И восходит луна

Глава 4

Разумеется, Грайс потеряла к себе уважение, и еще три недели ей пришлось прожить с этим неприятным чувством. Ей стоило бы согласиться, в конце концов, дело было серьезное. Ей стоило бы проявить себя, как ответственного, взрослого, готового к сотрудничеству человека, а она была напуганной девочкой.

Ноар при каждой встрече, а встречались они не так часто, как могли бы, слава богам, называл ее трусихой, Аймили говорила ей забить на это и жить дальше своей робкой, правильной жизнью.

— Приключения просто не для всех, — рассуждала она. — Мы справимся и без тебя, поверь. Прими себя такой, какая ты есть, расслабься. Я бы посоветовала тебе потянуть косяк, но не буду нарушать твоих ригидных принципов.

Лаис сказал:

— Ну, чего ты переживаешь? Просто ты скучная, но мы тебе все расскажем.

Маделин вещала, слизывая карамель с конфет из шоколадных бутиков.

— О, милая, сегодня он решает за тебя, пойдешь ты на сверхсекретное полицейское задание со своим кузеном или нет, а завтра будет решать, выйдешь ли ты вообще из дома. Неужели ты этого хочешь?

Дайлан, когда рассказывал в своей программе о референдуме в Брейтании по поводу выхода из Евросоюза, сказал:

— В отличии от многих моих коллег, я далек от мысли, что население Брейтании отказалось от членства в ЕС, не зная, что такое ЕС, и теперь срочно пользуется преимуществами информационного общества, чтобы узнать, откуда же страна вышла. Думаю, так они пытаются подтвердить свою правоту, оправдать принятое решение в своих глазах. Одна моя родственница, чрезвычайно милая девушка, настолько сильно сомневается в принятых решениях, что не находит себе места, и теперь история ее браузера полна психотерапевтических запросов, ответы на которые он давно уже знает, однако ей нужно подтверждение того, что она поступает правильно. Она — форменная невротичка, кроме того сидит на антидепрессантах. Фактически, интегральный психический статус населения Брейтании в данный момент выглядит именно так. Чувство вины за совершенный выбор, свойственное обсессивно-компульсивным людям, проявляется в судорожных поисковых запросах о том, что будет, если выйти из ЕС.

Кажется, в конце передачи он вырвал из себя сердце, обозначив Гаэрманию, печень, обозначив Фрэйнцию и легкие, которые символизировали Брейтанию.

— Интересно, — сказал Дайлан, прижимая окровавленные пальцы ко рту, Грайс не смотрела всего, но не удержалась и пролистала видео на ютубе. — Где же Романия?

Он вырвал себе ноготь, положил его рядом со внутренними органами.

— Иллюстрация на тему того, что при декларируемом равенстве, не все страны Евросоюза одинаково полезны. Спокойной ночи, мои фрейдистки настроенные зрители. Наш анатомически-политический букварь завершает свою работу, и вам пора отправиться в мир санкционированного мной умозрительного насилия.

Он послал камере воздушный поцелуй, и экран в романтическом, свойственном старым фильмам темпе, затемнился.

Грайс не разговаривала с Дайланом около недели.

И только Олайви сохраняла достойное молчание в те редкие минуты, когда они сталкивались. Олайви считала ниже своего достоинства даже с кем-либо здороваться, не говоря уже менее формальных взаимодействиях.

С работой у Грайс тоже не ладилось. Примерно каждые три дня она приезжала, и ей безупречно вежливо и очень мягко рекомендовали приехать дня через три, потому как работы для нее не имелось. Для химика-аналитика. В фармацевтической компании.

При этом Грайс получала зарплату, совершенно ей не нужную. Каждый раз ей хотелось закричать в лицо идеально вежливому менеджеру по персоналу, который всякий раз теребил блестящую заколку для галстука, чтобы отвлечься — он волновался. Ей хотелось закричать:

— Не нужны мне ваши деньги! Работа! Мне нужна работа! Я хочу заняться чем-нибудь!

Видимо, волна убийств, прокатившихся по Нэй-Йарку и ставших достоянием общественности, внушала руководству компании чувство легкого дискомфорта от возможности быть связанными с женой бога, на которую могло совершиться нападение.

Этого ждали все.

Было совершено еще три убийства. От Нэй-Йарка начался отток жреческих семейств. Почтовый ящик был завален письмами, взывающими к богам, просьбами о защите. Кайстофер выплатил щедрую компенсацию родственникам погибших, а Дайлан уже успел пообещать, что следующее его реалити-шоу будет о той самой организации убийц.

Средства массовой коммуникации, созданные для унификации и контроля над информацией, давно вышли из полагающейся для них роли, уступив место хаотическому господству интернета. Хотя полиция утаивала информацию об убийствах, она все равно всплыла — в сети.

Убийства прекратились, организация затаилась.

Заголовки желтых газет пестрели сообщениями о неудачных покушениях на Грайс и Ноара, конечно ни один из них не был правдивым. Грайс даже дала одно единственное интервью для телевидения. Ее повседневные невротичные повадки были приняты комментатором за страх и беспомощность перед могущественной организацией неведомых убийц.

Некоторые связывали хакерские атаки на базы ФБР, в результате которых в сеть утекла информация о федеральных преступлениях десятка крупных корпораций, с действиями этой же организации. Причины построения такой странной логической цепочки долгое время оставались для Грайс загадочными. А потом Кайстофер объяснил ей. Они сидели за столом и одинаково тщательно разрезали стейк на маленькие кусочки. Свет лампы ложился в бокалы белого вина. Грайс заговорила о том, почему люди связывают, казалось бы, настолько разноплановые вещи, почему в своих блогах они формируют теории заговора, вместо того, чтобы признаться — пока никто не знает достаточно.

Кайстофер отложил вилку и нож, вытер абсолютно чистые руки салфеткой.

— Люди переполнены противоречивыми подсознательными влечениями. Невысказанная солидарность с действиями убийц заставила их отнести потенциально хорошее дело на их же счет.

— Но ведь убийства это чудовищно! — Грайс сказала это резко, будто спорила с невидимым собеседником, чем очень удивила Кайстофера. Он чуть вскинул бровь, взгляд у него на секунду стал взволнованным, как будто Грайс вела себя безумно. Однако, он ответил:

— С точки зрения большинства человеческих культур — без сомнения. Однако современное западное общество полнится агрессией, которая вытесняется за пределы понимания и осознания. Жреческие семьи богаты, они имеют культовый статус и доступ к богам, что может считаться привилегией. А зависть и злорадство идут рука об руку довольно часто — я читал об этом.

— Но что насчет того, что антиглобалистские хакерские атаки на базу ФБР и двойные убийства не выглядят логичным продолжением друг друга?

— Многие люди считают, что боги контролируют индустрию. Отчасти это правда. Мы с Олайви проявляем интерес к транснациональным корпорациям, хотя Олайви предпочитает общение через интернет личным визитам. Я имею связи почти со всеми наукоемкими производствами Эмерики.

— Но ядро этой акции ведь заключается совсем в другом! Оно никак не затрагивает богов.

Кайстофер отпил вино, подождал около тридцати секунд прежде, чем начать говорить.

— Во-первых, установлено, что атака была совершена из Нэй-Йарка. Во-вторых, люди склонны объединять события в группы даже без видимой на то причины. Никому не хочется рассматривать больше неизвестных факторов. В-третьих, я и Олайви были связаны с этими корпорациями. Действительно.

А это значило, что, возможно, они были связаны и с финансовыми махинациями. Просто Кайстофер никогда не сказал бы об этом вслух.

Грайс было интересно обсудить с ним ситуацию. В этом разговоре, считавшимся для ужина почти неприличным, потому как он касался политики, а вовсе не убийств, при рассуждении о которых Кайстофер никогда не терял аппетит, Грайс участвовала с живым интересом. Жаль, его пришлось прервать потому что время ужина истекло. В постели они к нему не вернулись.

А еще через неделю произошло то, что выбило Грайс из комфорта нажитого с таким трудом, с помощью бесчисленных интернет-статей о пользе страха и рационального выбора, а так же здорового эгоизма, который проповедовала Эйн Рэнд.

Убийства продолжились. И на этот раз погибли дети. Мальчик и девочка ее крови были похищены из их дома и найдены неподалеку от дома Грайс. Они были так же обескровлены и изуродованы, как и все предыдущие жертвы. Грайс почувствовала, что произошедшее — ее вина. Маленький мальчик и девочкам с эльфийскими глазами смотрели на нее с упаковок молока еще несколько дней после того, как они были найдены. Грайс было страшно смотреть в эти живые, блестящие глаза зная, что теперь они — мертвые и больше ничего не видят. Она чувствовала почти физическое отвращение ко всем сюжетам в новостях и заголовкам в интернете, связанным с погибшими детьми. Две ночи Грайс проплакала от ощущения своей беспомощности и вины. Кайстофер лежал рядом, глаза у него были открыты. Он слушал, как Грайс плачет.

Но ни о чем не спрашивал.

На третий день, отчаявшись успокоиться и забыть, Грайс пришла к Ноару.

— Вы уже были там?

— Были, — сказал Ноар. — Два раза. Пока ничего полезного.

Он не говорил "из-за тебя", но Грайс была уверена, что он имеет это в виду. Ноар пустил ее на порог, и Грайс впервые увидела их с Олайви часть дома. Все было заставлено книгами, коридоры, комнаты, полки с книгами были даже на кухне, куда Ноар привел Грайс. Книги на разных языках, разной степени сохранности. Казалось, будто Олайви хотела сохранить все известные человечеству знания. Эти книги и составляли ракушку вокруг Олайви, которую никто не мог пробить. Грайс видела и следы присутствия Ноара — аккуратно развешанную парадную форму полицейского, ухоженное, блестящее оружие.

Ноар, впрочем, жил здесь очень минималистично, а вот присутствие Олайви давило.

Ноар неохотно сделал Грайс какао, поставил перед ней чашку, пахнущую шоколадом и сливками.

— Что, помочь хочешь? — спросил он. Грайс кивнула. Она была пристыженной девочкой, которая все же оказалась неправа. Ей было страшно, но в то же время уже легче. Будто она еще могла помочь тем детям.

Грайс взяла чайную ложку и принялась употреблять какао, как суп. Повторяющиеся движения помогали избавляться от нервозности.

— Очень хочу. Я пойду с вами. Сыграю, кого нужно. Все сделаю.

И неожиданно Ноар улыбнулся ей, криво, не очень приятно, зато искренне.

— Спасибо, — сказал он.

И Грайс почувствовала, что она — его сестра, и они родные друг другу люди.

— Только давай твой Кайстофер уедет, ладно? Мне с ним проблемы не нужны. Не говори ему.

Кайстофер уезжал каждый месяц, его не было от двух до четырех дней, и никто не знал, где он. Дайлан утверждал, что Кайстофер — оборотень, и в полнолуние его приходится запирать в подвале.

