня пожал плечами и снова вернулся к Сергею.

— Высокомерный малый этот Бахадур, холера его возьми! Скажешь ему слово, а он на тебя глянет как на червяка какого. Нет, другие мне больше по душе, с ними хоть перемолвиться можно.

Тарлов украдкой оглянулся на Бахадура. Малый действительно вел себя так, будто был царевичем, не диким степняком. Не раз пытался он завязать с сыном Монгур-хана беседу, но тот чаще всего просто смотрел мимо офицера, поглаживая эфес сабли. Тарлову казалось, что Бахадур куда охотнее распорол бы ему живот, и прикидывал — не стоит ли раздразнить парня, с тем чтобы тот потерял терпение и начал говорить начистоту. Его так и подмывало проучить татарина, но он говорил себе, что связываться с мальчишкой — ниже его достоинства, к тому же Бахадур был особенно ценным заложником, за которого Сергей отвечал головой.

— Оставь парня в покое, Ваня. Какое нам дело, что он думает? В Москве его научат хорошим манерам!

— Да не в том дело, что ему обходительности не хватает. Он благодарит, когда ему еду даешь, и маленького Остапа вон под крыло взял — тот бы иначе нас извел своим нытьем, да и вежливый он со всеми.

— Ну да, и с нами тоже, хотел ты сказать, — усмехнулся капитан.

— Можно сказать и так, Сергей Васильевич. Вы ведь отца его в плен взяли, да и самого мальчишку из дому увезли, неужели ждать, что он нам спасибо скажет?

Ваниного сочувствия к участи Бахадура Тарлов не разделял. На его взгляд, это было просто глупостью со стороны татарина — так открыто проявлять свою ненависть. В конце концов, других заложников тоже вырвали из их домов, но те выказывали должное уважение и старались облегчить свою участь насколько возможно.

Он смотрел на дорогу, уходившую вдаль, но лицо татарского князя снова и снова вставало у него перед глазами. Сергей испытывал непреодолимое желание поставить татарина на место, чтобы заглушить в себе эту тягу, он яростно выругался и решил с этого дня следить за Бахадуром.

Едва отряд остановился на ночлег, Сирин отделилась от остальных и пошла к ручью — умыть лицо и руки. Вид журчащей воды напомнил ей, что со дня на день придут месячные кровотечения. Она стала размышлять, как скрыть это от глаз остальных. Больше всего ее пугал острый взгляд Тарлова, да и Ильгур не должен ничего заподозрить. Да поможет ей в этом Аллах! Сирин огляделась и заметила неподалеку, в подлеске, заросли сухого мха, это было как нельзя кстати! Насобирав достаточно, чтобы хватило на ближайшие дни, она спрятала его под рубаху и направилась обратно к постоялому двору. Тут ее заметил Ваня.

— Вон ты где, малый! А я уж думал, ты до дому подался!

Сирин насмешливо изогнула бровь.

— Пешком? Без коня?

— Ах да, я и забыл. Для татарина конь ближе жены! — И Ваня громко расхохотался.

В словах его была правда, быстроногий конь в пути мог спасти воину жизнь, тогда как жена ему только мешала. Но Сирин ничего не ответила.

Постоялый двор представлял собой огромное унылое деревянное сооружение. Внизу помещались кухня, общая зала для путников, каморки слуг и конюшня, комнаты отдыха для проезжих находились на втором этаже.

В зале уже был накрыт стол, но Сирин посмотрела на него с неприкрытым отвращением. Столешница была уставлена деревянными тарелками с наваленными кусками жареного мяса, которое буквально исходило жиром. Еще не приметив зажаренной целиком свиной головы, лежавшей на одной из тарелок, Сирин уже поняла, что это за мясо, — за время пути она научилась различать запахи. В гневе она обернулась к хозяину, который семенил мимо, крепко обняв полупустую водочную бутыль, и схватила его за грудки:

— Разве у тебя ничего больше нет, кроме этой гадости?

— Как ты назвал мое угощение? Гадостью? Да лучшего свиного жаркого ты не найдешь до самой Москвы… — Старик сверкнул глазами на нахального татарина, но, увидев саблю, поспешил прочь.

Едва войдя в помещение, Ваня сразу заметил взгляд Бахадура, полный злости и презрения, и быстро встал между татарином и тарелками с мясом, ему показалось, что Бахадур готов смахнуть их на пол:

— Успокойся, сынок. Хозяин ничего плохого не хотел, у него наверняка найдется для тебя чем перекусить.

— Я не твой сын, — рассерженно выдохнула Сирин.

— Благодарение Богу, что не мой! — Ваня со вздохом перекрестился и вышел вслед за хозяином, чтобы принести «чертову татарскому невеже», как он окрестил Бахадура, рыбы или козлятины на ужин. Хорошо хоть другие заложники не такие привереды, подумал он. Им вахмистр объяснил, что зачастую в России, кроме свинины, другого мяса нет. А их пророк наверняка не захочет, чтобы все они умерли с голоду. Некоторым пленникам жаркое показалось настолько приятным на вкус, что теперь они с недоумением спрашивали Ваню, за что пророк запретил им такое лакомство. «Ваш пророк никогда не пробовал настоящей русской поджарки», — отвечал Ваня, а вокруг непременно раздавался хохот. Но Бахадур был непреклонен, он брезговал водкой, которая сама по себе была напитком нечистым, и держался подальше от всего, что хоть немного отдавало свининой.

С большим трудом Ваня вытребовал у хозяина кусок копченой рыбы и молча бросил его Бахадуру, затем уселся рядом с капитаном и глубоко вздохнул:

— Хорошо бы, Сергей Васильевич, поскорее Москва, иначе я этого чистенького татарчонка просто придушу.

Тарлов улыбнулся ему и подмигнул:

— Оставь это, Ваня. Ты сам сказал, что тому, кто тронет этого парня, я выпущу кишки.

— Да, никогда я не умел вовремя рот захлопнуть, — жалостливо протянул старый вахмистр. Впрочем, злость его продержалась ровно до той поры, пока он не выпил здоровую чарку водки и не закусил сочным куском свинины. Драгуны и большая часть заложников последовали его примеру, поэтому, когда пришло время отходить ко сну, трезвых не было.

Никто, исключая Сирин, не дал себе труда подняться наверх, а потому общая зала представляла собой зрелище дикое и странное. Повсюду валялись спящие люди — караульные, заложники и немногочисленные проезжие, поначалу державшиеся в стороне, — из-под столов доносились храп и бормотание.

