И в пепел обращен

Часть вторая. Сей кровопийца 1648–1649 гг.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 3 октября 1648 г.

Мертвую тишь ночного сада нарушало лишь негромкое журчание Уолбрука – реки, давным-давно ушедшей под землю, забытой Лондоном и ныне ставшей частью Халцедонового Чертога. Ни лордов и леди, гуляющих по дорожкам за тихой беседой, ни игры музыкантов… Волшебные огни, что освещали сад, выстроились над головой в звездную реку, точно указывая Луне путь.

Однако Луна в их указаниях не нуждалась. Путь сей она проделывала не раз и не два – каждый год, в этот октябрьский день. Для этого она облачилась в простое свободное платье, реликвию прежней эпохи, из белой парчи, не украшенной ни вышивкой, ни самоцветами, а ноги ее были босы. В эту ночь сад принадлежал только ей. Сегодня ее не потревожит никто.

Нужное место находилось не в центре сада, но в одном из укромных его уголков. Иллюзий Луна отнюдь не питала: скорби ее не разделит никто из придворных, ведь сердца дивных так ветрены… но не всегда. Стоит им полюбить – страсть их не угасает со временем.

Обелиск стоял под сенью вечно цветущих яблонь, среди ковра из яблоневых лепестков. Да, Луна могла бы поставить здесь статую, но это было бы слишком. Вдобавок, его лицо и без того никогда не померкнет в ее памяти.

Преклонив колени у могилы Майкла Девена, смертного человека, которого когда-то – и до сих пор – любила, Луна поцеловала кончики пальцев и коснулась ими холодного мрамора. Откуда-то изнутри, из потаенных глубин души, нахлынула боль. Нечасто Луна давала ей волю или хотя б позволяла себе вспомнить о ней – иначе и не заметишь, как превратишься вот в это, в телесную оболочку, не содержащую ничего, кроме скорби. Сейчас ее печаль была так же горька, как и в ночь его смерти. Такова цена ее выбора, такова цена ее любви.

– Мне так не хватает тебя, сердце мое, – шепнула она обелиску. Сколько же раз ей уже довелось повторить сей рефрен? – Бывает, ночами мне кажется, что я отдала бы все, только бы снова увидеть тебя… услышать твой голос… почувствовать прикосновение.

Казалось, от этой тоски ноет все тело. Никогда впредь не знать ей ни его объятий, ни тепла его рук. И никому иному места его не занять: Энтони – вовсе не Майкл Девен и не станет им никогда. Принося клятву в том, что рядом, у трона, всегда будет смертный, правящий Халцедоновым Двором вместе с ней, Луна прекрасно это понимала. И учредила титул Принца Камня, дабы смягчить удар перемен, дабы с чистой душой полагать сие положение должностью, которую может занять любой смертный. Любой, а вовсе не только ее консорт со всем, что это подразумевает.

Энтони все понял. И Майкл понимал – ведь он сознавал, что не вечен. Слишком долгая жизнь среди дивных сломит любого, как он ни крепок разумом. Да, время, проведенное ее Принцами при дворе, вкупе с толикой чар замедляло течение жизни – Энтони в свои сорок выглядел десятью годами моложе – и все же они неотвратимо старели и умирали.

Трава щекотала кожу сквозь платье.

– Нам нужно время, – пробормотала Луна, машинально погрузив пальцы в прохладную рыхлую землю. – Время, чтобы разведать путь, которым я слепо иду. Заявлять, что наш двор стоит за согласие меж дивных и смертных, служит мостом меж двух миров – все это прекрасно… но как? Как мне помочь им, не лишая их права на выбор? Как они могут помочь нам, если даже не знают о нас?

Замени «помощь» словом «использование» – все было бы много проще. Подобные настроения процветали при дворе до сих пор, и вовсе не только из-за козней Никневен. Сама Луна изо всех сил старалась добиться перемен, не переступая сей грани… и ничего, ничего-то из этого не выходило.

Шесть лет гражданской войны, войны роялистов-Кавалеров со сторонниками парламента, «Круглоголовыми»… Конфликт охватил всю Англию до последнего уголка. Брат шел против брата. Сын – против отца. Шотландия воевала с Англией, в Ирландии бушевал мятеж. Король взят под стражу, проданный собственными подданными армии парламентариев за тридцать сребреников. Страна, которую Луна клялась оберегать, разрывается на части… и исцелить ее она бессильна.

– Мы отняли у них Марию Стюарт, – с горечью проговорила она, – а в отместку они отняли у нас ее внука.

Вражде Никневен придавал размах и силу Ифаррен Видар, старинный враг Луны, коего следовало бы заподозрить с самого начала. Однако разведка утверждала, будто после того, как ни одно из дивных королевств Англии не согласилось его принять, он перебрался во Францию, ко Двору Лилии. Луна была уверена, что он далеко, однако Никневен пригрела его у себя. Смешно: ведь это Видар, по приказанию Инвидианы, и помог королеве скоттов проделать путь к эшафоту… вот только доказательств сему у Луны не имелось, а на слово Никневен ей не поверит.

Взойдя на престол, Луна позволила ему сбежать – и вот теперь пожинала плоды собственного милосердия.

Казалось, прошедшие годы лежат на плечах тяжким грузом. Да, тяжесть его она ощущала нечасто, но, благодаря узам любви, изведала бренность бытия, и в такие минуты, как эта, бремя сие всерьез угрожало смять ее и сокрушить. Многолетняя усталость подтачивала силы, однако разум никак не мог успокоиться: даже сейчас, здесь, о веригах долга и былых оплошностей забывать не желал.

Не желал… и все же сейчас их следовало отложить в сторонку. Каждый год, на одну лишь эту ночь, она становилась не королевой Халцедонового Двора, а просто Луной, вольной скорбеть не обо всей Англии, а об одном-единственном человеке.

Поджав под себя ноги, она прислонилась к надгробному камню Майкла Девена и предалась печали.

Ломбард-стрит, Лондон, 4 октября 1648 г.

Шесть долгих лет противостояния не оставили на доме зримых шрамов. Ударам неприятеля оборона Лондона не подверглась, и прорвана тем более не была. Однако все эти годы прошли не бесследно. Приметы их, пусть не столь явные, состояли в ином – в отсутствии гобеленов, шандалов и большей части столового серебра. Постоянные подати на содержание парламентских армий да новые и новые ссуды от Сити совершенно лишили Энтони средств, в то время как роялистские силы в Оксфордшире разорили его владения до такой степени, что поместье пришлось продать.

«Вот она какова, цена умеренности…»

Впрочем, все могло обернуться и хуже. Справедливо полагая Энтони преданным сторонником парламента, комиссары, назначенные для сбора денег, обложили его налогами жестче, чем многих других, но хотя бы из дому не вышвырнули. Ну, а когда дела пошли совсем уж туго, от полного разорения спасли с осторожностью розданные «подарки» – золото фей.

Сидя за столом, выложив на столешницу руки, Энтони не сводил невидящего взгляда с темного дерева меж пальцев. Дом был тих. Сыновей и дочь отправили погостить в Норфолке, у кузена Кэт – человека столь безобидно нейтрального, что ему удалось сохранить относительное благополучие даже посреди конфликта, ввергшего в войны не только всю Англию, но и Шотландию с Ирландией заодно. Лакей Энтони, вдохновленный сектантскою истовостью, вступил в Ферфаксову Армию нового образца, дрался на стороне парламента против короля и назад не вернулся. Кухарка, обнаружившая, что работы у нее сделалось много меньше, начала попивать – но, по крайней мере, втихую.

Внизу распахнулась дверь, и с лестницы послышались шаги. Легкие, посему Энтони даже не шелохнулся.

Вскоре в комнату вошла Кэт. Увидев мужа, она остановилась и, размотав шаль (день выдался морозным), положила ее на край стола.

– Уголь все еще дорог, – сказала она, – но уж не настолько, как прежде. Завтра нужно прикупить еще.

– Спасибо, – сказал Энтони, поднявшись и взяв жену за руки.

Суровыми военными зимами, когда Ньюкасл оказался во власти шотландского короля и в Лондон угля почти не привозили, Кэт приходилось куда хуже, чем ему. Это и послужило еще одной причиной отправить детей к родне: дрова и торф, дабы обогреть дом, у кузена жены имелись в достатке.

Кэт стиснула его пальцы, медленно опустила голову, невнятно хмыкнула и отвернулась.

– Что случилось? – спросил Энтони, смущенный ее неожиданной неприязнью.

Сдернув скромный полотняный чепец, что покрывал ее голову, Кэт скомкала его и вновь, с тою же резкостью, повернулась к мужу.

– Думаешь, я не вижу черных пятен на твоих пальцах? Думаешь, мне неизвестно, что они значат?

Энтони изумленно воззрился на собственные ладони. Об этом как-то не задумывался. Думал он совсем о другом – о тысяче разных других вещей… о стольких делах, что и не управиться.

– Сознайся, – горько сказала Кэт, – ты заодно с Лилберном? Или с кем-то еще? Что за бунтарские мысли ты распространяешь, если их нужно печатать в тайне от всех? И не говори, будто это чернила: следы краски я от чернил отличу.

Сия тирада лишила Энтони дара речи. Неужто она вправду может поверить в его союз с этими возмутительными левеллерами – людьми, стремящимися отдать власть над Англией толпе простолюдинов? Да, Лилберн откровенно высказывался о коррупции среди парламентских лидеров, от новообретенной власти утративших разум, но на сем согласие Энтони с этим субъектом и заканчивалось.

Вот только Кэт завела разговор не об этом. Возражай она против отстаиваемых им идей – о них и начала бы спор. Нет, тут дело в чем-то ином.

Похоже, ей не по нраву таинственность.

– Нет, не с Лилберном, – негромко признался Энтони, опустив руки. – Но – да, это краска для печатного станка.

Кэт стиснула зубы.

– И что же, по-твоему, стоит риска угодить в Тауэр или к позорному столбу? Что же ты полагаешь столь важным?

Энтони глубоко вздохнул и вернулся в кресло. Кэт не без колебания устроилась рядом.

– А к чему я всегда призываю? К умеренности и надежде на мир. Потому и пишу о том, что происходит в Палате общин, и о планах Армии, которые ее вожди предпочли бы скрыть от народа.

За сими с легкостью сказанными словами таилась бездна замешательства. Умеренность, да – но как? Ведь двух сторон и четкого курса меж ними более нет: в жизни все так смешалось, что верного пути назад, к здравомыслию, Энтони просто не видел, и уж тем более не мог никому его указать.

Жена выслушала все это спокойно. Нет, не простила – ведь он только что откровенно признался, что в столь опасные времена подверг риску себя и свою семью – однако первоначальная вспышка гнева поугасла, уступив место жару, тлеющему, точно угли в золе.

– Значит, когда они опубликовали те донесения генерала Кромвеля неполными, – проговорила она, – их полные тексты выпустил в свет ты?

– Один. Второй был опубликован по ошибке – или же якобы по ошибке – со стороны Лордов.

До сих пор комкавшая в руках чепец, Кэт расправила его и положила на стол.

– Энтони… им ведь твои взгляды известны. Думаешь, обрезав волосы на манер Круглоголового[29], ты хоть кого-нибудь обманул?

Энтони невольно поднес руку к едва прикрытому волосами вороту.

– Сколько членов Палаты общин были вышвырнуты вон за несогласие с ними? – продолжала Кэт. – Если они и не дознаются о тайном печатном станке, так загонят тебя в Тауэр за твой политический курс – и одно разоблачение повышает вероятность другого.

Кэт было неизвестно (да и не следовало знать), сколь близко к этому подошло. Дивные в эти дни помогали ему с опаской. Лондон был наводнен людьми, убежденными, что уж теперь-то Реформация, коей благочестивые едва не добились при старой Елизавете, да промахнулись, не за горами. Жизнь для подземных жителей сделалась неуютной, однако, когда возникла нужда, они вмешались и от Тауэра его уберегли.

– Энтони, – едва ли не шепотом спросила Кэт, – может, подумаем об отъезде?

Энтони вздрогнул. Эти нотки мольбы… нет, его Кэт была отнюдь не трусихой. Просто она полагала, что оставаться в Сити бессмысленно и опасно, и в сем нимало не ошибалась.

Но Луна просила его остаться.

Да, в открытую Энтони не мог сделать почти ничего. Начни он высказывать свои взгляды перед Общинами – вышвырнут, даже не дав закончить. Однако он наблюдал, докладывал и втайне, по мере возможности, пытался поддерживать равновесие. Вот и сейчас, на острове Уайт, уполномоченные парламента ведут переговоры с заточенным в Карисбрук королем, стараясь достичь соглашения, которое могло бы вернуть Англию к некоему подобию обычной жизни…

Подавшись вперед, он накрыл ладонями руки Кэт, сложенные поверх полотняного чепца.

– Я не могу пойти на попятный, – отвечал он. – В парламенте слишком много сторонников Армии, чтоб кто-либо мог сохранять душевный покой. Недалек день, когда она объявит себя хозяйкой Англии, и власть закона сменится властью меча.

– А разве последние шесть лет прошли иначе? – с горечью заметила Кэт.

– Не так скверно, как могли бы. В Общинах еще есть те, кто опасается вождей Армии и хочет возврата к прежнему – к королю на троне, а не в тюрьме. Но самые горячие головы готовы отринуть все Божьи и человеческие заповеди, указующие, как надлежит править людьми, и предоставить нас милости парламента без всяких на то оснований, кроме военной силы.

Эту грань они уже перешли. А началось все с Пима, с его старых вздорных аргументов: королевская власть-де не то же самое, что королевская особа, а потому должна принадлежать парламенту до тех пор, пока Карл не начнет поступать как должно – иными словами, как пожелают парламентарии. Однако Энтони, сколь бы ни презирал подобную софистику и подобные оправдания войне против Короны, искренне сожалел, что Пима нет больше в живых. Этот, по крайней мере, был политиком, а не кровожадным смутьяном; пришедшие же ему на смену оказались куда как хуже.

Жена глубоко вздохнула и поднялась, нависнув над ним.

– Энтони, – сказала она, – уничтожить нашу семью я тебе не позволю.

Сердце Энтони замерло.

– Кэт…

Кэт без всякой на то необходимости оправила юбки.

– Им известна твоя манера речи и письма. А если и нет, то кто-нибудь непременно заметит, как ты ходишь к этому печатному станку. Впредь твоими памфлетами займусь я.

Теперь уж Энтони оказался на ногах, даже не заметив, как поднялся с кресла.

– Кэт…

– Думаешь, мне эта жизнь нравится больше, чем тебе? – медленно закипая, перебила она. – Шотландские войска явились на английскую землю биться с королем обеих стран, а после продали короля врагам! Парламентская «Армия нового образца» держит в заложниках всю страну! Все узы благопристойности и почтения, что связывали нас воедино, разорваны – возможно, навеки…

Тяжело дыша, Кэт оборвала фразу на полуслове, не без усилий совладала с гневом и негромко прорычала:

– Писать я могу не хуже тебя. Не знаю, что помещать в твои памфлеты, но это ты объяснишь.

Казалось, Энтони онемел. Когда же дар речи к нему вернулся, с языка сорвалось первое, что пришло на ум – и далеко не самое главное из возражений:

– Но не могу же я посылать тебя их печатать.

– Отчего?

«Оттого, что печатный станок находится в Халцедоновом Чертоге».

Ну вот… Он вверг себя в эту беду, искупая один грех умолчания, и теперь вплотную подвел жену ко второму. И в этой тайне сознаться уже не мог.

– Если тебя выследят, – сказал он, – не думай, они и женщину наказанию подвергнуть не преминут.

Кэт пренебрежительно хмыкнула.

– Ну, если уж так меня беречь… ты ведь наверняка трудишься не один? Нет, не один. Тогда присылай домой за бумагами какого-нибудь человека – да хоть мальчишку. Все не так подозрительно, как самому вечно бегать к печатному станку, о котором им не следует знать.

Энтони помимо собственной воли задумался обо всем этом. В самом деле: гонец может быть дивным под разными личинами, дабы предотвратить подозрения. Заодно и ему одной утомительной заботой меньше…

– Этот вид мне знаком, – сухо сказала Кэт. – Ты только что подумал о согласии, но тут же ужаснулся: да как тебе, дескать, в голову такое могло прийти! Что ж, если это тебя хоть малость успокоит, подумай: так куда меньше риска. Что, если я сама начну искать способы принести пользу? Что, если в один прекрасный день отправлюсь разъезжать по полям со всем воинством, какое сумею собрать, называя себя «Ее Величество Генералиссима», как королева?

Не сдержавшись, Энтони прыснул от смеха. Да, с нее и такое станется: во время этой войны множество дам из семейств ноблей и джентри[30] обороняли свои дома от осаждающих либо втайне возили письма во вражеский тыл. Суровый аскетизм нынешнего Лондона – ни театральных пьес, ни прочих легкомысленных воскресных забав – вгонял Кэт в невыносимую скуку.

Правду сказать, не только Кэт, но и его самого. А ведь у него имелась отдушина – Халцедоновый Чертог, грызший ноготь[31] по адресу пуританского благочестия!

– Думаю, твое молчание означает «да», – с оживлением, какого Энтони не слыхал в ее голосе уже много дней, подытожила Кэт. – Не бойся: ты сможешь прочесть то, что я напишу, и сказать, подходяще ли вышло. А теперь идем, заставим кухарку очнуться и поужинаем, как следует!

Халцедоновый Чертог, Лондон, 8 октября 1648 г.

Собравшиеся в комнате дивные – от эльфов до гоблинов, паков и хобов – оживленно шептались. Все они пришли убедиться своими глазами, верны ли последние слухи.

Из-за занавесей узорчатого бархата, окружавших кровать, доносилось прерывистое, судорожное дыхание. Повинуясь жесту Луны, один из духов отдернул полог.

Леди Карлина вздрогнула от неожиданности. Ее миловидное, чувственное лицо блестело от пота, пропитавшего простыни, бледные пальцы конвульсивно вцепились в их складки.

– Что произошло?

Придворная дама не без труда расправила плечи.

– Ваше величество… этот человек запел, и…

– Стоп. Начни сначала. – Встревоженная, Луна отдала сей приказ резче, чем следовало бы, и велела себе смягчить тон. – Для чего ты отправилась наверх?

– С… с визитом к одному человеку.

Не стоило бы и спрашивать. По разумению леди Карлины, смертные мужчины существовали на свете исключительно для постельных забав. Впрочем, как и мужчины любого иного племени.

– Кто он таков?

Карлина машинально отбросила в стороны мокрые пряди волос, павшие на лицо, словно вопрос о возлюбленном напомнил, насколько она растрепана и неприглядна, а между тем вокруг полно зрителей.

– Кавалер, – отвечала она. – Один из тех, кто взялся за оружие в защиту короля и дрался при Нейзби. Здесь он живет в тайне от всех, в подполе у друга, а я… скрашиваю его одиночество.

Лислик, стоявший за левым плечом Луны, едва уловимо хмыкнул – возможно, в насмешку над сим деликатным выбором слов, а может, и в раздражении. За все эти годы он получил должность главного смотрителя псарен, но до королевской постели допущен не был.

Луна сделала вид, будто ничего не слышит.

– Продолжай, да смотри, не упускай ни единой мелочи.

Отлипший от кожи уголок тафтяной мушки в форме звезды, наклеенной Карлиной на щеку, задрожал, заплясал в воздухе.

– Я поднялась наверх, – гулко сглотнув, заговорила она, – воспользовавшись колодцем на Треднидл-стрит. Разумеется, под покровом чар. Он живет на Финч-лейн, совсем рядом. Но, стоило мне свернуть за угол, какой-то человек – уж и не знаю, кто он… он затянул псалом…

По комнате волной прокатился ропот. Нахмурившись, Луна резко взмахнула рукой, и Амадея погнала всех к дверям. Не прошло и минуты, как в комнате не осталось никого, кроме Луны, Карлины, Лислика и самой леди обер-гофмейстерины.

Подняв кверху заплаканное лицо, Карлина устремила взгляд на королеву.

– Ваше величество… мои чары развеялись.

Об этом Луна уже слышала. Хватило же Карлине ума отправиться на свидание днем в воскресенье! Однако сие событие, породившее среди остальных множество слухов и опасений, Луна относила на счет иной, более прозаической причины.

– Вкушала ли ты бренный хлеб?

Карлина закивала.

– Задолго ли до этого?

– И получаса не прошло, государыня.

Что ж, вполне надежно. Одного ломтика хватит на целый день…

Взгляд Луны пал на затейливый ларчик, не вырезанный, но выращенный из переплетенных ветвей березы. Подняв крышку, она обнаружила внутри двухнедельный запас бренного хлеба, нарезанного на ломтики вполне подходящей величины. Любопытно, на что же, на какие услуги Карлина сумела выменять так много? После трех неурожаев кряду хлеба не хватало у всех: какой же смертный будет приносить жертвы дивным созданиям, когда едва способен прокормить семью?

Луна поднесла ломтик поближе к глазам. Грубо смолотая пшеница, нижняя корочка слегка подгорела…

– Этот хлеб ты и ела?

– Нет, государыня. У меня был другой, овсяный.

Овсяный хлеб. Скверная пища, но ничего удивительного: богатые лондонцы держатся пуританства ревностней неимущих и о дивных думают только одно – что все они есть бесы в ином обличье. Если так будет продолжаться и дальше, придется искать другие способы борьбы с сей хронической недостачей.

– Ваше величество… что, если он больше не действует? – прошептала Карлина за ее спиной.

