Хрустальное счастье

VII

Париж, июнь 1976

Известность Жана-Реми Бержера оправдывала рекламу, сделанную вокруг выставки. Для вернисажа галерея использовала много средств, организуя пресс-конференцию и банкет, где толкался весь Париж. Телевидение даже сняло утром картины с целью подготовки репортажа, посвященного открытию выставки.

Когда приехал Винсен, вскоре после восьми часов вечера, буфеты опустели, и толпа была уже не столь многочисленной. Пригласительный билет, полученный три недели назад, долго лежал на его столе, но он не мог решиться. Однако вернувшись из Дворца правосудия, уже дома он вспомнил дату и поехал в предместье Сен-Оноре.

Как только он переступил порог галереи, одна из сотрудниц устремилась к нему с каталогом выставки в руке, и ему пришлось объяснять, что он не был ни журналистом, ни искусствоведом, ни потенциальным покупателем, а просто хотел поприветствовать Жана-Реми. Она пообещала привести его и удалилась на своих высоких каблуках. Пока же он начал рассматривать картины. Манера письма показалась ему более страстной, вдохновение более сильным, иногда извращенным, но талант проявлялся на каждом холсте с новой силой, через грозное небо и руины, которые, казалось, были населены привидениями.

– Винсен Морван-Мейер? – спросил приятный голос, заставивший его обернуться.

Он видел Жана-Реми только два или три раза, тем не менее, он легко узнал его. Взгляд его голубых глаз сохранял всю свою насыщенность, седые пряди совсем не вытеснили светлые волосы. В свои пятьдесят восемь лет Жан-Реми был по-прежнему строен, породист, с тем же немного отстраненным выражением лица. Он протянул Винсену руку со словами:

– Я счастлив, что вы нашли время прийти.

Винсен сделал жест в сторону картин и воскликнул:

– Это совершенно… ослепительно! Я впечатлен.

– Вы мне льстите.

– Нет, и я хотел бы вам сказать еще больше, правда.

В тех же обстоятельствах Клара употребила бы ряд оригинальных выражений, чтобы выразить свою увлеченность, но он плохо знал язык, связанный с живописью и побоялся произносить банальности. На многих картинах были пейзажи, в основном написанные маслом. Художник предпочитал развалины: цитадель Боде-Прованс на своем скалистом волнорезе, башня Бан, или изрытое ущелье долины Анфер. Большинство картин были написаны на закате. Преобладали ярко-фиолетовые и охровые тона. Картины были заключены в рамы с достаточно высоким горизонтом, и получались различные планы.

– Вы останетесь в Париже на несколько дней? – поинтересовался Винсен, рассматривая каждую картину со все большим вниманием.

– На два или три дня. Я не переоцениваю эту шумиху, – ответил Жан-Реми. – Надо себя показать, иначе люди вас не простят. Но это целое испытание.

– Прежде чем уезжать, не окажете ли вы мне удовольствие поужинать у меня дома?

Жан-Реми на мгновение остановился растерявшись.

– Это очень мило с вашей стороны, но…

Он колебался, не зная как отказать, и Винсен продолжил:

– Вы очень заняты, конечно, я понимаю.

Они молча смотрели друг на друга, потом Жан-Реми покачал головой и показал на картину, которая была выставлена отдельно в глубине зала и ярко освещена.

– Чтобы быть искренним, вы рискуете не оценить это, – предупредил он другим голосом. – Я долго сомневался, прежде чем ее выставить, однако я не думаю, что кто-либо может найти недостатки…

Отстранив несколько приглашенных, он размеренным шагом направился к холсту. Сначала ошеломленный, но тут-же очарованный, Винсен обнаружил портрет неожиданный, волнующий и потрясающий, портрет Алена в двадцать лет. Картина излучала сильные эмоции, идущие от противоречивых чувств, которые читались на представленном лице: протест, слабость, тревога, отказ. Черты были абсолютно точны, вплоть до движения волос и тени появляющейся бороды, но глаза янтарного цвета обладали неразгаданным выражением.

Жан-Реми молчал, разглядывая свое произведение больше критическим, чем умиленным глазом. Потом объяснил равнодушно:

– Я выставил его отдельно от других полотен, потому что он, естественно, не продается.

– Даже мне?

– Даже вам!

Ответ прозвучал очень сухо, и Жан-Реми вскоре продолжил.

– Почему вы хотите его купить? – добавил он с натянутой улыбкой. – Потому что он вам нравится, или чтобы никто больше не смог его увидеть?

– Я не знаю… Чтобы смотреть на него, я предполагаю. Это в точности Ален! Он был абсолютно таким же… Что он сам о нем думает?

– Он еще не видел этого холста, но я предполагаю, что он его возненавидит. В принципе, я остерегаюсь портретов, всегда трудно передать оригинал. Для этого, я выбрал светлый сумрак в манере Караваджо, но это его слишком драматизирует…

Винсен подошел, чтобы посмотреть дату, которая стояла рядом с подписью Жана-Реми.

– Вы написали его только в прошлом году? Тогда у вас хорошая память… или, может, фотографии?

– Ни одной, к тому же они ничем бы не смогли мне помочь. Некоторые вещи не забываются, и все. Но хватит говорить о живописи, пойдемте, выпьем по стаканчику.