Когда Сирин вышла из залы, ей пришло в голову, что сейчас никто не помешает ей оседлать коня и вернуться в орду. Но эту идею она отбросила — побег мог разозлить русских, тогда они ополчатся на ее народ и наверняка накажут его, а Монгур в ней разочаруется. Видимо, придется принять свою судьбу и попытаться перед грядущей, неотвратимо жестокой смертью сделать большое дело. С едва слышным вздохом Сирин поднялась по лестнице, приказала служанке принести в комнату ведро с водой и миску. Совсем недавно она умывалась в ручье, но теперь наконец осталась одна и решила использовать эту редкую возможность и вымыться с головы до ног. Так привыкли купаться женщины ее племени — на берегу озера или речушки — в душные, тяжелые летние ночи. Получив требуемое, Сирин сунула девчонке в руку копейку и шикнула, чтобы та убиралась. Служанка надулась, но подчинилась, и весь остаток ночи увивалась вокруг Тарлова. Тот внезапно проснулся, поднялся и потребовал еще бутылку водки, но, к великому сожалению девчонки, военный не обратил никакого внимания на ее смазливое личико и повалился обратно. Во сне он время от времени сжимал кулаки, точно желая придушить кого-то, — ему снился юный татарин, который крепко засел в его мыслях.

9

До сей поры Сирин знала только степь, ровную и бескрайнюю, поэтому вид Уральских гор поразил ее. Путь сразу стал заметно сложнее, отряд ехал по извилистым узким дорогам, часто рядом с дорогой открывалась глубокая пропасть или же, наоборот, сверху нависала отвесная скалистая стена. Тогда Сирин прикрывала глаза, чувствуя, как открывающееся ущелье затягивает ее вниз, и благодарила Аллаха, что конь ее был увереннее на ходу, чем лошади большинства других заложников. Постоялые дворы, где они ночевали, постепенно становились все более убогими и грязными. Отдельные комнаты полагались только богатым гостям или офицерам. Сирин ютилась вместе с остальными заложниками в общей зале или на лежанке у печи. Уборная зачастую представляла собой несколько бревен на краю ущелья и канат, за который надо было держаться, если не хочешь упасть в пропасть. В эти дни Ваня зорко следил, чтобы никто не напивался, помня множество рассказов о том, как путники, злоупотребившие водочкой, выходили «до ветра» и оканчивали свою жизнь на дне ущелья.

Зато им не приходилось бояться волков, медведей и разбойников, составлявших немалую опасность для купцов и простых путников. Даже отъявленные головорезы остерегались встречаться с солдатами царской армии, а любой волк, подкравшийся ночью к развалюхе, которую хозяин именовал постоялым двором, рисковал познакомиться с пулей из драгунского ружья. Но до серьезных неприятностей дело, слава богу, не дошло.

Отряд уже успел достичь западных склонов гор, когда Тарлов увидел карету, запряженную тройкой лошадей, которая стояла в стороне от дороги, накренившись, кузов наполовину нависал над скалистым берегом реки. Каждую минуту она могла сорваться вниз. Немолодой кучер в поношенном кафтане из овечьей шерсти и облезлой меховой шапке суетился вокруг, пытаясь не дать повозке рухнуть с обрыва. Другой мужчина, еще старше, в парчовом кафтане с беличьим воротником, помогал ему. Из недр кареты доносился перепуганный девичий визг.

— Машенька, доченька, успокойся. Возьми себя в руки, не шевелись, — ласково увещевал тот, что был одет побогаче.

Тарлов пришпорил гнедого и уже через несколько секунд был возле повозки, чуть ли не на ходу соскочив с коня. Сирин оказалась там через несколько мгновений. Объединив усилия, им удалось вытащить карету.

Господин в парчовом кафтане схватил руку Тарлова и крепко поцеловал ее, затем подошел к Сирин и поступил так же.

— Благодарю вас, господа, от всей души. Вы спасли жизнь моей дочери, отрады моего сердца, единственного ребенка.

Сергей предупреждающе поднял руку:

— Не стоит. Выручить вас — наш христианский долг. — Пока он говорил, ему вдруг пришло в голову, что Бахадур не христианин, и все же он помог путешественникам. Капитан глянул на юношу и отметил, что лицо татарина снова приняло привычное высокомерное выражение. И все же Сергей хотел высказать свою признательность, но отвлекся, увидев хорошенькую девушку, вышедшую из кареты. Темно-красный сарафан до земли, вышитая голубая рубаха с длинными рукавами и множество нижних юбок делали ее фигуру пышнее, чем это, по-видимому, было на самом деле. Платок с золотыми нитями оставлял открытым только миловидное лицо. Она подняла на Тарлова огромные темные глаза, и он отметил, что губы у девушки сочные, алые, а нос прямой, хотя несколько коротковатый.

— Я обязана вам жизнью, офицер, — прошептала она, смущаясь.

— Благодарите Бога и Пресвятую Богородицу, я не заслужил этого, — сказал Тарлов.

Тут вмешался отец девушки:

— О, нет! Мы должны благодарить именно вас. Мое имя Юрий Гаврилович, я купец из Тобольска, а это моя дочь Мария. Мы направляемся в Нижний Новгород, на ярмарку. Хочу вот там кое-что продать и… — он конфузливо кашлянул, — женишка Машеньке подыскать. — Купец мельком оглядел офицера, прикидывая, не сгодится ли он в зятья.

Сергей вопросительно посмотрел на купца:

— Разве вы без сопровождающего едете, Юрий Гаврилович? Для вас это может быть небезопасным — двигаться по этим диким местам в одиночестве, тем паче с такой прелестной дочерью.

Молодая девушка не пропустила мимо комплимент, глаза ее радостно блеснули. Купец же предупредительно поднял ладонь:

— Нет, отчего же, с нами отправились вооруженные слуги. Но в последней деревне старухи стали рассказывать сказки про медведя, бродящего в окрестностях. Зверь уже задрал у местного помещика нескольких овец, и тот обещал двадцать рублей тому, кто убьет медведя. Сначала дерзнули двое из моих слуг, а там и все поднялись, желая получить хоть часть награды. Я надеялся нанять в Сатке новых людей, но этот паршивец, — Юрий Гаврилович бросил недобрый взгляд на кучера, который пытался поймать испуганных лошадей, — не справился с лошадьми и едва не погубил мою дочь.

Купец поспешно перекрестился двоеперстием — видимо, втайне он все еще держался старой веры и вот теперь, в волнении, позабыл о недавнем указе.