Обернувшись, Луна увидела придворную даму у своих ног. В обрамлении спутанных черных волос лицо ее казалось бледным, как сама смерть.

– Что… что, если их вера сделалась настолько сильна…

– Сомневаюсь, – холодно сказала Луна, оборвав ее прежде, чем она успеет закончить. Прежде, чем придаст силы страхам, уже разрастающимся там, по ту сторону двери. – Скорее, тут дело в ошибке со стороны матери семейства, что принесла его в дар. А может, местный священник проходил мимо, да и благословил дом. Леди Амадея…

Обер-гофмейстерина сделала реверанс.

– Поспрашивай при дворе, узнай, у кого еще есть этот хлеб, и конфискуй весь.

– Начнутся жалобы, государыня.

Как будто, если этого хлеба не конфисковать, они не начнут жаловаться, что королева не может их защитить!

– Возмести конфискованное из моих личных запасов. А все, что найдешь, принеси ко мне.

Лислик предупредительно замер у изножья кровати Карлины. Нет, не высовываясь вперед, не вызываясь помочь – он давно понял, что нахрапом ничего не добьется, однако ж к услугам готов был всегда.

Вот потому-то Луна и поручила сию задачу Амадее.

«Конечно, ничего, кроме предчувствий, у меня нет, однако в прошлом они послужили мне неплохо. И сейчас подсказывают, что эта беда – его рук дело».

Другие беды – уж точно. Луна едва сдержала руку, непроизвольно потянувшуюся к плечу – к ноющей ране, нанесенной холодным железом. Все еще не зажила, и до конца не заживет никогда. Полезное напоминание эта боль…

К несчастью, вовсе не удостоить Лислика внимания она не могла: об этаком пренебрежении еще до ужина будет шептаться весь двор.

– Останься с Карлиной. Утешь ее, – негромко сказала она, поманив Лислика в сторонку. – Пусть позабудет об этом досадном случае, не то еще расхворается от тревог.

Рыцарь послушно склонил златовласую голову. Вероятно, «утешение» не обойдется без этой самой кровати, на коей вновь замерла, лишившись чувств, леди Карлина, но это и к лучшему. Возможно, сие ослабит его поползновения в адрес самой Луны – хотя бы на время.

Ни унции дружелюбия – в голосе ли, во взгляде – изобразить не удалось, однако Лислик галантно, как ни в чем не бывало, направился к Карлине. Его Наследники чинили препятствия тайным молитвенным собраниям пуритан в такой манере, чтобы виновными сочли сочувствующих роялистам, и от души развлекались, наблюдая, как смертные дерутся промеж собой. Тем временем Луна держала под наблюдением все входы и выходы из Халцедонового Чертога, предвосхищая любые попытки повторить покушение Тейлора, а Энтони охраняла с тщанием, о коем Принц даже не подозревал, однако, склоняясь перед необходимостью, позволяла Лислику разыгрывать кое-какие замыслы до конца – и таким образом выявляла все новые и новые нити сплетенной им паутины.

Но не пора ли с этим покончить? Теперь ей было известно все – его союзники, его возможности и способы сообщения с Никневен и Видаром. Сомнений не оставалось: они готовят некий финальный ход, дабы расстроить соглашение с Карлом – зачем ограничиваться гражданской войной, когда короля можно низвергнуть вовсе? Очевидно, подстрекатели Лислика играют в их замыслах ключевую роль. Какой Луне прок продолжать держать его при себе?

Невеликий. А может, и вовсе никакого.

И это значило, что долгожданный час расправы со златоволосым сэром Лисликом наконец-то пробил.

Постоялый двор «У ангела», Ислингтон, 11 октября 1648 г.

Покачиваясь в седле, Энтони ехал к северу от столицы. Плечи его ныли от напряжения. Мир был так близок – рукой подать! Все, что им нужно – заключить это соглашение с королем, и пусть он вновь займет надлежащее место. Вот только если Армия и ее сторонники-левеллеры поднимут какой-нибудь бунт, дело опять может пойти прахом.

Дабы предотвратить это, Энтони, не покладая рук, трудился в двух мирах разом. В течение дня он жил одними лишь парламентскими заботами, об руку с единомышленниками сплачивая и поддерживая достаточно сильный альянс в противовес офицерам Армии нового образца в Палате общин – Генри Айртону, Оливеру Кромвелю и всем остальным.

По ночам он обращался за помощью к дивному народу. Сегодня это означало поездку в Ислингтон.

Верхом путь к постоялому двору «У ангела» занимал куда меньше часа. Вот только стражу у Криплгейтских ворот пришлось подкупить: теперь час гашения огней в Сити блюли куда строже обычного. Однако с наступлением дня ему нужно вернуться назад, в Вестминстер. Он и без этого пропустит часть дебатов, так как сегодня Общины опять засиделись до поздней ночи.

Нет, направлялся он не к «Ангелу», но к колоссальному, густому розовому кусту, росшему на задах постоялого двора и с первого же взгляда отбивавшему всякие мысли о стрижке. Укрыв коня в рощице неподалеку, Энтони подошел к кусту. Среди шипастых ветвей, вопреки жуткому осеннему холоду, упрямо цвела одинокая роза.

– Энтони Уэйр, – прошептал он цветку, запуская руку в кожаную сумку, висевшую на плече.

Пока он нашаривал и вынимал из сумки тряпичный узелок, ветви куста расступились, раздвинулись, открыв перед ним усеянный шипами арчатый проем и древние ступени, ведущие вниз. С опаской ступая по истертым несказанным множеством ног доскам, Энтони спустился в обитель сестер Медовар.

Внизу, в уютной гостиной, его ждала Розамунда. Под покровом чар малютка-брауни, крохотная, точно ребенок, могла бы сравниться ростом с невысокой женщиной.

– Мы выслушали вашего голубя, милорд, – сказала она, присев перед ним в реверансе. – С радостью погляжу, что вы такое принесли.

Во всем, касавшемся тайной связи, дивные обладали перед смертными немалым числом преимуществ. Взять для примера хоть их голубей! Привязывать записки к лапке Энтони не пришлось: с птицами сестры умели беседовать столь же легко, как и с ним.

Развернув узелок, он подал Розамунде краюшку ржаного хлеба. Отщипнув кусочек, брауни вдумчиво заработала челюстями.

– Трудно сказать, – заключила она, проглотив прожеванное, – однако, боюсь, вы правы. Проверим?

Только, конечно же, не в доме. Поднявшись на свежий воздух, они, безопасности для, удалились в рощу, где мирно дремал конь Энтони – разумная тварь, куда мудрее хозяина… Розамунда выжидающе скрестила руки на груди, но Энтони заколебался.

– Если наши подозрения верны…

– Бывало со мной и похуже, – твердо ответила Розамунда. – Пойте, милорд, не стесняйтесь.

От пения Энтони решил воздержаться: брауни добровольно вызвалась претерпеть такое, что страдания от его неспособности пропеть в лад хоть пару строк ей совсем ни к чему. Вместо этого он негромко заговорил.

Некогда, сразу же после того, как он связал жизнь с Халцедоновым Двором и сделался Принцем Камня, эти слова будто бы позабылись, стерлись из памяти под действием прикосновения дивных. Вот и сейчас они не желали слетать с языка столь же естественно, как в детстве. Дабы их выговорить, пришлось собрать в кулак всю волю.

– Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Розамунда была к сему готова и потому даже не охнула, однако оцепенела, содрогнулась всем телом, а когда дрожь унялась, вновь сделалась ростом с ребенка и покачнулась. Вовремя подхватив брауни, Энтони осторожно опустил ее на стылую землю. Укрытая плащом, Розамунда казалась крохотнее прежнего, однако с радостью запахнула его полы на груди.

– Да, – мужественно изображая беззаботность тона, подытожила она. – Похоже, не действует.

Молитва Энтони была из самых обычных, англиканских – никакого касательства к пуританской вере, однако столь мудреных объяснений происшедшему искать не требовалось.

– Этот хлеб, – мрачно сказал Энтони, – был передан Льюэну Эрлу одним из ближайших соратников сэра Лислика.

Обычно румяные, щеки малютки-брауни побледнели вовсе не только от лунного света.

– Так запросто Луне его ни за что не выставить. Вы, милорд, давненько при дворе не бывали: с тех пор, как он спас королеву, слишком уж многие от него без ума. Не смеет она показаться своенравной, низвергнув его, в то время как он заслуживает немалой благосклонности. А интриговать против него не решается: слишком уж это напоминает Инвидиану.

Старая королева… Луна о ней заговаривала нечасто, однако порой Энтони казалось, будто черная тень Инвидианы лежит на дворе и всех придворных делах до сих пор. И даже на самой Луне – хотя бы из-за ее упорного нежелания походить на предшественницу.

– Но что-то же делать придется, – сказал Энтони. – Увидев, что защита ненадежна, остальные и вовсе начнут опасаться выходить на улицы. Возможно, Никневен наконец-то отыскала способ уничтожения всего, чего добивается Халцедоновый Двор.

– Не только Никневен, – поправила его Розамунда, – но и Видар.

– Да, этот «Властитель Сумрака»…

Казалось, сей титул змеей извивается на языке, искаженный гневом на все зло, причиненное этим созданием не только Халцедоновому Двору, но и верхнему миру. Как знать: не приложи Видар всех стараний, чтоб углубить обиды и рознь, расколовшие Англию надвое, никакой гражданской войны, возможно, и не случилось бы…

– Луна о нем почти не рассказывала. Отчего между ними такая вражда?

– Я вам все расскажу, – отвечала Розамунда. – Только не здесь.

Энтони невольно заозирался, вглядываясь в ночные заросли.

– За нами следят?

Брауни усмехнулась. Былая бодрость духа возвращалась к ней на глазах.

– Нет, но заднее место я вот-вот отморожу напрочь. Идемте-ка в дом.

Радуясь возвращению ее улыбки, Энтони помог Розамунде подняться на ноги, и оба отправились назад, в тепло и уют. Гертруда отправилась ко двору, с визитом к Луне, и посему весь дом принадлежал только им двоим. С благодарностью вернув Энтони плащ, Розамунда подошла к очагу и протянула руки к огню.

– Видар, – заговорила она, – был одним из лордов при старом дворе.

– Верным Инвидиане?

– Ничуточки! Вечно доискивался, как бы выдать ее врагам с головой и сесть на трон самому.

Сдернув перчатки, Энтони запустил пальцы в заметно укоротившуюся шевелюру.

– Значит, завидует ей, сумевшей достичь того, что не удалось самому.

Розамунда нахмурила брови.

– Да, но это еще не все. Во время переворота мы… э-э… использовали его. Отчего прочие короли английских дивных ему более вовсе не рады. Последнее, что мы о нем слышали – будто он перебрался через Канал и нашел себе место при Дворе Лилии, где тоже не любят Луну.

Однако ныне он пребывал в Шотландии, помогая врагу уничтожить то, чего не смог заполучить. Вечно эта Шотландия! Почти десять лет тому назад столкновения с нею ввергли Карла в беду, а теперь Армия, точно с цепи сорвавшись, противостоит пресвитерианским условиям, которые шотландцам угодно включить в соглашение с королем… Хотя Ирландия, откровенно сказать, не менее плодоносный источник бед.

Вздохнув, Энтони поднялся.

– И эта уловка с хлебом – его последний трюк, проделанный посредством сэра Лислика. Умно, умно. Остается только надеяться, что после того, как я подтвержу это Луне, она избавится от этого змея, пока он нам еще чем не навредил.

– О, за это не беспокойтесь: я к ней мышку пошлю, – сказала Розамунда, окинув его критическим взглядом. – А вы, милорд, похоже, совсем с ног валитесь. Присядьте-ка и выпейте на дорожку кой-какой микстуры для подкрепления сил.

«Микстура для подкрепления сил» у сестер означала мед – всегда, неизменно, чем ты ни будь скорбен, – однако Энтони не возражал.

– Спасибо, – откликнулся он.

Где бы, когда бы ни выпало случая отдохнуть, отказываться было бы глупо.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 31 октября 1648 г.

Собравшиеся в вестибюле отнюдь не лучились весельем. Такое нечасто случалось и в более радостные времена. Канун Дня Всех Святых вообще не располагал к смеху и беззаботному волокитству, коему предавались множество дивных, а уж в этом году выдался особенно мрачным: весь Лондон был охвачен пуританским фанатизмом, а обычная защита, похоже, больше не помогала.

Что ж, тем важнее выйти сегодня наружу. После Реформации старинные обычаи и обряды смертных канули в прошлое, но дивный народ свои церемонии блюл. Те души, что задержались в мире живых после смерти, а не бежали на Небеса или же в Преисподнюю, обитали невдалеке от Волшебного царства, и каждый год в эту самую ночь миры их входили в соприкосновение. Отказ от обычаев сей ночи лишь усугубил бы всеобщие страхи.

Общим счетом собравшихся было тринадцать, тринадцать дивных самого разного положения, от Луны и охранявших ее рыцарей из Халцедоновой Стражи вплоть до троицы самых трезвомыслящих из гоблинов – мары, обайа[32] и фетча[33]. Эти не проявляли ни малейших тревог и скалили зубы над теми, кто явно опасался предстоящего. Не самых утонченных из дивных существ, гоблинов при дворе многие презирали, однако Луна, по крайней мере, не сомневалась в их преданности.

В той же мере, в какой не сомневалась в неверности кое-кого из остальных.

Все тело, до самых костей, пробрал озноб: наверху, в Сити, церковные колокола начали бить полночь, но их перезвон катился волнами над охранительными чарами дворца, не причиняя никому зла. В дальней стене вестибюля темнела высокая арка – она-то и выведет их во дворик, что на Фиш-стрит. Самые робкие из придворных то и дело бросали в ее сторону испуганные взгляды.

– Пора, сэр Лислик, – безмятежно, точно не опасаясь ничего на всем свете, заговорила Луна. – Колокола звонят.

Златоволосый рыцарь поклонился, торжественно поднял сундучок из ограненного аметиста и, преклонив колено, протянул его Луне. Внутри, под крышкой, лежал аккуратно нарезанный на ломтики хлеб.

Колокольный звон стих. Ни внутри, ни снаружи не слышалось больше ни звука. Потянувшись к сундучку, Луна взяла себе ломтик, но ко рту его не поднесла. С любопытством оглядев хлеб, она устремила взгляд на коленопреклоненного рыцаря.

– Ответь мне, сэр Лислик, – сказала она, – какая судьба нам была уготована? Прогулка по миру смертных без маскирующих чар и все сопряженные с нею последствия? Или ты замышлял нечто большее? Не ждут ли наверху пуританские проповедники, готовясь обратить наши души в прах? – Голос ее набрал силы, загремел под сводчатым потолком. – С какой целью ты предлагаешь нам хлеб, не принесенный в жертву?

Едва не выронив сундучок, Лислик резко вскинул голову, и на кратчайший миг в глазах его отразилась вся правда – все то, о чем давным-давно догадывалась Луна. От внезапного ужаса желудок ее сжался в тугой комок. Если он принял меры…

Однако в притворстве Лислик был сущим мастером.

– Не принесенный в жертву хлеб, Ваше величество? Что это может…

С этими словами он вскочил на ноги. Оброненный сундучок треснул на каменных плитах.

– Стража! – вскричал он, схватившись за эфес шпаги, однако ж не потеряв головы настолько, чтоб обнажить оружие в присутствии королевы без более веских причин. – Стража! Кто-то пытался обмануть Ее всемилостивейшее величество королеву!

Луна резко вскинула руку, остановив своих рыцарей.

– Неплохо сыграно, – сказала она, – и мы могли бы поверить тебе, не имейся у нас улик. Обман сей затеян тобой, Лислик. Доказательств тому – в избытке. Не довольствуясь страхами, посеянными в умах наших подданных, ты решил нанести нам удар в самое сердце.

Щелчок пальцами – и гоблины взялись за дело. Прежде, чем Лислик успел хоть шевельнуться, мара сдернула с его талии пояс, крепко стиснув костлявыми пальцами так и оставшуюся в ножнах шпагу, а фетч плотоядно осклабился, глядя ему в глаза. Разумеется, смерть он предвещал только людям, но при виде такой улыбки содрогнется и дивный!

Приказы от Луны они получили еще накануне. Гоблинов Луна взяла с собою, так как стражникам веры не было: что, если заколеблются, замешкаются при аресте? Вот и сейчас ее рыцари в замешательстве топтались на месте, порываясь действовать, но не зная, что делать.

Лислик подобрался и благородно расправил плечи.

– Ваше величество, – торжественно поклялся он, – я не имел намерений предлагать вам хлеб, не принесенный нам в жертву.

И это, в отличие от предыдущих протестов, было сущей правдой. Лислик мог сколько угодно раздавать при дворе самый обычный хлеб, никем не предложенный в дар дивным, но был отнюдь не настолько глуп, чтобы подсовывать его самой королеве. А вот кое-кого из его соратников, что не блистали умом, и вдохновлять на подобную глупость не требовалось. Да, губить Лислика под вымышленным, фальшивым предлогом Луна отказалась наотрез, а вот запутать его в хитросплетениях собственных замыслов – дело совсем иное. Тут требовалось открытое, явное преступление, столь отталкивающее, чтоб ее народ отрекся от Лислика по собственному почину, лишив и его, и всех его присных былого влияния.

– Буде ты того пожелаешь, – с изысканнейшей любезностью сказала она, – можешь отстоять свою правоту на судебном поединке. Если ты невиновен в подмене жертвенного хлеба на обычный, дабы посеять при дворе страх и раздоры – сделай одолжение, докажи это с оружием в руках.

Лислик покраснел – снизу вверх, от ворота к щекам. Обвинения он опровергнуть не мог. Подобно тому, как небрежение долгом привело Керенеля к проигрышу в поединке чести, вина Лислика обречет на поражение и его, вздумай он только решиться на поединок. Это ведь только у смертных победы и поражения зависят лишь от умения владеть шпагой…

В конце концов Луна отвела взгляд от Лислика и оглядела вестибюль. Рыцари, придворные, благородные леди – в должной мере были потрясены даже те, кто прежде держался с Лисликом весьма и весьма любезно.

– Итак, он молчит, – объявила она, словно хоть кто-нибудь мог бы сего не заметить. – И доказательств его – и не только его – вины у нас предостаточно.

Полное искоренение Наследников заметно подорвало бы силы ее двора, однако этого и не требовалось. Четверых главных злоумышленников будет вполне довольно: без них все прочие живо присмиреют, а трое остальных уже взяты под стражу теми, кто оставался ей верен.

– Ведите его в Тауэр, – велела Луна, кивнув гоблинам, по-прежнему державшим Лислика за локти. – Там мы расспросим его о господах, коим он служит – как только исполним обычаи нынешней ночи.

Еще один щелчок пальцами, и из мрака выступил спригган[34] с новым, проверенным жертвенным хлебом.

– Идемте. Нас ждет канун Дня Всех Святых.

Королевская биржа, Лондон, 7 ноября 1648 г.

– Вы меня отсылаете?!

Внутренний двор Королевской биржи не слишком-то подходил для приватных бесед, однако Бенджамин Гипли отыскал Энтони именно там – и, по всей видимости, не для того, чтоб запросто оставить его в покое. Оглядевшись вокруг, Энтони повлек его в угол галереи, к свободному отрезку окаймлявшей ее скамьи.

– Послушать вас – так вы первый, кого просят послужить Халцедоновому Двору в отдаленных землях.

Природная скрытность натуры Бена не подвела: заговорил он негромко, однако настойчиво.

– Дело не в отъезде из Лондона. Я не могу оставить вас. Особенно в такое время.

Промозглая сырость и холод ввергли торговлю в застой; двор Биржи был занят посетителями разве что вполовину против обычного. Некогда царившее здесь буйство красок уступило место однообразным унылым тонам, предпочитаемым благочестивыми: все те же дорогие ткани, однако самый яркий цвет вокруг – тускло-зеленый. Сколь бы усердно дивные ни подражали модам верхнего мира, порой они поступали в точности наоборот. Двор в эти дни одевался так пестро и ярко, что просто кровь из глаз.

Энтони указал на свой солидный, неброский, винного цвета дублет.

– Я – респектабельный баронет, олдермен, член парламента. Да, хоть и чудом, однако ж держусь. Со мною все будет в порядке.

Бен покачал головой.

– Нет, я нужен вам здесь. Парламентские интриги вокруг этого соглашения с королем…

– Вы куда больше нужны мне там. За парламентом я и сам пригляжу, но вот присматривать одним глазом за Вестминстером, а другим за Хартфордширом не в силах. Генри Айртон созывает в Сент-Олбансе Генеральный Совет Армии, а это вполне способно уничтожить все. Соглашение с королем он ненавидит, точно отраву. А мирный исход видит только в одном – в возможности предать короля казни, как всякого другого человека.

От лица Гипли разом отхлынула кровь.

– Он вправду зашел так далеко?

Да, мысль сия была лишь логическим продолжением всего предшествовавшего, однако до сих пор имела власть повергать в ужас. Пим подорвал, расшатал основы самодержавия, и благодаря этому субъекты наподобие Айртона обрели способность, глядя на короля, видеть перед собою обыкновенного преступника.

Но, хвала Господу, эти идеи разделяли не все.

– Не вас одного от этого передергивает, – мрачно сказал Энтони. – Генерал Кромвель задерживается на севере: думаю, не решается открыто противостоять товарищу-офицеру, но хотел бы, чтобы мы приняли иной курс. Да и Ферфакс тоже против. Обоих в Армии очень любят, и без них Айртону ничего не добиться, но я не могу оставить его без присмотра.