Они подошли к одному из буфетов, где им предложили виски. Винсен глотнул из своего стакана и потом посмотрел прямо в лицо Жана-Реми.

– Мы оба чувствуем себя неловко, – заметил он. – Вы вызываете во мне огромное восхищение, и я думаю, нам следует ближе познакомиться. По этой причине я и пришел.

– Да, я понял, единственное, я не знаю, что могу сделать… Ален возвел стену в своей жизни, его семья по одну сторону, оливки по другую, а в уголке я. Я никогда не пойду против его воли…

В нескольких шагах от них остановился молодой человек лет двадцати, не решаясь их прервать. Он бросал на них такие нетерпеливые взгляды, что Винсен, наконец, заметил его присутствие.

– Я думаю, вас ждут, – пробормотал он. Жан-Реми обернулся, смерил мальчика измученным взглядом, потом пожал плечами.

– Ах да! Вот цена славы. Скажем… ее награда.

– Кто это? – спросил Винсен вопреки своей воле.

– Никто.

Растерянный, Винсен не знал, как отреагировать, и жестом извинился.

– Очень хорошо, – сказал он, – я ничего не видел.

– Но вы на самом деле ничего не видели! Вокруг вас никогда не вьются молоденькие секретарши суда или адвокаты, на которых вы в лучшем случае на секунду задерживаете свое внимание?

Он не был зол, лишь немного разочарован. Мысль о Беатрис пришла тогда в голову Винсену, и он машинально взял второй стакан, который ему протянул Жан-Реми. Да, если бы он был бдительным, Беатрис прошла бы через его жизнь, как этот юнец прошел через жизнь Жана-Реми, в то время как Ален продолжал его преследовать, что доказывал портрет. Он спросил себя, почему их разговор принял такой странный оборот, личный и загадочный.

– А ваша галерея в Сен-Реми? – вдруг спросил он.

– Дело, которым очень хорошо управляет Магали, процветает. Понимаю, что это вас удивляет.

– Ну да, признаюсь, я и не представлял, что моя жена или, скорее, моя бывшая жена, займется искусством! Она никогда не выказывала интереса к… к такого рода вещам.

– Аппетит приходит во время еды.

Винсен покачал головой, потом поставил стакан, немного оглушенный. Он пил натощак, и алкоголь вызвал у него отвращение. Мысли о Магали ничего не меняли, она отныне перевернула страницу, как и он, и общими у них оставались лишь дети и воспоминания молодости.

– Я должен идти, – сказал он с сожалением. – Я думаю, настаивать бесполезно, вы не продадите этот портрет?

– Определенно нет, но спасибо за то, что вы его оценили.

– Я был рад с вами поговорить.

– Я тоже. Мы найдем еще случай увидеться. Вы знаете, мы любим одних и тех же людей, даже если не одним и тем же образом.

Фраза могла показаться загадочной, но Винсен прекрасно понял. С глубоко печальной улыбкой он снова пожал руку Жана-Реми и решил покинуть галерею. Сев за руль, он понял, что не хочет ни возвращаться домой, ни объяснять Беатрис, почему он задержался.

С восьми часов утра в конторе Морван-Мейер кипела работа. Мари, как обычно, пришла раньше девяти часов и начала проверять присутствие каждого работника, состояние рабочих мест, которые были убраны за ночь, свой собственный план встреч и, наконец, список звонков новым потенциальным клиентам. Утром раз в неделю она встречалась с бухгалтером, подписывала платежные карточки персонала, делила работу между компаньонами. Она также принимала практикантов, обеспечивала связь с адвокатами, решала конфликты, короче, обеспечивала работу конторы.

Присутствие Беатрис представляло для нее все больше и больше проблем. После своей обязательной двухгодичной практики, выполненной с огромным количеством прогулов, девушка, казалось, не собиралась покидать контору, где вела себя как на завоеванной территории. Она, может, думала, что Мари предложит ей должность компаньона, потому что она вышла замуж за Винсена, но об этом не могло быть и речи. Статуе конторы, к счастью, не позволял незаконного сотрудничества. Сослуживцы не оценили Беатрис. Они видели в ней лишь карьеристку и ничего не делали, чтобы помочь ей в ее стремлениях. Несколько раз Мари обговаривала этот вопрос с Винсеном, чем ставила его в неловкое положение. По всей видимости, он не хотел вмешиваться. Он ограничился тем, что потребовал от Беатрис не использовать имя Морван-Мейер в своей профессиональной деятельности. На время своего зачисления в адвокатуру она должна была уступить и зарегистрироваться адвокатом под своей девичьей фамилией. Никто из семьи не вынес бы использования имени семьи в суде. Но госпожа Беатрис Одье явно звучало хуже, чем госпожа Беатрис Морван-Мейер!

На авеню Малахов у Беатрис было ничуть не больше прав, чем на бульваре Малерб, и Мари никогда не считалась с ней и даже не интересовалась ее мнением. Когда речь шла о раздаче приглашений на ужин, Мари шла прямиком к Винсену, и если его не было дома, звонила ему во Дворец правосудия. Пусть он женился, но это ничего не меняло, он по-прежнему управлял особняком вместе со своей кузиной. Они вдвоем составляли что-то вроде пары, и их взрослые дети, жившие с ними под одной крышей, свыклись с этой странной ситуацией. Когда Мари решала пойти со своей дочерью в театр или в кино, Тифани всегда была приглашена на вечер, и если Винсен вдруг доставал места на финал Ролан-Гароса, он шел туда с Сирилом или Лукасом. Это устраивало всех, кроме, понятно, Беатрис.