Сергею это бросилось в глаза, но он знал и то, что многие из его товарищей офицеров не были согласны с реформой Никона, считая церковную службу на прежний манер единственно верной. Они презирали нововведения, пришедшие от греков, предпочитая слушать тех, кто исповедовал старую веру. Новых же обрядов пока что придерживались лишь священники, да и то не все по доброй воле.

По уставу Тарлову полагалось сдать купца властям, но он притворился, что ничего не заметил:

— Если вам будет это удобно, Юрий Гаврилович, вы можете продолжить путь с нами.

Купец заметно повеселел:

— Господин офицер, вы снимаете с моей души камень величиной с эту гору. Последние несколько часов я думал в страхе, что медведь покинет свое лесное укрытие и разорвет нас с дочерью или нападут разбойники — меня убьют и ограбят, а о Машиной судьбе и помыслить страшно. — Он оценивающе поглядел на драгун.

Солдаты тем временем догнали своего командира и остановились на дороге, ожидая дальнейших указаний.

Сергей заметил, какого труда стоит кучеру успокоить лошадей и вновь запрячь их, и приказал двум драгунам помочь. Солдаты подчинились со всем усердием — купец, по виду, не бедствовал, а значит, можно было разжиться стаканчиком водки или парой копеек награды.

Сергей кивнул купцу и направил коня к тому месту, где восседала на Златогривом Сирин.

— Я не поблагодарил тебя за помощь, спасибо. Без тебя я бы не вытащил карету.

В ответ Сирин лишь пожала плечами:

— Да я сам не пойму, зачем это сделал. Там внутри была женщина, русская, она нарожает солдат, которые будут сражаться с моим народом.

От тона, каким это было сказано, Сергей вздрогнул, как от пощечины. Он надеялся, что Бахадур смирил свою гордость и с ним можно будет общаться дружески, но татарин в упор глядел серо-зелеными глазами, и в них не было ничего, кроме ненависти к нему и другим русским.

— Ты просто упрямый дурак! Мне следовало бы заковать тебя в кандалы и так доставить в Москву! — вырвалось у Сергея.

Сирин протянула руки вперед:

— Ну так заковывай, если боишься.

Насмешка Сирин задела Сергея еще сильнее, чем открытая ненависть в ее глазах. Несколько мгновений казалось, он готов приказать в самом деле заковать дерзкого заложника, но это только укрепит мальчишку в ненависти к русским.

— Еще одна такая выходка, и я сделаю это! — отрезал Сергей и повернулся к Бахадуру спиной. Но он не мог избавиться от чувства, что потерпел поражение. И это жгло его почти так же сильно, как бегство в бою под Нарвой.

Кучер купца не щадил лошадей, и все же продвижение отряда ощутимо замедлилось. Тарлов спешил, а потому решил отделаться от новых попутчиков самое позднее в Уфе.

Но Юрий Гаврилович рассуждал иначе, и уже на следующей ночевке было заметно, что он намерен двигаться с отрядом до самого Новгорода. Ему выходило дешевле платить за достойный обед для офицера и ставить по стакану водки его солдатам, чем искать новых слуг. К тому же его терзал страх нарваться на головорезов, которые оберут его до нитки, а то и убьют.

— Может, последний раз на ярмарку еду… — со вздохом говорил Юрий Гаврилович Сергею. — Кто знает, как оно сложится с этими проклятыми шведами. Если они возьмут Москву, то и до Нижнего недалеко. Слава богу, до Сибири они вряд ли доберутся, через Урал, во всяком случае, не пойдут, это точно.

Тарлова разозлили эти слова — Юрий Гаврилович говорил так, словно царская армия уже разбита, тогда как до решительного сражения дело еще не дошло, поэтому капитан был не слишком вежлив с ним:

— Если вы намерены и дальше ехать с нами, вам стоит поторопиться. Мне приказано не медлить — царь собирает войско, чтобы показать шведам, что русских можно одолеть один раз, два раза, но нельзя захватить Россию.

— Я бы на вашем месте не стал спешить в Москву, капитан. На войне можно получить пулю в голову. Жалко, если такого замечательного человека подстрелят где-нибудь в псковских болотах. — Юрий Гаврилович посмотрел на Тарлова с сочувствием. Ему нравился молодой офицер, из него вышел бы хороший зять, а потому он настойчиво просил позволения продолжить путь вместе с отрядом. Купец обещал сделать все возможное, чтобы достать лошадей порезвее.

Сергей понял, что так легко от него не отделаться. А после нескольких выпитых рюмок он сдался и позволил себя уговорить. В конце концов, от того, что они прибудут в Москву на день-другой позже, Россия не погибнет.

10

Двумя днями позже Ваня показал на очертания домов Уфы, которые резко чернели на фоне заходящего солнца:

— Ну вот, наконец-то настоящая Россия. Дай бог никогда больше не забираться восточнее этих мест!

Сирин вздрогнула. Они ехали уже так долго, бесконечно долго… Она начинала бояться, что никогда не найдет дорогу назад, к своему народу, а ведь это была едва половина пути до Москвы, куда они направлялись. Она с испугом смотрела на город, который был гораздо больше, чем все поселения, где она бывала. Впервые она увидела настоящие крепостные стены — не составленные из заостренных бревен, а сложенные из грубого серого камня. Над ними возвышались здания, тоже, видимо, сложенные из камня, а выше золотом горели в лучах закатного солнца купола церквей.

Остап, ехавший рядом с ней, раскрыл рот от изумления:

— Во имя Аллаха, погляди только на эти золотые крыши! Русские, должно быть, ужасно богаты! — Глаза мальчика горели от восторга.

Ильгур, казалось, не замечавший до этого Остапа, направил к нему лошадь и кивнул мальчику:

— Говорят, что на этих башнях не так много золота, русские расплющивают тонкие золотые пластинки и кладут их сверху. Но таких башен много, за них стоит сражаться. А за этими стенами скрыто куда больше сокровищ. О Аллах, если бы у меня было войско, я мог бы захватить этот город и стал бы самым богатым и могущественным ханом степи.

Сирин невольно улыбнулась. В ее глазах Ильгур был хвастливым мальчишкой и не удержал бы даже отряда, достаточного, чтобы ограбить караван, а уж тем более войска для захвата целого города. Ильгур был только одним из многих сынов эмира Айсары, к тому же сыном младшей жены. Вряд ли ему приходилось рассчитывать на большее, чем быть одним из военачальников при старшем брате, а в худшем случае его бы просто убили после смерти отца. Поэтому решение эмира послать Ильгура заложником в каком-то смысле спасло юноше жизнь.