Истина состояла в том, что им с Луной требовались свои агенты в рядах Армии – хоть люди, хоть дивные в человечьем обличье, близкие к генералам и низшим офицерам настолько, чтоб добывать сведения и действовать по мере необходимости. Однако до Армии было не дотянуться: выкованная из чудовищного хаоса первых парламентских воинств, она превратилась в прекрасно отточенное оружие, крушившее роялистов на каждом шагу. Простым ее солдатам льстили утверждения левеллеров, будто править Англией должен не кто иной, как они сами, а офицеры столь ревностно исповедовали пуританство, что подослать в их круг соглядатаев не оставалось ни шанса. Энтони просидел все военные годы в Вестминстере, всеми силами стараясь склонить чашу весов в свою сторону, однако осады и битвы, захват пленных и добывание сведений – все это происходило в сотнях различных мест по всему королевству, во многих милях от людей, полагавших, будто власть по-прежнему в их руках.

Полагавших… пока дело не дошло вот до этого. До Генерального Совета Армии в Сент-Олбансе, где Генри Айртон, их самозваный заступник, готовится растревожить раны злосчастной Англии пуще прежнего.

Зло стиснув зубы, Бен поднялся, отошел на несколько шагов и так, спиною к Энтони, остановился.

– Соглашение будет заключено в срок? – помолчав, спросил глава тайной службы.

За ответ на этот вопрос любой из парламентариев отдал бы все состояние. Однажды они уже продлили сроки переговоров. Англии был нужен мир; народу хотелось покончить с хаосом и смутой, порожденной расколом в правительстве, насильственными размещениями солдат на постой и отсутствием единообразия в религии.

Да, многим из англичан не требовалось ничего иного. Многим… однако не всем.

– Мы балансируем на краю пропасти, – отвечал Энтони так, чтоб никто, кроме Бена, его не услышал. – Король добивается возврата всего, что имел, и не идет ни на какие уступки, кроме тех, от коих сможет уклониться, как только вернет себе власть. Те, кто стоит за мир, ослеплены надеждой, будто повязкой на глазах, и упорно твердят самим себе, что ему можно доверять. Но в ином случае нам остается только Армия, левеллеры и индепенденты[35]. Это понимаем и мы, и наши уполномоченные на переговорах, и Карл – потому-то он и сидит в заточении на острове Уайт и ждет.

Бен вновь повернулся к нему, сжав пальцы опущенных рук… не то, чтобы в кулаки, но все же.

– Вы не ответили на вопрос.

На это Энтони оскалил зубы – пожалуй, со стороны сие могло бы сойти за улыбку.

– Будет оно заключено в срок, или нет, зависит от действий Айртона и Армии. Отправляйтесь в Сент-Олбанс, расскажите мне, что там да как, и вот тогда я смогу ответить.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 20 ноября 1648 г.

Огромного приемного зала Луна никогда не любила – слишком уж он велик, слишком уж холоден, слишком уж полон напоминаний об Инвидиане. Однако в случае официальных приемов, хочешь не хочешь, деваться было некуда. Обойдясь чем-нибудь меньшим, она нанесет оскорбление высокопоставленным особам, собравшимся на церемонию.

Посему Луна взошла на серебряный трон, а избранные придворные выстроились пестрой шеренгой на черно-белом мраморе флорентийских мозаик, украшавших пол. С одной стороны от трона стоял Эоху Айрт во всем великолепии придворного платья на ирландский манер, с золотыми кольцами-торками вкруг шеи и рук.

– Я вижу, ваш Принц сегодня присутствовать не может, – с ядовито-учтивым поклоном в сторону пустовавшего кресла на возвышении, рядом с троном, сказал он.

Луна поджала губы. Ответ Энтони ее гонцу был краток едва не до грубости: он пребывал в Вестминстере и бросить дел никак не мог. Генеральный Совет Армии представил Общинам собственную Ремонстрацию – перечень обид наподобие того, что некогда представили Общины королю. Претензий их Луна не знала: гонец, не мешкая, с горящими ушами, поспешил назад, передать слова Энтони королеве. Сообщил лишь, что Ремонстрацию зачитывают уже два с лишком часа, и скорого конца сему не ожидается.

Отказ Энтони вверг Луну в досаду… но, может статься, так оно и к лучшему.

– Принц передает свои сожаления, милорд, и желает вам всяческих успехов.

Ирландский дивный язвительно хмыкнул в ответ.

– Понимаю, он занят в парламенте. Вновь голосует за то, чтоб выпотрошить мою землю и вывесить вялиться на ветерке?

Придворные дамы зашептались, укрывшись за веерами. Глаза их под масками, согласно перенятой у смертных и доведенной до совершенства моде, засверкали, словно самоцветы, но по одним лишь глазам выражений лиц не могла различить даже Луна.

– Все на свете взаимосвязано, милорд посланник. Лорд Энтони желает роспуска Армии в той же мере, что и вы. Однако солдаты не получили положенного жалованья и опасаются возмездия за все, совершенное во время войны, а посему роспуск Армии угрожает стабильности нашей страны.

– И потому он голосует за то, чтоб послать их в Ирландию. Туда, куда Англия сваливает все свои отбросы.

Тут уж поджатыми губами не обошлось. Луна крепко стиснула зубы.

– Но разве смертные вашей земли не подняли мятежа?..

– Не сделай они этого, Ирландия не обрела бы свободы!

– Недолго вам этому радоваться.

Как ни старалась Луна разгневаться на Эоху Айрта, в действительности сердце ее исполнилось грусти: ослепленные успехом и порожденными оным надеждами, ирландцы – и смертные, и дивные – не замечали занесенного над ними молота.

Какие слова способны открыть глаза хотя бы одному, этому сиду?

– Поладь они с Карлом во время войны, возможно, и выиграли бы что-нибудь.

«И принесли королю победу в нынешних переговорах».

– Однако посол Ватикана вдохновил их взять на себя невыполнимое, и теперь, стремясь к полной свободе, они потеряют все. Их католическая Конфедерация будет существовать лишь до тех пор, пока внимание Англии рассеяно. Как только здесь, у нас, установится мир, кто-нибудь – хоть Карл, хоть парламент – сокрушит ее.

– Руками той самой Армии, за отправку которой к нам голосует ваш Принц. Голосовавший и за сохранение Страффорду жизни.

В обоих случаях – вопреки желаниям Луны. Сумей она убедить Принца проголосовать против отправки полков за море, это могло бы хоть отчасти исцелить ту давнюю рану. Но Энтони – как и следовало ожидать, будь он проклят – заботился в первую очередь о благополучии Англии и поступаться им ради блага Ирландии не пожелал. В конце концов предложение было провалено с перевесом всего в один голос. Всего один… но вовсе не его.

– Что ж, молот на ваши головы еще не обрушен, – сказала Луна в попытке хоть чем-то смягчить сида. – Я сделаю все, что в моей власти, дабы остановить его.

Какой бы ответ ни готовил на это Эоху Айрт, пришлось ему промолчать: в следующий же миг створки огромных дверей в дальней стене зала распахнулись настежь, и голос лорда-глашатая Луны загремел, отражаясь эхом от потолков:

– От двора Темер, что в Ирландии, посланница Нуады Ард-Ри, леди Федельм Прозорливое Око!

В дверном проеме показалась величественная дама из сидов. Зеленое платье с застежками-фибулами из злата и серебра на плечах жестко от красной с золотом вышивки, откинутый назад капюшон плаща обнажает могучие белые плечи… а вот ветвь в руке – простенькая, из серебра, куда скромнее золотой ветви Эоху Айрта. На миг преклонив колено, посланница поднялась, прошла через зал и вновь преклонила колено у подножия тронного возвышения.

– Леди Федельм, – заговорила Луна. – Мы рады приветствовать тебя при Халцедоновом Дворе и выразить благодарность нашему венценосному кузену Нуаде.

Голос новой посланницы оказался звучным, грудным, и при том превосходно поставленным.

– Его величество шлет вам приветствия и просит благосклонно простить его за то, что он вынужден отозвать на родину лорда Эоху Айрта, чья служба необходима в Эмайн Маха, королю Конхобару Ольстерскому.

Луна любезно улыбнулась прежнему послу. Эоху Айрт молчал, храня невозмутимый вид.

– Нам будет весьма не хватать его при дворе, ибо он не только неуклонно отстаивал здесь интересы Темера, но и великолепно скрашивал наши дни стихами и пением.

Под маской сих куртуазных речей скрывалась простая истина: Эоху Айрт испросил отставки и с нетерпением ждал возможности отбыть на родину. Осталось лишь выяснить, что знаменует собой назначение Федельм. Окажись сия леди податливой, у Луны возникнет надежда договориться с нею о помощи против Никневен.

Но с этим придется подождать. Луна подала знак лорду Валентину, и тот выступил вперед с загодя приготовленным пергаментом. Вот когда Эоху Айрт официально сложит с себя полномочия, а в должность посла вступит Федельм, тогда и посмотрим, под какую дуду ныне пляшет Темер.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 21 ноября 1648 г.

Пиршество и вручение подарков затянулось на всю ночь – с музыкой, танцами и поэтическим состязанием меж бывшим послом и его преемницей. Правда, покончив с состязанием, Эоху Айрт испросил позволения удалиться, а вскоре после этого Луна повела Федельм на прогулку по саду.

Посланница прибыла из Коннахта и говорила о короле Айлиле с королевой Медб с тою же откровенностью, как и о темерских Верховных королях. После многих лет в обществе Эоху Айрта с его взращенными Ольстером настроениями, иной, свежий взгляд был очень кстати. Еще более кстати было отсутствие враждебности: возможно, на союз с Федельм рассчитывать не стоило, однако новая посланница явно предпочитала составить о королеве собственное мнение, не полагаясь на впечатления предшественника. Все это вполне позволяло начать отношения заново – можно сказать, с чистого листа, тем более, что после устранения сэра Лислика Никневен до поры угомонилась, и у Луны появилось время для укрепления дружбы с Темером.

– Леди Федельм, – сказала она, увлекая за собою гостью, – я знаю: ветвь твоя означает, что ты поэтесса. Однако это имя, Прозорливое Око… разве подобные материи – не удел ваших друидов?

– Нет, «имбас форосны»[36] – удел поэтов, – звучно, напевно отвечала посланница сидов, коснувшись пальцами бока мраморного оленя, стоявшего у дорожки. – За искусство в сем я так и прозвана.

– А вот при нашем дворе нет провидцев, – сказала Луна, причем притворяться сожалеющей ей вовсе не пришлось. – Между тем, живем мы в весьма непредсказуемые времена: ныне словно весь мир перевернулся с ног на голову. Не смогу ли я умолить тебя заглянуть в наше будущее и хоть отчасти разъяснить, что ожидает нас впереди?

Федельм задумчиво поджала точеные губы.

– Государыня, прозрения не являют себя запросто, по приказу. Дабы призвать их, дабы велеть вратам времени отвориться, требуется кое-что посущественнее.

В самом деле, Луна слыхала, что ирландцы обставляют свою ворожбу некими варварскими ритуалами.

– Что же тебе нужно?

Услышав ответ, Луна невольно задумалась: быть может, над ней учиняют какую-то злую шутку, мелкую месть за порчу отношений с Темером? Однако, получив приказание забить быка, слуги Федельм ничуть тому не удивились. В конце концов Луна отправила пару гоблинов свести с какого-нибудь подворья наверху быка. Командовавший ими сэр Пригурд сволок добычу вниз, не забыв оставить хозяевам плату взамен пропавшей скотины. Дальше за дело взялись ирландцы, вскоре вручившие посланнице мясо, мясной отвар и смрадную, сочащуюся кровью шкуру. Нимало не смущаясь, Федельм прямо здесь, посреди ночного сада, сбросила роскошный наряд, завернулась в бычью шкуру и улеглась в траву под ореховым деревом.

Слуги с поклоном удалились, оставив Луну наедине с поэтессой.

Луна даже не представляла себе, чего ожидать. Знала одно: Федельм обещала ответить на три вопроса. Пока ирландская дивная безмолвствовала, погрузившись в имбас форосны, Луна раздумывала, на чем ей остановиться, и вздрогнула от неожиданности при виде блеска изумрудных глаз провидицы.

– Спрашивай, – сказала Федельм.

Голос предательски дрогнул, хотя вопрос и был готов загодя: странная, непривычная атмосфера происходящего не на шутку выбивала из колеи.

– Что… что видишь ты, глядя на моих подданных?

– Красное вижу на всех, алое вижу.

Сердце Луны замерло. Война? Убийства? Неужели всех ее предосторожностей мало? Карать Лислика с сообщниками смертью было бы шагом слишком жестоким, ведь дивные рождались на свет так редко. О том же, чтоб отослать их прочь, к Видару, не могло быть и речи. Посему Луна поместила их в темницы под Лондонским Тауэром… но, вероятно, этим ограничиваться не стоит.

Поклявшись удвоить охрану темниц, как только покинет сад, Луна решилась на следующую попытку.

– Что видишь ты, глядя на дом мой?

– В пепле я вижу его, в золоте вижу.

Уже не столь ясно – разве что люди, утверждающие, будто через восемнадцать лет на земле воцарится их Иисус Христос, правы, и Лондон возвысится, сделавшись новым Иерусалимом, пятым Царством Небесным. Но неужели же прежде Христос спалит Лондон дотла? Оба ответа Федельм оказались досадно туманными и слишком, слишком уж краткими.

Но третий вопрос дался Луне труднее всего. Ответ на него очень хотелось бы знать Энтони, однако Луну вопрос сей страшил более всех остальных.

– Что видишь ты, глядя на Англию?

Федельм сделала долгий, прерывистый вдох, а затем слова хлынули с ее уст, словно река, как будто этот вопрос разом прорвал плотину, доселе сдерживавшую ее красноречие.

– Вижу мужа – статного, широкоплечего, и пленяет главу он, и встает во главе, хоть венец сапогом сокрушает. В руках сего мужа чернила, что приносят погибель обоим – и тому, кто перо умакнет, и тому, чье начертано имя. Вижу, как рушатся и воздвигаются церкви, вижу людей, плачущих в горе и в радости. Многажды ранена эта земля, много еще ей страдать, но путь вперед ей не заказан: вижу, она живет, но вижу и ее смерть – и близкую, и далекую. В скором времени королевство английское умрет, да не один раз, а дважды, и ты сии смерти увидишь.

Страх в сердце Луны боролся с надеждой – боролся и одолевал. Ничто на свете не вечно, даже дивные: дивного можно убить; утомленный жизнью, он может истаять, увянуть… Когда-то Великая Римская империя охватила весь мир – и где же она теперь? Исчезла, раздробленная на части, а сердце ее, Италия, томится под игом испанцев. Говоря откровенно, Луна понимала: однажды и Англия канет в прошлое. Вот только когда? Что значит «в скором времени» для дивных?

Федельм задрожала всем телом, и Луна решила, что гадание кончено. Но нет, взгляд ирландки, туманный, однако пронизывающий, словно смотрящий сквозь плоть в самую душу, был устремлен на нее, а в голосе все еще слышался звучный напев имбас форосны.

– Что есть король, или же королева? Кому должна принадлежать власть, и по какому праву? Какова должна быть участь самодержавия? Вот вопросы, коими задается страна, ее народ, ее сердце. Но мне ты не задала их, а значит, должна найти ответы сама.

Веки Федельм бессильно обмякли, бледные ресницы коснулись кожи. Когда же поэтесса снова открыла глаза, пророческий туман в ее взгляде рассеялся, но собственных слов она будто бы и не помнила.

«Уж не сочинила ли она этих ответов, дабы что-нибудь выиграть?» – подумала Луна, глядя в ее изумрудные глаза.

Как бы сего ни хотелось – по-видимому, нет. Ирландская провидица ничуть не кривила душой.

А что сокрыто за ее словами – это Луне придется выяснять самой.

Дворцовый двор, Вестминстер, 5 декабря 1648 г.

Солнце неспешно выползало из-за горизонта, прячась в вуали густых облаков и неистовых ветров. Единственным знаком его появления было мутное, блеклое зарево, серая бледность, сменявшая ночную тьму.

Двери Вестминстер-холла распахнулись, выпуская наружу вереницу смертельно усталых людей – две с лишком сотни парламентариев, не покладая рук делавших свое дело, весь день и всю ночь напролет, вопреки озлоблению и страху, искавших ответ на вставший пред ними вопрос.

Те, кто стоял за возмутительные требования Армии, стремились задать сей вопрос так: удовлетворительны ли наконец-то полученные ответы короля на условия соглашения? Однако всех, преданных роялистскому делу настолько, чтобы ответить «да», из Общин давным-давно выставили, исход голосования в подобном ключе был ясен заранее, и потому те, кто стремился к миру, отклонили формулировку. В удовлетворении не нуждался никто. После множества споров, промахов и несбывшихся надежд на согласие вся Палата общин пожелала выяснить следующее: достаточны ли уступки короля хотя бы для начала?

Этот вопрос прошел единогласно. Соглашение следовало принять и браться за дело – восстанавливать в Англии мир. С войнами наконец-то было покончено.

Ругани офицеров Армии, устремившихся следом за парламентариями вниз по лестнице и через Вестминстер-холл, Энтони почти не слышал: их яростные голоса тонули во множестве громогласных протяжных зевков. Соам, шедший рядом, объявил, что нормальная походка не стоит затраченных сил, и покачивался на каждом шагу, будто пьяный.

– Где-то в Аду, – сказал младший товарищ Энтони, с силою протирая глаза кулаком, – есть круг, в котором грешников заставляют слушать Принна, разглагольствующего по три часа кряду без остановки. Вот пошлют меня туда, а я Сатане и скажу: здесь я уже побывал, давай-ка чего-нибудь новенького!

Вокруг с усталым облегчением рассмеялись.

– А в Раю есть пуховая перина, теплая и как следует взбитая, – откликнулся Энтони. – Одним словом, я – домой. До завтра.

Вестминстерский дворец, Вестминстер, 6 декабря 1648 г.

Уснул он, точно оглушенный дубинкой, и пробудился лишь к ужину.

– Прошло? – спросила Кэт.

Зная, что на заседании решается судьба Англии, она ждала мужа всю ночь.

– Хвала Господу, – отвечал Энтони, – теперь-то мы какого-никакого мира добьемся.

Предшествовавшая голосованию гонка подорвала его силы столь же скверно, как и бесконечные дебаты. Выступившая из Сент-Олбанса Армия с каждым днем приближалась и, наконец, достигла самого Вестминстера, а посему опасения, что Айртон со своими солдатами разгонят парламент силой, изрядно поистрепали всем нервы. В этаком случае Палаты утратят и без того порядком подорванное доверие народа без остатка, а далее в стране не останется никакой законной власти. Тем не менее, они вполне способны пойти и на это…

Как просто, как просто пасть жертвой чувства облегчения! Однако вчерашнее голосование отнюдь не развеяло всех проблем, словно дым: расквартированная по всему Вестминстеру, Армия еще могла учинить немало бед. От Бена Гипли не было никаких известий с тех пор, как солдаты покинули Сент-Олбанс. Наутро, отправившись в парламент в карете, он услышал мерный грохот шагов по булыжнику мостовой, а, приподняв занавеску, увидел на улицах патрули, да не Лондонских Ополченцев – солдат Армии нового образца, верных Генри Айртону.

Покинув карету у входа во дворец, он обнаружил, что здесь дела много хуже.

По краям двора стояли две роты – конная и пешая. Стояли навытяжку, никого не запугивали, однако ж – где Лондонские Ополченцы, которым вверена охрана дворца? Энтони замер на месте, устремив вперед немигающий взгляд, но тут сверху, с козел, раздался шепот кучера:

– Сэр…

Подняв взгляд, Энтони увидел в глазах кучера неприкрытый страх.

– Езжай, – как ни в чем не бывало сказал он. – Со мной все будет в порядке.

«А если нет, ты все равно ничем не поможешь».

Колеса кареты загрохотали по булыжнику за спиной. Оправив плащ, Энтони двинулся вперед. Солдаты пропустили его, не возразив ни словом, и Энтони облегченно перевел дух, однако успокаиваться не спешил. Их присутствие непременно должно предвещать что-то дурное. Снедаемый тревогами, он быстро прошел сквозь толпу судейских, собиравшихся в сводчатом зале Вестминстер-холла, и свернул к суду по делам опеки, располагавшемуся в нескольких комнатах, примыкавших к Вестминстер-холлу с юга. У самой лестницы, ведущей наверх, к кулуарам Палаты общин, он услышал возбужденные голоса.

– Мистер Принн, – говорил некто незнакомый, – вам надлежит идти не в Палату. Вам надлежит проследовать за мной.

Не обращая внимания на взгляды окружающих, сошедшихся здесь по делам, Энтони остановился обок от дверного проема и прислушался.

В донесшемся с лестницы ответе Принна слышались вызов и непокорство:

– Я – член Палаты и иду туда во исполнение обязанностей парламентария.

Шаги, внезапный шум схватки… Вопреки всякому благоразумию Энтони выглянул из-за косяка – и разом похолодел.

Лестницу, путь в Палату общин, преграждал еще один отряд солдат – солдат Армии нового образца. Одного из них, ухмылявшегося коротышку по имени лорд Грей из Гроуби, он узнал, но остальные были ему незнакомы. Командовал отрядом полковник, только что приказавший солдатам сволочь непокорного парламентария вниз. Безобразное, изборожденное шрамами лицо Принна раскраснелось от натуги, но, как бы отчаянно он ни сопротивлялся, все было тщетно. Осознав сей факт, он пустил в ход свое излюбленное оружие, верой и правдой служившее ему во время дебатов.