Сидя за столом Шарля, как и каждое утро, Мари только что закрыла дело. Уже тринадцать лет она говорила «стол Шарля», тогда как секретари прекрасно знали, что речь шла о ее столе. Около бювара драгоценная, как талисман, зажигалка с инициалами Ш.М. все еще лежала без дела, потому что она не курила. Эту вещь, которую Шарль получил в подарок от Юдифи перед самой войной, Мари забрала себе после гибели дяди и принесла ее на бульвар Малерб. Машинально, двадцать раз на день, жестом, уже ставшим механическим, она брала ее в руки, ставила, клала плашмя. Но, в то же время, она ни разу не открыла сейф, спрятанный за панелью, в котором все еще лежали дневники Юдифи. Там находилось объяснение семейной драмы на страницах, которые никто не желал перечитывать, впрочем, так же как и уничтожать. Может, поколение их детей имеет право узнать эту зловещую правду? Мудрость или страх не пускали сюда пятерых кузенов. На поставленные вопросы они давали только уклончивые ответы, как если бы были связаны молчаливым соглашением. Страдания Юдифи и Бет охотно вспоминались со всей грустью, присущей такому несчастью, но знание о чудовищности Эдуарда и о том, каким образом отомстил Шарль, никому бы ничего хорошего не принесло, они были в этом убеждены и предпочитали молчать.

Селектор пробурчал, вернув ее на землю, и она включила связь.

– К вам пришли, мэтр, – сообщил голос ее секретаря.

С радостной улыбкой она убедилась, что Эрве соблюдал все правила предосторожности, о которых она его попросила, и даже не отказывался представляться на входе. Она решила сама выйти к нему в зал для посетителей, где он сидел один, удобно устроившись на одном из глубоких диванов зеленого велюра, занятый чтением газеты. Когда он поднял на нее взгляд, Мари почувствовала себя более взволнованной, чем хотела бы.

– Ты готова? Можно идти обедать? – радостно спросил он.

– Обедать?

– А почему ты думаешь, я попросил назначить встречу на тринадцать часов?

Он подошел к ней, нагнулся, чтобы поцеловать в шею, взял ее за талию.

– Я заказал столик у Лукаса Картона, – сообщил он.

– Мы что-то празднуем?

– О боги, нет! Наоборот, потому что ты уезжаешь на следующей неделе… Я на самом деле в печали. Ты не заметила?

Его светло-серый костюм был прост и элегантен, а его небесно-голубая рубашка подчеркивала цвет глаз. Она смерила его взглядом, прежде чем взять под руку и увести из зала для посетителей. Пересекая большой холл, они встретились с Беатрис, которая коротко им улыбнулась и заторопилась в коридор.

– Она проводит свое время здесь, я, правда, не знаю, что с этим делать, – пробормотала Мари.

Она подождала, пока они покинут здание, чтобы добавить:

– Если я серьезно не поговорю с Винсеном, мы придем к катастрофе…

– Она так плоха?

– Нет… Ни плохая, ни хорошая. Но она находится на краю, не знает своего места. В любом случае, нет ничего хуже, чем работать с семьей.

– Тем не менее, ты занималась этим со своим дядей, когда начинала.

– Это совсем другое! Шарль мне все показал и обозначил границы. Иметь возможность смотреть, как он изучает дело, или готовит защитительную речь, было неслыханной удачей. Хотя перед тем, как сформировать эту контору, он уже работал здесь, на первом этаже, и я никогда себе не представляла, что займу его место. Для меня это был Бог, по крайней мере, в вопросах права, и я казалась себе совсем маленькой…

Как и каждый раз, когда она вспоминала Шарля, она становилась словоохотливой, и он ее перебил:

– В то время, если мне не изменяет память, мы встречались?

– Да.

Она могла прибавить кучу всего, но не хотела, чтобы он точнее вспомнил этот период и мог восстановить события и сопоставить даты.

– Ты всегда очень лаконична, когда мы говорим о нашей связи, – грустно заметил он. – Я храню много воспоминаний. Во-первых, потому что мы были молоды и беззаботны, во-вторых, потому что я был по-настоящему раздосадован, когда ты меня бросила.

– Ты был слишком маленьким, знаешь…

– И сильно влюбленным!

Он остановился и импульсивно взял ее за руки.

– Ты же не хочешь сделать это еще раз, Мари? Или скажи мне это прямо сейчас.

В режущем свете июня она внимательно рассмотрела его морщины, его усталость, его беспокойство и вдруг почувствовала себя ближе к нему, близко, как никогда. Он повзрослел, постарел. То, что он мог полюбить ее снова, было настоящим подарком.

– Нет, Эрве, – пробормотала она.

– Ты мне обещаешь? И я могу звонить тебе каждый день во время каникул?

Мысль, что она исчезает в Провансе на время ежегодного закрытия конторы, приводила его в отчаяние. Он настойчиво просил ее взять недельный отпуск, предлагая увезти ее, куда она захочет, но она отказалась. Провести лето в Валлонге считалось незыблемой традицией Морванов, а он, по-видимому, не был желанным гостем для этого семейства.