Но размышляла Сирин недолго — внезапно Тарлов осадил коня и приказал своим спутникам остановиться и спешиться. Из ворот выехал поручик и приветствовал их, обнажив саблю. Он заметно волновался. Тарлов встревожился:

— Что случилось? Можно подумать, вас осаждают шведы.

— Ваши бумаги! — поручик требовательно протянул руку.

Тарлов молча извлек из-за пазухи предписание и протянул военному.

Тот бегло просмотрел документ и отсалютовал с видимым облегчением:

— Поручик Радов к вашим услугам, капитан. Приношу извинения, если я доставил вам неудобства, но мне приказано удвоить бдительность.

Тарлову показалось, что кровь у него в жилах заструилась быстрее.

— Готовитесь к войне?

Радов покачал головой:

— Никакой войны, всего лишь восстание. В Астрахани поднялись последние стрельцы, переселившиеся туда по царской милости, ну и казачество опять неспокойно.

Тарлова эти новости не обрадовали. Сейчас, когда вот-вот начнут наступать шведы, для него было бы наказанием, даже пыткой отправиться на подавление еще одного восстания. Он мечтал наконец-то биться с солдатами Карла XII, от которых ему в свое время пришлось удирать, словно зайцу от собак.

— Думаю, причин для беспокойства нет, — царской армии не составит особого труда справиться с восставшими. Не так давно мы призвали к порядку мятежных вогулов и татар в Сибири, — Тарлов попытался приободрить поручика, но попутно убеждал в этом и самого себя.

Караульный офицер на въезде в город пропустил отряд без лишних вопросов. Обрадованный Юрий Гаврилович приказал кучеру распрягать лошадей. Сам не замечая того, он потирал руки, довольный, что его не остановили на заставе, как обычно поступали с купцами. Проезд им разрешался только после досмотра и подробного опроса. Впрочем, на радостях он не забыл порекомендовать Тарлову приличный постоялый двор с чистыми постелями и хорошей едой.

По лицу Юрия Гавриловича Тарлов заметил, что известие о восстании напугало купца и тот надеялся продолжить путь под защитой солдат. Пускай даже гнездо заговорщиков находилось далеко на юге — отдельные банды мародеров вполне могли добраться и до этих мест. Разумеется, с отрядом солдат ни одна шайка не захотела бы иметь дела, а вот одиноко путешествующий купец представлял для них лакомый кусочек.

Тарлов колебался: с одной стороны, он охотно избавился бы от купца — в конце концов, в его обязанности сопровождение частных лиц не входило, с другой — он спас жизнь девушке, и теперь бросить ее с отцом на произвол судьбы было бы жестоко.

— Выходит, нам и далее лучше будет ехать вместе, — со вздохом сказал он купцу, в душе ругая себя за слабость и мягкосердечие.

Юрий Гаврилович закивал и пообещал поставить свечку иконе Казанской Божьей Матери за здравие Сергея и его спутников. Он даже вызвался проводить их до постоялого двора, где сразу поднялся шум и суматоха — обычно хозяин предоставлял ночлег только купцам и их слугам, особого расположения к солдатам он не выказывал, опасаясь их буйного нрава и не зная, смогут ли они расплатиться. Но Юрий Гаврилович был ему знаком, а потому он впустил отряд, приказав слугам вести себя смирно и получше накормить прибывших.

На постоялом дворе не нашлось необходимого числа комнат. Каморку, в которой помещались всего две кровати, Сирин пришлось разделить с Остапом и еще четырьмя заложниками. К ее радости, слуги принесли туда еще четыре соломенных тюфяка. Не желая спорить из-за места на кровати, Сирин кинула одеяло на тот, что лежал в самом темном углу. Остап устроился рядом, и угроза разоблачения уже не так пугала ее. Остальные четверо бросили свои пожитки и голодные, направились вниз. Вскоре последовал за ними и Остап, так что Сирин удалось вымыться, даже вымыть голову: она попросила слугу принести ведро воды. И вскоре Сирин уже приглаживала мокрые торчащие вихры. Дома она часто досадовала на необходимость заплетать и расчесывать длинные косы, но без них, остриженная почти наголо, Сирин казалась себе чужой.

Когда она пришла в общий зал, заложники уже давно ужинали, жадно уплетая за обе щеки. Столы ломились от деревянных мисок с вареной свининой, между которыми то тут, то там возвышались бутылки с водкой. Сирин настороженно огляделась и попыталась найти место подальше от остальных, но везде сидели люди большей частью незнакомые, поэтому ей пришлось присоединиться к другим членам отряда. Как назло, свободен был только один стул — рядом с Тарловым.

— Эй, парень, как насчет ребрышек? — Сергей и сам не понимал, почему ему так хотелось подразнить Бахадура. Он поводил перед его носом костью с остатками мяса. Драгуны раскатисто захохотали — отвращение на лице пленника позабавило их. Сирин так и подмывало вырвать кость из рук офицера и засунуть ему в глотку, но в схватке с русским она неминуемо проиграла бы, рискуя к тому же быть разоблаченной. Поэтому она надменно отвела его руку и отвернулась, подзывая хозяина:

— Эй, послушай. У тебя есть рыба?

Хозяин уже был тут как тут, угодливо сгибаясь в поклоне:

— Как будет угодно господам. Вам должно быть известно, что город наш стоит на реке Белой, так что рыбой Господь не обидел. Желаете жареной или копченой, а может быть, ухи?

— Жареной, — ответила Сирин и не прогадала. Рыба, которую ей подали, была длиной с ее предплечье, а нежное мясо буквально таяло во рту.

— Я тоже хочу рыбы! — крикнул Остап, у которого при одном взгляде на нее потекли слюнки.

— Это недёшево обойдётся, — предостерег его хозяин. В отличие от Сирин, мальчик был одет бедно, да к тому же обносился в дороге.

Сирин пренебрежительно махнула рукой:

— Запиши на счет русского царя, он же не захочет, чтобы его пленники умерли с голоду.

Это неприятно задело Тарлова, и ему нестерпимо захотелось влепить наглому татарину пару пощечин. Он уже размышлял, как заткнуть рот дерзкому князьку, не переломав ему все кости, но тут до его ушей донеслись обрывки разговора, заставившие Сергея прислушаться.