– Все это – тягчайшее нарушение привилегий парламента! И оскорбление в адрес Палаты общин, коей я – верный слуга!

Энтони отскочил назад, и в этот миг солдаты вытащили Принна за дверь. Собравшиеся в суде по делам опеки оставили все дела. Вопли Принна гремели, отражаясь от каменных стен: чем-чем, а голосом он владел превосходно.

– Имея превосходство в числе и силе, да еще вооруженные, эти люди вольны насильно тащить меня куда заблагорассудится, но по собственной воле я не сделаю отсюда ни шагу!

Но его собственная воля не стоила здесь ни гроша. Желал он того или нет, а солдаты уволокли его в суд общих тяжб и тут же воротились, тяжело дыша, однако с веселым смехом.

Энтони к тому времени затерялся среди случайных свидетелей, где его не могли бы заметить. Сердце его билось с такою силой, что пульс отдавался во рту. Как был составлен сей список, он даже не подозревал, однако согласно любым критериям, какими могла бы воспользоваться Армия, ему путь наверх закрыт.

«Если Общины не проголосуют против короля, как того хочет Армия – что ж, они будут продолжать чистку Палаты, пока не добьются своего».

Многие месяцы – и даже годы – Энтони понимал, что власть над Англией вновь перешла из рук в руки, и на сей раз досталась офицерам Армии нового образца, как избранным в парламент, так и остальным. Но что они столь беззастенчиво воспользуются ею вопреки всем законам и традициям страны – такого он не мог себе даже вообразить.

От страха кровь в жилах обратилась в лед.

Возможно, они удовольствуются отсутствием своевольных парламентариев на заседаниях, и тогда ему довольно вернуться домой да не казать носа к Общинам. Но что, если этого мало? Если за ним придут…

Членов парламента арестовывали уже не раз. Армия способна на все.

Да, в крайнем случае он мог бежать, скрыться в Халцедоновом Чертоге, где ни один солдат его не отыщет.

Однако не мог забрать с собой Кэт.

Вопрос был даже не в том, согласится ли Луна. Энтони просто не мог столь внезапно открыть жене тайны всех минувших лет. Но… «Дьявольщина!» – мысленно выругался он, проклиная собственные мысли, уклонившиеся в сторону от главного вопроса: что делать? Идти вперед или отступить?

Пойдя вперед, он наверняка окажется под стражей, в суде общих тяжб, в компании Принна и, несомненно, других членов Палаты общин. Отступив…

Вспомнилась Кэт. С какой решимостью добивалась она позволения помочь ему в составлении тайных памфлетов… Как презирала его сдержанное платье и стриженые волосы, маскировавшие внешность под стать маскируемым убеждениям – все ради того, чтоб сохранить место в Палате общин и Ратуше, где он мог принести некоторую пользу.

«Но ведь не принес, – подумал он. – Цели своей не добился, и катастрофы сей предотвратить не сумел».

Стоявший неподалеку клерк взирал на происходящее с разинутым ртом. Энтони без лишних слов потребовал у него перо и клочок бумаги и поспешно, брызжа чернилами, написал короткую записку. Не дожидаясь просьбы, клерк подал ему и воск. Вдавив в податливую массу перстень с личной печатью, Энтони вернул записку клерку. За нею последовала первая попавшаяся под руку монета – шиллинг, более чем достаточно.

– Отнесите эту записку на Ломбард-стрит, в дом под вывеской «Белый Олень». Понимаете?

Клерк кивнул.

– Ступайте.

Посланец поспешил прочь, а Энтони, одернув дублет и плащ на плечах, развернулся и двинулся наверх.

Увидев его, Гроуби шепнул что-то на ухо полковнику и ткнул пальцем в список. Стоило Энтони приблизиться, офицер снял шляпу и поклонился ему с фарисейской учтивостью.

– Сэр Энтони Уэйр? Я, полковник Томас Прайд, имею приказ не допускать вас в Палату, но взять под стражу.

Энтони взглянул в глаза полковнику, а затем – Гроуби, от души надеясь отыскать в их взглядах хоть толику сомнения, но не нашел ничего.

– Вы не имеете на сие никаких полномочий, кроме власти, порожденной вашими шпагами и пистолетами. Преграждая мне путь к законному месту, вы попираете сапогом те самые вольности, которые клялись защищать.

– Мы очищаем парламент от своекорыстной разложившейся фракции, препятствующей добросовестным, достойным доверия членам в отправлении обязанностей, – отвечал Гроуби.

Похоже, он вправду сам себе верил. Если все эти распри чему-то и научили Энтони, так это тому, что человек способен поверить в любую нелепость, сколь бы абсурдна она ни была.

– Так вы отказываетесь подчиниться? – просто, без экивоков, спросил Прайд.

Рьяным солдатам явно хотелось бы новой схватки, но этого удовольствия Энтони им доставлять не собирался. Он подчинится не шпаге, а собственному разуму.

– Оружие вам не понадобится, – ответил он. – Я иду с вами, но заявляю протест.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 6 декабря 1648 г.

Едва Луна села за карточный стол в компании придворных дам, как в двери с грохотом ворвался Бен Гипли, преследуемый по пятам оскорбленным до глубины души глашатаем.

– Его схватили.

Луна изумленно подняла брови. Где он мог пропадать целую неделю кряду? Имея для смертного главы тайной службы иные поручения, она повздорила с Энтони из-за его отправки в Сент-Олбанс, однако готова была смириться с нею, пока Гипли шлет в Лондон полезные сведения. Однако от него давно уж не поступало ни слова, и вот теперь он появляется, точно снег на голову – немытый, заросший неопрятной, колкой щетиной…

И тут ее сознания достиг смысл его слов.

– Что? Кто?

– Энтони, – отвечал Гипли, подтвердив опасения, уже зарождавшиеся в ее голове. – Люди Армии ждали их в Вестминстере. И Энтони утащили в Ад.

Выскользнувшие из онемевших пальцев, карты спорхнули на ковер. Луна, сама того не сознавая, поднялась с места. Казалось, тело ее где-то далеко-далеко. Все звуки вокруг стихли – лишь это последнее слово гремело в ушах, точно эхо близкой грозы.

– Да нет, это всего лишь харчевня! – воскликнул Гипли, успокаивающе выставив перед собою ладони, и душа Луны разом вернулась к телу, точно кость, вправленная в сустав. – В Вестминстере. Там таких три: «Рай», «Чистилище» и «Ад». Вот какой-то остряк с извращенным чувством юмора в «Ад» их и поместил. Лорда Энтони и еще человек сорок.

Откуда-то сбоку, будто опасаясь, что королева того и гляди лишится чувств, подпорхнула Нианна с веером в руке. Но Луна лишь отмахнулась: если не миновавший, то хотя бы ослабший страх уступил место гневу. Оставалось надеяться, что дрожи ее никто не заметил.

– Членов парламента?

Гипли кивнул.

– Как голосовавшего против требований Армии, Энтони выставили из Общин, а самых упорных обидчиков взяли под стражу. Но это еще не все, государыня. Короля перевезли в тюремный замок Херст, под строжайшую охрану. Его собираются судить.

Отсюда, стало быть, и арест оппозиции. Иначе, пусть даже в последние годы из парламента вытеснили открытых роялистов, заполнив их места вербовщиками солдат, за желанные цели Армии – по крайней мере, за суд над монархом, помазанником Божьим, словно над обычным преступником – все Общины не проголосуют.

И за какой же приговор будут голосовать?

Забота серьезная, однако не самая главная. Немедля предотвратить сей переворот Луна была не в силах. Первым делом ей следовало сосредоточиться на освобождении Энтони. Проклятье, отчего все это происходит в Вестминстере? За пределы стен Сити Халцедоновый Чертог не простирался, а между тем Армия, однажды, под конец войны, оккупировавшая Лондон, внушила горожанам нешуточную неприязнь. Разумеется, их офицеры не столь глупы, чтобы держать оппонентов под стражей в окружении врагов…

Карты были давно позабыты. Придворные дамы, повскакавшие из-за стола, бестолково топтались невдалеке.

«И я позволила застать себя здесь, без дела, в то время как мир снаружи безвозвратно изменился!»

– Все вон, – процедила Луна, изливая ярость на своих леди.

Те, как одна, склонились в реверансе и ускользнули, оставив Луну с Гипли наедине. Луна прошлась по залу, сцепив пальцы под кружевом воротника.

– Можешь пробраться туда и увидеться с ним?

План, зародившийся в ее голове, рассыпался в прах: глава тайной службы отрицательно покачал головой.

– Меня уже заподозрили и схватили там, в Сент-Олбансе. Слишком много-де вопросов задавал.

Иных подробностей не последовало, однако загадка его молчания разрешилась. Неудивительно, что они с Энтони не получили предупреждения загодя… Не сдерживая рыка, Луна повернулась к ближайшему столу, схватила забытую Нианной маску с намерением швырнуть ею куда подалее, но тут же остановилась.

– Однако ты вполне можешь его навестить, – сказала она, повертев в руках маску и натянуто улыбнувшись Гипли. – Все, что для этого нужно – иное лицо.

Харчевня «Ад», затем Уайтхолл, Вестминстер, 7 декабря 1648 г.

– Уоллингфорд-хаус[37], как лилия, бело гузно, – вполголоса пробормотал Соам, богохульственно передразнивая псалом, затянутый некоторыми из остальных.

Да, сие благочестивое пение действовало на нервы и Эндрю, однако что тут поделать? Четыре дюжины человек втиснуты в пару комнат второго этажа… тут и поспать-то негде – разве что на скамьях или на полу. Некоторые читали при свете неохотно выданных им свечей, другие негромко беседовали по углам. Принн расхаживал из угла в угол, осторожно переступая через тех, кто безуспешно пытался вздремнуть.

Что же толкнуло Хью Питера пообещать, будто взятых под стражу в Вестминстер-холле с удобствами разместят в Уоллингфорде? Искреннее заблуждение, или то была намеренная ложь? Вместо этого их высадили из карет, не проехав и улицы, у харчевни под весьма подходящим названием «Ад». Здесь горстке пленников предложили отпустить их под честное слово по домам, но те – все до единого – отказались. Очевидно, не один Энтони находил мученическое удовольствие в противостоянии сему возмутительному произволу.

Было утро, но мрачную комнату озаряли лишь узкие полоски солнечного света, пробивавшегося внутрь сквозь щели в ставнях. От голода и усталости мутилось в голове, однако Энтони подошел к двери и распахнул ее.

Двое солдат за порогом вздрогнули и развернулись к нему, схватившись за пистолеты так, точно обоим не терпится пустить оружие в ход. Стараясь не делать резких движений, Энтони остановился у порога.

– Нас держат здесь со вчерашнего утра, без пищи и почти без питья. Если только ваши офицеры не вознамерились уморить нас голодом, нам нужен завтрак.

– А если вы вправду затеяли голодом нас уморить, так имейте хотя бы совесть в этом признаться, чтоб мы уже начали ловить крыс и голубей, – поддержал его Томас Соам из-за спины, сопровождая сии слова громким урчанием в животе.

Но солдаты лишь смерили обоих угрожающими взглядами.

– Вернитесь внутрь.

Враждебность их была Энтони не в новинку. Бог весть, кто распустил этот слух, однако их стражи не сомневались, что именно они прикарманили деньги, предназначенные для выплаты Армии задержанного жалованья.

«Мне уж и не отличить, где тут вмешательство дивных, а где – просто безумие, охватившее наш собственный мир».

– Среди этих людей есть больные, – продолжал Энтони.

Словно бы подтверждая его правоту, сэр Роберт Гарлей, съежившийся в комок на скамье, звучно чихнул. Он был одним из тех, кто мог бы отправиться домой, но отказался.

– Пожалуй, ваш профос-маршал[38] будет не рад, если кто-то из нас серьезно пострадает под вашим надзором.

На это один из солдат только усмехнулся, однако другой буркнул:

– Мы спросим, – и с маху захлопнул дверь.

Профос-маршал согласился потребовать для них пищи, однако исчез на несколько часов, а вернулся вовсе не с тем, чтоб предложить парламентариям завтрак. Вместо этого арестованных членов Палаты общин вновь распихали по каретам и отвезли в Уайтхолл. Здесь пленников тоже не ожидало ничего, кроме холодной нетопленой комнаты, где им пришлось ожидать еще не один час. Генеральный Совет якобы намеревался допросить их, однако Энтони подозревал, что это – всего-навсего тактика проволочек, призванная обнадежить тех, кто полагал, будто одни лишь шумные протесты против незаконного обхождения способны привести офицеров Армии в разум.

Наконец им принесли пережженного вина[39] и морских сухарей. Пленники набросились на еду, точно на королевское угощение, и разошлись с нею по комнате, что твои псы, оберегающие добычу. Энтони подождал, пока остальные не получат своей доли, и вот, наконец, солдат подошел к нему.

– Лорд Энтони, – негромко сказал он, – я послан Ее величеством. Мне приказано попытаться освободить вас.

Энтони заморгал. Солдат был ему незнаком, но это ровным счетом ничего не значило: он просто не мог поверить, что Луна рискнет отправить дивного в Армию – в самую пасть к пуританам.

Но Луна этого и не сделала.

– Бен, – прошептал солдат, украдкой указывая на себя большим пальцем.

В самом деле, зачаровать смертного Луне ничто не препятствовало – просто Энтони подобное прежде в голову не приходило. Он поспешил оглядеться. В их сторону смотрел всего один стражник, но и этого было много. Затягивать разговора нельзя.

– Нас держали в «Аду».

– Знаю.

– Охрана строгая – и здесь, и там. Попросту меня не вытащить. Только расчет. Только политика.

Большего он сказать не осмелился: Бену с кувшином пора было двигаться дальше. Впрочем, Энтони лишь высказал надежду: существует ли способ освободить его, действуя по закону, он не знал. Но любая попытка сделать это более тайным путем привлекла бы слишком уж много внимания – хотя бы внезапностью его исчезновения.

Размышляя об этом, он сидел взаперти вместе с товарищами по несчастью и ждал. Долгое время спустя – солнце давно уж село – явившийся к ним офицер сообщил, что Генеральный Совет слишком занят и до утра их не примет.

– Значит, обратно в «Ад», – проворчал Соам.

Но нет: парламентариев под охраной отряда мушкетеров повели к Стрэнду. С руганью увлекаемый вперед за плечо, Энтони думал: «Ну, хорошо, вот я – в заключении, как и решил. Но что теперь, в этаком положении, делать?»

Разве что говорить – говорить людям правду.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 11 декабря 1648 г.

– Да что он такое делает?! – взорвалась Луна, отшвырнув в сторону стопку исписанных листков.

– Излагает свою позицию, государыня, – отвечал Бенджамин Гипли, благоразумно дождавшись, пока не стихнет шелест разлетевшихся страниц.

– Но какая нам от него теперь польза? Прихвостни Кромвеля так и шныряют повсюду, замышляя против Айртона неизвестно что – по крайней мере, мне это уж точно неизвестно. А почему? А потому, что сэр Энтони Уэйр, вместо того, чтобы мне помогать, решил, видите ли, отправиться в тюрьму!

Разумеется, кричать на Гипли было несправедливо: он делал все, что мог. Однако, сын бондаря, глава ее тайной службы вращался в кругах подмастерьев, поденщиков и докеров с лондонских улиц, а не среди джентри и офицеров, решавших судьбу королевства. Во всем, сих материй касавшемся, ее глазами и ушами был Энтони, ныне сидевший под стражей в «Голове Короля», на одном из двух постоялых дворов, куда перевезли лишенных свободы парламентариев.

Тайком кашлянув, Гипли с поклоном подал Луне тонкую стопку бумажных листов. Луна воззрилась на них с глубочайшим подозрением.

– А это еще что?

– Полезные дела лорда Энтони, – пояснил Гипли. – И не его одного: мне дали понять, что большая часть написана Уильямом Принном. Но Принцу угодно это опубликовать, и чем скорее, тем лучше.

Луна приняла бумаги. На первой странице, поверху, крупным, незнакомым ей почерком было выведено заглавие: «Официальный Протест Членов Палаты Общин, Плененных и в Заточении Содержащихся». Остальное оказалось не столь разборчиво для глаза, но, бегло просмотрев написанное, Луна отметила множество призывов к действиям против Армии, столь тяжко согрешившей противу парламентских вольностей.

– И выйдет ли из этого хоть какой-нибудь толк? – спросила она, скорее, у себя самой.

Не зная, к нему ли она обращается, ответил Гипли лишь после некоторой заминки.

– Возможно, государыня. Что тут еще можно поделать, если не брать в расчет вооруженного налета на «Голову Короля» или похищения Принца при помощи магии дивных, мне неизвестно.

Взбаламутить народ против Армии… да, это вполне могло подействовать. Офицеры ее день ото дня утрачивали поддержку нижних чинов, желавших таких реформ, что повергали в смятение даже Айртона, а простонародье возненавидело их еще до чистки Палаты общин. Разумеется, генерал Ферфакс, герой и любимец Армии нового образца, был отнюдь не дурак и постарался разместить своих солдат на складах и в прочих пустовавших строениях, однако военной оккупации Лондона не могло скрыть ничто. Войска стояли даже в самом Соборе Святого Павла. Говоря откровенно, судьба обителей Всемогущего Луну тревожила мало, но все же, лишенный былого великолепия, сидений для певчих и резной деревянной обшивки, пущенной солдатами на дрова, собор являл собою поистине жалкое зрелище.

Одним словом, противников у Армии имелось в избытке. Не хватало им лишь одного – единства. И если их удастся, пусть ненадолго, сплотить ради общего дела…

По крайней мере, так можно будет освободить Энтони. А Луна нуждалась в этом: иначе со всем остальным ей не справиться.

– Вели переписать разборчиво, – сказала она, возвращая «Официальный Протест» Гипли, – а затем отнеси это леди Уэйр. Протест сей нужно напечатать и распространить наверху: пусть люди о нем узнают. И с Марчмонтом Нидхэмом поговори. На мой вкус, его «Меркуриус Прагматикус»[40] слишком уж склоняется на сторону парламента, но это самая популярная газета в Лондоне, так отчего бы не воспользоваться ею?

Гипли поклонился в ответ.

– А как с лордом Энтони?

Луна стиснула зубы.

– Что ж, передай ему: если он решил оставить себе только голос, пусть применяет его с толком.

Вестминстер, затем Лондон, 25 декабря 1648 г.

Заключение в охраняемых комнатах «Лебедя» и «Головы Короля» оказалось куда более сносным, чем в «Аду» – даже в то время, когда там содержалось сорок с лишком человек, а уж теперь, после того, как половину выпустили на свободу, и вовсе могло бы сойти за комфортабельное.

Устроившись за столом, Принн яростно строчил еще одно крючкотворски красноречивое порицание действий Армии.

– Чем бы мне слово «чудовищные» заменить? – спросил он, морща лоб над страницей.

– Все трудитесь, – заметил Энтони, сидевший неподалеку, упершись сапогом в стену. – А ведь сегодня, да будет вам известно, Рождество.

– И что с того?

«Отчего только такое множество пуританствующих индепендентов держатся взглядов на Бога, в которых нет места красоте праздника?» – со вздохом подумал Энтони.

Принн закусил излохмаченный кончик пера, поразмыслил и нацарапал еще несколько слов.

– Безумие, просто безумие, – пробормотал он себе под нос, словно каждый из заточенных не повторял того же по тысяче раз на дню. – Если б они взяли да распустили парламент…

– Это было бы столь же возмутительно, – закончил за него Энтони, опустив ногу на пол и покачав головой. – Парламент не может быть распущен иначе, как по собственному согласию: этот закон мы приняли не один год назад.

Однако Принн был прав: кабы вместо одного парламента был избран другой, это имело бы хоть какой-то привкус законности. Арест же несогласных парламентариев… пожалуй, худшего образа действий Айртон избрать бы не смог – слишком уж это напоминало тот, пусть неудавшийся и не столь масштабный, ход Карла перед началом войны.

И тут тревожная мысль подняла Энтони на ноги.

– Принн, вы, как и я, многое слышите… Чистку парламента в самом деле затеял Айртон?

– Что?

Принн озадаченно заморгал. Свет пламени обходился с ним без пощады, являя взорам и шрамы на месте ушей, и клеймо на щеке. Прежде, чем посвятить силы спорам с Армией, он держал сторону пресвитериан, а до того – благочестивых-индепендентов, к коим впоследствии и примкнул, однако несколько приговоров Суда Звездной палаты[41] кряду заслужил, благодаря выступлениям против короля.

– Нет, – продолжал Принн, – он-то хотел нового парламента, а на чистке настаивал Эдмунд Ладлоу.

А как Ладлоу пришла в голову этакая мысль?

Энтони даже не сознавал, что произнес это вслух, пока Принн не пожал плечами и не ответил:

– Чудовищная, чудовищная идея, кому бы она ни принадлежала!.. Ну вот, опять я прибегаю к этому слову, а ведь ему наверняка должна быть замена. Для разнообразия, понимаете ли.

– Спросите Гарлея – он там, внизу, – рассеянно посоветовал Энтони. – Что касается слов, тут он мастер.

Принн кашлянул, поднялся и собрал со стола бумаги с чернильницей. Стоило ему уйти, Энтони зашагал из угла в угол, почесывая отросшую щетину.