– Посвяти мне хотя бы сорок восемь часов перед началом года, – вздохнул он… Смотри, выходные 15 августа, хочешь?

Он настаивал, раздосадованный тем, что его держали на расстоянии, и она приняла внезапное решение.

– Если тебя это позабавит, Эрве, ты можешь ко мне туда приехать… Дом большой!

Изумленный, он посмотрел на нее внимательно, чтобы убедиться, что она не шутит.

– К тебе? Туда, в…

– Валлонг. Я не собственница. Это сложно, мы унаследовали его впятером. И, если ты приедешь, то затеряешься между всеми нами! Я говорила тебе про Винсена, но у меня есть еще один кузен, Даниэль и потом два моих брата. С женами и детьми, это целая толпа!

– Мари, ты говоришь серьезно, ты меня приглашаешь?

До этого мгновения она даже не хотела представлять ему своих сына и дочь, от разговора о которых уклонялась, он не понимал этого поворота.

– Если мы должны закончить путь вместе, – сказала она серьезно, – надо, чтобы ты познакомился с моей семьей.

– Но я не прошу ничего большего! Я очень, очень…

Вместо того чтобы закончить фразу, он прижал ее к себе, не пытаясь поцеловать, а просто, чтобы положить голову ей на плечо. Они некоторое время простояли так, прижавшись друг к другу, не обращая внимания на прохожих.

Несмотря на все свои усилия, Беатрис не продвинулась ни на шаг. Винсен оставался вежлив, но она даже не была уверена, что он еще был в нее влюблен. С того дня, как она вышла за него замуж, их отношения радикально изменились вплоть до того, что она стала жалеть, что они поженились. Однако она пробовала разные пути, не отчаиваясь, пока их отношения не приняли этот невыносимым для нее оборот. Ее чувства к мужу оставались сильными, страстными, в то время как он относился к ней с некоторой холодностью, которую ей не удавалось растопить. Как будто он ее остерегался, как будто считал ее неискренней и предпочитал держаться на расстоянии.

На авеню Малахов ей казалось, что она живет в отеле. В роскошном отеле быть может, но ни в коем случае не дома. Мари продолжала принимать все решения, организовывать светские ужины, о подробностях которых знала одна она, решать проблемы домашнего хозяйства. Что касается Тифани и Лукаса, они, казалось, даже не замечали присутствия своей мачехи, к которой лишь изредка обращались. Лея и Сирил, со своей стороны, ограничивались простой вежливостью. Даже в бедной Мадлен, которая никогда не выходила из маленькой гостиной, Беатрис не находила себе собеседника.

По вечерам, как только они оказывались вдвоем в спальне с Винсеном, она обвивалась вокруг него, чтобы заняться любовью, но тут он тоже стал другим. Их согласие испарилось, он оставался внимательным любовником, но больше с ней не смеялся, не смотрел на нее как прежде, он обладал ею только с глухой злостью. Однажды ночью она расплакалась, а он даже не попытался ее успокоить.

Он уходил очень рано утром, спеша во Дворец, возвращался все позже и позже. Если она хотела поужинать с ним наедине в ресторане, он всегда соглашался, но это был, скорее, молчаливый сотрапезник. Вспоминал ли он с горечью свою независимость? Но нет, он уже был женат, был отцом семейства, до нее он уже испытал тяжесть привязанности. Что же беспокоило его?

В конторе Морван-Мейер, где ее практика уже закончилась, большинство сотрудников относились к ней с пренебрежением, а Мари отказывалась дать ей настоящее место. Начало ее практики было, тем не менее, приятным, когда она бегала от одного адвоката к другому, работая над десятью делами одновременно. Она обожала атмосферу бульвара Малерб, сознавая, как ей повезло, что она изучала свою профессию там, и конечно, когда она стала мадам Винсен Морван-Мейер, она стала лелеять некоторые надежды. Муж судья, имя известное всем в его профессиональном кругу, привилегированное место в одной из самых важных контор Парижа, все это должно было открыть ей главный путь. Она в него так поверила, что ей случалось исчезать с работы, чтобы походить по магазинам или делать Винсену сюрприз, появившись у него во Дворце. Но тут она должна была еще раз разочароваться, констатируя, что ее муж не любил неожиданностей, а Мари не выносила прогулов. Потом Винсен запретил ей использовать его имя, а Мари дала ей понять, что для нее нет места… И как адвоката, и как женщину, ее, как ей казалось, в любом случае лишь терпели.

Каждый раз, когда она пыталась объясниться, Винсен увиливал или просто признавал, что не так легко вписаться в такую многочисленную семью. Но Беатрис было плевать на Морванов, она хотела, чтобы ее любил он, и никто другой, и не только за ее тело и молодость, но любил по-настоящему. Он улыбался, не веря ей, как если бы речь шла о детской шалости, а потом лицо его принимало меланхоличное выражение, причину которого она не понимала. Из-за того, что она настаивала, мучила, вешалась на шею, ей однажды вечером удалось его разозлить – его, который всегда владел собой, – и он сказал, что ей не стоит рассчитывать, что она сможет водить его за нос и сделать с ним все, что захочет. Она плохо запомнила эту единственную семейную сцену, которую оборвала, хлопнув дверью.