Грайс, разумеется, в это не верила. Сам Кайстофер говорил, что ему необходимы покой и одиночество, поэтому он уезжает в свой загородный дом. В полнолуние, но это-то Грайс как раз не удивляло. Всего лишь один из его бесчисленных ритуалов.

В ночь перед очередным его отъездом, они лежали в постели. Кайстофер поцеловал ее в позвонок, и это значило, что он собирается спать.

Но ему не спалось, Грайс это чувствовала. Сердце билось у него гулко, часто-часто, и если бы он был человеком, Грайс начала бы волноваться. Такое с ним бывало перед полной луной. Грайс перевернулась к нему, оказавшись с ним нос к носу, глаза у него были открыты.

— Ты переживаешь, — сказала Грайс.

— Да, — ответил Кайстофер. Им обоим было ужасно неловко. Но Грайс чувствовала, что нужна ему. Им владела особого рода тревога, он никогда не говорил о ней, но Грайс ее узнавала. Папа слишком много о таком рассказывал, а кое-что Грайс видела и сама, когда приходила к нему на работу. Аннигиляционная тревога, ужас распада, уничтожения, окончательной гибели. Страдание, исходящее от Кайстофера было настолько осязаемо, болезненно, будто рядом с ней лежал человек со снятой кожей.

Но он ничего об этом не говорил, и это рождало чудовищное ощущение абсурда. Как будто человек рядом с ней истекал кровью, не забывая пить свой вечерний чай и скупыми движениями перелистывать страницы газеты.

Грайс поцеловала его. Он ответил ей, и был в этот момент таким беззащитным, что она почувствовала томительную тяжесть в груди. В темноте глаза его были блестящими, болезненными. Грайс и не думала, что боги могут так страдать, и ей хотелось облегчить его боль. Она не понимала ее источника, и оттого печаль эта казалась глубока. Грайс принялась целовать его лицо: веки, скулы, над бровями и губы. Он замер, на его лице застыло почти детское, непонимающее выражение. А потом он обнял ее, и Грайс слышала, как успокоилось его сердце.

Вся эта сцена была до того странной, до того непохожей на все, что происходило между ними когда-либо, что Грайс крепко-накрепко запомнила ее.

А следующей ночью его уже не было рядом. Грайс не скучала, но она думала о том, где Кайстофер сейчас.

А еще через ночь и ее здесь не будет, она отправится вслед за Ноаром, Аймили и Лаисом к Охотникам. Страх снова разворачивался внутри, похожий на ядовитый цветок. Грайс уже жалела о своем приступе неутолимой сентиментальности, ей хотелось спрятаться, уползти. Она накрылась одеялом с головой, но и это не помогло. Ей было страшно, она представляла себя среди других мертвых, холодную и забытую навсегда. На глаза навернулись слезы, и Грайс снова принялась ворочаться. Она боялась, она хотела бросить все. В голове навязчивым мурлыканьем звучал голос Маделин. Закрытый этаж, закрытый этаж, что страшного в закрытом этаже?

И правда, что страшного может быть в месте, которое закрыто. Оно отрезано от мира, в этом суть. Внутри может быть что угодно, но оно не имеет власти. Контролируемый страх, прирученный. Как стоять перед тигром в зоопарке.

Что там на закрытом этаже?

Грайс вскочила с кровати. Мысль, пришедшая ей в голову была сумасбродной и вдохновляющей. Она спустится на закрытый этаж, она встретится со страхом лицом к лицу, она докажет себе, что не трусиха. Она победит маленький, детский страх, и тогда завтра сможет победить большой.

Связь между закрытым этажом и логовом Охотников выстроилась моментально и была крепкой, как цепь. Грайс не торопясь встала, причесалась, почистила зубы и оделась, будто собиралась выходить на улицу. За окном блестел Нэй-Йарк, никогда не засыпавший полностью. Грайс чувствовала важность совершаемого ей ритуала. Она вышла из комнаты на цыпочках. Впрочем, на их этаже оставались только Маделин и Дайлан, а они, судя по стонам, были слишком заняты друг другом прямо на кухне.

Стоило поменять там стол. И всю еду — на всякий случай.

Грайс вышла из квартиры, зашла в лифт. Ее перестало трясти, она приравняла маленький страх к большому, и сейчас они весили одинаково на ее внутренних весах. Грайс улыбнулась своему отражению. Она нажала кнопку рядом со светившейся цифрой сорок три.

Часы показывали, что уже полтретьего, но сна не было ни в одном глазу. Яркий, белесый свет, отражавшийся от зеркал, взбодрил ее еще больше. Лифт остановился, раздался мягкий перезвон. Грайс почувствовала нарастающее беспокойство. И правда, что она тут увидит?

Сперва она не увидела ничего особенного. Небольшой типовой коридор, который запечатывала где-то на середине стальная дверь, рядом с которой непрерывно попискивал кодовый замок. Ничего необычного, ничего пугающего. Может быть, здесь хранились важные документы? Что-то вроде картотеки. Деньги для богов ценностью не были, а вот информация — наверняка. Дверь выглядела очень надежно. Грайс подошла к ней, прошлась пальцами по холодному металлу. Наши страхи на поверку очень часто оказываются глупостями, которые мы сами и вообразили. Конечно, закрытый этаж, где, наверняка, должны храниться трупы, продукты экспериментов, проснувшиеся родственники или еще что-то в этом роде. История не более правдивая, чем крокодилы в канализации. А Грайс вообще не стоило лезть не в свое дело. Она чувствовала себя так, будто использовала чей-то ключ безо всякого смысла. Грайс смотрела на кодовый замок, и ее подмывало понажимать кнопки — наудачу. А почему бы и нет, в конце концов?

Днем у нее было бы миллион причин, почему нет. В конце концов, можно случайно включить сигнализацию, или с кодового замка снимают протокол операций. Но сейчас Грайс с легкостью откинула все эти мысли. Никогда еще она не чувствовала себя такой бунтаркой. То, что закрытый этаж, о котором с таким таинственным придыханием рассказывала Маделин, оказался лишь хранилищем, как в банке, придало Грайс сил. Глядишь и Охотники завтра окажутся лево-радикальными интеллигентами, как из времен Красного Мая во Фрэйнции.

Грайс потянулась нажать какую-нибудь кнопку, и тут заметила, что на одной из них нарисован значок переговорного устройства. Прежде, чем подумать о последствиях, Грайс ткнула в него. Наверняка, соединяет с охранником, а может с Дайланом или Олайви. По коридору разнеслась мелодия, похожая на те, что звучат, когда открываешь музыкальную шкатулку. У шкатулок особая тональность, даже классика в этом исполнении становится неузнаваемо-детской. Но эту мелодию Грайс и впрямь прежде не слышала. Кукольная песенка, начинающаяся грустно, а заканчивающаяся весело. Она так удивительно не подходила этому простому, непримечательному коридору со стальной дверью. Она была совершенно чуждой этому месту. Вырванная из контекста и помещенная в совсем иное пространство, производила она жутковатое впечатление. Грайс передернула плечами. Ощущение силы и радости, будто втянулось в невидимую яму, мгновенно оставив Грайс.

Она развернулась и быстрым шагом пошла к лифту. Грайс уже почти нажала кнопку, когда услышала искаженный динамиком голос мужа.

— Грайс? — спросил он. — Я слышу твои шаги.

Это определенно был голос Кайстофера, Грайс слышала это даже сквозь уродующие его помехи. Но у него была совсем другая интонация.

Грайс замерла. Он говорил:

— Не оставляй меня здесь. Ты ведь меня не оставишь? Иди сюда, иди ко мне.

Его голос был таким чужим, и Грайс отчего-то испугалась еще сильнее.

— Я скажу тебе код. Иди сюда, иди ко мне. Будь со мной.

А потом он вдруг заскулил от боли. Грайс услышала приглушенный удар, а потом хлюпанье крови.

— Мне больно, Грайс. Я делаю себе больно. Иди сюда. Ты же не хочешь, чтобы я причинял себе вред? Я совсем один.

Грайс развернулась к кодовому замку. Кайстоферу было плохо, и Грайс не знала, может ли она ему помочь. Почему он сюда ушел? Грайс ведь чувствовала его тревогу. Папа говорил, что люди, страдающие от приступов, забивались иногда в закоулки на улицах, запирались в комнатах, может и Кайстоферу стало плохо, и он решил переждать здесь.

— Я могу тебе как-то помочь? — спросила Грайс. — Давай я позову Дайлана?

— Но мне нужна ты. Я без тебя умру. Код: семь, четыре, семь, восемь, шесть, один. Иди ко мне, я хочу посмотреть на тебя, Грайс. Я хочу посмотреть на тебя прежде, чем умру.

— Но ты не можешь умереть.

Он засмеялся, смех у него был мальчишеский, многообещающий. Грайс обхватила руками локти.

— Что ты здесь делаешь?

— Мне плохо. Иди ко мне. Иди ко мне, это я. Или это не я? Это может быть кто угодно, кто завладел моим голосом и телом. Но ты же хочешь узнать, правда? Ты любопытная девочка, а я интересный мальчик. Иди сюда.

А потом он крикнул:

— Я хочу, чтобы ты была здесь!

И Грайс поняла, что он кажется ей тем, кем никогда прежде не был — капризным ребенком, дурным мальчишкой.

— Почему ты не можешь выйти? — спросила Грайс.

— Я поклялся своему брату, что не выйду отсюда, пока луна не пойдет на убыль, моя конфетка. Я не могу нарушить клятву, данную члену своей семьи. Но ты ведь можешь зайти ко мне. Мне плохо без тебя.

Он вдруг запел. Голос у него был мягкий, мелодичный.

— Сахар и специи, и все очаровательное, вот из чего сделаны девочки.

Грайс подошла ближе. Ее тянуло посмотреть на Кайстофера — сейчас. Ей казалось, что голосом ее мужа говорил совсем иной человек, совершенно сумасшедший, мальчишка в теле взрослого. Почти против воли Грайс коснулась первых трех цифр кода. Рука задрожала. Грайс остановилась и услышала:

— Давай, осталось три цифры, что же ты ждешь? Давай, девочка, это сложно, но ты справишься. Твои пальчики должны нажать еще на три кнопки. Восемь, шесть, один, конфетка. Бесконечность, это мертвая восьмерка! Нажимай! Нажимай! Я хочу, чтобы ты нажала.

И Грайс, сама не понимая, зачем, нажала. Раздался тихий, едва различимый щелчок. Грайс осторожно потянула за ручку, и эта железная, непоколебимая дверь поддалась. Что там, за ней?