Война со шведами, которая в последние месяцы стала для Сергея настолько далекой, будто шла на другом краю земли, интересовала и местных жителей. Большинство из проезжающих были купцами, которые, как и Юрий Гаврилович, торопились на ярмарку в Нижний Новгород. Некоторые везли туда товар, другие — деньги, третьи рассчитывали, что партнеры предоставят им кредит до тех пор, пока война со шведами не закончится и в городе не пройдет следующая ярмарка.

То, что услышал Сергей, подтверждало его худшие опасения: по словам некоторых купцов, шведы уже несколько месяцев назад перешли границы России. Один из них клялся, что они скоро подойдут к Смоленску или, по крайней мере, к Могилеву или Минску.

— Я говорю вам, царю недолго осталось сидеть на троне! — кричал пожилой мужчина с длинной окладистой седой бородой, закрывавшей грудь, кричал так решительно, будто сам лично угрожал Петру Алексеевичу смертью.

— Замолчи! Там сидит царский офицер. Хочешь, чтобы тебя арестовали? — увещевал его один из собутыльников.

Время от времени они опасливо поглядывали на Сергея, и тогда разговор их становился тише, но у капитана был хороший слух, и ему удалось услышать еще кое-что, что ему совсем не понравилось. Сирин прислушивалась так же внимательно, да и по лицу Ильгура было видно, что он не упускал ни слова. Драгуны рассказали сыну эмира, что многие знатные русские роды пошли от татарских корней. Основатели их находились на службе у князей и царей, и теперь он прикидывал, не сможет ли он стать таковым. Его отец выдал Ильгура русским взамен своего старшего сына и наследника. В мечтах он уже возвращался на родину во главе отряда казаков, а отец и братья покорно склоняли перед ним головы, но известия, которые он слышал, сбивали его с мыслей о карьере при царском дворе.

Сирин же поняла только, что русский царь попал в беду. Ей приходилось сдерживаться, чтобы не закричать от радости. Даже если люди вокруг нее говорили лишь половину правды, русским несдобровать. Она не знала, кто такие эти шведы, но приветствовала бы их с радостью — враг ее врага был ей если не другом, то уж, во всяком случае, союзником. Довольная услышанным, она повернулась к Тарлову:

— Я вижу, вы напрасно шли так далеко на запад, офицер. Если шведы побьют русских, нам придется вернуться на мою родину.

— Сначала я заткну твою паршивую глотку! — Вне себя от ярости, Сергей схватил Бахадура за плечи и тряс его, так что голова болталась туда-сюда на тонкой шее. — Послушай, ты, маленькая татарская сволочь! Матушка Россия выстояла против половцев, волжских булгар, монголов, поляков… Выстоит она и против шведов и поднимется в новом блеске!

Впервые Сирин ощутила настоящий страх. На лице русского офицера появилось жесткое и решительное выражение, а голубые глаза, казалось, прожгут ее насквозь. Она была в таком ужасе, что позабыла и о кинжале, и о сабле. Даже не думая защищаться, Сирин, обмякнув, как придушенный зверек, болталась в его руках.

Заметив, что татарин в самом деле перепугался, Тарлов довольно улыбнулся, но уже через несколько мгновений сожалел о своей несдержанности. Сейчас Бахадур был всего лишь мальчишкой, которого легко запугать, а через пару лет он всадит Тарлову кинжал в живот. Плечи офицера поникли, и он оттолкнул Бахадура прочь.

— Не зли меня больше, татарин, это может плохо кончиться! — сказал он угрожающе, отвернулся и громко потребовал водки.

Но выпивка не помогла. Ночью Сергею снились шведские солдаты в серо-голубой форме, сомкнутой цепью идущие в атаку прямо на него. Он пытался сражаться, но руки ослабели от страха. А передняя линия врагов уже опустила мушкеты и прицелилась. Сразу же он увидел себя бегущим, как тогда, под Нарвой, но на этот раз удача была к нему не столь благосклонна. Когда он достиг реки, мост был уже разрушен, а лодку, на которой он и его товарищи переправились в тот раз, унесло. Он в ужасе проснулся в тот самый миг, когда юный швед с лицом Бахадура занес над ним пику.

Сергей почувствовал руку на плече и напрягся, готовый вскочить, но, узнав голос Вани, понял, что сражение ему приснилось.

— Успокойтесь, Сергей Васильевич. Все хорошо.

— Что-то произошло? — спросил Сергей непонимающе.

Ваня зажег масляную лампу, висевшую у двери.

— Вы сегодня вечером чересчур много выпили, капитан. Перебрали, стало быть, и я помог вам добраться до комнаты. Так вы упали и заснули, ровно ребенок, а потом вдруг начали стонать и кричать, точно вас черти душат. Ну я-то не хотел, чтобы они забрали вашу душу, вот и начал будить. Теперь лучше?

— Дурной сон приснился. — Тарлов старался говорить как можно более равнодушно.

Ваня понимающе кивнул:

— Снова шведы?

— Откуда ты знаешь? — удивился Сергей.

Невеселая улыбка появилась на лице вахмистра:

— Да ну, Сергей Васильевич! Они же вам все время снятся, вы и не помните порой. Сколько уж раз мы вместе ночевали — вы во сне только об одном и говорите.

Слова его стали для Тарлова неожиданностью, он и не подозревал, что позорное бегство под Нарвой так больно отзывается в нем до сих пор — все же больше семи лет прошло. Сергей недоверчиво покачал головой, но тут же лицо его перекосилось от боли — казалось, его ударили по голове молотом. Он вцепился пальцами в виски и не удержал стона:

— Боже мой! Хозяина, мерзавца, стоило бы высечь. Здешняя водка — самое гнусное пойло, какое мне доводилось пить!

— Ну, Сергей Васильевич, неправда ваша. Водка-то была хороша, да вот выпили вы многовато. Даже мне, выпей я столько, тяжеленько было бы остаться на ногах. — В Ванином голосе проскользнула нотка восхищения. До сих пор ему не встречался еще человек, способный его перепить.

Тарлов, не слушая его, продолжал сжимать руками голову, точно она вот-вот готова была расколоться на куски.

— А с Бахадура, если он вздумает меня сердить, спущу портки и вытяну кнутом по заднице!

— Только вы, Сергей Васильевич, сначала оружие у него заберите, а то я уж боялся вчера, что парень за кинжалом потянется. Пришлось бы тогда ему брюхо распороть, а царю бы это ой как не понравилось! — произнес Ваня с таким прямодушием, что Тарлов сквозь боль все же расхохотался.