Перед приближающимися каникулами она колебалась между уныньем и надеждой. В Валлонге Винсен будет более доступным, более спокойным. С другой стороны, у нее будет возможность загореть, носить мини-юбки, броситься в любовные шалости. Правда, присутствие семьи было бы еще тяжелее, чем обычно. Не говоря уже о близости Магали, о которой Винсен никогда не говорил, все фотографии исчезли, но воспоминания порой погружали его в размышления. С тех пор как Тифани и Лукас заговорили как-то о своей матери, она с тревогой избегала их реакции и чувствовала, как смешная ревность переполняла ее. Но Магали вовремя получила то, что хотела, и, прежде всего, детей.

И тут опять Винсен повел себя категорично. Если он и согласился на брак, то отказывался снова стать отцом, считая, что в возрасте сорока трех лет он скорее предназначен для роли деда. Беатрис возражала, тщетно приводила доводы, но каким бы образом ни представляла свою просьбу, она получала отказ. Однако она не хотела расставаться с желанием иметь ребенка, навязчивой мыслью сжимать малыша в руках, и тем более с возможностью укрепить их семью. Перед колыбелью Винсен мог бы смягчиться, она была в этом убеждена, уже готовая перестать пить противозачаточные таблетки, не говоря ему об этом. Только риск окончательно настроить его против себя заставлял колебаться. Но когда она пыталась найти другой способ снова завоевать его, ничего не приходило ей в голову. Если ей однажды удастся стать матерью его ребенка, а не просто слишком молодой женой, к которой он относится с презрением, тогда он снова, может быть, станет тем мужчиной, которого она считала идеальным и в которого по-прежнему была безумно влюблена.

– И мой отец ничего не говорит, он считает это нормальным! – взорвался Виржиль.

Ален молча продолжал продвигаться вперед, руки в карманах, разглядывая оливковые деревья в поисках следов кошенилей. Время цветения было ранним. Молодые ветки гнулись от изобилия плодов и притягивали огромное количество паразитов.

– Моя сестра с Сирилом, тебя это не шокирует? – продолжил он с досадой. – О, я отлично знаю, что ты встанешь на его сторону…

– Сирил мой крестный сын, у него нет отца, и я его очень люблю, да, – пробормотал Ален.

– Согласен, согласен! Но есть тысячи других девушек, почему он выбрал собственную кузину?

– Вы не двоюродные братья.

– И слава Богу! В любом случае я ничего не могу с этим сделать, я его не переношу. Если я увижу, как он кладет свои лапы на Тифани, я набью ему морду.

Ален резко остановился, бросив на мгновение тщательное обследование растений.

– Что это еще за роль заступника? Тебя кто-то просил о помощи? Твоей сестре девятнадцать, Сирилу двадцать один, они взрослые люди.

Растерявшись, Виржиль тщетно искал, что можно возразить, но лишь пожал плечами.

– Если твои родители не вмешиваются, – настаивал Ален, – если Мари ничего не говорит, почему ты должен влезать? Просто чтобы воспользоваться случаем и еще раз выступить против Сирила? Объясни мне сначала, что об этом думает Магали?

– Ничего, и ты это знаешь. Тифани сама приехала пооткровенничать с ней этой зимой, но тогда они не поделились со мной этим секретом! Сегодня мама рассказывает это совершенно естественно, потому что приходит лето, и они приедут сюда держась за руки! Я должен хлопать в ладоши от радости?

Его зеленые глаза потемнели, и он добавил яростным тоном:

– Я думаю, что, в конце концов, всех их возненавижу!

– Послушай, ты меня утомляешь, – вздохнул Ален.

Он сел на каменистую землю в тени оливкового дерева. Чуть позже к нему подошел Виржиль, но ограничился тем, что прислонился к стволу.

– Семья будет здесь через несколько дней, тебе надо успокоиться.

– Как будто это так просто сделать… – пробормотал молодой человек. – Кроме Лукаса я никого не хочу видеть. Особенно папу, воркующего с Беатрис!

– Ты думаешь, это правильное слово? – промолвил Ален, иронически улыбнувшись.

– Может, и нет, но это его ошибка. Он не должен был жениться на девушке ее возраста, и если он несчастлив в браке, я не буду его успокаивать!

– Ты очень нетерпим.

– И очень злопамятен, да!

Ален бросил камешек вдаль, потом стал рассматривать пейзаж, это было его любимым занятием. Вдали, на синеющей вершине холма, ряд кипарисов, казалось, колыхались, как мираж на жаре. Ближе к ним долина, покрытая оливковыми деревьями, отливающими серебром, плавала в почти прозрачном свете.

– Это не личинка моли, нет? – вдруг воскликнул Виржиль.

Разом Ален встал, чтобы исследовать молодую ветку, которую держал в руках Виржиль.

– Нет, – сказал он облегченно, – к счастью нет… если моль попадет на оливковые деревья, у нас с тобой не будет отдыха!

Он бросил удовлетворенный взгляд на молодого человека, который все еще хмурил брови, не отпуская ветку.

– Продолжим? – предложил он, переходя к следующему дереву.

За последние месяцы Виржиль сделал большие успехи. Его интерес к хозяйству только рос, он показал себя лучшим учеником, чем ожидал Ален, и даже начинал проявлять инициативу. Он больше никогда не опаздывал утром, он не задавал ни одного вопроса дважды, работа его не пугала. Если сначала Валлонг был для него убежищем, а Ален его крепостной стег ной, то теперь он стал его частью.