Кайстофера Грайс не увидела. Она шагнула за дверь, и будто бы попала в другой мир. У конца коридора не было ничего общего с началом. Стены здесь были розовые в голубой горошек, на каждом окне — разноцветные занавески, нарочито неподходящие друг другу. Полосатые, клетчатые, все ярких цветов, такие подчеркнуто детские. Внизу на полу были нарисованы леденцы и карамельки, такие объемные и красивые, будто они были раскиданы по полу, будто Гайнзель и Грэйтель возвращались назад, из Пряничного Домика. Казалось, Грайс смотрела на леденцы, лимонные, арбузные, персиковые, смотрела на карамельки, молочные и шоколадные, и чувствовала на языке их вкус. Она шла по этой сказочной дорожке на полу, коридор был длинный, по обе стороны от нее были двери, белые, с розовыми, блестящими ручками, похожими на шарики клубничного мороженого. На стенах Грайс видела рисунки треугольных, ровных кусочков тортиков, пирожных, печений. Вся эта сладкая, липкая, вызывающая аппетит обстановка, была странной, однако не пугающей. Пахло так же одуряюще — ванилью, сахаром, какими-то сиропами. Грайс чувствовала, как во рту собирается слюна. Кайстофера здесь не было. Грайс шла по коридору, осторожно, ступая на цыпочках. Наконец, она решилась толкнуть одну из кремово-белых дверей. С тонким, музыкальным скрипом, она открылась. Мелодия звучала и звучала, та же неузнаваемая и детская, Грайс уже слышала ее при наборе голосовой связи. Грайс увидела, как одновременно открываются, будто среагировав на ее появление, музыкальные шкатулки — разноцветные, разрисованные. Мелодии, слившиеся воедино, звучали хаотически, будто взрезая друг друга, Грайс захотелось закрыть уши. В пастях раскрытых шкатулок кружились маленькие девочки в легких платьицах. Грайс увидела Олайви, с ее длинными волосами и царственной осанкой, и Аймили с ее милыми, неземными глазами. Сходство было условное, и все же оно было. А потом Грайс увидела и себя саму. Ее мелодия, в хаосе чужих, была совсем негромкой и нежной. Грайс подошла к шкатулке. В темной ее глубине лежали бумаги, а так же рентгеновские снимки ее костей, флюорография. Грайс увидела, что это копии всех ее медицинских обследований за всю жизнь. Списки ее аллергий, ее цикл, ее излияния психотерапевту. Все самое личное и постыдное, все было здесь. В шкатулке Олайви была ее медицинская информация, с той же точностью, до длительности цикла. Были и другие женщины. Вдалеке, почти у окна, Грайс узнала своих сестричек, а еще дальше — свою маму. Мелодии лились, будто водопад, на Грайс накатывали ноты, и ей хотелось выйти отсюда, ее затапливало.

Она спешно покинула комнату. Пока она ничего не могла думать о том, что увидела. Грайс открыла следующую дверь. Здесь все было по-другому, но так же странно. Комната игрушек. Грайс увидела железную дорогу, где голубой и желтый поезда столкнулись друг с другом, и игрушечная платформа оказалась залита чем-то липким, красным. Грайс нагнулась и потрогала субстанцию пальцем — это оказался джем. Грайс видела фарфоровых кукол с разбитыми личиками и вырванными глазами. Еще она кукольный домик, каждая стена в котором была раскрашена в другой цвет. Части человеческих фигурок были запрятаны в разных комнатах.

На полу валялись детские кубики, их грани так же были выкрашены в разные, по-детски нежные или ребячливо-яркие цвета. На каждой грани Грайс видела рисунки. Грайс взяла один из кубиков: лезвие, изуродованные детские ботиночки, красно-белая мятная палочка, глаз с тянущимися за ним сосудами и нервами.

На втором кубике были нарисованы лимон, полные, алые женские губы, зуб и белый кролик с четырьмя голубыми глазами. На третьем — женские половые органы, шоколадная плитка, корабль, какие изображают на марках и бабочка.

Все происходящее было таким странным, будто и не существовало вовсе, будто Грайс снился причудливый сон, о котором она непременно захотела бы рассказать психотерапевту.

Маленькие цветочки, словно сыпь, распространялись по розовым стенам. Все здесь менялось, поняла Грайс. Стоило ей отвернуться, причудливые игрушки меняли свое положение, будто играли сами в себя. Этот подвижный мир еще больше увеличил сходство реальности со сном. Грайс захотелось заплакать оттого, что ей показалось — она сходит с ума.

В этот момент Грайс услышала голос Кайстофера:

— Девяносто восемь, девяносто девять, сто. Кто не спрятался, я не виноват!

Грайс выскользнула из комнаты. Ей вовсе не хотелось там оставаться. И чтобы ее нашел ее же муж почему-то тоже. Впрочем, как раз последний факт был вполне понятен. Грайс скользнула за следующую дверь, прижалась к ней спиной. Сердце билось часто-часто. Комната, в которой оказалась Грайс, была почти нормальной. Она несколько пародийно воспроизводила антураж викторианского чаепития. Высокие чайнички с изогнутыми носами, фарфоровые чашечки, молочницы и сахарницы, в хаосе нагроможденные на стол, пирожные и печенья невероятно ярких цветов, серебряные ложечки, валяющиеся на полу. Со стен на нее смотрели глаза бесчисленных насекомых, которые замерли за стеклом, в рамках. Грайс принялась пододвигать стулья, чтобы запереть дверь. Ручку здесь подпереть было нельзя, и Грайс решила подвинуть стол. Некоторое время она безуспешно боролась с ним, а потом услышала шаги. Вжавшись в угол, Грайс замерла.

— Где ты, моя конфетка? — пропел он. Грайс старалась даже не дышать. Она содрала ногти, и теперь на белой скатерти красовались пятна ее крови. Это казалось ей невероятно, обездвиживающе жутким, будто часть ее навсегда останется в этом чудовищном мире, если здесь прольется хоть капля ее крови.

Грайс с трудом удавалось вернуть себе осознание того, что она все еще в Нэй-Йарке, это всего лишь сорок третий этаж ее нового дома. Ничего особенного. Не иной мир.

А потом Грайс увидела, что свет будто искажается, из ниоткуда возникали и гасли радуги, контуры предметов плыли, и пространство расширялось и сужалось по своему усмотрению, плевав на естественные законы, мир трепетал. Грайс никогда прежде не видела, чтобы с самой тканью реальности творились такие вещи. Грайс вытянула руку вперед, и вены на ее бледных руках, казалось тоже двигались, потом ей почудилось, что под кожей двигаются крохотные жучки.

Он замер у входа в комнату, она чувствовала, как его ботинки поскрипывают по полу.

— Вот я тебя и нашел! Ты теперь моя, я тебя нашел!

Грайс молчала.

— Почему ты не хочешь просто выйти отсюда? Игра закончилась! Мы будем играть во что-нибудь другое. Поиграем в доктора, да?

А потом Грайс увидела, как стулья, дверь, кусок стены, оплывают, будто плохо приготовленное желе или воск с горящей свечи. Грайс затошнило, все перехватило внутри, будто взлетал самолет. А потом вошел он. Он был — трепещущее сердце хаоса. Вокруг него искажалось все, но сам он был беспредельно ясный — весь в белом, в белоснежном, он был — сахар и кровь. На нем был костюм тройка, блестящие, лакированные белые ботинки, и единственным цветным пятном в его образе были красные, клоунские носки. Грайс узнавала его и совершенно не узнавала. По костяшкам его пальцев путешествовали два игральных кубика.

— Боги играют в кости, — сказал он. — У меня заныли кости, значит жди дурного гостя. Так в чьи кости играют боги, конфетка?

Он вытянул руку, и кубики пошли вверх, а не вниз, как приказывал им закон всемирного тяготения. Они замерли на кончиках его пальцев.

— Что здесь происходит? — выдохнула Грайс.

— Все, — сказал он. Кайстофер подбросил кости вверх и вытянул руку, чтобы их поймать. Грайс видела, как точки на грани сменяются почти неразличимыми знаками, буквами, иероглифами, схематическими рисунками. Наконец, кости оказались на ладони Кайстофера. Одна из них превратилась в кубик сахара, а вторая демонстрировала маленькую, хорошо прорисованную осу.

Кайстофер положил кусок сахара под язык. Он неразборчиво сказал:

— Извини.

Грайс услышала жужжание. Из чайника поднимались на прозрачных, трепещущих в неверном свету, крылышках, керамические осы. На их длинных брюшках были нарисованы цветы, стеклянные черные глаза смотрели вперед. Осы были живыми, они не были искусственными, сделанными, это были настоящие существа, неестественные и неправильные, и в то же время удивительно красивые. Грайс заметила серебряные жала. Подняв голову, Грайс увидела, что все насекомые, казавшиеся засушенными еще пару минут назад, бились теперь о тонкие стекла рамок. Грайс схватила со стола одну из тарелок, будто щит. Керамические осы ринулись к ней, и она принялась защищаться. Жала входили в ее тело, и это было больно, будто они впрыскивали в нее еще иголок. Некоторых ос Грайс разбивала, некоторые вонзались в нее и падали замертво. Кайстофер смотрел, на лице его застыла улыбка, выражающая вежливое любопытство, он будто слушал ее интересный рассказ о приключении, которое произошло давным-давно. Рой ос вокруг нее становилось все больше.

— Кайстофер!

Он ждал. Грайс боролась с осами. В них не было никакого яда, но укусы были очень болезненными. Грайс с остервенением давила ос ногами, отмахивалась от них, забыв обо всем, что происходит, о том, где она вообще. А потом ее поймали. Кайстофер крепко держал ее за талию, будто решил вступить в танец, который она танцевала.

— Отпусти!

Она наступила ему на ногу, а он схватил ее за подбородок. Разжав ей челюсть, он втолкнул Грайс в рот еще одну керамическую осу. Во рту она, как конфета, растаяла молочно-клубничной сладостью, одновременно ужалив Грайс в язык. Невыносимая боль смешалась с потрясающим вкусом конфеты, какой Грайс не пробовала прежде. А потом и со вкусом ее собственной крови из пораненного языка. Кайстофер ее поцеловал. Грайс целовалась с собственным мужем, и все же ей казалось, что она изменяла ему — так сильно этот Кайстофер был непохож на того, которого она знала.

Этот поцелуй был совсем иным, ее впервые так целовали — страстно, жадно, почти кусая, облизывая. Она ощутила себя желанной и грязной. Он засмеялся, чуть отстранившись. Его смех, улыбка — все, что было чуждо Кайстоферу, все, во что Грайс не верилось, было таким красивым. Кайстофер смотрел на нее. У него был любопытный, чужой взгляд.

— Я так хотел с тобой познакомиться, — сказал он, а потом облизнулся. Губы у него были сладкие от сахара. Его руки ощупывали ее, трогали — без той отстраненности, с которой Кайстофер делал это обычно. Сейчас он был порывистый, почти до грубости. Он с капризной злостью разорвал на ней чулок, как будто Грайс была подарком до которого он не мог добраться сквозь упаковку.

Грайс хотелось его оттолкнуть и не хотелось тоже. Все вокруг было зыбким, странным. Грайс слышала, как шуршит под ногами песок, хотя они все еще находились в комнате. Грайс чувствовала хаос, который бился о ее реальность, и очередная волна, казалось, сметет с берега ее несчастный, обреченный разум.