Чистка Палаты общин… самое возмутительное, разъединяющее страну, самое разрушительное, что только Армия могла предпринять – кроме, разве что, провозглашения самой себя высшей в Англии властью, не подчиненной ни королю, ни Общинам, никому. Да, Энтони не сомневался: у Ладлоу со товарищи хватит ума пойти и на такое, и все же…

Дурные мысли, вовремя нашептанные в нужные уши, уже порождали в Лондоне смуту.

Не побывали ли и там, на совете в Сент-Олбансе, подсылы Ифаррена Видара?

Они с Луной полагали, что следующий ход будет сделан через Наследников сэра Лислика, явно задавшихся целью возбудить как можно больше злости по адресу роялистов, а это Армии на руку. Но что, если Видар решил обратить усилия в сторону самой Армии? Общины проголосовали за возвращение короля, и, будь старый парламент распущен, в новом составе вполне могут сделать то же. Одна только чистка и могла гарантировать, что в Общинах останутся лишь те, кто наверняка выступит против Карла Стюарта.

Что, надо думать, весьма и весьма порадует Никневен.

А между тем арест Энтони отвлекает внимание Луны – и это в столь наряженные времена.

Вдруг в темном углу что-то зашевелилось. От страха Энтони едва не выпрыгнул из собственной кожи, но тут же увидел, что сия особа ему знакома – и вряд ли обрадуется появлению его товарищей по несчастью, в большинстве своем пуритан, и вовремя сдержал крик.

Воплощение кошмара, мара по имени Ангризла выглядела ничуть не симпатичнее Принна. Однако Энтони видел гонцов от Луны далеко не впервые, а отбирались они отнюдь не за миловидность.

– Лорд Энтони, – без обиняков заговорила мара, – сегодня вы отсюда выйдете. Ее величество послала меня предупредить.

Вот тебе и страстотерпничество… но нет: поддавшись чувству вины за прошлые промахи, Энтони совершил оплошность куда худшую – позволил разлучить себя с Луной, в то время как та отчаянно нуждалась в нем. А ведь Видар вполне мог предвидеть и это.

Разумеется, в заключении Энтони не сделал того, что надеялся сделать. В конце концов, вся неожиданность арестов пошла насмарку: пленников без особой помпы, по нескольку человек, выпускали на волю, а двух-трех самых неугомонных заключили под строгий арест в Сент-Джеймсском дворце. Те, кого все еще держали здесь, могли разве что строчить памфлет за памфлетом, начиная от «Официального Протеста» и далее, большая часть коих – судя по всему, что Энтони знал об оказанном ими воздействии – словно бы канула в пустоту.

Да и на свободе от него проку будет не много. От своих убеждений касательно соглашения с королем, высказанных пятого числа, он не отречется и проголосует в точности так же (кстати сказать, неделю спустя очищенные Общины объявили то голосование недействительным), а значит, до прежнего места его не допустят. Однако он еще может сделать кое-что в Ратуше. И, если его подозрения верны, должен навестить Халцедоновый Чертог и заняться вопросом Видара.

– Передай Ее величеству мою благодарность, – сказал он маре и вновь зашагал из угла в угол. Тревоги не давали ему покоя, точно псу – кость.

Вскоре на постоялый двор прибыл нарочный с приказом доставить Энтони и еще нескольких в Уайтхолл. Ферфакс, разумеется, был «слишком занят», чтобы увидеться с ними – хотя, пожалуй, дел у него и впрямь имелось немало: попробуй-ка удержать братьев по оружию от бесчинств! Так ли, иначе, но через некоторое время один из младших офицеров сообщил, что их отпускают.

Выйдя на мороз, Энтони увидел перед собой знакомую карету, очевидно, дожидавшуюся его. Кучер отворил дверцы, и изнутри донеслось:

– Долго вас заставили ждать?

Забравшись внутрь, Энтони уселся напротив Томаса Соама. Освобожденный пятью днями ранее, в числе большинства сотоварищей, тот выглядел куда жизнерадостнее прежнего.

– Часов около трех.

– Примерно этого я и ожидал. И провел время за выпивкой. Эй, – крикнул Соам кучеру, выглянув за окно, – едем на Ломбард-стрит!

«Домой. К Кэт…»

Однако Энтони возразил:

– Нет, отвезите меня в Ратушу.

Соам покачал головой.

– В Ратушу вам ни к чему. Вы не слыхали разве? Четвертого дня, – пояснил он, видя встревоженный взгляд Энтони, – состоялись выборы в городской совет. Парламент принял ордонанс, лишающий права быть избранным всякого, кто выступал в пользу соглашения с королем. Возможно, в лорд-мэрах у нас нынче и роялист, однако его советники – шайка брызжущих слюной левеллеров.

Сия новость, пусть даже с учетом неизменной склонности Соама к преувеличениям, была чудовищной.

– Так, значит, мы с вами поражены в правах?

– Вы – вполне возможно. – Пошарив под ногами, Соам протянул Энтони небольшой кувшин. Полагая, что внутри вино, Энтони сделал глоток и поперхнулся крепкой «живою водой». – Смотря известно ли им, что вы приложили руку к составлению «Официального Протеста».

Предмета, нужно сказать, еще одного треклятого ордонанса. Разумеется, весть об этом ордонансе достигла и пленников: никому из составлявших «Протест» более не позволялось занимать публичные должности и избираться в парламент.

– У них же нет на это ни унции законного права, – сказал Энтони. Гнев горячил тело, несмотря на зимнюю стужу. – Считать Общины независимым и полномочным органом власти после всего, что над нами учинили…

– Не говоря уж о том, что им чаще всего едва удается набрать кворум, – согласился Соам. – Дьявол, заседаниями манкирует даже Вейн, а сколько уж лет он в вождях индепендентов ходит? Одни просто боятся нос туда показать, другие держатся в стороне в знак протеста. Лордов с трудом набирается шестеро – и это еще в удачные дни. Не парламент, а фарс!

– А вот мне не смешно, – пожалуй, резче, чем того заслуживал Соам, отвечал Энтони. – Так расскажите же, чем планируется отвечать?

Друг Энтони по-совиному заморгал под меховой оторочкой капюшона плаща.

– Отвечать?

– Ну, протестовать. Не хотите же вы сказать, будто народ проглотил все это молча.

– О нет, не проглотил. Видал я несколько петиций – правда, ни до Общин, ни до Генерального Совета они не дошли и не дойдут – и столько скандальных памфлетов, что хоть всего Святого Павла обклеивай сверху донизу. Печатное слово нынче в моде, знаете ли.

«В самом деле».

Однако тем, что людям в заточении казалось несомненным благом, люди свободные вряд ли удовольствуются.

– А действия-то, действия? – с досадой спросил Энтони.

Саркастическая улыбка Соама разом увяла.

– Сколь мне известно, никаких.

Никаких? Уму непостижимо!

– Но ведь лондонские пресвитериане Армию на дух не переносят.

– И проповедуют против нее при всяком удобном случае. Но все это – слова, Энтони. Слова, слова повсюду, от Темзы до городских стен, – ответил Соам, сжав в кулаки онемевшие от холода пальцы.

– Значит, я это изменю.

– Каким образом? Дружище, в Блэкфрайерс стоит артиллерия, а в трех дверях от вашего дома расквартированы солдаты. Армия позволяет народу болтать, но всякого, кто перейдет от слов к делу, стопчет, как муравья.

– Уж не хотите ли вы сказать, будто жители Лондона трусят встать на защиту собственной свободы?

– Я хочу сказать: они устали, – без околичностей отвечал Соам. – Шесть лет смуты, гражданская война от края до края Англии; торговля хиреет, хлеб третий год не родится, и Темза уже подо льдом. У них все мысли – о том, как бы сберечь, что имеют, куда уж там помышлять о риске для всего остального!

«Вот потому-то, благодаря собственному равнодушию, они это самое “остальное” и потеряют». Впрочем, нет, пожалуй, тут Энтони неправ. Пусть Армия делает посмешище из их вольностей, потрошит парламент, подвергает короля унизительному суду и иным образом уничтожает добрую половину того, за что якобы воевала, но средний-то человек все еще волен заниматься своим ремеслом, а по вечерам возвращаться домой, к родным. Пока этого не отнимают, прочих утрат он вполне может и не заметить.

Да, утраты весьма велики. Но если памфлеты и проповедники не могут подвигнуть народ к действию, то что же может? Когда же лондонский люд воспротивится?

Пока они с Соамом спорили, карета протарахтела по стылым улицам, пересекла сточную канаву Флита, миновала Ладгейтские ворота и покатила через Сити к дому Энтони. Как только она остановилась, кучер распахнул дверцу, но прежде, чем Энтони успел хоть пошевелиться, Соам поднял руку и крепко стиснул его плечо.

– Я все понимаю, – тихо, серьезно сказал коллега, олдермен и отстраненный от дел член парламента. – Но, по-моему, этим судом Карла просто хотят припугнуть и добиться от него ощутимых уступок. Как только с этим будет покончено, мир вновь войдет в разум.

– Надеюсь, вы правы, – откликнулся Энтони. – Но на одну надежду полагаться не стану.

Покинув карету, он повернулся к собственному крыльцу. Стоявшая в дверях Кэт зябко куталась в плащ, но в этот миг, широко распахнув полы, бросилась к мужу и крепко обняла его.

– Добро пожаловать домой, – сказала она, уткнувшись носом в его плечо. – Веселого Рождества!

Халцедоновый Чертог, Лондон, 9 января 1649 г.

– Шестеро трубачей, – процедил Энтони сквозь крепко стиснутые зубы. – Шестеро трубачей и два отряда кавалерии – и все ради того, чтоб уберечь Денди, пока он читает этот манифест. Выходит, «акт», принятый ими третьего дня, не просто пыль в глаза.

Слово «акт» прозвучало с особым презрением к лицемерным претензиям на законность. Акты принимаются королем, Лордами и Общинами, а вовсе не одними Общинами в отсутствие Лордов и короля.

И уж тем более – не Общинами супротив короля.

– Так, значит, они решатся на это, – пробормотала Луна, грея руки у огня, – и в самом деле отдадут его под суд.

– И разыграют процесс, будто ряженые. Этот, так сказать, «Высокий суд правосудия» – не более, чем шайка разбойников и своекорыстных пройдох. Ни один из их прежних верховных судей не желает иметь к этому никакого касательства – хоть в малости, но проявив твердость принципов и трезвость рассудка. Общины не вправе творить суд над королем.

Как и кто-либо другой – уж настолько-то Луна в английских законах понимала. Суверенный монарх – вот она, высшая власть. Смертные получали ее от Всемогущего, а дивным основой власти служили сами владения, повиновавшиеся лишь полноправному повелителю. Ни то ни другое не позволяло подданным заявить о собственном превосходстве, а затем воспользоваться им против тех, кто поставлен ими править.

Впрочем, сии размышления заметно отдавали фальшью. Инвидиана отнюдь не назначала ее, Луну, наследницей и короны ей не передавала: смена правительниц была порождена мятежом. В какой-то мере случайно – ведь Луна вовсе не имела в виду претендовать на трон, да и правомерность Инвидианиной власти вполне можно было оспорить, однако же Луна в самом буквальном смысле была виновна в измене куда более дивных, заключенных в темницы под Тауэром.

Возможно, это и научило ее столь безошибочно распознавать измену в других.

Отвернувшись от огня, она опустилась в кресло. Энтони в позволении сесть не нуждался, но предпочел остаться на ногах: сдерживаемая ярость не давала ему покоя, гнала вперед – да так, что на месте с трудом устоишь. Гнев полыхал в груди с тех самых пор, как Гипли подтвердил его худшие подозрения: действительно, в Сент-Олбансе, особенно вокруг Эдмунда Ладлоу, ратовавшего за чистку, без подстрекателей не обошлось. От Керенеля после того, как он исполнил последний приказ королевы и обнаружил в Файфе Видара, известий не поступало, однако вообразить, что повелела Никневен своему Властителю Сумрака, было проще простого. Карл унижен и теперь должен быть свергнут с трона.

Оставалось только гадать, когда Энтони в последний раз удавалось поспать целую ночь до утра, однако ободрить его и предложить отдохнуть Луна не могла – за неимением хоть чего-нибудь обнадеживающего.

– Вправе, или не вправе, а они это сделают, – сказала она. – По-моему, ты прав: они не блефуют. И непременно объявят его виновным.

– Ну уж нет, – проскрежетал Энтони. – Мы этого не допустим.

Бушевавший в нем гнев не вызывал ничего, кроме жалости.

– Как? Мы ведь пытались поднять жителей Лондона, но все впустую. Слишком они напуганы, слишком устали…

– Тогда попробуем что-нибудь еще! – заорал Энтони, развернувшись к Луне, точно к врагу. – Ты же дивная, так воспользуйся своим искусством, Господь вас всех разрази!

Казалось, Луну изо всех сил ударили в живот, вышибив из груди весь воздух, а из глаз – сноп искр. Огонь в очаге замерцал, приугас, стены слегка содрогнулись. Да, лишь слегка: ведь то была не молитва, а всего одно слово, да еще изреченное в святотатственном гневе, но и оно потрясло Луну до глубины души.

Мало-помалу в глазах прояснилось, и Луна увидела побледневшее лицо Энтони в считаных дюймах от своего. Опустившись перед ее креслом на ковер, он придерживал ее за плечи. Оставленная железом рана болезненно ныла, пульсировала под его пальцами. Тут двери с грохотом распахнулись, и в комнату ворвалась пара слуг – крайне возбужденных, готовых к немедленной схватке с неведомым покусителем. Увидев рядом с Луной одного только Принца, оба замерли на пороге.

Собравшись с мыслями, Луна подняла вверх дрожащую руку.

– Спокойствие, это всего лишь случайная оговорка. Тревогу поднимать незачем.

Слуги неуверенно удалились, оставив их с Энтони наедине.

– Прости меня, – выдохнул он. – Я совершенно забылся.

Что как нельзя лучше демонстрировало, сколь глубоко он расстроен. Сняв руки Энтони с плеч, Луна дружески сжала его ладони, поднялась и взглянула на него сверху вниз.

– Ты прав, – заговорила она. Казалось, собственный голос доносится до ушей откуда-то из дальней дали. – Я могу спасти короля.

Энтони вытаращил глаза. Бархат на его плечах натянулся, пальцы крепче стиснули руки Луны.

– Я могла бы, – продолжала Луна, – собрать весь хлеб в Халцедоновом Чертоге до единого ломтика и отправить туда, в верхний мир, в Виндзорский замок, где держат под замком короля, войско дивных. Они могли бы принять облик стражи и обманом похитить Карла. Подыскав дружески расположенного капитана, мы могли бы переправить его во Францию. Затем новые чары могли бы положить конец царству хаоса и помочь Генриетте Марии убедить французский двор предоставить Карлу солдат, в которых ему отказали прежде, а далее он – с надлежащей помощью на море – может достичь берегов Англии и поднять третье восстание, более успешное, чем первые два. Таким образом, Армия и фальшивые Общины будут низвергнуты, а Карл вернется на трон. И если ты просишь об этом, я это сделаю.

Слова ее канули в неподвижную тишь.

Энтони смотрел на нее во все глаза, изумленно приоткрыв рот. Обычно все выходило совсем не так: каждый отстаивал интересы своего рода-племени в отчаянных спорах, не желая и слышать о компромиссах, но в конце концов находя их. Именно так они, королева и Принц, и правили вдвоем.

Подобных предложений Луна не делала ему еще никогда.

– Но это не мне решать, – чуть слышно пролепетал Энтони.

– Тебе, – возразила Луна. – Ты – Принц Камня, тебе и судить, когда английским дивным следует прийти на помощь. Подобные решения – всегда за тобой. Да, порой я забывала об этом… но не теперь. Если ты хочешь, чтобы король был спасен, только скажи.

Прозвучало сие – проще некуда, но как нелегко далось Луне это решение… Да, возможностей-то немало, но каковы будут последствия? Однако грош цена принципам, которых держатся лишь когда их легко соблюсти.

Если от этого зависит благоденствие английских смертных, она так и поступит.

Энтони поднялся, высвободил руки из ее пальцев и сделал несколько шагов назад, нащупывая пол носками сапог, точно слепой.

– Если б мы действовали чуточку решительнее в самом начале, многие годы назад, – сказал он, – все это можно было бы предотвратить не столь крайними средствами.

Луна кивнула. От огорчения у нее заныло под ложечкой.

– Если бы мы предвидели, чем это кончится… Однако, по-моему, в то время никто – возможно, даже провидец – не смог бы предсказать, что бесчисленное множество ветвистых троп наших решений выведет на этот путь.

«Наших решений» – в широчайшем смысле этих слов. Луна и Энтони были отнюдь не единственными и вряд ли самыми главными из тех, кто влиял на ход событий. Подобного конца не предвидел и Пим, многие годы назад затевая смуту в парламенте. Не предвидел его и Карл, недооценивший сей угрозы, и офицеры Армии, что ныне во всю глотку требовали суда. Нависшую над страной катастрофу устроил вовсе не некто один – смертный или же дивный. Ее породили все сообща, и ныне покончить с ней можно, лишь действуя силой.

Консорт Луны в раздумьях прикрыл глаза.

– Твои… точнее, наши подданные, – начал Энтони, – возмутятся насильственной конфискацией хлеба – у них ведь и так с ним худо. А уж какой крик поднимет Двор Лилии после подобного вторжения во Францию…

Луна не проронила ни слова.

– Вдобавок, – продолжал Энтони, – столь очевидное вмешательство небезопасно и для тебя. Ты ведь не сможешь зачаровать столько народу так, чтоб никто ничего не заметил. Это может привлечь внимание к самому Чертогу, а если и нет, королю до конца дней своих не избавиться от обвинений в чернокнижничестве.

Тут он открыл глаза, и Луна увидела в его взгляде всю муку, всю боль, которую он безуспешно пытался скрыть.

– И, наконец, – заключил он, – все это лишь укрепит Карла в непоколебимой уверенности, будто Небеса на его стороне. Будто не народ Англии, а Всемогущий сделал его королем, и никакой меньшей силе перед ним не устоять. Он полагает поражение в войне карой небесной за согласие на казнь Страффорда вопреки всем своим обещаниям, и столь сверхъестественное спасение в последний момент непременно почтет за знак искупления грехов. И, вновь взойдя на трон, будет править в абсолютной уверенности, что власть дарована ему свыше. И вот тогда с ним уж точно не будет никакого сладу.

– Чего же ты хочешь? – спросила Луна, недвижно сложив руки поверх юбок.

Захваченный сим вопросом врасплох, Энтони горько рассмеялся.

– Я? Вернуть нашей стране твердость разума и трезвость рассудка. И короля, прислушивающегося к нижестоящим, а не только к Тому, кто выше. И чтобы эти шесть лет исчезли, как не бывало. Но этого ты предложить не можешь, а все, что можешь, уже предложила. И, сколь это ни щедро… – Из груди Энтони вырвался страдальческий вздох. – Нет. Короля мы спасти не сможем.

В глазах защипало от нежданных слез. Что ж, выбор разумен, целесообразен: действия обошлись бы слишком уж дорого. Однако сие решение стоило Энтони частицы души, и Луна подозревала, что в этот миг в нем умерла мечта, умерла вера в то, что единство с дивными поможет ему изменить к лучшему собственный мир.

Да, они не всегда правили в согласии, но Луна называла Энтони другом, и перемена в нем очень ее опечалила.

Поднявшись с кресла, она вновь потянулась к его рукам, однако он отступил, облекшись в броню стоицизма.

– Что ж, будем наблюдать дальше, – сказала она. – И, если появится возможность…

– Вот именно, – без особой надежды в голосе согласился Энтони. – Если появится, будем готовы ею воспользоваться.

Вестминстер-холл, Вестминстер, 20 января 1649 г.

Все это могли бы устроить в Виндзорском замке – так было б куда спокойнее. Однако ж люди, свято уверовавшие, будто своими руками вершат волю Господа, не удовольствовались бы расчетливо-осторожным отправлением правосудия вдали от глаз публики ни за что, а посему решили учинить суд над величайшим преступником королевства здесь, в самом средоточии его власти. И вот, жгуче-студеным субботним утром, Энтони, Кэт и Соам сели в карету и отправились вверх по реке, в Вестминстер-холл, дабы увидеть суд над королем своими глазами.

На крышах несли караул солдаты, отгонявшие тех, кто карабкался наверх, чтобы заглянуть внутрь, а то и разбить окно. Возможности войти в зал ожидало великое множество народу, но Энтони велел кучеру править к дому, что примыкал к восточной стороне дворца. Здесь он заплатил за вход для троих, и всех их пропустили на одну из галерей, наспех сооруженных в холле.

Перегородки, отделявшие друг от друга разнообразные суды, обычно собиравшиеся в холле, по этакому случаю снесли. Однако, вместо того, чтобы занять центр зала, сию грандиозную затею устроили у южной его стены – там, где в иное время располагались Суд королевской скамьи и Канцлерский суд. От этого затея проигрывала в зрелищности – простой народ, столпившийся за деревянными ограждениями, мало что сможет расслышать, а разглядит и того меньше – но Энтони, осведомленный о потенциальных опасностях, понимал, в чем тут суть. Пусть и отказавшиеся стеречь Виндзор, здесь люди Айртона взяли охрану в свои руки, а чем меньше галерей, тем меньше возможностей выстрелить в участников.

Однако сегодня подобного оборота событий, по-видимому, никто не ожидал. Безусловно, солдаты знали, где расположены входы на галереи, но обыскивать проходящих даже не думали.