— Ничего, дружище, мы еще выдубим эту татарскую шкуру. По чести сказать, меня так и подмывает намять ему бока. Отец с матерью здорово избаловали его.

— Татары избаловали? — Ваня недоверчиво покачал головой. Для него татары были чем-то вроде диких животных, с которых, если хочешь уцелеть, нельзя спускать глаз, а Бахадур был не более чем упрямой тварью.

11

Сирин мучили свинцовые, лихорадочные сны. Ей снова привиделось, как Тарлов в ярости хватает ее за плечи и трясет так, что, кажется, сейчас переломится позвоночник. Но во сне все было не так, как наяву, во сне она выхватывала саблю и одним ударом сносила ему голову. Медленно падала голова, катилась по странной кривой, оставляя кровавую полосу, и наконец останавливалась у ног Сирин. Лицо русского было бледно, голубые глаза глядели на нее с укором. В ужасе она отвернулась, попыталась бежать и очнулась, поняв, что лежит вплотную к Остапу и пытается его оттолкнуть.

Мальчика, кажется, тоже душили кошмары.

— Хочу домой! — стонал он жалобно и все повторял имена матери и сестер. В пути он то и дело говорил о них, терзая сердце рассказами о доме. Сирин казалось жестокостью отрывать от семьи совсем еще мальчишку и тащить за столько верст. Уснуть ей не удавалось, и она лежала молча, рисуя себе картины мести — всем русским вообще, а в особенности Тарлову. На ум приходили все более жестокие и изощренные пытки. Тут в дверь начали колотить:

— Вставайте, дьяволовы отродья!

Это был тот самый драгун, который в первый день марша ударил лошадь Сирин кнутом, ему, казалось, доставляло особенное удовольствие издеваться над заложниками. Пленники побрели вниз, где Ваня всем объявил, что они остаются на этом постоялом дворе еще на сутки. После завтрака драгуны загнали пленников по комнатам и заперли снаружи, что, конечно, избавляло караул от хлопот. Окна были зарешечены, ставни не открывались, вскоре выгорело и масло в глиняных светильниках — пленники сидели во мраке, не видя даже лица соседа.

Бедр, раб Ильгура, сумел в конце концов выбить одну ставню, но света сквозь отверстие проникало так мало, что Сирин при желании могла даже раздеться, не рискуя быть разоблаченной.

Заложники сидели в комнатах кто скучая, кто в тревоге, а Тарлов в это время направлялся к крепости. По уставу, ему следовало доложить о себе сразу по прибытии, но уж чересчур велик был соблазн переночевать на постоялом дворе и нормально поужинать. Слишком хорошо ему было известно, чем кормят полковые кухни царской армии.

Яковлев, комендант крепости, худой и плохо выбритый, встретил Сергея таким густым запахом перегара, что того начало мутить — сказывалось, конечно, и похмелье после вчерашних «подвигов». Но принял он юного капитана радушно, будто Тарлов был его старым приятелем. Об опоздании речи не зашло. Яковлев похвалил поваров на постоялом дворе, поинтересовался численностью отряда. Сергей назвал число людей, присовокупив к ним Юрия Гавриловича, его дочь и кучера. Все это Яковлев записал, записал и имена, несколько секунд сосредоточенно смотрел в свои записи, затем непроизвольно сделал странный жест, будто считает деньги. Сергей удивился, но потом сообразил, что Яковлев решил записать его отряд на постой за счет полковой кассы, деньги, естественно, пойдут в карман коменданту. Это было обыкновенным делом, и все же Сергей разозлился: в военное время лишним не был ни один рубль.

Записав последнее имя, Яковлев расплылся в улыбке:

— Так вы, значит, служили под началом славного Горовцева в Сибири, а теперь домой, в Москву? Так, Сергей Васильевич?

Тарлов кивнул:

— Такой приказ я получил в Карасуке. Но если вам пришел другой… — Сергей не договорил, но в голосе его прозвучала надежда. Что, если обстоятельства изменились и он сможет вернуться в полк? Но ответ коменданта вернул его на землю:

— Новых приказов для вас не поступало, так что продолжайте выполнять то, что было поручено в Сибири. Кстати, не могли бы вы оказать мне небольшую услугу, когда прибудете в Москву? — Яковлев нагнулся к Сергею и заговорщицки ему подмигнул. Такая его манера была молодому капитану неприятна, но просьба высшего чина приравнивалась к приказу, и отказаться можно было только тогда, когда это противоречило уставу или когда дело касалось офицерской чести.

— Сделаю все, что в моих силах, — ответил он. Яковлев довольно кивнул:

— Не передадите ли письмо одному моему приятелю? Я бы не хотел, чтобы оно попало в посторонние руки. — Комендант поднялся и хлопнул Тарлова по плечу. — А что, дружище, не выпить ли нам по рюмочке за матушку Россию и за нашу дружбу?

«Избави нас боже от таких друзей», — пронеслось у Сергея в голове.

Комендант же, не дожидаясь ответа, отворил маленький пестро расписанный деревянный шкафчик и достал оттуда рюмку для Сергея. Его собственная, не совсем чистая и захватанная пальцами, уже стояла на столе. Откуда-то он извлек глиняную бутылку, вместимости которой было достаточно, чтобы напоить полроты, и нетвердой рукой разлил водку. Видимо, уйти от Яковлева было не так-то легко.

— За Русь-матушку, Сергей Васильевич! — рявкнул он первый тост.

— За Россию! — Тарлов поднял рюмку и осторожно выпил, водка обожгла горло, он почувствовал, как взбунтовался желудок, поморщился, ощутив спазм, и шумно выдохнул.

Яковлев, видимо, счел это за комплимент и немедленно налил по новой. Сергей ждал, что следующий тост будет за царя, но комендант медлил, грея рюмку в руке, как бы размышляя, что сказать.

— За царевича и за то, чтобы он правил разумнее, чем его отец!

Слова эти вполне могли быть расценены как государственная измена, но Тарлов сделал вид, что ничего не заметил.

— За царя и царевича! — отозвался он с улыбкой и опрокинул рюмку с такой быстротой, что водка попала не в то горло. Сергей зашелся в кашле.

Яковлев бросил на него снисходительный взгляд.

— Ваша верность царю, Сергей Васильевич, делает вам честь. Петр недостоин этого — вина за позорную войну на нем одном. Он вступил в соглашение с поляками, этим проклятым Богом народом, и тем самым подтолкнул шведов к нападению. Царь еще поплатится за этот просчет. Карл сровняет с землей этот свинарник, построенный в финских болотах, который царь назвал в свою честь — да еще и на проклятом наречии, которым говорят только иноземные еретики. Санкт-Петербург! Ха!