— Кто ты? — спросила Грайс шепотом. Он подхватил ее на руки, легко и быстро, так никогда не поступал с ней Кайстофер. Не поступал прежде. Грайс крепко обхватила его, чтобы не упасть.

— Твой муж, — сказал он. — Тоже.

У него был смешливый голос, будто он всегда, в каждый момент времени, мог сорваться в истерический смех. Безумный, он был абсолютно безумный. Грайс видела таких — люди в мании. Они были прекрасные и очень жуткие. Но Кайстофер — Кайстофер сейчас был пугающим и великолепным. Папа рассказывал о психотических ямах, в которые безумные люди могут затянуть неосторожного терапевта. Вокруг Кайстофера будто была та самая психотическя яма, однако не метафорическая, а воплощенная — реальность вокруг него была хрупкой, готовой порваться.

Кайстофер повалил ее на стол, фактически ее телом смел чашечки и чайники, молочницы и сахарницы, на пол. Было больно, и в то же время очень азартно. Грайс притянула его к себе, и он снова поцеловал ее. Губы у него были сладкие-сладкие, будто сахар никогда не покидал их полностью. Грайс увидела, как из пролитого на пол чая будто вылупляются маленькие паучки. Они ползли внизу, под столом, взбирались на стол. С потолка пошел снег, Грайс почувствовала себя внутри игрушечного шарика, который хорошенько потрясли. Только остальной пейзаж сильно отличался от привычных домиков и маяков.

— Ты так мне нравишься, такая милая, сладкая, беззащитная, — сказал Кайстофер. Он шептал ей на ухо, и каждое слово отдавалось внутри мурашками. Пролитый чай не остывал, жег Грайс спину. Все законы, которые Грайс считала вечными, отменялись и возвращались снова, снежинки опускались сахарными хлопьями или вспыхивали коротким огнем. Тишину прорезала музыка, она сменялась хаотическими, далекими воплями, техническими звуками вроде мерных ударов по металлу, переборами струн, жужжанием.

Кайстофер залез ей под юбку, надавил на нее прямо сквозь белье. Грайс застонала. Никогда прежде она не испытывала такого возбуждения. Чувство было настолько сильным, что казалось ей запретным.

— Влажная, — прошептал он. — Хорошая девочка, молодец.

Он был грубым, бесцеремонным, совсем не похожим на ее мужа, настойчивого, но всегда очень спокойного. Кайстофер лизнул ее в шею, потом оставил болезненный укус. Грайс приподнялась ему навстречу, откинула голову, открывая шею — самое беззащитное место.

— Он тебя выбирал для нас обоих, так что я тоже хочу тебя попробовать.

— Я хочу тебя, — сказала Грайс, и поразилась тому, как ее молния не поразила прямо на месте. — Я так тебя хочу.

Он улыбнулся, обнажив белые, как сахарные конфетки, зубы. Грайс принялась целовать его, мягко, нежно. Он поймал ее за подбородок:

— Так ты у меня девочка с депрессией? Расскажи мне об этом? Давай сделаем вид, что я твой терапевт, м? На терапевта часто переносят образ отца, как и на видного политика. Папочка когда-нибудь тебя трахал? Трогал тебя? Облизывал? Какие еще у тебя жалобы? Да-а, сучья жизнь, а потом вы умираете.

Он говорил лихорадочно, так нервно, неровно, что голос его казался незнакомым. Цветы на обоях жили собственной жизнью, раскрывались, вяли, усыхали, осыпались, и вновь росли. Бесконечный круг жизни. Грайс мало что понимала, но ей нравилось слушать его голос. Он раздевал ее, не так, как Кайстофер делал это обычно. Порывисто, больно задевая ее кожу ногтями, жадно. Пальцы Кайстофера, обычно двигающиеся так осторожно, почти с почтительностью, сейчас терзали ее тело, будто она была вещью, по праву принадлежащей ему. Они целовались, и Грайс чувствовала его язык, прохладный, мокрый, чувствовала его движения, настойчивые, похожие на обещание того, что будет после. Никогда они не целовались так прежде.

Грайс сама потянулась раздеть его, и он быстро направил ее руку вниз, к ширинке. Грайс почувствовала, что краснеет.

— Потрогай его, ну же. Я хочу, чтобы ты трогала меня.

Грайс услышала звон разбитого стекла, будто вторящий его раздраженной капризности. Свободная ее рука скользила по древесине стола, и когда ногти процарапали ее, на дереве остались не длинные полосы, а карточные знаки, идущие друг за другом — крести, бубны, черви и пики. На пальцах другой руки, которой Грайс нащупывала молнию на его брюках, были блестки и изменчивый пигмент, похожий на пыльцу бабочки. Цветные пятна блестели и переливались на белой ткани брюк Кайстофера. Наконец, Грайс справилась с молнией и расстегнула на нем брюки. Под ними оказалось женское белье, кружевное, атласное, светло-розового цвета. Его стоящий член под этой женственной, нежной тканью вызвал у Грайс чувство стыда, так тесно сопряженное с удовольствием. Грайс засунула руку под белье, почувствовав нежное прикосновение атласа, коснулась его члена. Он запрокинул голову, застонав. Его пальцы скользили по ее груди, иногда до боли сжимая соски.

Грайс трогала его, с любопытством, возбуждением. Никогда прежде ее рука не касалась его там. Это казалось запретным, а сейчас он так громко стонал, продолжая ласкать ее. Язык его скользил по губам, он улыбался это странной, никому не идущей улыбкой безумца. Неожиданно, он прижал ее к столу, еще раз прошелся рукой по ее груди.

— Хочу по-другому, — сказал он. Кайстофер поймал пару паучков, ползущих по столу, не похожих на настоящих насекомых, слишком длинноногих, слишком больших. Он посадил их ее на солнечное сплетение, и Грайс выдохнула, ощущая мучительный страх и щекотку от их движения вверх, к груди. Она ловила языком сахарный снег, ей хотелось, чтобы Кайстофер вошел в нее, она была голодна почти до боли.

— Предупреждаю, сейчас все будет очень символично, — сказал он, и засмеялся, а Грайс не понимала, что смешного в том, что ей так хочется его, что она вся влажная, что все внутри болит.

Он раздвинул ей ноги, пощупал, а потом приставил к ней что-то, холодное на ощупь, грубое. И все же Грайс с жадным восторгом это приняла. Было определенное удовольствие в том, что Кайстофер мог просто взять ее, но он делал что-то неестественное, что-то, что доставляло ей постыдное удовольствие. Он трахал ее остовом водяного пистолета, детского, прозрачно-голубого. Игрушка входила в нее, исчезала в ней, почти до конца и выходила, вся в ее влаге, и это было чудовищно, а еще, приятно. Кайстофер смотрел на нее и будто бы любовался. Он держал ее ноги раздвинутыми, не давая ей свести колени от стыда. Грайс и сама двигалась навстречу его руке, впуская в себя остов игрушки. Швы были неровные, и отчасти Кайстофер делал ей больно, но его движения утоляли другую боль, внутри, и Грайс кричала, требуя еще, и еще быстрее.

Ничто в жизни, даже флуоксетин, не приносило ей подобного удовольствия прежде. Она зажимала себе рот, чтобы быть потише, но Кайстофер отводил ее руки, а потом трогал ее тело, щипая, царапая.

А ей нравилось. Все это так не сочеталось с ней самой — правильной, приличной, вечной умницей, что Грайс казалось — она смотрит порнографию о ком-то другом, о другой девочке — по-настоящему плохой. За секунду перед тем, как Грайс кончила бы, Кайстофер вытащил пистолет, он нажал на курок, и Грайс почувствовала, как ее орошает струя ледяной воды там, где она пылала. Она инстинктивно попыталась притянуть его к себе, и он поддался. Его стоящий член утыкался в ее бедро, она чувствовала, как кожу царапают кружева его белья. Он коснулся губами ее соска, лизнул грудь, а потом оставил болезненный укус.

— Я думал, ты будешь скучнее, — небрежно бросил он. — Мне нравится твоя грудь.

Он говорил будто бы равнодушно, словно игра наскучила ему.

А потом он нетерпеливо ткнулся в нее, и Грайс сама двинула бедрами ему навстречу, помогая войти.

Сегодня Грайс узнала, насколько обычное, человеческое удовольствие могло быть сильно, и узнала разницу между человеческим желанием и тем, что она испытывала, занимаясь сексом с богом. Все вокруг будто совсем потеряло очертания, плыли пятна перед глазами, невероятные, несуществующие цвета пронзали темноту, силуэты вещей, казалось, беспокойно двигались, а Грайс громко, почти срывая голос, кричала.

Он дергал ее за волосы, заставляя то целовать его в губы, то отстраняться. Он глубоко входил в нее, почти до боли, на всю длину, но ей только этого и хотелось. Она вцеплялась ему в плечи и спину, но ткань его пиджака не позволяла причинить ему боль. И тогда Грайс дергала его за волосы, и тут же, будто стараясь загладить вину, целовала. Никогда прежде он таким не был, никогда прежде она такой не была. Все смешалось, вспыхивали и гасли огни, и Грайс казалось, будто удовольствие разливается по ней каким-то чудовищным, неестественным образом, будто даже кровь в ее венах поворачивает вспять. Ей казалось, она сейчас умрет. Она с ума сходила, мир будто трескался, еще чуть-чуть, и хрупкая пластинка, отделяющая хаос от относительной стабильности должна была лопнуть. И что тогда будет — никто не знает, даже Кайстофер, в этом Грайс была абсолютно уверена.

В воздухе, будто он был плотным, как вода, плавали экзотические рыбки. Грайс протянула руку к одной из них и поймала. Рыбка была скользкая и влажная. В скользком и влажном внутри Грайс двигался Кайстофер, и с каждым новым толчком, Грайс все больше теряла разум. Мысли были как маленькие фейерверки. Разноцветные, пылающие мысли.

Он оставлял на ней укусы, будто отметки. Безумный и смешной, и ужасно пугающий, он был одновременно таким красивым, и Грайс любовалась на него, когда зрение не покидало ее. Иногда все будто выключалось, как если бы Грайс проваливалась в бессознательное состояние от чудовищного удовольствия.

А потом она кончила, и все чувства наоборот обострились до предела, будто она была обнаженной перед ним не до кожи, а до мяса. Кайстофер продолжал двигаться, и она охотно принимала его.

— Хорошая, хорошая девочка, — шептал он, а потом вдруг ударил ее по лицу. — Нет. Плохая.

И Грайс понравилось ощущение онемения от этого удара. Кайстофер кончил в нее, его жар хлынул в Грайс, и она чувствовала, как все внутри, против ее воли, все еще сокращается, принимая его в себя.

Они лежали на столе рядом. Кайстофер лениво гладил ее, потом коснулся пальцами бедер, собирая свою сперму и ее влагу, коснулся пальцев языком, а потом коснулся пальцами ее губ. Грайс открыла рот, ее язык податливо прошелся по подушечкам его пальцев, измазанных терпким и липким.