«Я мог бы протащить сюда пистолет, а то и мушкет, вот только одно другого ничуть не разумнее».

Хотя, будь он уверен, что из этого выйдет толк – возможно, что-нибудь да прихватил бы.

Приехали они рано, дабы занять места поудобнее, и теперь ждали – ждали все утро, а там и за полдень. Бледная, как полотно, Кэт хранила молчание. Ни одна из шуток Соама успеха не возымела. Что же до Энтони – он неожиданно для самого себя обнаружил, что молится, сам не зная, о чем. Смутные, бессловесные, эти мольбы целиком завладели мыслями.

Как только колокола пробили два, двери в зал, наконец, распахнулись, впуская внутрь два десятка вооруженных алебардами стражей, а также чиновников, несущих церемониальный меч и булаву. А следом за ними…

Назначенных парламентом судей явилась едва половина. Энтони насчитал общим числом шестьдесят восемь, а если и ошибся, то разве что самую малость. Все они устроились на скамьях под огромным южным окном, а один, в черной мантии барристера, занял кресло лорда-председателя в первом ряду.

– Брэдшоу, – пробормотал Соам.

Энтони кивнул: председательствующий, прежде – один из лондонских судей, но вовсе не из величайших светил английской юриспруденции – был знаком и ему. Да, «высоту» репутации сего суда подчеркивала каждая мелочь!

К традиционным речам он почти не прислушивался. В то время как стражи с алебардами отправились за королем, один из клерков встал и монотонно забубнил, выкликая судей по именам. Те, кто присутствовал, поднимались с мест. Но, стоило клерку произнести имя Томаса Ферфакса, лорда Ферфакса из Камерона, отклик последовал не с судейских скамей, а с галереи, на которой сидел и сам Энтони.

– Он слишком умен, чтобы явиться сюда! – яростно крикнула, вскочив на ноги, женщина со скрытым под маской лицом.

По галерее волной прокатился изумленный ропот, однако внизу ее словно бы даже не расслышали. Клерк, как ни в чем не бывало, продолжал читать список, а дама, протолкавшись сквозь толпу к выходу, скрылась.

– Леди Ньюберг, по-моему, – вполголоса сказал Соам.

Энтони покачал головой. Действительно, леди Ньюберг была отчаянной роялисткой, однако он узнал этот голос. Именно к этой даме он обращался две недели назад, в надежде через нее убедить ее мужа выступить против бесчинств его же собственной Армии. То была леди Ферфакс, жена генерала Ферфакса.

И тут зал стих – настолько, насколько вообще может стихнуть столь многолюдное сборище. В Вестминстер-холл вошел король.

Через весь зал ему следовать не пришлось: его ввели сквозь боковую дверь в безопасном удалении от ограждений. Сверху Энтони были видны лишь его черный плащ и шляпа, да еще сверкающая звезда – знак ордена Подвязки. С тихим достоинством усевшись в приготовленное для него кресло алого бархата, он повернулся лицом к обвинителям и зрителям на галереях.

Годы борьбы обошлись с Карлом ничуть не милосерднее, чем со всяким другим. Волосы и борода его значительно поседели, под глазами пролегли тени – свидетельства долгой нехватки сна, однако усталости он не выказывал.

Брэдшоу начал читать официальное постановление, изложенное суконным, вязнущим во рту языком:

– Карл Стюарт, король Англии! Почтенные Общины Англии, собранные в парламенте, ведая о великих бедах, постигших сию страну, и о крови, невинно пролитой оной страны народом, что называет виновником сего вас, в соответствии с долгом своим перед Богом, перед страной и пред самими собою, согласно той власти и доверию, коими наделил их народ, учредили сей Высокий суд правосудия, пред коим вы предстаете сей день, дабы выслушать предъявленное вам обвинение, каковое суду сему надлежит рассмотреть.

Сидевшая рядом Кэт вздрогнула. Придвинувшись ближе, Энтони обнял ее, но жена непреклонно, гордо сбросила его руку с плеч.

Тем временем внизу принялись зачитывать обвинения. В них Карл объявлялся тираном и кровопийцей, поправшим фундаментальные законы страны и совершившим акт измены противу своего народа – и все ради утверждения и превознесения собственной воли.

В ответ король Английский попросту рассмеялся.

Причины смеху сему были самоочевидны. Когда ему наконец-то дали позволение говорить, он отвечал ясно, без единого намека на своеобычное заикание, и в первых же словах перешел к самой сути дела.

– Я хотел бы узнать, какой властью призван сюда – то есть, какой законною властью? Беззаконных властей в мире множество: воры, разбойники с больших дорог…

Сказанного им далее Энтони не расслышал. В зале поднялась суматоха. Сердце в груди так и замерло: в эту минуту он впервые осознал, насколько напуган. Возможно ли, чтобы подобные события продолжились, не скатившись к откровенной анархии и кровопролитию?

Но нет, то была вовсе не безрассудная попытка спасти либо убить короля.

– Правосудия! Правосудия! – словно бы случайно закричали в толпе.

– Это задумано загодя, – прошептал Энтони на ухо Соаму.

Друг согласно хмыкнул в ответ. Возможно, пуритане и брезговали театром, но что же все это, как не театральная пьеса?

Однако король следовать предначертанной роли не пожелал. Отметая все жалкие возражения Брэдшоу, он снова и снова бил прямо в точку. Он ставил под сомнение авторитет суда и утверждался в праве на сей вопрос.

Том зло стиснул зубы.

– Отчего он не отрицает вины? – вполголоса буркнул он. – Всякий раз, как Брэдшоу призывает его к ответу, он кроет его новыми аргументами, но ведь тот, кто не отрицает вины, тем самым признает себя виновным!

– Оттого, что отрицать или признавать вину означает признать законность этого суда, – пояснил Энтони.

– Но этим он предрешает свою участь. А если бы защищался, мог бы выиграть – согласно нормам законности!

Ответом ему был язвительный смех Кэт.

– Вы полагаете, этих людей так уж волнует законность? Они подчиняются Господу, а более никому. Нет, никакой защите его не спасти.

Соам досадливо крякнул.

– По самой меньшей мере, она могла бы наглядно показать всю вздорность этих обвинений!

Ничто из увиденного Энтони в этот день не могло бы подчеркнуть неправедность сего судилища, чем Соам, отнюдь не друг королю, обличающий его проведение. В большинстве названных судьями поступков Карл был и вправду виновен – разве что не в столь преувеличенной мере. Однако в рамках английских законов объявить короля преступником было невозможно, а посему, карая его правонарушения, все эти люди совершали собственные.

Да, Кэт была права: к законности все это не имело даже отдаленного отношения.

– Народ не поймет, – сказал Энтони. – Начни Карл отрицать виновность, они три дня будут описывать все его грехи в мельчайших подробностях, а именно это толпе и запомнится. Нет, такой возможности он им не предоставит.

Вместо этого толпе запомнились невозмутимость и красноречие короля, явленное им не в собственной защите, но в сокрушении тех, кто противостоял ему. Когда Брэдшоу назвал Карла «избранным королем», тот напомнил о наследственности английской монархии, когда же он сослался на авторитет Общин, король указал на отсутствие Лордов, неотъемлемой составляющей парламента.

– Я не вижу здесь власти, которую счел бы законной хоть один разумный человек, – сказал он, и это было сущей правдой.

При виде всего этого к горлу Энтони подступил тугой комок. Нет, насчет Карла он ничуть не обманывался: военные события как нельзя лучше продемонстрировали его двуличие и спесь. Когда король объявлял себя защитником народных вольностей, его нельзя было слушать без смеха, и все же он мог притязать на сие с куда большим правом, чем люди, ныне державшие Англию на острие клинка. Как себя за то ни презирай, а в сердце Энтони затеплилась искорка невольного уважения: подумать только, этот человек противостоял судьям, пресекая все попытки оборвать его и заставить умолкнуть с непоколебимой уверенностью страстотерпца, смирившегося со своей участью.

«Ему ничего не предотвратить, – понял Энтони, в то время как Брэдшоу, наконец, утратил терпение и приказал солдатам вывести короля. – И он это знает. Но, пусть и вооруженный одними словами, продаст себя не задешево».

С удалением пленника дневные слушания завершились, и люди начали расходиться. Кэт неподвижно замерла рядом с мужем – губы поджаты, в глазах горит пламя гнева.

– Это просто позор, – сказала она, увидев устремленный на нее взгляд Энтони.

– Еще какой, – согласился он, мягко взяв ее под руку. – Особенно для нас, опустившихся до подобного состояния.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 26 января 1649 г.

Уныние тяготило душу, будто железные вериги, замедляло шаги, в то время как Луна беспокойно расхаживала из угла в угол библиотеки. При появлении королевы дивные завсегдатаи этих покоев – из тех, что склонны к наукам, пристрастий к активным забавам большей части придворных не питавших – не на шутку переполошились и живо предоставили библиотеку в полное ее распоряжение. Как правило, Луна сюда почти не заглядывала, потому-то сейчас и пришла – за непривычностью, за обстановкой, лишенной всех обычных удобств.

«Я подвела всех».

Подвела и Энтони, и Англию, не сдержала обета, данного одной старухе десятилетия тому назад. Нет, именем древней дивной она в сем не клялась, но поступать неизменно старалась так, словно связана клятвой. Что ж, возможно, эта свобода и к лучшему: не может же она защитить Англию от нее самой! От короля, столь недостойного собственного народа, от подданных, столь недостойных собственной страны, да еще от враждебных дивных, отыскавших в ней сии трещины и долбивших, долбивших в слабые места, пока все государство не развалилось на части.

За все без малого шестьдесят лет на троне Луне еще ни разу не доводилось сталкиваться с подобными испытаниями. И теперь, когда их час настал, она потерпела поражение.

Поэтому и удалилась сюда, дабы остаться наедине со стыдом. Поделиться им с Энтони она не могла: его бремя и без того слишком велико. Ну, а Майкл Девен, который мог бы ее утешить, был мертв, и в глубине души Луна благодарила судьбу за то, что он не видит ее неудачи.

Стук в двери исторг из ее груди гневный рык. Дивные не устают подобно смертным, и Луна отвергала все попытки принести ей поесть либо уговорить ее поспать, пока придворные дамы с советниками не поняли, что ей требуется лишь одно – одиночество.

– Оставьте меня в покое!

Несмотря на этот приказ, тяжелые дубовые створки распахнулись, впуская внутрь лорда Валентина Аспелла с сэром Пригурдом Нельтом. Войдя, оба немедля преклонили колени, и лорд-хранитель сказал:

– Ваше величество, прошу простить нам сие вторжение.

– Прощения вам не видать, – прорычала Луна, смахивая со щек влагу, пока никто ее не заметил. – Мы желаем, чтоб нас оставили одних.

– Государыня, дело касается безопасности королевства.

Казалось, ее дернули за туго стянувший горло ошейник. Все тело разом напряглось, напружинилось, раздираемое желанием ударить Аспелла и порывом бежать – туда, где ее не отыщут и не смогут обременять подобными новостями.

Однако узду долга она надела сама и сбросить ее не могла.

– Говори, – велела Луна, стиснув кулаки так, что ногти глубоко впились в ладони.

Аспелл с заметным облегчением перевел дух.

– Один из ислингтонских лабберкинов[42] принес весть от хозяина дубовой рощи к северу от Сити. Прошлой ночью в его роще останавливались дивные – иноземцы. Вероятно, не менее дюжины.

Сколь бы эти слова ни леденили кровь, сосредоточиться они помогли – лучше некуда.

– Скотты.

– Не думаю, государыня. Хозяин рощи доносит, что на них красные латы.

– На всех до единого?

– Да, государыня.

Да, дивные рыцари красили и лакировали доспехи, но обычно – каждый на свой собственный вкус. Красные латы у целого отряда указывали на происхождение пришельцев так недвусмысленно, что ошибки быть не могло.

– Рыцари Красной Ветви[43], – прошептала Луна.

Не скотты, ирландцы. Ирландцы из Ольстера. Отборные воины короля Конхобара, подобные Халцедоновой Страже, отборным воинам Луны. А в Ольстер совсем недавно – и столь нежданно – отбыл Эоху Айрт. Вряд ли два этих события друг с дружкой никак не связаны.

Но какова же их цель? В последнее время Луна так пристально следила за Шотландией, что об ирландцах почти не вспоминала. Неужели…

На краткий миг сердце Луны воспрянуло, окрыленное невероятной, глупой надеждой. «Неужели они явились спасти короля?»

Дабы заручиться военной помощью ирландских смертных, Карл был готов пообещать им многое. Сколь же бо́льшим он может поступиться в благодарность за освобождение?

Однако свинцовая тяжесть здравого смысла тут же взяла свое, напомнив обо всех препонах, преграждавших путь Красной Ветви точно так же, как самой Луне. Вдобавок, насколько достойны доверия обещания Карла, король Конхобар понимал не хуже нее. И…

«И вот тут ты ставишь гончих впереди добычи, веля им без всякого смысла мчать в никуда».

Полагать, будто ирландцы явились с добрыми намерениями, у Луны не было никаких причин, зато осторожности, заставлявшей опасаться обратного, имелось в избытке.

Аспелл и Пригурд молча ждали. Теперь, когда Луна больше не гневалась, дышалось им куда легче. Как ни странно, терзания Луны тоже унялись – да, ждут своего часа, но где им соперничать с мыслями, вихрем кружившимися в голове?

«Я должна выяснить, что Красной Ветви нужно в Лондоне, а до тех пор – приготовиться к худшему».

– Лорд Валентин, – заговорила она, – пусть леди Федельм явится ко мне во внутренние покои. Однако о присланном хозяином дубовой рощи известии ни слова ей не говори. Сэр Пригурд…

Великан вздрогнул, не поднимая склоненной головы.

– Сэр Пригурд, проверь, все ли входы надежно охраняются рыцарями, которым ты можешь доверять. Если Красная Ветвь замышляет удар или проникновение в наши владения, защищайтесь, буде в том возникнет нужда. Но первым боя не начинай. Пока мы вполне можем уладить дело миром.

Миром… Это, конечно, вряд ли – ведь ольстерские дивные явились сюда украдкой, не известив о прибытии посланницу Темера. Однако Конхобар – не Никневен, а Луне не хотелось бы обзаводиться вторым таким же врагом, если этого можно избежать.

Вестминстер-холл, Вестминстер, 27 января 1649 г.

Воскресенье было днем отдыха, а в понедельник и вторник глумление над правосудием продолжалось. Похоже, Брэдшоу никак не мог поверить, что Карл будет столь упорно держаться своей позиции и откажется отвечать на обвинения наотрез. Раз за разом его выдворяли из зала, и всякий раз это лишь еще ярче подчеркивало правоту короля: авторитет парламентского суда держался на одной только силе оружия.

Слова, сказанные Энтони Соаму, оказались пророческими. В среду Высокий суд правосудия приступил к допросам свидетелей, составляя реестр всем грехам короля. Свидетели выступали перед особой комиссией, и не в Вестминстер-холле, а в Расписной палате[44]. На публике их показания были зачитаны только днем позже. Да, творить суд как подобает было невозможно: эту дверь король запер накрепко.

На слушания в Расписной палате Кэт с Энтони не пошла. «Зачем я только допустил ее к печатному станку?» – в унынии думал он. В какие-то несколько месяцев жена сделалась куда более плодовитой памфлетисткой, чем он сам. Казалось, весь Лондон погребен под валом соперничавших меж собой публикаций, точно под снежной лавиной, и многие открыто высказывались против суда над королем. Однако все это вновь были только слова. Силы в них заключалось не больше, чем краски, пошедшей на их печать.

В субботу Высокий суд собрался снова – с тем, чтобы вынести упорствующему во грехе королю приговор.

На глазах Энтони на галерею проскользнула леди Ферфакс, снова под маской, сопровождаемая подругой. Похоже, декларация против возмутителей спокойствия, принятая на второй день суда, нимало ее не смутила. Когда Брэдшоу в очередной раз заявил, что выступает от имени английского народа, она вновь закричала:

– Ни от половины, ни даже от четверти англичан! Оливер Кромвель – изменник!

– Пригнись! – рявкнул Энтони Кэт еще до того, как заметил внезапное движение солдат.

При виде мушкетов, взятых солдатами Армии на изготовку, половина галереи съежилась от страха. Пригнувшись пониже, Энтони протолкался к кричавшей.

– Леди Ферфакс…

Та изрыгнула ругательство того сорта, что никогда не должны осквернять уст леди. В отчаянье, Энтони подхватил ее под руку.

– Они действительно будут стрелять!

Леди Ферфакс неохотно пошла за ним. Снаружи она гордо вскинула голову и объявила:

– Мне на их ружья плевать, но подвергать опасности окружающих я не стану.

– Ах, если б ваш муж обладал теми же принципами и тем же мужеством, – сказал Энтони, взглянув ей в глаза, полыхавшие в прорезях маски огнем. – Будь в Англии больше таких, как вы, ей много спокойнее спалось бы по ночам.

Губы леди Ферфакс дрогнули.

– Муж – человек хороший.

Да, вот только лишенный власти силами, вышедшими из-под всяческого контроля. Армия ему более не подчинялась. Утешить леди Ферфакс, как и себя самого, Энтони было нечем.

Вернувшись на галерею, он обнаружил в зале смятение. Члены парламентской комиссии двигались к выходу, причем куда беспорядочнее обычного, зрители гудели, о чем-то беседуя меж собой.

– Что происходит?

Том только пожал плечами.

– Король просит выслушать его в парламенте, перед Общинами и Лордами. Якобы имеет сказать то, что поспособствует примирению. Брэдшоу ему отказал, а после члены комиссии затеяли спор. К тому, кто его начал, подошел сам Кромвель – правда, о чем они говорили, я не слыхал. И вот теперь Брэдшоу призвал всех удалиться на совещание.

Совещание продолжалось добрых полчаса – полчаса, исполненных тревог. Кромвеля Энтони помнил по Палате общин – запугивать тот был мастер. Правда, в чистке Палаты он к Айртону не присоединился, но с тех пор, как согласился участвовать в этом судилище, держал свою сторону непоколебимо. Каких бы возражений ни выдвинул его коллега по комиссии, в том, что они переживут схватку, происходящую в эти минуты вдали от ушей публики, Энтони сомневался.

И оказался совершенно прав. Когда удалившиеся вернулись, Том негромко заметил, что несогласного среди них нет, а Брэдшоу объявил, что в просьбе выслушать его Карлу отказано.

Казалось, его обращению к подсудимому не будет конца. Лорд-председатель обрушил на короля град юридических доводов пополам с историческими примерами, большую часть которых Энтони мог бы разгромить в мгновение ока. Одно лишь из сказанного Брэдшоу поразило его до глубины души.

– Меж королем и его народом существует договор, обоюдосторонняя сделка, – говорил человек в красной мантии. – Одна из связующих их нитей есть долг суверена защищать свой народ, другая же – долг подданных хранить суверену верность. И, сэр, если сия нить однажды разорвана – прощай, суверенитет!

«А ведь когда-то все так и было устроено, – с тоскою подумал Энтони. – Но, увы, сия нить в самом деле разорвана».

Карл то и дело пытался вставить хоть слово, ответить на обвинения Брэдшоу, но после трех дней его весьма едких нападок Брэдшоу вовсе не собирался повторять прежней ошибки, позволив королю овладеть положением. Поспешно разделавшись с заключительными пунктами, он объявил подсудимого виновным, и поднявшийся с места клерк зачитал заранее заготовленный приговор.

– Тиран, изменник, убийца и враг государства, вышесказанный Карл Стюарт казнен будет смертью через отсекновение головы от тела.

Всколыхнувшись величавой волной, члены комиссии в знак общего согласия поднялись с мест.

Слова приговора падали на душу каплями жидкого свинца.

«Значит, не низложение, не заточение, – думал Энтони. – Значит, его казнят».

– Не позволите ли и мне сказать кое-что, сэр? – мягко спросил король Англии со своего кресла.

Но нет, дать ему слово Брэдшоу и не подумал. В глазах закона Карл был уже мертв, а мертвые не разговаривают. С замершим сердцем увидел Энтони смятение на лице короля, осознавшего собственный просчет. Он ничего не понимал, он ожидал еще одной возможности – нет, не изменить приговор, но высказаться. Голос его зазвучал громче, отчаяннее, но стражники сомкнулись вокруг него, точно латная рукавица, а члены комиссии сделали вид, будто не слышат его выкриков.

Смирившись с бесславным поражением, Карл все же сказал напоследок:

– Что я? Мне слова ни к чему. Подумайте, какое правосудие ожидает других!

Халцедоновый Чертог, Лондон, 30 января 1649 г.

– Тебе нельзя туда, – ровно, устало сказал Энтони. – Никак нельзя.

Храня гробовое молчание, придворные дамы Луны занимались важным делом – одевали госпожу. Нужды в их помощи не было никакой, ведь Луна велела подать самое простое, незатейливое платье, но, тем не менее, все они предпочли остаться, дабы в согласии с Принцем хоть выражением лиц, хоть взглядами, но выразить неодобрение.

– Твоя власть, лорд Энтони, распространяется на дела смертных, но не дивных. Куда мы отправляемся – наша собственная забота.

Пожалуй, отповеди столь формальной он не заслуживал, однако нервы Луны были истрепаны так, что тут уж не до куртуазности. Нервы Энтони, несомненно, тоже.

– Я вовсе не приказываю тебе, государыня, – сквозь стиснутые зубы отвечал он. – Я лишь напоминаю, что покидать свои владения и подвергать себя подобной опасности крайне неблагоразумно.