После долгого молчания, подчеркнутого легким стрекотом цикад, они пришли к подножью холма в промокших от пота рубашках и покрытых пылью ботинках.

– Что ты думал приготовить нам на обед? – спросил смеясь Ален.

– Овощи, обжаренные в сухарях, но думаю, что мы сделаем лучше салат, на самом деле слишком жарко…

Виржиль вынужден был научиться справляться с покупками, кухней и генеральной уборкой время от времени, Ален ни в чем не делал ему уступок. И он пошел на это, не жалуясь, тем более не жалея об авеню Малахов или студенческой скамье.

Бок-о-бок они продвигались к дому, спеша глотнуть немного прохлады, однако Ален остановился на мгновение и прикурил свою первую сигарету за день.

– Если вы с Сирилом, правда, не хотите друг другу докучать, почему бы тебе не переселиться в овчарню на время каникул?

– Ты и, правда, свой парень! Я рассчитывал пожить какое-то время у мамы, но не стоит и говорить, что я предпочитаю твое предложение!

– Я был в этом уверен, да. В любом случае не пользуйся этим, чтобы позлить остальных. Семейные трапезы неизбежны, как ты знаешь. Я их столько выдержал с твоим дедушкой, когда был в твоем возрасте! Я ненавидел, лето, но была Клара, и когда она была там, я мог все переносить с улыбкой…

Виржиль покачал головой, чувствительный к воспоминаниям о прабабушке. Он хорошо ее помнил и знал, что Ален ходит иногда на кладбище Эгальера и относит букет лаванды.

– Ее всем не хватает, мне кажется, – мило сказал он. – Хотя папа и пытается изображать вождя племени, это совсем не то…

– Оставь своего отца в покое! – воскликнул Ален. – В чем ты его упрекаешь? Позволить себе жениться на женщине намного моложе его? Это он будет расплачиваться, а не ты. И я тебе напоминаю, что он тебя пока не трогал.

– Только потому, что ты его об этом попросил!

– Да. И что? Он, по крайней мере, меня послушал, даже если не хотел этого.

Виржиль воспользовался случаем и произнес:

– Вы, правда, кажется, стали лучше переносить друг друга. Ты мне расскажешь как-нибудь, почему вы поссорились?

Вместо ответа Ален поднялся по ступенькам крыльца, открыл дверь в дом. Внутри закрытые жалюзи поддерживали сносную температуру, и сумрак показался им приятным. В кухне Виржиль достал корзинку с перцем, помидорами, несколькими перьями лука, пока Ален принялся нарезать хлеб.

– Запретная тема? – спросил Виржиль, кидая овощи в раковину.

– Нет, вовсе нет… Я тебе делаю бутерброд?

Молодой человек обернулся, чтобы посмотреть, как Ален спокойно клал тонким слоем пюре из оливок и анчоусов.

– Тогда, если об этом можно говорить, – настаивал он, почему ты молчишь?

– Потому что не я должен тебе об этом рассказать. Ты задашь вопрос своему отцу или дяде сначала. Если они тебе ответят, я изложу тебе мой взгляд на все это.

Виржиль часто мучил мать по этому поводу, никогда не получая убедительных объяснений. Она делала смутные намеки на старую ссору между Шарлем и Эдуардом, проблемы времен войны, которые ее не касались.

– Очень хорошо, – заявил он, – они скоро будут здесь, я воспользуюсь случаем и спрошу их.

– Замечательно! Ты увидишь, это вызовет сумасшедшую реакцию…

Искренний смех Алена смутил его. Он ожидал ярости или упорного молчания, как обычно, но не этой внезапной веселости и спросил невинным голосом:

– А в шкафу Морванов случайно нет скелета?

– Будет лучше не употреблять таких выражений, прежде чем все не узнаешь, – сухо ответил Ален.

Очевидно, тема была закрыта, бесполезно было возвращаться к ней. Ален даже посчитал, что слишком много сказал, поэтому он ушел из кухни, отправившись в погреб за бутылкой розового вина. В размышлениях Виржиль закончил с овощами и вынул две тарелки из посудного шкафа. В семье точно была какая-то тайна, которую никто не хотел раскрывать, но которая смутно висела над всеми. Он часто говорил о ней со своими кузенами, когда они были подростками, но им так и не удалось разгадать секрет. Их два деда, Шарль и Эдуард, которые не были даже похоронены в одной могиле, участвовали ли они в непристойной трагедии? Когда умер Шарль, Виржилю было шесть лет, и если бы не фотография, он не знал бы как выглядел этот человек. Винсен на самом деле был точным портретом знаменитого адвоката. Клара всегда это повторяла, и всегда вспоминала его с большим чувством. Война, годы плена и даже депортация Юдифи не были загадкой, однако Винсен и Ален начисто поссорились из-за всего этого. Почему?

Виржиль откусил бутерброд, некоторое время жевал. Спросить у отца ему казалось трудным, но у него была надежда на Даниэля. Последний витал в облаках после того, как София родила ему детей, и так как он тоже собирался провести лето в Валлонге, должен был представиться случай поговорить с ним.

– И о чем думаешь? – спросил Ален, который вернулся и с любопытством смотрел на него.

– Ни о чем особенном… Я хочу, чтобы побыстрее закончилось лето, парижане освободили место, и пришел урожай. Ты нет?