— Я буду тебя любить, — сказал Кайстофер. — Мне нравится, что он выбрал.

— Я не понимаю, — сказала Грайс. — Ты и он, это ведь один человек.

Но Кайстофер не ответил. Он ласкал ее грудь, касался губами ее шеи. Кайстофер никогда не трогал ее после секса.

Она и сама трогала его, его член, его живот, его руки. Он был открыт ей. И Грайс чувствовала себя неловко. Такая близость вызывала боль, и Грайс хотелось остаться одной, все забыть. Она вдруг испугалась, что забеременеет от него и всегда будет помнить, как именно они зачали ребенка. Как все было неправильно, как грязно.

Кайстофер вдруг приподнялся, сказал:

— Я голоден!

Он почти упал со стола, пытаясь нашарить что-то под ним. В конце концов, Кайстофер достал разбитую банку малинового джема и запустил туда руку. Грайс увидела несколько крупных осколков и бессчетное количество мелких. Кайстофер принялся облизывать свои длинные, красивые, измазанные в красном пальцы. Лицо его было перемазано в джеме, капли падали на идеально белый костюм, казалось, на нем сияют брызги крови. Кайстофер схватил ее за подбородок так резко и больно, что Грайс испугалась, но он только поднес к ее губам пальцы, измазанные в сладком. Грайс несмело слизнула джем. Он был хорош на вкус, но в нем угадывались те терпкие оттенки, которые Грайс слизывала с пальцев Кайстофера перед этим.

Она вдруг заплакала. Кайстофер склонил голову набок.

— Что случилось? — спросил он. — Тебе скучно?

Он не спросил, больно ли ей или страшно, будто никто в мире не плакал от этого. Только скука была для него достаточной причиной.

А Грайс и не могла сказать, от чего именно она плачет. Всего было слишком много — хорошего и плохого, постыдного и приятного. Грайс вытирала соленые слезы, и когда она стряхивала их на пол, он падали вниз, как крохотные бриллианты, поблескивая в неверном свете, который источал Кайстофер.

— Я не понимаю.

— Не понимаешь, — сказал Кайстофер. — Хорошо.

Он снова запустил руку в банку с джемом. Сложно было увидеть, порезался он или нет.

— Я понимаю, как можно плакать из-за того, что ничего не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, поэтому тебе скучно.

Он вдруг захлопал в ладони, брызги джема разлетелись во все стороны.

— Все любят истории! Я тоже расскажу тебе историю! Я расскажу тебе историю за то, что ты хорошая девочка. Папочка тебя наградит.

Он вытянулся на столе со свободой и развязностью, которую нельзя было представить в его теле прежде.

— О чем будет история? — спросила Грайс.

— О двух маленьких мальчиках, двух маленьких девочках и одном большом-большом боге. Отец для ребенка бог, ты знала об этом?

— Это о тебе?

— Я проткну тебе руку, если ты будешь меня перебивать. Все поняла?

На всякий случай Грайс только кивнула. Кайстофер подался к ней, уткнулся носом в шею и вдохнул ее запах. А потом начал говорить:

— Иногда люди думают, будто бы боги рождаются со своим предназначением. Это глупости все, совсем-совсем. Боги рождаются маленькими, беспомощными существами, как и все живые твари на свете. Говорят, будто боги Дома Хаоса отличаются от богов Дома Тьмы, но все дело в воспитании, моя милая. Мамочка и папочка воспитывают нас так, чтобы получилось то, чего они хотят. В начале наша сила безвидная, аморфная. А потом они лепят то, что пожелают. Маленькие мальчики и девочки редко бывают счастливы. Если твой папочка бог — ты не можешь его убить, даже в воображении своем — не можешь. А он может делать с тобой все, что хочет, ровно до того момента, пока у тебя не появится сила.

Кайстофер вдруг сказал:

— Я скоро вернусь.

Он спрыгнул со стола, скрылся за дверью. Грайс принялась одеваться и приводить себя в порядок, настолько, насколько это было возможно. Когда он вернулся, Грайс уже сидела на столе, сложив руки на коленях.

В руках у Кайстофера был альбом — старый, затертый. Он открыл его на первой странице, и Грайс увидела четырех детей. Маленькую девочку, которую держал на руках смуглый, высокий мальчишка, рядом с которым стояла такая же высокая девочка с длинной косой, а чуть позади всех, как бы смущаясь, был еще один мальчик, ее будущий муж. Все они были красиво, аккуратно одеты, за ними разрасталась зелень какого-то далекого, загородного сада.

Чуть поодаль Грайс заметила свежую могилу — холмик, укрытый цветами.

— Это мы в день смерти нашей матери. Тогда все началось, — сказал Кайстофер. Звучало зловеще, но голос его был веселый, будто он рассказывал забавную историю.

— Она нас любила, и она умерла. Моей младшей сестричке было два года. Знаешь, как говорят. Мать должна быть, чтобы ее можно было оставить.

Он засмеялся, смех у него был, как болезненные спазмы. Его измазанный в джеме палец ткнулся в лицо маленького Дайлана. Дайлан тогда улыбался совсем как сейчас. Но выглядело это жутковато — дети во всем черном стояли на похоронах своей матери, однако их лица не были грустны. И Грайс поняла — они просто не осознавали, что такое смерть. Они знали, что никогда не умрут.

— Ему повезло.

Следом он ткнул пальцем в серьезную Олайви.

— Ей, может быть, тоже. Хорошенькая, правда? Интересно потрогать ее между ног, чтобы ощутить как там влажно. Сестрички!

Он цокнул языком.

— А вот нам, — его указательный и средний палец закрыли лица крохотной Аймили и его самого. — Совсем не повезло.

Грайс хотела спросить, что он имеет в виду, но Кайстофер уже перевернул страницу. На следующей фотографии маленький Дайлан кормил жирафа в зоопарке. Жираф склонял к нему голову, сидящую на длинной, пятнистой шее, и смотрел добрыми, большими, темными, как шоколад, глазами. Дайлан гладил антенки его рогов. Камера запечатлела и чью-то руку, держащую сладкую вату.

Грайс услышала знакомое шипение.

— Бог грязной жизни, — перевел Кайстофер. — Хозяин эпидемий, король больных и бешеных зверей. Папочка водил его в хоспис, смотреть на раковых больных. Он хотел, чтобы Дайлан видел, как люди умирают от болезней — все стадии. Он запирал Дайлана наедине с бешеными животными. Аймили все время боялась, что они обглодают Дайлана до костей. Но так не бывает, зверушки в бешенстве не могут глотать, они кусают, но это все, на что они способны.

Грайс прижала руку ко рту, весь ужас жизни, которую вел Дайлан не мог до нее дойти, как будто произошел сбой в приеме сигнала на станции, и она слышала сообщение с большими помехами. Отец натравливал на Дайлана бешеных зверей? Заставлял смотреть, как люди умирают от рака? Бог грязной жизни.

Кайстофер вдруг засмеялся. След от его пальца, указывающего на Дайлана, остался на пленке альбома, будто кровь, покрывающая шею мальчишки на фотографии.

— Ты его жалеешь? Я рассказываю тебе историю нашей великой семьи, а ты его жалеешь?

Он больно щелкнул Грайс по носу.

— Людей раздирают противоречивые влечения, страх и желание, в сущности, одно и то же. Но у человека всегда есть предел — предел того, что может чувствовать его тело. Если ты бог, у тебя предела нет.

Кайстофер запустил липкую руку ей в волосы, больно оттягивая их, пачкая.

— Все поняла?

— Да.

— Хорошо.

Кайстофер перевернул страницу. На следующей была фотография повзрослевшей Аймили. Здесь ей было лет семь, два задорных, тонких хвостика торчали по обе стороны ее головы, как ушки. На ней было розовое платье с большим принтом в виде щенка на груди. Она улыбалась и показывала пальцем на что-то, что глаз фотоаппарата не обхватил. Двух передних зубов у нее не хватало, а свободной рукой она теребила волосы красавице-кукле. Шипение и щелканье снова проникло в сознание Грайс. Кайстофер теперь гладил ее волосы.

— Богиня обмана и всего, что не должно видеть. Если спросишь про детство моей маленькой сестрички, она на тебя обидится. Аймили мало что помнит. Папа держал ее на галлюциногенах с пяти лет. Ничего страшного, она бессмертна, ее организм способен выдерживать любые дозы опиатов, токсинов или синтетических психостимуляторов. Она видела то, чего нет на протяжении многих лет, пока не научилась управлять этим так, чтобы вместе с ней видели и все остальные. Аймили ненавидит папулю.

Кайстофер достал из кармана сахарные конфеты в форме разноцветных сердечек, принялся грызть одну за другой, как орешки.

— М, — сказал он. — Лимонный! Обожаю лимонный вкус! То есть, ненавижу! Я перепутал!

Он вдруг притянул Грайс к себе и с поцелуем передал ей конфету. В другой ситуации Грайс испытала бы брезгливость и отвращение, но сейчас с удовольствием распробовала кислую сладость. Кайстофер говорил обо всех этих чудовищных вещах так спокойно, будто они не стоили ничего, будто это рядовая семейная история, имеющая значение только в голове ребенка. Как, к примеру, переезд в другой город или смена школы. Ничего трагичного, так устроена жизнь. Таков есть мир, и ничего с этим сделать нельзя.

Кайстофер принялся насвистывать незнакомую Грайс песенку, он перевернул следующую страницу. Олайви сидела в слишком большом для нее кресле, подобрав ноги под себя. В руке у нее была книжка, и она сосредоточенно водила пальцем по строчкам. Кажется, она не замечала того, что ее фотографируют или делала вид, что не замечала.

— Олайви не выходила из своей комнаты до семнадцати лет с того самого дня, как умерла мать. Она не общалась ни с кем. Ей было разрешено смотреть на мир только через окно. Она должна была найти другой способ.

Кайстофер снова заговорил на своем чудовищном, непроизносимом языке, и тут же перевел:

— Богиня, смотрящая чужими глазами.

Грайс потянулась к альбому, чтобы перевернуть страницу, ей не терпелось узнать про Кайстофера, ее любопытство было почти нездоровым. Но Кайстофер захлопнул альбом так резко, что едва не прищемил ей пальцы. Он бросил его в сторону, как будто это была безделушка, которую давно пора выкинуть. Кайстофер притянул Грайс к себе, обнял, как игрушку, принялся целовать.

— Какая ты любопытная, — прошептал он. — Если я так тебе все и расскажу, то игра будет неинтересной.

— Но ты и он, — начала было Грайс, однако Кайстофер приложил палец к ее губам.

— Считай, что я — его брат-злодей. Или он злодей. Это зависит от того, как ты смотришь на власть, государство, корпорации и финансовые преступления.

Он засмеялся, а потом вдруг замер, склонил голову набок.

— Знаешь, зачем я тебе это рассказываю?