– Некогда я считалась в этом одной из лучших, – с некоторым раздражением заметила Луна в попытке преуменьшить опасность затеи. – Тебе вовсе ни к чему опасаться, что меня обнаружат.

– Как бы там ни было, ты собираешься отправиться туда, где для тебя хуже, чем в пекле, и ничего при этом не выиграешь!

В сердце вспыхнула искорка гнева. Неужели он полагает, будто ей нужны только выгоды? Будто она неспособна искренне заботиться о чем-либо, кроме благополучия собственного двора?

Вошедшая в комнату с хрустальным ларцом в руках, Амадея так и съежилась под устремленным на нее взглядом Луны. Высвободившись на минуту из рук придворных дам, Луна повернулась к своему соправителю.

– Я обещала, – заговорила она, как можно отчетливее произнося каждое слово, – оберегать Англию от бед. И вместо этого позволила ей попасть в руки воинственной клики, поступившейся ее благом в угоду собственным интересам. И вот сегодня они отрубят голову ее королю – царствующему монарху, отданному собственными подданными под суд и приговоренному к смерти.

Выразить всю глубину ее ужаса не могли никакие слова. Да, короли с королевами гибли и прежде – низвергнутые, отрекшиеся от престола, убитые из-за угла, – но чтобы так, оставаясь на троне, с претензией на законность… подобного на свете еще не бывало.

Скрыть сии чувства было бы невозможно, и потому Луна решила воспользоваться ими, будто оружием. Пусть Энтони видит.

– Я не позволю всему этому произойти без меня.

«Он спорит со мной, защищая мои владения – из опасений, как бы меня не постигла беда, после чего оба королевства скатятся в хаос вместе».

Лишенный и места в парламенте, и должности олдермена, и всякого иного влияния в собственном мире, Энтони оберегал вторую свою правительницу усерднее прежнего. Что ж, это было вполне понятно…

«И все-таки я должна это видеть».

Наконец Энтони склонил голову.

– Тогда идем. Времени меньше и меньше.

Дворец Уайтхолл, Вестминстер, 30 января 1649 г.

Над Кинг-стрит царило безмолвие. Тут и там чьи-то губы неуверенно, со слезой бормотали молитвы, но сотни человек, запрудивших улицу, свешивавшихся из окон, вскарабкавшихся на крыши, ждали, храня угрюмое, противоестественное молчание.

Фоном сцены служил итальянский фасад Банкетного зала – классический известняковый островок в окружении тюдоровского кирпича. Ограждение установленного перед ним помоста было обтянуто черной тканью, скрывавшей от собравшихся на улице невысокую плаху в центре и скобы, вбитые в доски вокруг нее. Коли возникнет нужда, короля прикуют к эшафоту цепью, точно пса.

И Тауэр-Хилл, и Тайберн были слишком просторны – поди усмотри. Некогда казнь Страффорда привлекла к себе огромную злорадствующую толпу, и те люди, в чьи руки перешли бразды правления Англией, рисковать не желали: что, если ныне подобная толпа обратится против них? Между тем, пределы Уайтхолльского дворца держать под присмотром было проще простого: по одну сторону Кинг-стрит – Банкетный зал, по другую – Ристалище, а с юга – ворота Холбейн-гейт. Из угла близ эшафота, с орудийной платформы – наследия военных времен, на улицу взирали черные жерла пушек, а эшафот окружал строй кавалеристов в латах и при оружии. Словно в насмешку, королю Карлу выпало принять смерть перед собственным же монументом во славу прекрасного – изящным творением зодчего Иниго Джонса с божественным потолком работы самого Рубенса.

Рядом с Энтони стояла аскетически худощавая женщина. Седые волосы, глубокие морщины на лице, явная скованность в суставах – все это свидетельствовало о приближении старости. Да, Луна нимало не преувеличивала: принадлежность к роду людскому она изображала столь великолепно, что даже Энтони не узнал бы в ней дивной. Сопровождавшую их троицу распознать было куда проще. Сэр Пригурд Нельт стал исполинского роста малым с плечами шириною в топорище. Двое других служили в Халцедоновой Страже и даже в эти минуты, одетые скромными лавочниками, держались как рыцари – да не простые, дивные. Чопорные пуританские одежды скрывали их истинную природу из рук вон плохо, однако сегодня все взгляды были устремлены отнюдь не на них.

Услышав, что Энтони собирается на казнь, Кэт назвала его чудовищем – как будто он шел сюда ради кровавого зрелища. На самом деле он просто не мог оставить Луну одну.

Эльфийку легко можно было счесть беззаботной, и даже бессердечной. Они так давно вели политические игры вдвоем, что со временем Энтони перестал замечать истину: в действительности заботы Англии были Луне вовсе не безразличны – в той же мере, что и ему самому. Сегодня ей, вполне возможно, приходилось даже хуже, ибо ее преданность монархии зародилась в те времена, когда монарх был достоин любви своих слуг.

Теперь же они могут лишиться даже недостойного монарха. Чуть раньше на покатую остроконечную крышу над орудийной платформой, нависавшей над эшафотом, где ждали Энтони и остальные, пробрался один из малолетних попрошаек, соглядатаев Бена Гипли. Он сообщил, что казнь задерживается, так как Общины вовсю спешат принять билль, провозглашающий незаконными любые попытки возвести на трон нового короля. Скорее всего, это просто оборонительный ход, бессмысленные попытки защититься от Карла, принца Уэльского – молодого, энергичного, не столь нелюбимого в народе, как отец, да к тому же свободно разъезжавшего по Континенту… однако Энтони опасался, что у Общин на уме нечто более постоянное.

Тут его взгляд привлекло движение. На помост вышли солдаты, пара писцов с рожками чернил да бумагой и палач с помощником, замаскированные до неузнаваемости. Величавые окна Банкетного зала были накрепко заколочены, но одно, в северном крыле – выбито и расширено; из него-то все они и появились.

Гробовая тишина сменилась негромким ропотом, пронесшимся над толпой, словно рябь по воде. Затем толпа хором ахнула: на эшафот вышел король.

Одет Карл был просто, а из драгоценностей имел на себе лишь Святого Георгия, знак Благороднейшего ордена Подвязки. Держался он хладнокровно, только спросил о чем-то одного из солдат, кивнув в сторону плахи. Толпа хранила жуткое безмолвие, однако резкий, ледяной зимний ветер подхватил и унес голос Карла прочь. Энтони, хоть и стоял совсем близко, сумел различить лишь пару отдельных слов, а прочие зрители, теснимые от эшафота плотным строем конных солдат, наверняка не расслышали даже этого. Вынув из кармана клочок бумаги, Карл обратил свою речь к стоявшим на эшафоте – к единственным, кто мог его слышать, но писцы заработали перьями. Вскоре последние слова короля будут напечатаны и разлетятся по всему Лондону.

«Нужно раздобыть их записи, – подумал Энтони, закусив губу. – Вздумай они что-либо вымарать, народ должен узнать правду».

При помощи епископа, сопровождавшего его из Банкетного зала на эшафот, Карл натянул на голову ночной колпак и заправил под него волосы, оставляя обнаженной шею. Что сказал Карлу епископ, Энтони вновь не расслышал, однако ответ короля прозвучал с неожиданной силой, разнесся над обратившейся в слух толпой.

– Следую от тленной короны к несокрушимой, нетленной, где нет ни тревог, ни волнений.

С этими словами король снял Георгия и отдал его епископу. В животе Энтони болезненно екнуло.

– Помните! – сказал Карл.

«Да, – подумалось Энтони, – эти минуты, минуты гибели человека, уверенного, будто власть вверена ему Господом, от рук людей, убежденных, будто власть вверена Господом им, я буду помнить всю жизнь».

Что б ни случилось, у всех во всем виноват Всемогущий… Карл свято верил, что его поражение – кара Господня. Лидеры парламента не менее свято верили, будто победа их – свидетельство Господня благоволения.

Но, может, она свидетельствует лишь о полководческом гении Кромвеля и боеспособности Армии нового образца? Что, если причина всего этого, до последней капли, в одних только людях – в людских решениях и ошибках, мечтаниях и идеалах, а Бог наблюдает за их игрой, за взлетами их и падениями, не помогая и не препятствуя?

Нет, кто-то из них да должен быть неправ: не может же Господь поддерживать обе стороны разом! И, глядя, как Карл снимает плащ и дублет, молитвенно воздевает руки к небу и ложится ничком, опустив голову на низкую плаху, Энтони с леденящей душу уверенностью понял: правых здесь нет, а Господь и впрямь лишь наблюдает за происходящим. Промысла Божия не было ни в чем – ни в этот день, ни во все остальные.

«Все это – деяния человека».

Безмолвие, миг неподвижности – и Карл вытянул руки вперед.

Топор сверкнул в воздухе, и над толпой раскатился стон – стон ужаса, коего не выразить никакими словами.

Палач в маске поднял отсеченную голову Карла высоко кверху. Ночной колпак упал на помост. Под громкий плач и молитвы солдаты отволокли тело в сторону и уложили в обитый черным бархатом гроб.

Еще до того, как с этим было покончено, к возгласам скорби прибавился стук копыт. От дальнего конца Кинг-стрит, из ворот Холбейн-гейт, на толпу двинулись всадники – не слишком быстро, но достаточно угрожающе, чтобы добиться цели. Собравшиеся дрогнули, бросились кто куда. Несколько смельчаков нырнули под эшафот, дабы окунуть в кровь носовые платки; кое-кто даже, дразня солдат, прыгнул через ограждение, но большинство пустилось бежать.

Безопасности не сулили даже крыши. Со стороны ворот раздались крики. Повернувшись туда, Энтони увидел солдат, показавшихся над свинцовым коньком. Словно не замечая людей вокруг, они двинулись вперед, к какой-то одной им ведомой цели.

Рука сама собой поднялась, стиснув стальною хваткой плечо Луны. В следующий миг Энтони понял, что та смотрит в другую сторону – в сторону зданий, обращенных фасадами к Тайному саду. Оттуда к их крыше приближался еще один отряд. Как и в первых, в этих солдатах чувствовалось нечто знакомое.

За кем они охотятся, Энтони понял еще до того, как один из них указал на него и окликнул остальных.

– Они… – заговорила Луна.

– Бежим, – оборвал ее Энтони.

Справа от них возвышался Банкетный зал, однако, направившись туда, они окажутся запертыми на крышах. Отринув всяческую пристойность и притязания на старость, Луна подобрала юбки и прыгнула вперед. Энтони без раздумий последовал за ней. На миг тело будто бы сделалось невесомым, а затем навстречу с поразительной быстротой устремилась орудийная платформа. Удар, ослепляющая боль в правом колене… Откатившись вбок, Энтони, скорее, волею случая, чем осознанно, упал с эшафота на мостовую прежде, чем солдаты успели оправиться от изумления.

Услышав, как он вскрикнул от боли, Луна устремилась на помощь, но Энтони толкнул ее вперед.

– Бежим!

Вдохновлять ее дважды не потребовалось. Вкруг подножия эшафота, сквозь редеющую толпу… Здесь путь им преградил кавалерийский конь. Вильнув вправо, оба шмыгнули под арку ворот, ведущих во двор Уайтхолла.

– Сэр Пригурд… – вспомнила Луна, оглядываясь назад.

– Задержит их, чтоб мы успели уйти. Это были дивные, Луна, и не думаю, что из твоих.

Двор отнюдь не пустовал: в ворота они с Луной вбежали не первыми. Выстроившиеся впереди, солдаты разгоняли в стороны прочих зрителей. Скверно выругавшись, Энтони метнулся налево, в узкий проход, что вел мимо комнат гофмейстера. Уайтхолльский дворец, разрази его Бог, являл собой сущий лабиринт: в конце прохода пришлось повернуть направо, в еще один внутренний двор.

Одного взгляда на Луну хватило, чтобы понять: не бывавшая здесь многие годы, она растеряна пуще него самого. Моля Бога, чтоб память не подвела, Энтони снова свернул налево, в еще более узкий проход, изгибавшийся едва ли не к собственному началу и завершавшийся новым двором.

Но этот двор выходил назад, на Кинг-стрит. Теперь они оказались так далеко от эшафота, что солдаты внимания на них не обратили, а путаность Уайтхолла сослужила им добрую службу: преследователи-дивные на время потеряли беглецов.

Однако считать, будто все опасности позади, не стоило, пока они не доберутся до Халцедонового Чертога.

– Река, – сказал Энтони.

Но Луна покачала головой.

– В уэрри мы станем легкой добычей. За рекой будут следить. Дальше идти можешь?

– Смогу, – мрачно ответил Энтони и захромал к Чаринг-Кросс.

Вестминстер, затем Лондон, 30 января 1649 г.

В груди – в самой ее глубине, глубже отчаяния и скорби – болезненно ныло. Казалось, земля под ногами Луны может разверзнуться, провалиться в любой момент, как будто весь мир утратил некую внутреннюю цельность.

«Король умер».

Луна спешила вперед, рядом с Энтони. Пересохшие, широко раскрытые, глаза ее жгло, как огнем.

«Король умер».

От этих слов все тело, до самых костей, пробирал озноб.

«Король умер, да здравствует король»… но нет. По решению парламента молодой Карл еще не занял место отца. Трон оставался пустым. Бывало такое и прежде, с минуты смерти одного суверена и до коронации нового, но то были перерывы иного свойства – все равно, что паузы меж двумя вдохами. Этот же казался чистилищем, коему не видно конца.

Впрочем, сие еще ничего не значило. В скором времени вести достигнут ушей принца, будущего короля – ведь народ возведет его на трон, несмотря ни на какие законы. В конце концов, милостью Божией король Англии – это он, а не какой-нибудь парламент.

Да, все это не значило ничего… и в то же время значило слишком многое.

Англия осталась без короля. И где-то в самой глубинной, духовной основе страны отсутствие монарха гремело, раскатывалось эхом, словно жуткий колокольный набат.

Однако позволять себе этаких мыслей было нельзя, пока оба не окажутся в безопасности, а до нее еще далеко. Несмотря на ужасную стужу, лицо Энтони покрылось крупными бисеринами пота. Прыгая с крыши, она не успела подумать: ведь он – человек, да к тому же уже немолод. Теперь его хромота усиливалась с каждым пройденным фарлонгом[45], но, зная, что Луна его не оставит, он упорно шел вперед.

Ближайший вход был единственным за пределами Сити. Туннель открывался в городской стене, но выводил в клоаку реки Флит. Пожелай Луна бросить вызов сей сточной канаве, ведьма, хозяйка Флита, может их не пропустить. Придется идти через Ладгейт, к арке на Фиш-стрит…

Нет. Федельм так и не смогла догадаться, с какой целью в Лондон послана Красная Ветвь, однако то, что они охотятся за Луной, за Энтони, а то и за обоими, казалось очевидным. В таком случае, будь у них хоть капля здравого смысла, возле Ладгейта – там, куда, весьма вероятно, направятся королева с Принцем – ждет засада.

Скольких рыцарей отправил сюда Конхобар? Там, на Кинг-стрит, было восемь. Однако хозяин дубовой рощи видел только один отряд, а на деле отрядов могло оказаться больше. Хотя для засад возле всех входов и всех ворот Сити их наверняка не хватит.

Между тем оба свернули на Флит-стрит. Пора принимать решение. Взглянув на Энтони, ни на миг не разжимавшего крепко стиснутых зубов, Луна убедилась: до Ислингтона, к сестрам Медовар, ему не дойти. Придется рискнуть.

– Ступай за мной, – сказала она, сворачивая к северу, на Феттер-лейн.

Миновав низшие судебные инны, они перешли Флит по Тернэгейн-лейн и вошли в город через Ньюгейтские ворота. Спина меж лопаток так и зудела в непрестанном ожидании пущенной сзади стрелы, но нет, выстрела не последовало. Дойдя до мясных рядов, Луна помогла Энтони спуститься в подвал, что перестал быть подвалом, стоило им пересечь его из конца в конец.

Оказавшись в безопасности, дома, Луна с неимоверным облегчением перевела дух. Оставленная железом рана давала о себе знать острой болью, а, приземлившись на платформу, она сломала планшетку корсета, и обломки чувствительно впивались в живот. Бледный, как смерть, если не брать в расчет лихорадочного румянца щек, Энтони бессильно привалился к стене и не сумел даже выпрямиться, когда двери с грохотом распахнулись и на порог ступили два вооруженных рыцаря.

Луна рванулась вперед, заслонив собой Энтони и сбросив обличье смертной. Рыцари замерли, в изумлении уставившись на нее.

– Идемте, – не позволяя им собраться с мыслями, сказала она. – Лорд Энтони нуждается в помощи, и к тому же на нас напали.

Благословен будь Валентин Аспелл, встревоживший Луну известием о появлении Красной Ветви! Халцедоновая Стража держалась наготове. Эти двое, Эссен и Меллеган, служили в ее рядах недавно, однако с отменной расторопностью взялись за дело. Меллеган подхватил Энтони со стороны пострадавшей ноги и помог ему встать прямо.

– Мы слышали о волнениях, Ваше величество, – сказал Эссен. – Ваши рыцари собираются в большом приемном зале…

Луна скверно выругалась.

– Оставили посты? Я приказала охранять входы! Сэр Пригурд еще снаружи…

Ну и встрепанный же вид имели они, спеша по лабиринту коридоров и галерей в тронный зал! Однако это мало что значило: никого из придворных им по пути не попалось. Наконец впереди показались двустворчатые двери, распахнутые в ожидании королевы.

– Не знаю, что замышляют наши преследователи…

Ответ ожидал внутри.

– Привет, Луна, – сказал Ифаррен Видар, с удобством развалившийся на ее троне.

Халцедоновый Чертог, Лондон, 30 января 1649 г.

Рука вольготно перекинута через серебряный подлокотник, нога – через другой… Этот худой, долговязый дивный вправду был очень похож на паука. Ледяной грацией той, что занимала сей трон прежде, он не блистал, но весьма походил на нее чернотою волос и бледностью кожи: на миг Луна в ужасе замерла, словно бы вновь увидев перед собой Инвидиану.

Скрыть страха Луна не сумела, и, видя это, Видар заулыбался шире прежнего. Из оцепенения ее вывел издевательский смех. Справа от дивного лорда стоял с обнаженною шпагой сэр Лислик. Улыбка его более напоминала хищный оскал. Кресло Энтони с тронного возвышения сбросили; теперь оно, с распоротым надвое сиденьем, лежало невдалеке на боку. Вкруг возвышения выстроились в ряд и сообщники Лислика, еще недавно сидевшие в темницах под Тауэром, а ныне свободные.

Все это Луна успела отметить, прежде чем развернуться к выходу, однако створки дверей уже затворились, а Эссен направил острие шпаги ей в грудь.

– Ни с места, Ваше величество.

Меллеган по-прежнему поддерживал Энтони, однако свободной рукой приставил к его горлу кинжал, а какой-то гоблин расторопно завязывал Принцу рот. Ненадолго встретившись с Энтони взглядом, Луна увидела в глубине его глаз смятение, ужас и недоверие, однако ответить на его безмолвный вопрос не могла. Вместо этого она вновь развернулась лицом к восседавшему на троне Видару.

Только теперь она впервые заметила дивных, стоявших вдоль стен приемного зала, под серебряной филигранью и хрусталем сводчатого потолка. Некоторые (до обидного многие) были рыцарями ее Халцедоновой Стражи, но остальные…

Узкое лицо Видара расплылось в беспощадной улыбке.

– Уж не думала ли ты, будто у меня нет союзников, кроме скоттов, Луна? Ведь ты жестоко разочаровала ирландцев. Сколько несдержанных обещаний, сколько упущенных возможностей… А им нужен Халцедоновый Двор, что не замедлит пустить в дело любые орудия, имеющиеся в распоряжении.

Возможно, у Никневен и не хватало сил для удара, однако кое у кого еще сил имелось в достатке. Рыцари Красной Ветви, возглавляемые Эоху Айртом… Бывший посол тоже был здесь, держался вне досягаемости обнаженных клинков, подалее от возможной опасности. Теперь-то Луна понимала, отчего он оставил ее двор. Все это готовилось, по крайней мере, два месяца, а, скорее, и того дольше. Вот только кем? Самим Темером, или лишь королем Конхобаром Ольстерским?

«Вокруг обнаженные шпаги, а я по-прежнему способна думать только о политике…»

Да, ведь политика была единственным ее оружием!

Расправив плечи, словно ни в грош не ставя острия направленных на нее отовсюду клинков, Луна заставила себя взглянуть прямо в глаза Видара.

Откуда он появился? Этого она не знала до сих пор. И даже сомневалась, из Англии ли он родом. По слухам, он бежал от родного двора после того, как непомерностью притязаний навлек на себя гнев повелителя, и в это нетрудно было поверить. Ради власти Ифаррен Видар мог пойти на все, что угодно. Сегодняшнее предприятие было лишь последним из многих – и, стоило опасаться, самым продуманным.

– Так вот, что ты обещал Ирландии? – с кривой усмешкой спросила Луна. – Принудить меня к любой угодной им помощи? Разумеется, нет. Ты, как всегда, стремишься к одному – к трону, на котором сидишь. Но ты – не Инвидиана, Видар. Такой власти, как у нее, тебе не достичь никогда.

Но это Видара отнюдь не смутило.

– Я справлюсь лучше, чем ты, не имевшая власти даже над собственным двором.