Вопрос заставил Алена задуматься на несколько мгновений, потом он отрицательно покачал головой, пробормотав:

– Нет. В этом году, нет.

Точными движениями, он стал открывать бутылку розового вина, ничего больше не объяснив.

Винсен вышел из ванной комнаты в шелковом темно-синем халате. Он остановился у комода, чтобы взять пачку сигарет, и облокотился на подоконник одного из открытых окон.

– Дым мне не мешает, ты отлично знаешь… – пробормотала Беатрис.

– Жарко, – ответил он нейтрально.

Сидя на кровати, она в отчаянии смотрела на него. В свете ночных ламп, она четко различала его высокую и стройную фигуру, его щеки, которые впадали, когда он затягивался, серые глаза, теряющиеся в дыму. Он не смотрел ни на уличные фонари авеню Малахов, ни на редких прохожих, спешащих выгулять собак. Впрочем, он не пытался увидеть ничего особенного, он просто как обычно прятался в молчании.

– Мне это показалось сказочно приятным, – сказала она через мгновение.

– Тем лучше…

Его безразличие не было притворным, он уже не думал ни о ней, ни об объятиях, которые они только что разделяли, а о своих завтрашних делах. Стараясь держать дистанцию, ему удалось отдалиться от нее, и он почти не страдал от этого. Для него их история закончилась едва начавшись, накануне свадьбы. Если бы в тот вечер он не услышал ее разговор с Виржилем, он, может, и продолжал бы тешить себя иллюзиями, не замечать тоску, вызванную их разницей в возрасте, верить, что красивая Беатрис на самом деле его любила. Но цинизм ее слов не оставлял сомнений. Была задета его гордость. У него даже не хватило смелости объясниться с ней и порвать, пока была возможность. Ему дали понять, что он вел себя, как наивный человек, один из тех, кто отказывается стареть, представляя, что в сорок лет по-прежнему способен соблазнить девушку. Он, таким образом, женился «сквозь зубы», заледенев от идеи, что совершает худшую ошибку в своей жизни, и решил больше никогда не быть обманутым.

– Винсен, подойди… – тихо попросила она.

Он повернулся к ней, принужденно улыбнувшись. Без сомнений, она была очень красивая, обнаженная на белой простыне. А также очень молодая, без единой морщинки, без малейшего следа времени.

– Подойди, ты мне нужен, – добавила она совсем тихо.

Что ей еще было нужно помимо того, что он ей дал? Если она изъявляла желание заняться любовью, он всегда был готов ее удовлетворить, но он никогда ее не принуждал. Он не хотел, чтобы она старалась, лгала или симулировала, что было бы еще более унизительным, чем все остальное.

– Ты не очень нежен, – сказала она с упреком. Он мог бы им быть без этого недопонимания, которое с каждым днем все больше отдаляло их.

– Я устал, – ограничился он ответом.

Устал от всех комплиментов, которые ему делали по поводу его жены, от игривых шуток сослуживцев, которые завидовали его удаче, или что еще хуже, сочувствующего взгляда Мари.

– Мы уезжаем в отпуск послезавтра, – напомнила она.

Валлонг, да, он мечтал о нем, как о тихой гавани. И если кто его понял бы, так это Ален, которому он мог довериться, прогуливаясь вдоль оливковых деревьев. Когда он думал о потерянных годах, об этой бесполезной ссоре, которая сделала их врагами, он испытывал сожаление. Без этой стычки он открыл бы глаза на Беатрис раньше, может, не разошелся бы с Магали. Ален всегда был хорошим советчиком, к тому же это он представил ему Магали, двадцать три года назад, он, который всегда старался спасти ее от гибели, он, который занимался детьми, когда Винсен думал только о своей карьере, а Магали напивалась, чтобы забыться. И сегодня снова – Виржиль нашел у него пристанище, Магали была обязана ему своим возрождением. Ибо она изменилась, все с этим соглашались, и Винсен умирал от желания самому убедиться в этом перевоплощении. В тот единственный раз, когда он ее видел у нее дома, он был поражен.

Он тщательно потушил окурок, вернулся к кровати. Он не хотел сравнивать, даже думать об этом, однако, глядя на длинные черные волосы Беатрис, ее матовую кожу и маленькую грудь, он, не желая этого, вспоминал о пламенных волосах Магали цвета красного дерева, о бледном цвете ее лица, усыпанного маленькими веснушками, сладострастных формах.

Темно-синий халат бесшумно упал на палас, и он скользнул в постель. Тут же Беатрис приблизилась к нему и положила голову ему на плечо. Она обожала засыпать, крепко обняв его, что он выносил все с большим трудом. Он постарался не поморщиться и не оттолкнуть ее, но что она хотела доказать этими собственническими жестами? Что он был ее добычей, что она его не отпустит, пока не получит нежность, которой требовала?

Он почувствовал, как она выпрямилась, шелковая прядь коснулась его щеки.

– Скажи мне что-нибудь приятное…

Не дождавшись ответа, она приложила свои губы к его губам и страстно поцеловала.

– Беатрис, уже очень поздно, – возразил он, когда она дала ему возможность вздохнуть.

На этот раз она отпрянула, отвергнутая его грубым отказом, и он воспользовался моментом, чтобы потушить свет. В темноте он услышал, как она вздохнула, устроилась на своей подушке. Он не испытывал никакого сочувствия, она ведь не была его жертвой. И он решил, что если она раздражена, то только потому, что он ее избегал. Так как она повернулась к нему спиной, он сделал вывод, что она надулась, и не догадался о настоящем горе, которое ее переполняло.