Грайс покачала головой. Ей было страшно, и в то же время он так необъяснимо нравился ей.

— Потому, что моя родная, тебе лгут о том, что мы похожи на людей. Когда ты выносишь и родишь нам ребенка, мы тоже решим, на что он способен. Мы будем делать с ним вещи, которые будут казаться тебе чудовищными.

Он коснулся ее живота, осторожно погладил, как гладил бы беременную женщину любопытный ребенок.

— Наша собственная мать не могла это выдержать. Она наглоталась таблеток и сдохла. Бросила нас.

— Мне жаль, — осторожно сказала Грайс. Кайстофер театрально всхлипнул, а потом вдруг столкнул ее со стола, она упала на пол, больно проехавшись локтем по осколкам. По руке заскользили теплые ручейки.

Кайстофер спрыгнул, он пнул ее, потом поставил ногу ей на грудь.

— И, кстати, мы теперь семья.

Грайс попыталась вдохнуть, однако это оказалось сложнее, чем она думала. Кайстофер слишком сильно давил ногой ей на грудную клетку. Она видела кроваво-красные носки, блестящие ботинки с похожими на кровь пятнами джема на них.

Грайс быстро закивала. Конечно, они семья. Она вдруг поняла — он может ее убить. Грайс вспомнила ощущение из не слишком далеких времен — ощущение пустоты, подобной смерти. Ей тогда очень хотелось умереть. И когда ей было страшно, Грайс всегда вспоминала это чувство, как знак того, что жизни есть разумная альтернатива. Ничего не страшно, когда ты готова умереть.

Но сейчас то опустошительное ощущение казалось таким далеким и незначительным. Грайс коснулась пальцами носков его ботинок, осторожным, просящим движением. Она заметила, что рукав ее блузки пропитался кровью.

— А если ты — моя семья, — рассуждал Кайстофер, смотря куда-то в потолок. — То ты можешь меня отпустить.

Он вдруг перестал прижимать ее к полу, Грайс хотела вырваться, но Кайстофер навалился на нее сверху. Одной рукой он держал ее за горло, не сдавливая, просто не давая вырваться, а другой приближал к ее зрачку длинную иглу или спицу, Грайс не могла рассмотреть ее с такого близкого расстояния.

— Я проткну твой очаровательный, невосстановимый, единственный в своем роде зрачок, конфетка, — сказал он певуче. — Выпусти меня отсюда. Скажи…

Он пропищал:

— Можешь идти, Кайстофер, я отпускаю тебя! Ты ведь член моей семьи, ты тоже должен развлекаться! Такой ты мне нравишься гораздо больше! Уж точно лучше скучного тебя!

Он хрипло засмеялся, и игла приблизилась к ее глазу, заслонив собой все. Еще секунда, думала Грайс, и отчасти ей было любопытно, что она почувствует. По щекам текли слезы, но Грайс не осознавала, что плачет, ей не было ни страшно, ни грустно, ушли будто бы вообще все чувства.

— Давай же, — сказал Кайстофер. — Один сантиметр, девочка, и ты узнаешь, что такое настоящая темнота. Конфетка, ты же знаешь, что вечеринка должна продолжаться!

Грайс уже не видела его, игла заслонила собой все, второй глаз, находившийся вне опасности, казалось ослеп. Весь мир сузился до кончика иглы.

Грайс выдохнула:

— Я тебя отпускаю.

И она понимала, что совершает большую ошибку, но слишком хорошо осознавала, что предпочтет ошибку любого размера игле в глазу. Кайстофер отбросил игру, нежно обнял ее, принялся целовать ее лицо.

— Я так тебя люблю, так люблю, моя хорошая, моя милая, спасибо тебе, я люблю тебя! Я очень тебя люблю!

Он правда говорил это совершенно искренне, это была нежность ребенка, получившего дорогой подарок на день рожденья. Кайстофер целовал ее виски, лоб, щеки. Наконец, коснувшись ее губ, он оттолкнул Грайс.

— Но время не ждет! Сегодня я хочу чего-то особенного!

Он встряхнул рукой, и Грайс увидела, что по костяшкам его пальцев снова плавно двигались игральные кости.

— Хорошего вечера, моя любимая!

Кайстофер послал ей воздушный поцелуй и шагнул за дверь. Грайс стоило бы догнать его. Она думала об этом так спокойно, будто бы уже за ним бежала. Мысли давались настолько тяжело, что практически равнялись действиям. Грайс приподнялась, пытаясь сосредоточиться. Как только Кайстофер ушел, реальность будто ударила ее, окатила, как волна. Все вокруг стало таким болезненно-четким, контрастным, настоящим. Все было лишено той плавности, которую давало присутствие Кайстофера. Плавности и в то же время готовности к рывку, к кардинальной перемене, как будто что угодно в его присутствии могло стать всем. Или обратиться в ничто.

Кровь не останавливалась. Грайс порезала руку довольно сильно и только сейчас это поняла. Но кровь, которой пропитался рукав, не вызвала в ней страха. Зато укусы керамических ос не оставили на ней ни единого следа.

Кайстофера рядом больше не было, и все будто потеряло те дикие краски, которые обрело рядом с ним. Грайс подумала, что она не видела мир таким даже до депрессии. Что стоило бы умереть, чтобы увидеть, как ярко все перед глазами может гореть.

Рядом с ней валялся альбом. Она взяла его, положила на колени. Думать не хотелось, хотя и нужно было. Грайс сделала вид, что посмотреть старые фотографии Кайстофера — ключ к разгадке, хотя это было не так, да и загадки-то никакой не было.

Он был безумный бог.

Грайс открыла альбом. Фотография Олайви выпала из него. Серьезная девочка, читающая толстую книгу. Губа чуть закушена от усердия. Вполне нормальная девочка, разве что бледная — просто ужасно. От природы Олайви смуглая, восточно-европейского типа, оттого бледность на этой фотографии придавала ей очень больной вид.

Вроде бы обычная фотография, а если присмотреться — на ней несчастная девочка, бледная, не видевшая солнца. Грайс понимала, что боги не такие существа, как люди. Что боги могут вынести не многое — все. Но Олайви, наверное, хотелось видеть своих братьев и сестру, играть на улице, смотреть на мир. Изучать мир, познавать его — это делают все детеныши всех видов.

На обороте фотографии было красивым, хотя и неровным почерком выведено: "Моя дорогая умница. Папа любит тебя."

И Грайс подумала, правда любил или издевался? А может любовь для них что-то другое, чем для человечества. Грайс аккуратно положила фотографию на место, а потом перелистнула пару страниц. Она хотела узнать о Кайстофере.

Грайс листала альбом и видела фотографии детей, совершенно обычные. Походы в зоопарк, в музеи, семейные посиделки, дни рожденья, где дети сидят перед большими розово-белыми тортами с горящими свечками, торчащими из густого крема. Но только везде, кроме самой первой фотографии, где все четверо ныне бодрствующих богов Дома Хаоса, стоят на кладбище, лицо Кайстофера было сцарапано. Краску будто ногтями соскоблили. Даже на фотографии, где они с Дайланом сидят в смешных колпачках перед именинным тортом, и Кайстофер подался к свечкам так, что лица его почти не должно было быть видно — краска была педантично стерта. Подпись под фотографией гласила: "Мои мальчики! С днем рожденья, ребята!".

Грайс вдруг захотелось заплакать от жалости к нему. Как нужно ненавидеть себя или не знать, чтобы ногтями содрать краску со всего, что свидетельствует о том, каким ты был в детстве. Грайс тронула фотографию, и капля крови сорвалась с рукава. Набухшая, яркая, она опустилась ровно на белизну стертой краски. Это показалось Грайс таким жутким, что она захлопнула альбом.

И поняла, как болит рука. Как болит вообще все, даже то, о чем приличные люди не думают большую часть жизни.

Грайс с трудом встала. Она подумала: а ведь если он запер ее здесь, Грайс умрет от потери крови.

Стоило бы перевязать руку, для начала. Она усмехнулась собственной мысли, но не сделала ничего. Встав с пола, она направилась в коридор. Странно, никакого головокружения и слабости, о которых пишут в книгах. Все тело было таким легким, почти невесомым, будто Грайс могла оттолкнуться от пола и взлететь.

Грайс шла по конфетной тропинке от пряничного домика из патологических фантазий до реального мира. Кайстофер милосердно оставил дверь открытой.

Только переступив порог за которым начинался обычный, типовой коридор, Грайс поняла, что наделала. На нее нахлынули стыд и страх. Что мог сделать Кайстофер? Что угодно!

Грайс кинулась к лифту, она раз за разом жала на кнопку, будто это могло заставить лифт приехать быстрее.

— Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, приезжай, — шептала Грайс. Она еще не знала, что будет делать. Нужно было сказать Дайлану, вот что. Дайлан его брат, Дайлан разберется, Дайлан тоже бог.

Лифт открылся, но свет был не привычно-белый, а синеватый. Зеркала покрыла изморозь, так что Грайс с трудом могла увидеть свое лицо. На полу под ногами копошились жирные дождевые черви, их было так много, что пока Грайс поднималась на семьдесят пятый этаж, они успели залезть ей в туфли. Грайс старалась не шевелиться, но скользкие, подвижные черви были всюду. Кровь с рукава капала на червей и, кажется, они реагировали на нее, тыкались в капли, как слепые котята, ищущие материнское молоко. Грайс вывалилась из лифта, ее чуть не стошнило, от отвращения или же от волнения, она не понимала. Черви полностью состоят из мышц, подумала Грайс. О да, самое время об этом вспомнить. Звездный час этого удивительного факта. А еще, если разрезать червя напополам, он продолжит жизнь в двух экземплярах, являя собой самый примитивный и полный образец диссоциативного расстройства.

Грайс засмеялась. Она толкнула дверь, и та оказалась заперта. Ну, конечно, Грайс ведь ее запирала. Она ведь всегда запирает дверь.

Грайс принялась стучать, потом нажимать на звонок, в основном, находившийся здесь безо всякого применения.

Дверь открыли минут через пять. На пороге стояла Маделин. На ней не было ничего, кроме чулков и кровоподтеков. Она сладко улыбнулась:

— О, милая.

А потом увидела руку Грайс и выражение ее лица чуть изменилось. Маделин потянула ее за запястье.

— Что случилось, моя дорогая?

— Кайстофер, — сказала Грайс. И ей показалось, будто бы она все рассказала, сразу, в одном слове, уместила все, что с ней произошло.

Спустя полсекунды, видя непонимающий взгляд Маделин, Грайс поняла, что вовсе нет. Она добавила:

— Ушел.

Лицо Маделин сначала сохраняло то же ленивое выражение, что и всегда, но потом она вдруг издала такой силы визг, что Грайс зажала уши, почувствовав, что ладонь теплая и мокрая.

— Дайлан!

Дайлан выглянул из комнаты. У него был голодный и радостный вид.

— О, ты хочешь, чтобы Грайси к нам присоединилась? Она, конечно, милая, но не сделает ли это меня плохим близнецом в паре?