Яковлев презрительно выплюнул это название и снова наполнил рюмки. Вместо того чтобы сказать тост, он продолжал:

— Шведский король пострижет Петра в монахи и отправит его в монастырь на Север, на острова, а на трон посадит Алексея Петровича. Царевич истинно русский человек, не то что его отец, веру православную чтит. Ему тоже не по душе все эти новомодные обычаи и обряды. Вот за кого надо выпить, Сергей Васильевич, а не за царя-еретика! Бог отвернулся от него!

Эта речь не просто граничила с изменой, она изобличала в Яковлеве государственного преступника, опасного заговорщика. Более всего Сергея поразил тот факт, что комендант выражал свои идеи столь открыто. Что такого должно было произойти в России за те два года, что он провел в Сибири, если офицер считает возможным произносить подобные речи?

Яковлев заметил, как смешался Сергей, и покровительственно похлопал его по плечу:

— Поверьте мне, Сергей Васильевич, звезда удачи нашего царя клонится к закату, вся надежда только на царевича, и не замечать этого — величайшая глупость.

Комендант протянул ему рюмку, которую Тарлов схватил почти с жадностью. Водка опалила внутренности, но сейчас ему просто необходима была подобная встряска. Яковлев же продолжал с большим самодовольством рассказ о восстании на юге. Если верить ему, мятеж разгорелся из-за непомерных налогов, которыми обложил своих подданных царь-язычник. Деньги требовались на ведение войны, которую сам же царь и спровоцировал.

— Царь больше не хозяин в собственной стране, он не в силах удержать ее! Каким образом он надеется выстоять против шведов, лучшей армии, какую только видел свет? Солдаты Карла побьют наши полки, как град пшеницу. Господи Иисусе, Спаситель наш, благодарю тебя, что мне не придется сражаться против шведов! Мне приказано оставаться в Уфе. А вы послушайте моего совета, задержитесь сколько можно в Москве, поближе к царевичу. Когда царь будет низвергнут, Алексею Петровичу понадобятся верные солдаты и офицеры, а его благодарность не заставит себя ждать, Сергей Васильевич. Считайте, что вы уже майор, а возможно, и полковник.

В первый момент Тарлова охватило желание доказать свою верность царю с помощью сабли, но, поразмыслив, он решил, что слова коменданта — только пьяная болтовня, которую и всерьез-то принимать негоже.

— Вы хотели передать со мной письмо в Москву, комендант, — напомнил он, чтобы покончить с разговором на щекотливую тему.

Поспешно кивнув, Яковлев вернулся за стол и достал из ящика лист бумаги, написал несколько строк, затем, дождавшись, пока высохнут чернила, сложил его и запечатал.

— Прошу вас, передайте письмо моему другу, майору Григорию Ивановичу Лопухину, он несет службу в лейб-гвардии царевича. Григорий Иванович весьма гостеприимен и будет счастлив видеть вас у себя. — Говоря последние слова, комендант неторопливо разливал остатки водки. Свою рюмку он налил по края, Тарлову осталось едва ли половина.

— За нашего друга и командира Павла Николаевича Горовцева, боевого генерала, за царевича и Русь-матушку, за нас и за то, чтобы мне наконец принесли новую бутылку водки, потому как эта совсем пуста! — Как бы пьян ни был Яковлев, он ухитрился донести до рта полную рюмку, не пролив ни капли.

Тарлов выпил, со стуком поставил рюмку на стол на стол и распрощался — так, будто перед ним был достойный офицер, а не пьяный изменник.

— Если вы позволите, я хотел бы вернуться на постоялый двор. Завтра мы отправляемся, и мне следовало бы проследить за приготовлениями.

— Хорошо бы вы, Сергей Васильевич, как вернетесь, прислали мне еще бутылочку. Я уж послал за ней, но этот лентяй, мой слуга, куда-то запропастился. — Яковлев попытался встать и отдать честь, но покачнулся, навалившись животом на стол, и сбил с головы треуголку.

Тарлов откланялся. На обратном пути он подумал, насколько милее ему Мендарчук, несущий свою службу на самой границе государства. Несколько минут он размышлял, не должен ли он сжечь полученное от коменданта письмо и забыть этот эпизод, но любопытство заставило его отказаться от этой идеи. Если он волею судеб должен участвовать в заговоре, царь узнает об этом всю правду.

12

Пока Сергей ходил к коменданту, Ваня разыскивал своего приятеля, чей полк был расквартирован в Уфе. Заложники же остались под надзором драгун, истолковавших фразу «день отдыха» в своих интересах. Татар заперли, не позволив им выйти даже на обед. Не долго думая, драгуны поставили в каждую комнату по подносу с пирогами и лепешками, есть приходилось при тусклом свете единственной масляной лампы. Казалось, вернулось время их заключения в Карасуке. Все были разозлены, атмосфера накалялась, стычки уже не раз грозили перерасти в потасовку. Вместе с Сирин в комнате было заперто еще пятеро заложников — теснота едва позволяла повернуться. Остап недостаточно быстро освободил место Ильгуру, пожелавшему выглянуть в окно, и тут же получил такую оплеуху, что у него кровь хлынула носом.

— Это научит тебя быть попроворнее, — зло усмехнулся Ильгур.

Прочие заложники протестовать не осмелились, Сирин тоже смолчала. Отыскав относительно чистое полотенце, она попыталась остановить кровотечение.

— Когда-нибудь я зарежу этого подлого пса, — горячо прошептал Остап ей на ухо и украдкой погладил кинжал, висевший у Сирин за поясом. Она мягко убрала его руку:

— Сначала тебе надо вырасти!

Мальчик недовольно пробормотал что-то, но притих. Сирин терпеливо ждала, пока у него не перестанет идти кровь, спрашивая себя, оставят ли русские Остапу хоть один шанс повзрослеть. В этом она сомневалась, впрочем, как и в том, что сама проживет еще хотя бы год.