Готье попытался непринужденно улыбнуться.

– Ну вот, мама, по тому, что я прочитал, ты чувствуешь себя, скорее, хорошо…

Напротив него Мадлен спокойно ждала вердикта. Каждый раз, когда она ходила к врачу, она приносила Готье результаты исследований и анализов. Это была возможность увидеть его за работой, в больнице. Ничто не делало ее такой гордой, как визит к доктору Морвану. Хотя он сто раз объяснял ей, что он был хирургом, не желал заниматься ее здоровьем и обсуждать предписания терапевта, она не упускала ни одной возможности зайти к нему.

В очередной раз он пробежал письмо, адресованное ему сослуживцем, потом поднял глаза на свою мать. Он видел ее достаточно регулярно и должен был бы первым заметить симптомы. Но он, конечно, не сильно ею интересовался, раздраженный этим ненавистным излишним вниманием, которое она ему уделяла, и главным образом, будучи не в состоянии забыть ее частичную вину в смерти Филиппа. Ее манера дурачиться с Пьером, с последним малышом, которому не было еще и пяти лет, злила Шанталь. Ему самому удавалось с большим трудом терпеть ее бесконечные сетования.

– Все хорошо, значит? – настаивала она плаксивым голосом. – Потому что, ты знаешь, у меня иногда создается впечатление, что я теряю память! Это возраст?

– Нет, не совсем. На самом деле тебе надо бы…

Он прервался, обескураженный. Как он мог сказать ей, что у нее, без сомнений, была болезнь Альцгеймера? Что это страшное заболевание в своем разрушительном процессе постепенно достигнет клеток ее нервной системы? Что целые пласты ее памяти растают один за другим? Вплоть до того, что она перестанет узнавать все вокруг? Что исход через несколько лет будет фатальным?

– У тебя прекрасный врач, мама, ты можешь ему доверять.

Опечаленный тем, что не нашел, что сказать, он закрыл ее карточку и отдал ей, оставив себе письмо.

– Мне надо подняться в блок, медсестра вызовет тебе такси…

Сначала он собирался по душам поговорить об этом с Шанталь, потом с Аленом и Мари. Вместе они подумают, какое принять решение. Так как они все завтра уезжают в Валлонг, он мог составить более определенное мнение в течение лета.

– Ты уезжаешь с Мари, как обычно? – спросил он легко.

– Путешествие? – переспросила она.

Ее потерянный вид продлился только мгновение, но взволновал его.

– Ах да, какая я глупая! – воскликнула она. – Конечно, она меня повезет… Мне еще надо собрать чемоданы, я ухожу. Очень мило с твоей стороны было меня успокоить, я доверяю только тебе…

Она, правда, растолстела и двигалась неуклюже, покачивая сумкой в руке. Почему у него не получалось ее пожалеть? Он нагнулся к ней, поцеловал в обе щеки, потом открыл дверь, чтобы доверить ее медсестре. Когда он вернулся и сел за стол, он глубоко вздохнул, прежде чем закрыть свой ежедневник. У него больше не было визитов до начала каникул, он не войдет в двери больницы в течение четырех недель, он солгал ей, чтобы от нее избавиться. Он нервно набрал номер этажа педиатрии и попросил к телефону Шанталь. Как только он услышал ее голос, он почувствовал себя освободившимся от части своей тревоги.

– Мы можем оставить детей одних сегодня вечером, мне хочется поужинать наедине – Веселый смех жены окончательно его расслабил.

Она ответила:

– Ты знаешь цену, дорогой! Когда Поль сидит с Пьером, его надо вознаградить. Если это в твоих силах… А откуда этот приступ романтизма? Мысль выносить племя все лето начинает вызывать в тебе панику?

Она по-доброму над ним смеялась, как обычно. К тому же она сама настояла на проведении отпуска в Валлонге. После смерти Филиппа они какое-то время не ездили на юг, потом уступили мольбам Клары и, наконец, снова стали там бывать. Для Поля это была возможность повидаться с кузенами, а для них, несмотря ни на что, находиться в семье.

– Я заканчиваю через час, встретимся на стоянке, – решила она.

Он повесил трубку, потом убрал письмо врача в портфель. У него не было никаких причин ему звонить, он думал о следующих месяцах исходя из развития болезни, вылечить которую было невозможно. Состояние Мадлен будет мало-помалу ухудшаться, неумолимым образом до конца ее дней. Ее трое детей должны будут заботиться о ней. Бедняжка все-таки потеряла мужа, деверя, свекровь, и отныне ей некому было доверить свою судьбу, ей, которая всегда чувствовала себя не в состоянии управлять своей жизнью.

– О да, она знает… – пробормотал он вполголоса.

Она даже без труда ему это высказала: она доверяла только ему. Потому что он выбрал медицину, как и Эдуард, потому что он не противостоял, как Мари и Ален.

Он поднялся, окинул взглядом кабинет, чтобы убедиться, что ничего не забыл. Покидать больницу было тяжело, если бы у него не было жены и двух сыновей, он никогда бы не уходил в отпуск. Смирившись, он отправился в обход в отделение хирургии, чтобы попрощаться со всей своей бригадой.