— Дайлан! Кайстофер сбежал! — почти выкрикнула Грайс. Ее затопил изумительный стыд — она выпустила психопатическую версию своего мужа в Нэй-Йарк, и что он там будет делать? Что угодно с равной вероятностью.

Глаза у Дайлана расширились, и неожиданно вид у него стал очень грустный. Он тут же скрылся. Маделин цокнула языком. Она снова потянула Грайс за руку, сказала:

— Что, испугалась?

— Да. Очень. Это не был Кайстофер.

— Был, — сказала Маделин легко. — Это тоже Кайстофер.

Маделин привела ее к ним с Дайланом в комнату, усадила на кровать, не обращая внимания на то, что Грайс могла испачкать ее кровью. Впрочем, Грайс заметила на простынях обширные кровавые пятна. А когда Маделин нагнулась над туалетным столиком, как из нуарных фильмов, даже с лампочками по бокам, Грайс увидела и раны, из которых эта кровь вытекла. От лопаток у нее, будто крылья, расходились длинные порезы. Маделин не обращала на них внимания, и Грайс стало стыдно, что она так испугалась раны на своей руке.

Маделин выхватила из бесчисленной батареи помад одного из бойцов, открутила крышку. Помада была практически рубиновой. Маделин принялась красить искусанные губы. В ней не было совершенно никакого стыда, а вот в Грайс, которая выглядела вполне прилично, за исключением порванных чулок и крови на рукаве, стыда было море, а может даже океан. Маделин смотрела на свое отражение в зеркале с вожделением.

Коснувшись кончиком языка свеженакрашенных губ, Маделин, наконец, мурлыкнула:

— Кайстофер ведь говорил тебе, что он бог порядка и беспорядка?

— Да.

Грайс удивилась, откуда Маделин это знает. Она думала, что истинное имя — слишком личная вещь для бога, а Грайс казалось, что Кайстофер Маделин не любил.

— Так вот, тот, кого ты видела до этого — порядок. А это — беспорядок.

— Ты знала?

Маделин надолго замерла перед зеркалом. Она прошлась пальцами по своей груди, по бедрам, не лаская себя, даже не стремясь быть сексуальной. Она выглядела как человек, который прикасается к произведению искусства. Ее тело было идеально, каждый его изгиб, фарфоровая белизна кожи, ровная линия позвоночника, полная грудь с острыми сосками. Грайс почувствовала укол зависти, впрочем, это быстро прошло.

— Знала, — сказала Маделин. И тогда Грайс вдруг, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает, схватила с тумбочки бокал вина и швырнула в Маделин. Она отпрянула в сторону, и бокал разбился о зеркало, забрызгав его красным. Осколки посыпались на туалетный столик, а в зеркале обосновалась длинная, нервная трещина.

— Как ты могла не сказать мне?! Как ты могла обманывать меня! Зачем ты вообще говорила про этот закрытый этаж?!

— Потому что я не могла сказать тебе напрямую, — сказала Маделин. — Но ты должна была знать.

Да лучше бы Грайс не знала!

Маделин хмыкнула, будто прочитала мысли Грайс.

— Лучше бы ты не знала, а, девочка? Лучше бы ты не была к этому готова? В жизни ведь, знаешь, всякое бывает. Если твой муж — лжец, которому плевать на тебя, это твои проблемы. Так что прекрати ныть, а если ты еще раз испортишь мои вещи, я очень сильно разозлюсь.

Она ласково улыбнулась, а потом вдруг легким движением руки смахнула со столика всю косметику. Раздался звон, и воздух стал невыносимо душным от дисгармоничного смешения десятка духов.

— На сами вещи мне плевать. Я куплю себе все, что захочу. Но мне не нравится, когда кто-то злится на меня.

Выглядела она в этот момент очень пугающей, хотя ласковая улыбка ни на секунду не покинула ее лица. В комнату заглянул Дайлан:

— Любимая, мои левацкие комплексы велят мне спасать мир от моего брата-республиканца. По такому случаю я даже оделся. Не скучай и кинь мне ключи от машины, сука!

Маделин кинула ему только:

— Сам найди.

— О, чувствую запах разбитых надежд.

— Это Герлен. В основном, ты прав.

Грайс ожидала, что Дайлан наорет на нее, но, ища в тумбочке ключи от машины, Дайлан погладил ее по голове, щупальце скользнуло по лицу Грайс, ощущение было не из приятных. Оно было теплым, влажным, как будто не было покрыто кожей.

— Не скучай, Грайси. Мы поговорим потом, хорошо?

Он волновался за нее? Она выпустила чудовище из его дома, а он еще и волновался за нее. Грайс снова стало мучительно стыдно, ей захотелось раствориться, исчезнуть. Она серьезно рассматривала вариант забраться под кровать.

— Пока-пока, — сказал Дайлан. Он послал Маделин воздушный поцелуй, потом метнулся к ней, подхватил на руки и поцеловал. Страсть у них была как в кино. Грайс отвернулась, сложив руки на коленях.

Когда Дайлан ушел, Маделин развернулась к Грайс. Она сказала:

— Давай обработаем тебе руку, пока ты не умерла от потери крови.

— А я могу? От такой небольшой раны?

— Трусишка, — засмеялась Маделин, и впервые за все время их знакомства в ее голосе скользнуло что-то по-настоящему нежное. Так кошки приходят, когда ты болеешь, чтобы полежать рядом. Она взяла Грайс за здоровую руку и повела ее в ванную.

Ванная у них с Дайланом была огромная, мучительно-блестящая, все стены в ней были зеркальными, оттого Грайс почти потеряла ориентацию в пространстве.

— Ты вся липкая, моя милая. Прими душ, а я принесу тебе одежду.

Сама Маделин без одежды выглядела естественно, будто никогда не носила на себе ничего лишнего.

— Спасибо, — сказала Грайс. Вспышка ярости уже угасла, и теперь вместо нее осталась пустота.

Маделин ушла, а Грайс быстро помылась, смывая с себя все следы своего преступления. Теперь она пахла клубнично-сливочным гелем для душа, который принадлежал Маделин. Отчего-то это было очень приятно, будто Грайс присваивала себе какую-то ее часть.

Только завернувшись в полотенце, Грайс поняла, что она — в ловушке. Грайс не могла одеться, пока Маделин не принесет одежду, идти за одеждой самой в таком виде тоже было бы неприлично. Маделин пришла, но одежду положила на столик под раковиной.

— Серьезно, Грайс? Лучше испачкаешь в крови одежду, чем посидишь спокойно, утихомирив свои гомосексуальные проекции, пока я обработаю тебе рану.

Пока Грайс мылась, она увидела, что рана совсем не глубокая, просто довольно длинная.

Маделин стянула чулки, отбросила и сама залезла в душ, включила воду. Грайс сидела на краю ванной, старательно завернувшись в полотенце и слушая, как течет вода, сливаясь с мягким голосом Маделин, напевающей старую айрландскую песенку о Джайни, которого она не узнает.

Наконец, Маделин вылезла из ванной, прошествовала к аптечке, взяла антисептик, ватные диски и лейкопластырь.

— Жить будешь, — убежденно сказала она, когда Грайс продемонстрировала ей руку.

— Зачем ты это сделала? — спросила Грайс, на этот раз куда спокойнее. Антисептик жегся больнее, чем эта рана когда-либо ощущалась. Грайс поморщилась.

Маделин насвистывала что-то, но как только Грайс спросила, вдруг резко замолчала.

— Я не хотела, чтобы ты думала, что живешь не с чудовищем. Это важное знание, которое, на мой взгляд, необходимо каждому. Я не могла рассказать. Но ты, набив свои синяки, впредь будешь все знать.

— Он мог меня убить!

— Это бы меня развлекло.

Маделин засмеялась, а потом принялась заклеивать рану длинным рядом пластырей. Проглаживая линию, Маделин сказала:

— Но ты жива, разве не это главное?

Грайс кивнула. Ей было обидно, но в то же время Маделин сделала для нее больше, чем все остальные. Больше, чем Аймили, которой Грайс так доверяла. Больше, чем ее собственный муж. Больше, чем Дайлан, который так переживал о том, как Грайс живется здесь. Маделин, в отличии от них всех, сказала правду. Пусть и опосредованно.

— Спасибо, — сказала Грайс искренне. — Но теперь из-за нас с тобой может случиться что-то ужасное.

— Может, — сказала Маделин. — Поэтому помоги-ка мне обработать раны на спине, и поедем за Дайланом.

— Мы можем ему помочь?

— Нет, но мы можем посмотреть, — засмеялась Маделин. Грайс показалось, что Маделин развеселилась еще больше от мысли, что что-то могло случиться. Она была из тех людей, кого оживляли трагедии. А самой Грайс не хотелось оставаться неведении. Она хотела видеть, что натворила и нести за это полную ответственность. Маделин повернулась к Грайс спиной, и Грайс принялась обрабатывать ее порезы. Грайс осторожно убрала ее светлые, мокрые волосы, не удержавшись погладила Маделин между лопатками. Кожа у Маделин была мягкая, будто бархатная. Грайс принялась обрабатывать ее раны, многочисленные, все еще кровоточащие. Порезы действительно были похожи на крылья. Нарисованные очень схематично, и все же по-своему красивые.

Грайс поняла, что впервые заботится о ком-то. Никогда прежде она не заботилась о живом существе больше мышки, и сейчас очень боялась сделать что-нибудь не так. Грайс старалась быть очень-очень аккуратной, кроме того, монотонные действия с высокой степенью сосредоточенности, отвлекали от тревоги. Полотенце с Грайс спало, но она не обращала внимания. Ее полностью увлекло желание позаботиться о Маделин.

Они сидели в ванной, абсолютно обнаженные, и ухаживали за ранами друг друга. Наверное, это и значило быть женой бога, подумала Грайс. Грайс и Маделин делили то, что Аймили, будучи богиней, никогда не смогла бы понять. И то, что никогда не смог бы понять Ноар, будучи мужчиной. Обе они принадлежали существам, которые слишком легко причиняют боль. Грайс была уверена в том, что Дайлан любит Маделин, любит как никого на свете, все для нее сделает. И все же Грайс заклеивала пластырем красноречивые свидетельства этой любви. Кайстофер Грайс не любил, однако относился к ней почтительно и никогда прежде даже голоса на нее не повышал. Но теперь Грайс познакомилась с совсем другой его частью и эта другая часть могла сделать с ней все, что угодно и даже больше.

И отчасти, Грайс, едва перешагнув порог коридора, загнала это чувство глубоко-глубоко внутрь, так чтобы самой его было не достать, ей понравилось.

Грайс закончила со спиной Маделин и, прежде, чем та обернулась, подхватила полотенце.

— Не переживай, я видела все в зеркале, — сказала Маделин. — Милашка.

Она ущипнула Грайс за щеку, как сумасшедшая тетушка на семейном празднике, а потом подмигнула ей и вышла.