Огромные двери вновь распахнулись, но Луна даже не оглянулась: нет, ее страха им не видать. Однако мраморный пол за спиной задрожал под тяжелой поступью, и все ее внимание устремилось к темному углу по левую руку от Видара. Из мрака, разогнув спину и расправив плечи, выступила на свет знакомая исполинская фигура.

Кентигерн Нельт – в великанском обличье, едва уменьшивший рост настолько, чтоб не задевать головой потолков – остановился у трона. Жуткое лицо его расплылось в кровожадной улыбке.

– На славу сработано, братец.

Пауза – а затем, пройдя мимо Луны, рядом с братом встал и сэр Пригурд.

Сердце пронзила острая боль. В одних рядах со скоттами и ирландцами стояла целая дюжина рыцарей Луны, двурушников, наконец-то показавших свое истинное нутро, но ни один из них не внушал ей такой тоски, как этот, чье появление все и объясняло. Новые рекруты, набранные за десятилетия ее власти, все до единого были рекомендованы капитаном, сэром Пригурдом Нельтом.

«Ему с самого начала не стоило доверять».

Великан, коего Луна числила среди самых верных, не смотрел ей в глаза, но со стыдом уткнулся взглядом в черно-белый орнамент на полу. Однако стоял он плечом к плечу с братом, и Луна не понимала, чего же ей больше хочется – плакать, или же в гневе вырвать ему кадык.

Впрочем, ни той ни другой возможности ей не представилось.

– Кентигерн жаждет крови, – небрежно сказал Видар, поднимаясь с трона. Людскую моду, предпочитаемую при Халцедоновом Дворе, он отверг, но по-прежнему, в подражание Инвидиане, одевался в черное с серебром, и в эту минуту разгладил сверкавшими от перстней длинными пальцами бархат верхней рубашки. – И он ее получит, начиная со смертной зверушки, что рядом с тобой. Твоей же судьбы мы еще не решили. Возможно, Ее всемилостивейшее величество Гир-Карлин Файфская пожелает расправиться с тобой лично. Сегодня принял смерть один английский суверен – вполне возможно, она вошла во вкус. Но все это подождет, пока мы не возьмем в свои руки весь дворец целиком. Ну, а пока… – Видар сделал паузу, напоказ всем смакуя собственные слова. – Отведите обоих в Тауэр.

В то время, как Пригурд, выведя Луну из приемного зала, связывал ее руки за спиной, Кентигерн смерил Энтони холодным, расчетливым взглядом.

– Он ранен.

– Они сбежали от нас в Уайтхолле, – пояснил Пригурд. Его бас звучал мягче, тоном выше, чем голос брата. – Спрыгнули с крыши.

Энтони, не мигая, смотрел мимо Кентигерна. Глаза его поблескивали над завязанным ртом. Если он и испытывал страх, то никак сего не проявлял.

– Может, стоит подождать, – сказал Кентигерн. – Пока не поправится. Иначе – какая ж в нем забава?

Амфитеатр… Он видел кровавые увеселения во времена римлян и вскоре увидит вновь. Разумеется, против великана Энтони не продержаться и полминуты, однако допускать этого боя Луна вовсе не собиралась.

«Нас ведут в Тауэр. А хорошо ли они его знают?»

Если пленители поведут их нужным путем, если удастся хоть ненадолго освободиться и освободить Энтони…

Увидев его мрачный взгляд, Луна едва заметно покачала головой. Еще год назад она не ожидала бы от него никаких скоропалительных действий – к горячим головам Энтони вовсе не принадлежал. Однако с тех пор он заметно изменился. Что-то в нем надломилось, умерло навсегда – и вовсе не только былые мечты.

«Предсказать, как он себя поведет, я не могу».

Заметил ли он ее предостережение, принял ли? Этого Луна сказать не могла.

Из приемного зала донесся оклик Видара. Кентигерн крякнул, хлопнул брата по плечу и вернулся внутрь, предоставив препровождение пленников в темницы под Лондонским Тауэром Пригурду и Эссену с Меллеганом. Связанные, уступающие противнику числом, Энтони ранен, а Луна вовсе не воин – опасность они являли собой невеликую, однако столь скромный эскорт о чем-то да говорил. Возможно, Видар заручился помощью скоттов, служащих при дворе Никневен, и Рыцарей Красной Ветви, присланных от Конхобара, но выделить Пригурду большего числа охраны он не мог.

Памятуя об этом, великан не тратил времени зря. Путаясь в юбках – ведь подобрать их она не могла – Луна спешила вперед изо всех сил. Всякий раз, стоило ей только споткнуться, поясницу покалывал кончик Эссеновой шпаги. Оберегавшему поврежденное колено, Энтони приходилось куда как хуже. Если ей и удастся избавиться от охраны…

Галерея вывела их в один из небольших садов, где кто-то из придворных взрастил множество роскошных тюльпанов. И вдруг над ярким многоцветьем их лепестков раздалось пение – немузыкальный, но полный силы голос, от коего содрогнулись стены, а тюльпаны в цветниках разом увяли.

– Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною; возьми щит и латы и восстань на помощь мне; обнажи меч и прегради путь преследующим меня; скажи душе моей: «Я – спасение твое-е»!

Отраженный защитою жертвенного хлеба, псалом не причинил Луне никакого зла, но прочие дивные жалобно вскрикнули. Резко обернувшись, Луна увидела, что Меллеган выронил шпагу, а Эссен покачнулся, едва устояв на ногах. Луна что было сил толкнула его бедром, и рыцарь рухнул на своего товарища. Тем временем из-за гибнущего куста, не прекращая пения, выступил Бенджамин Гипли.

– Да постыдятся и посрамятся ищущие души моей; да обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие мне зло; да будут они, как прах пред лицем ветра, и Ангел Господень да прогоняет их; да будет путь их темен и скользо-ок!..

Нимало не заботясь о благородстве тактики, он ударил Меллегана тяжелой рукоятью даги в висок, затем обезоружил Эссена и огрел его пониже затылка эфесом его же собственной шпаги.

Басовитый рык за спиной заставил Луну в отчаянии обернуться. Рухнувший на колени, Пригурд оперся рукой о колонну и силился встать, но прежде, чем великану удалось подняться, к нему подоспел Энтони. Чудом удержавшись на пострадавшей ноге, он пнул великана в голову с такой силой, что тот рухнул наземь, а затем качнулся вперед и обрушил на голову великана тот же сапог, вложив в удар весь свой вес.

На сей раз поврежденное колено не выдержало и подломилось, однако дело было сделано: Пригурд без чувств распростерся на полу, а Гипли оборвал псалом на полуслове.

– Ваше величество… лорд Энтони…

– Помоги ему, – велела Луна, указав на упавшего подбородком.

Гипли бросился развязывать Энтони руки и рот. Исполненное внезапного восторга, сердце Луны забилось так часто, что все тело пробрала дрожь.

«Этих рыцарей следовало бы прикончить».

Мысль, достойная Инвидианы… Подлость Видара заставила вспомнить о старых привычках – привычках тех дней, когда остаться в живых при дворе помогала лишь беспощадность. Разумеется, сии мысли Луна с отвращением отвергла. Однако священную песнь Бена наверняка почувствовала половина Халцедонового Чертога, а посему мешкать не стоило.

Подошедший Гипли развязал руки и Луне, а Энтони, опершись о колонну, вновь взглянул ей в глаза. Вместе они правили уж более двадцати лет и во многом понимали друг друга без слов.

– Ступай, – сказала ему Луна. – Пока они не опомнились.

– А как же ты? – спросил Энтони.

Освобожденная от пут, Луна принялась растирать затекшие ладони, возвращая в них жизнь.

– Ты ведь останешься со мной? – спросила она смертного главу тайной службы.

Гипли кивнул.

– Видар вознамерился завладеть Халцедоновым Чертогом. Мы должны ему помешать.

Ломбард-стрит, Лондон, 30 января 1649 г.

Промокшая от пота одежда примерзла к коже, едва только Энтони выбрался из ямы, прикрытой каменной плитой. Возблагодарив Господа – или, скорее, волшебство дивных – за чары, скрывавшие от посторонних глаз всякого входящего и выходящего из пределов Халцедонового Чертога, он вернул плиту на место и угрюмо заковылял прочь от биллингсгейтского дома в сторону Ломбард-стрит.

Если королева и Принц захвачены, станет ли Видар распылять силы, отправляя на улицы патрули в облике смертных? Возможно – смотря, скольких ему осталось одолеть. А если он догадался об их бегстве, то наверняка.

Энтони захромал быстрее.

«О, Господи, Отче наш Всемогущий, молю: защити тех, кого я люблю. Если сей узурпатор нанесет удар не только по Халцедоновому Чертогу, если ей без меня причинили зло…»

Дом оказался тих. В ранних сумерках зимней ночи ярко пылали свечи. Проковыляв мимо конторок клерков, занимавших первый этаж, Энтони подошел к лестнице и, тяжело дыша, поднялся наверх.

– Кэт? Кэт!

В ответ ни звука. Дыша чаще прежнего, Энтони двинулся на третий этаж.

«Может, вышла ненадолго…»

– Энтони?

Вслед за ясным, звонким голосом жены с верхнего этажа раздался стук каблуков. Бросившись вниз, Кэт скользнула под руку Энтони, подперев его со стороны охромевшей ноги.

– Что случилось? Я жду тебя с…

– Кэт, – перебил он, высвободившись и крепко сжав онемевшими от стужи ладонями щеки жены. – Нам нужно уходить. Немедля.

Кэт замерла, не издав ни звука, хотя во взгляде ее промелькнула целая сотня вопросов: что стряслось? Кто за ним гонится? Что он такое натворил? Однако живой, быстрый ум ее немедля пришел к мысли: если они в беде, лишние расспросы только усугубят дело. За это-то Энтони и любил жену столь крепко – за здравый смысл, благодаря коему спросила она лишь об одном:

– Время на сборы есть?

«Не знаю».

Однако толика практической сметки взяла верх над спешкой: если бежать, ничего с собою не взяв, студеная январская ночь погубит их так же верно, как и враждебные дивные.

– Только самое важное. Теплое платье и деньги. За остальным вернемся после.

«Остается только молить Господа, чтоб удалось…»

Халцедоновый Чертог, Лондон, 30 января 1649 г.

В каменных стенах Халцедонового Чертога гремели отзвуки криков, порою перемежавшихся женским визгом. Как ни странно, это вселяло надежду. Да, Луна не знала, многие ли из подданных остались ей верны, но, судя по всему, силы Видару противостояли немалые.

А это значит, он еще не имел времени порадоваться военной добыче.

Волшебный дворец был знаком ей, точно собственное тело; каждый коридор, каждую потайную дверь Луна знала, как свои пять пальцев. Судя по негромкому хмыканью, о половине тех коридоров, которыми они шли, Гипли даже не подозревал. Однако он не проронил ни слова и шел следом, пока Луна не остановилась – казалось бы, в тупике.

Здесь она внимательнейшим образом прислушалась, но с той стороны не доносилось ни звука.

«Никого? Или там ждет засада?»

Так ли, иначе, а ожидание никакой пользы принести не могло. Затаив дух, Луна прижала к стене ладонь. Стена скользнула в сторону – беззвучно, как может двигаться лишь зачарованный камень.

Палата за дверью замерцала волшебными огнями, озарившими сокровища Халцедонового Двора. Самоцветы, ларцы, всевозможные диковины – большей частью подарки, преподнесенные Инвидиане в годы ее правления, с коими Луна не ознакомилась и наполовину. Не желая касаться их, она так и не нашла времени выяснить, какие из них на что годны. Сейчас ей тоже было отнюдь не до этого: все внимание Луны было устремлено на леди, стоявшую в центре комнаты и пристегивавшую что-то к поясу.

При виде королевы, возникшей на пороге потайной двери, Амадея Ширрел разинула рот. Но, не успела она хотя бы пискнуть, как подоспевший Гипли зажал ей ладонью рот, а другую ладонь положил на эфес меча в ее руках.

Главная дверь в сию потаеннейшую из сокровищниц уже была заперта.

– Леди Амадея, – негромко заговорила Луна, шагнув вперед, – ответь нам: что ты намеревалась делать с Лондонским мечом?

Гипли с опаской разжал руку.

– Ваше величество, – сглотнув, пролепетала леди обер-гофмейстерина, – говорят, Халцедоновый Чертог захвачен скоттами. Если это правда, я не могла позволить им завладеть мечом.

Высвободившись из рук Гипли, Амадея преклонила колени и протянула меч в ножнах Луне. И, не противясь, рассталась с ним, когда Луна приняла его. Гипли взирал на Амадею с откровенным сомнением, но Луна знала Видара куда лучше, чем он. Амадея не из тех, кого Видар выбрал бы себе в пешки.

– Укройся в надежном месте, – велела она леди обер-гофмейстерине. – В Халцедоновом Чертоге сейчас небезопасно, но не бойся: это мы исправим.

Амадея поднялась, склонилась в реверансе и ускользнула в ту дверь, которой они вошли, затворив ее за собой.

– Разумно ли… государыня? – спросил Гипли.

Последнее словно прозвучало так, точно он далеко не сразу вспомнил об учтивости.

– Охраняй дверь, – только и ответила Луна, поворачиваясь к футляру, из коего Амадея вынула меч.

Обычно оружие хранилось в остекленном футляре на стене, покоясь внутри на ложе из синего бархата. Без прежней бережности бросив меч на пол, Луна коснулась дубовых боковин футляра и еле слышно прошептала заклятие-ключ.

Сооружение – стекло, бархат и все остальное – откинулось вперед, открывая вытесанную в камне нишу. Там, в углублении висел еще один меч, во всех отношениях точная копия того, который явилась спасать Амадея.

Облегченно вздохнув, Луна извлекла из тайника настоящий Лондонский меч.

При Халцедоновом Дворе имелись и другие коронные драгоценности, но эта была важнее всех остальных. Извлеченный из Лондонского камня, этот клинок сделал ее королевой, а стоило ощутить его тяжесть – и жуткие сомнения, тяготившие душу с минуты гибели Карла, разом пошли на убыль.

«Халцедоновый Чертог все еще за мной».

Получит ли Видар верховную власть, попросту завладев Мечом, Луна не знала и не желала сего выяснять. Пусть берет эту обманку и считает себя победителем.

«Вскоре я получу обратно и ее».

Висящий на поясе, поверх платья, Меч выглядел не слишком величественно, однако из рук его куда проще выхватить. Покончив с заботами о драгоценной регалии, Луна вернула футляр на место и уложила фальшивый клинок в бархатное гнездышко.

За спиной раздалось негромкое, сдавленное бульканье. Ничего более – ни шума отворяемой двери, ни вскрика Гипли, – но, обернувшись, Луна увидела на пороге сэра Лислика, пригвоздившего главу тайной службы к стене воткнутым в горло кинжалом.

– Снимаю пред вами шляпу, государыня, – насмешливо, даже не коснувшись бархатного берета, заговорил златоволосый эльф-рыцарь. – Я действовал со всем проворством, но вы, очевидно, меня превзошли.

С этими словами он выдернул кинжал из раны, и Гипли осел на пол.

– Два меча? – продолжал Лислик. – Умно, умно. Пожалуй, я оставлю Видару тот, что на стене, а тот, что у вас, приберегу для себя.

До Луны он доберется прежде, чем она достигнет потайной двери, а уж закрыть ее за собой – об этом нечего и мечтать. Гипли, захлебываясь кровью, корчился на полу, и от него помощи ждать также не приходилось.

– Ты знаешь, что для этого нужно, – сказала Луна, обнажая Лондонский меч.

– О да!

Лислик тоже обнажил шпагу и кровожадно улыбнулся. Рана, оставленная холодным железом, словно бы вспыхнула огнем.

– Поверьте, государыня, я с радостью сделаю все, что необходимо.

И тут из груди его, пробив ткань дублета, выскользнуло окровавленное серебристое острие.

– Нет, – сказал возникший в дверях за его спиной Керенель. – Этому не бывать. Вот тебе, подлый пес, за то унижение, что мне пришлось претерпеть по твоей милости.

Лислик открыл было рот – с тем, чтобы ответить, или же закричать, – но шанса на это ему не представилось. В левой руке Керенеля сверкнула дага, и из горла изменника ручьями хлынула кровь.

Высвободив шпагу, рыцарь стряхнул тело Лислика на пол. Казалось, острие Лондонского меча вот-вот задрожит. О фехтовании Луна знала не более, чем о том, как служить католическую мессу: да, со стороны видела, но сама наукою сей не владела.

«Быть может, настала пора учиться?»

Устремленный на нее, взгляд Керенеля оказался холоден, как лед. Разумеется, он был связан узами клятвы, но сердцу ведь не прикажешь!

«Не стоило принуждать его, – подумала Луна. – Тем самым я нажила еще одного врага, пусть и вынужденного драться на моей стороне».

Ей очень хотелось попросить у него прощения за долгие годы, против собственной воли проведенные в Шотландии. Ей очень хотелось освободить его от клятвы. Однако в последнем случае он будет волен обратиться против нее, а первое само по себе прозвучит, словно злая насмешка.

– Вам нужно уходить, государыня, – с ледяной учтивостью сказал он. – Силы Видара захватывают выходы, и в скором времени вы лишитесь возможности покинуть дворец.

«Речь только о тех, что ему известны», – подумала Луна, молясь о том, чтоб не ошибиться, что три тайных выхода остаются известны лишь нескольким избранным. Однако, права она или нет, мешкать не стоило.

Шагнув мимо Керенеля, она приложила пальцы к шее Гипли, но ответ был ясен заранее.

– Я попрошу тебя еще об одной услуге, – сказала она связанному клятвой рыцарю. Приказывать ему очень не хотелось, но в эту минуту никого иного под рукой не нашлось. – Позаботься о том, чтоб этого человека похоронили, как подобает. Не допусти, чтоб тело его попало в руки Видара.

– Как прикажете, Ваше величество, – отчеканил он.

Что ж, более его верностью злоупотреблять не стоило. Подождав, пока он не уйдет, унося с собой тело Гипли, Луна с Лондонским мечом у пояса выскользнула из сокровищницы сквозь потайную дверь.

Постоялый двор «У ангела», Ислингтон, 31 января 1649 г.

Компания, собравшаяся у очага, была невелика и безрадостна. Леди Уэйр, ожидавшая наверху, даже не подозревала, что муж ее в эту минуту сидит в гостиной волшебного домика под землей. Обо всем необходимом уже переговорили, и теперь Луна, усталая, опустошенная, никак не могла свыкнуться с масштабами бедствия.

Карл мертв. Сама она низложена. Связи между тем и другим быть не должно: сии узы были разорваны еще при Елизавете. Однако казнь короля ранила Англию в самое сердце – глубже любых договоров с дивными. О возможных последствиях оставалось только гадать.

Гадать и искать путь вперед. Вот только разум словно бы оцепенел…

– Придут еще, придут, – предрекла Розамунда после мучительно долгого молчания. – Верные вам, так-то, а вовсе не…

Запнувшись, брауни сморгнула с глаз слезы по Бену Гипли и продолжала:

– Вот леди Амадея, например. Вы ведь сообразили прийти сюда, вот и они сообразят.

– И это только к худшему, – возразил Энтони. Голос его был хрипл от усталости пополам со сдерживаемой тоской. – Все знают: здесь можно укрыться. Вскоре и Видар додумается сюда заглянуть.

– Как заглянет, так мы его и спровадим…

Вновь обретя силы раскрыть рот, Луна покачала головой.

– Нет, Розамунда. На этот раз вашим притворным неведением не обойтись. Пусть даже Видар полагает вас вне придворной политики – он знает, что мои подданные пойдут к вам. Безопасность только в одном – чтоб он здесь никого не нашел.

Снова молчание. Казалось, даже треск пламени в очаге приутих.

– Спрятать-то мы вас сумеем, – комкая передник, заговорила Гертруда, – но вы ж не о том, верно?

Луна устремила взгляд в огонь. Лондонский меч покоился на ее коленях, напоминая о себе собственной тяжестью.

«Видар не должен им завладеть».

С самого бегства из Вестминстера все ее мысли были заняты материями сиюминутными: уйти от погони, сбежать из Видарова плена, сберечь Лондонский меч… Но вот время сиюминутного миновало; настал час взглянуть правде в лицо.

– Многим ли удалось уйти, – заговорила она, – кто бы из них ни сохранил мне верность, этого будет мало. Такими силами… такими силами Халцедоновый Чертог не отбить.

«Отбить…» Холодное, безучастное признание: дворец потерян.

У Гертруды перехватило дух. Покосившись на нее, Луна увидела, как Розамунда гладит руку сестры. Да, разумеется – что они могли бы сказать? В один злополучный день она проиграла войну на два фронта, оплошала во всем, с какой стороны ни взгляни, не смогла уберечь от беды никого – ни Карла, ни собственных подданных, ни даже своего Принца.

Противу собственной воли она подняла глаза и встретилась взглядом с Энтони. Казалось, на лице его проступает вся тяжесть, все напряжение не только сегодняшней ночи, но всех долгих лет, что к ней привели. Что оказалось не по силам ни войнам смертных, ни аресту Армией нового образца, с тем шутя справилось вторжение вражеских дивных, в один день выжившее Энтони из дому, да в придачу едва-едва его не погубившее.

Некогда Луна, не задумываясь, поручилась бы за его верность головой. Но сейчас…

«Если решил уйти, отговаривать его я не стану».

Энтони шумно перевел дух… и, на глазах стряхнув с плеч бремя усталости, взвалил на спину груз долга.

– Тогда нужно искать союзников.