Этой ночью Сирин спала еще хуже, чем предыдущей. Ей казалось, что стены смыкаются, чтобы раздавить ее. Все ее существо кричало, требуя возвращения домой, не заботясь о том, какие беды принесет этот побег ее народу. Сирин была уверена, что ей удастся перехитрить Тарлова, вахмистра и драгун, но догадывалась и о том, что далеко ей не уйти. Златогривый был гораздо резвее солдатских лошадей, но одежда выдавала ее с головой, каждый русский, встреченный на пути, тотчас сдаст ее преследователям. А если и нет — она рухнет с обрыва где-нибудь в Уральских горах. Нет, позорное бегство и позорная смерть были ей не по нраву, к тому же если ее поймают, то закуют в кандалы — Тарлов уже угрожал этим, — и тогда исчезнет даже тень надежды убить царя. Если она желает, чтобы смерть ее была не напрасной, она должна сделать вид, что покорилась, а потом, в решительный момент, действовать. Сирин решила следовать своему плану, а — что будет дальше — безразлично. Нельзя сказать, однако же, чтобы это решение доставляло ей радость. Сирин печалилась о себе — она должна была погибнуть в семнадцатое лето своей жизни.

Эти мрачные видения и предчувствия не покинули Сирин даже на рассвете, когда солдаты распахнули двери и погнали заложников наружу, точно стадо овец. Она безрадостно жевала свой завтрак и вздрогнула, услышав веселое приветствие. Это, без сомнения, был голос Юрия Гавриловича, однако стоявший рядом мужчина на него мало походил. На нем был узкий коричневый сюртук до колена, светлый жилет и странные кожаные башмаки с медными застежками. Штанов Сирин не разглядела — ей были видны только икры мужчины, обтянутые чулками телесного цвета. Щеки незнакомца были гладко выбриты, и лишь на верхней губе курчавились усы. На голове же вообще громоздилось что-то диковинное из конского волоса со свисавшей позади косицей. Сирин еще ни разу не видела париков, поэтому облик мужчины поверг ее в недоумение.

— Не веришь своим глазам, сынок? — спросил мужчина вновь голосом Юрия Гавриловича, опустился рядом с ней и приказал слуге принести еще один стул — для дочери. В этот момент в комнату вошла Маша — и тут уж от изумления челюсть отвисла не только у Сирин. Дочь купца была в темно-красном платье, вырезанном так глубоко, что ее полная грудь обнажалась почти до непристойности. Лицо было сильно напудрено, а на щеке девушки вдруг обнаружилось маленькое темное пятнышко, которого Сирин раньше не замечала. Она тоже закрыла свои волосы чем-то вроде шапки из белых волос, закрученных в замысловатую прическу. В руках девушка держала раскрашенный предмет, похожий на маленькую ширму, которой она частично прикрывала лицо. Сирин заметила, что жадные мужские взгляды Маша принимает не без удовольствия.

Юрий Гаврилович покосился на Бахадура и усмехнулся:

— Ну что, удивлен?

Сирин, казалось, проглотила язык — она кивнула, не в силах сказать ни слова.

Юрий Гаврилович ткнул себя кулаком в грудь:

— Это царский указ. Совсем забыл Петр Алексеич русские обычаи, велел носить платья на манер поляков да немцев. А если захочет русский одеться как подобает русскому, придется заплатить налог, и немалый. Да и то — царские слуги всегда могут его оскорбить, избить, а то и в темницу бросить. А уж теперь, когда у нас война, дело еще хуже. Если бы я западнее Урала решился одеваться так, как наши отцы и деды, пришлось бы в каждом городе налог платить — на бороду и платье, так что в карман царским сборщикам перешло бы куда больше денег, чем я в Новгороде выручу. Но меня так просто не возьмешь! Вот и оделись с дочкой в новомодные платья, приятные царскому сердцу, в таком виде мы хоть сейчас перед ним показаться можем.

Сирин ничего не было известно ни о царе, ни о его пристрастиях, а потому она опять промолчала. Впрочем, Юрий Гаврилович, кажется, ответа и не ожидал и продолжал свою речь:

— Буря, родившаяся в Москве, для нас, простых людей, чересчур сурова. Но ты плохо знаешь русских, сынок, — мы как береза под ветром, гнемся, но не ломаемся. И наш пресветлый царь тоже скоро узнает об этом.

Тут слуга опустил на стол перед Юрием Гавриловичем кружку кваса и кусок холодного жаркого, и купец жадно принялся за еду. Закусив, он поднял голову и отметил задумчивый взгляд Тарлова. Офицер разглядывал Юрия Гавриловича, будто что-то решая в уме. Разговор на скользкую тему вспыхнул с новой силой:

— Что же, Сергей Васильевич, решили вы, как дальше путь продолжать будем? Что до моего мнения, я советовал бы нанять плот или судно. Так мы могли бы по Белой доплыть до Камы, там — до Волги, а там уж поднялись бы до Нижнего Новгорода.

Сергей устало зажмурил глаза и затряс головой, будто желая отогнать ненужные мысли:

— Нет, Юрий Гаврилович, так путь будет слишком долог. Нам следует торопиться, поедем верхом. Если хочешь — езжай с нами.

Купец, явно предпочел бы неторопливое плавание по реке разбитым русским дорогам, но по лицу капитана он понял, что принятого решения Тарлов не изменит.

Уже во второй раз за утро он рассердился на молодого офицера. Первой же причиной для недовольства было то, что Тарлов, единственный из всех мужчин, удостоил сегодня красавицу Машу лишь мимолетным взглядом. Его надежда взять молодого капитана в зятья рушилась на глазах, и это было прискорбно. В Сибири выбиться в люди можно было, только имея собственную голову на плечах и умение отдавать приказы, но для Сергея, по видимости, кровопролитная битва была соблазнительнее молодой жены. Разумеется, так легко отказываться от своих планов Юрий Гаврилович не собирался. Но даже если предприятие его провалится, он, по меньшей мере, доберется до Нижнего в целости и сохранности. Само собой, кое-что из денег и ценностей он приказал накрепко зашить в новое платье, но при встрече с разбойниками это вряд ли поможет — они давно изучили подобные уловки и раздевали своих жертв до исподнего в поисках наживы. Офицер и его драгуны послужат более надежной защитой, чем молитва Пресвятой Богородице, и отказываться от этой защиты было бы неразумно.

Сергей, казалось, позабыл про купца, ему не терпелось поскорее покинуть город. Приказав своим людям поторопиться, он прикрикнул и на заложников, пригрозив некоторым испробовать на них свою плеть. Сирин поняла, что сказать сейчас хоть слово поперек — верный способ нажить себе неприятности. Она не желала своему надсмотрщику ничего хорошего, но решила наблюдать за ним повнимательнее, — возможно, его затруднения обернутся для нее преимуществом.