— Жду тебя через полторы минуты.

Грайс торопливо оделась. Как и следовало ожидать, Маделин принесла ей самую короткую юбку — чуть ниже колена. Эту юбку Грайс хранила специально для того дня, когда ей захотелось бы быть очень-очень плохой девочкой. Что ж, сегодня Грайс была, по некоторым данным, самой плохой девочкой Нэй-Йарка, поэтому случай явно был подходящий.

Застегнув блузку и кардиган, Грайс посмотрела в зеркало. Расчесываться в тот момент, когда ее город мог быть в опасности из-за ее мужа, показалось ей кощунственным, но Грайс все равно это сделала. Маделин заглянула в ванную. На ней было обтягивающее кожаное платье и туфли на невероятном каблуке. Мокрые, светлые волосы были собраны в высокий хвост. Удивительное дело, Маделин ревностно следила за своей внешностью, и в то же время иногда позволяла себе вопиющую неаккуратность.

Когда они спускались вниз в лифте, Грайс ощутила пустоту под ложечкой.

— А ты любишь Дайлана? — спросила вдруг она.

Маделин кивнула. Она сняла и надела кольцо, которое он подарил ей — россыпь бриллиантов и платина. Движение вышло нервное. Грайс замолчала, решив не продолжать эту тему.

Где же Кайстофер?

Они сели в машину Маделин. У нее был вишневый «Мазератти», который Маделин холила и лелеяла, будто домашнее животное. Автомобиль получал только самое лучшее, Маделин с одержимостью, свойственной только фанатичным собаководам или молодым матерям, носилась с любой проблемой, которая только возникала в ходе недолгой и счастливой жизни этой машины.

— Поцарапаешь салон, — сказала Маделин серьезно. — Убью тебя.

Это была одна из немногих серьезных фраз, сказанных вовсе не улыбки, которую Грайс от нее слышала. Так что в машине Грайс боялась даже пошевелиться. Черная кожа блестела, хорошо начищенная и мягкая. Грайс сложила руки на коленях, чтобы случайно не испортить ногтем это хрупкое совершенство. Маделин удовлетворенно кивнула и сама пристегнула Грайс ремень. Свой собственный ремень она не пристегивала никогда.

— Ты уверена, что достаточно трезва для того, чтобы вести машину?

— Нет, но я достаточно трезва для того, чтобы не доверить ее тебе.

Ночной Нэй-Йарк проносился мимо. По крайней мере, он не горел, и его не смыло цунами. С виду все было нормально. Маделин позвонила Дайлану. Она уточняла что-то, тыкала пальцем в навигатор. Грайс видела, что они едут к Харлему.

У небоскребов вокруг были сотни глаз, как у богов древности. Эти глаза смотрели на Грайс, смотрели в самую ее суть, отчего ей становилось стыдно. Иногда Маделин ввязывалась в бессмысленную гонку с какой-нибудь машиной, и всякий раз они выигрывали, с шумом проносясь мимо проигравшего.

А потом Маделин вдруг сказала:

— Мы познакомились, когда мне было семнадцать.

Маделин было двадцать три года, играть она начала в девятнадцать. И Грайс была убеждена, что они с Дайланом познакомились только после этого. Он увидел ее в кино или что-то вроде того, журналы растащили эту дешевую романтику, как гиены, давным-давно.

— Слушай, я сомневаюсь, что ты вышла замуж за брата моего больного парня только чтобы продать сведения обо мне желтым газеткам.

— Справедливо сомневаешься.

— В общем, нет в "Википедии" ни слова правды обо мне. Наверное, и ни о ком нет.

— Обо мне там вся правда.

— Какая же ты скучная, Грайси, — засмеялась Маделин. А потом без улыбки добавила:

— Нет у меня милых родителей на Лэнг-Айленде. Никого у меня нет, кроме Дайлана.

Маделин резко распахнула бардачок и вытащила пачку тонких сигарет, закурила. Только поняв, что Грайс не натолкнется на гнев Маделин, закурив в ее любимой машине, она вытащила свои сигареты. Крепкая затяжка принесла удовлетворение и успокоение.

— Все продается и покупается тоже все. При желании можно купить себе милую, провинциальную семью с Лэнг-Айленда, — засмеялась Маделин, склонившись к прикуривателю. Грайс испугалась, что в это время они выскочат на встречную, или их машину вынесет на обочину, или впереди появится неуправляемая фура. Но дорога была спокойна, и саморазрушительные импульсы Маделин не имели никаких последствий.

— А на самом деле? — осторожно спросила Грайс. Ей не хотелось обидеть Маделин.

— На самом деле моя мать была грязной шлюхой, отсасывающей у ниггеров за крэк, — сказала Маделин. И, кажется, Грайс не слышала от нее таких слов прежде. Маделин засмеялась:

— Возможно, мой папаша был единственным белым парнем, с которым она переспала за всю свою жизнью. Он был копом, который драл ее за то, чтобы она не попала в тюрячку. Она была у него в серьезном долгу. Так появилась я, а потом — мой младший брат. Мне повезло, а ему — совсем нет.

Маделин глубоко затянулась. То, как она говорила, совсем ее не напоминало. Будто она играла очередную роль в какой-то остросоциальной драме про жизнь окраин. Даже Нэй-Йаркский акцент ее стал сильнее, разительнее.

— Мой брат был дебил. Идиот. Имбецил. Олигофрен. Не знаю, кто там. Я не интересовалась. И я его любила. Потому что никого у меня больше не было. И потому что брат, в отличии от всех, кого я знаю, был добрым человеком, он никому не хотел причинять зла. Мне было пять, когда он родился. Мне было пять, и я уже готова было подохнуть. Я серьезно рассматривала варианты: кинуться с крыши, скурить мамин крэк или включить газовую плиту, чтобы забрать нас с матерью обеих. А потом родился Джэйреми.

Маделин вдруг улыбнулась, и Грайс никогда прежде не видела у нее такой нежной улыбки.

— И это лучшее, что произошло со мной за всю мою жизнь.

И Грайс вдруг вспомнила, что собой представляет жизнь Маделин. Безумная роскошь, путешествия по всему миру, светские приемы, фильмы, Голливуд, наркологические клиники и любовник-бог.

Но ничто из этого, за столько времени, не тронуло ее так, как рождение умственно отсталого братика.

Маделин выбросила сигарету в окно и тут же закурила новую. Грайс сцепила пальцы и смотрела в окно на струящуюся под колесами дорогу. Ей было до боли неловко от откровенности Маделин. Грайс не удивилась бы, если бы у Маделин была одна единственная причина говорить ей все это — желание посмотреть на лицо Грайс, на ее жалкие попытки не показать вины за то, что у нее были мама и папа, и здоровые сестры, а она не ценила этого.

Маделин вдавила педаль газа в пол, и они рванули вперед, выезжая на шоссе.

— Что, нечего сказать? — засмеялась Маделин. — К моим двенадцати мамаша совсем сторчалась, и нас у нее забрали. Но в Эмерике не так-то просто лишить родительских прав. Как же я мечтала, чтобы она умерла, чтобы ее больше не было, и у нас с Джэйреми была бы нормальная семья, где не приходилось бы терпеть тумаки и добывать себе пропитание. Мы были бы просто детьми, о нас заботились бы. Каждую ночь я мечтала только об одном — чтобы утром мне сказали — сучка сторчалась. Ее больше нет. И мы свободны. Мы пробыли в приюте неделю, и я заботилась о Джэйреми. Он целыми днями сидел в углу и плакал, потому что не успел взять свою любимую игрушку, и некому было привезти ее. Я убеждала себя в том, что я-то — взрослая девочка. Я могу позаботиться о брате и о себе. Я ходила к нему каждый день. Его обижали, и я кидалась на его обидчиков с такой яростью, что тоже заработала запись о психическом расстройстве в личном деле. Это было плохо. Я знала, что эти строчки о нарушении оборонительных инстинктов означают: никто не захочет взять меня домой. Очень быстро я поняла, что Джэйреми тоже никому не будет нужен. Мы останемся в приюте до самого моего совершеннолетия. Я бы не оставила Джэйреми в приюте, среди чужих, безразличных людей.

Вдруг Грайс показалось, будто она оправдывается. Тогда Грайс закурила следующую сигарету, повернулась к Маделин. У Маделин были покрасневшие глаза, но она не плакала. Облизнув рубиновые губы, она сказала:

— Джэйреми мало что мог. Он был почти не говорящий, у него были нервные припадки, он едва мог самостоятельно ходить. Его ожидала жизнь в государственных приютах. Вся жизнь. И нас разлучили. Я осталась в обычном приюте, а его перевели в специализированный интернат. Я должна была его забрать. Я так ненавидела себя, хотя что я могла противопоставить врачам и воспитателям? Я осталась в мире совершенно одна, и он был один. Прошло четыре года прежде, чем меня стали отпускать к нему. Я навещала его. А он узнавал меня, понимаешь, узнавал? Мальчишка, который и имени-то собственного не знал, знал мое. Он не отличал холодное от горячего, но отличал мои шаги по коридору. Я носила ему конфеты, потому что игрушки у них отбирали. Как мой мальчик без меня?

Грайс спросила:

— А что твоя мама?

В основном, Грайс задала вопрос, потому что ей неловко было молчать. Маделин хмыкнула:

— Не сторчалась. Может и сейчас здравствует. Мне на это плевать. Встретила бы суку — убила бы. А так — пусть.

Речь у нее вдруг стала отрывистая, как будто Маделин выплевывала слова. Грайс притихла. Маделин сказала:

— Мне было семнадцать, когда я впервые увидела Дайлана. Он и его отец пришли в интернат, когда я была с Джэйреми. Дом Хаоса содержал лучшие учреждения для слабоумных, безумно дорогие, строго контролирующиеся. А моего Джэйреми держали в тесной комнатушке с четырьмя идиотами, двое из которых даже стоять самостоятельно не могли. Там всегда было грязно, ужасно пахло, Джэйреми был такой тощий, будто его не кормили неделями. А что могла с этим сделать я? Несовершеннолетняя девочка из приюта. Было настоящим подарком увидеть их. Он и его отец, оба одеты с иголочки, безо всякой оторопи ходили по палатам, рассматривая мычащих, бьющих себя, дрочащих, воющих людей. Я любила брата, и все же никак не могла привыкнуть к ужасу, который там творился. А они ходили, будто в музее. Словно все эти люди были для них произведениями искусства, и они выбирали лучшее. Красивые, бессмертные, они были на самом дне и смотрели на грязных, лишенных разума людей, как на величайшие произведения природы. Это было страшно. Я даже не могу объяснить, почему.

Маделин нахмурила брови, но это не испортило ее невероятно прекрасное лицо.

— Я тогда решила: что угодно сделаю, лишь бы вызволить Джэйреми из этого ада. Он должен был уйти с Ионатаном и Дайланом, так я решила. Именно Джэйреми должен был отправиться в рай для слабоумных. Когда часы посещений закончились, и персонал стал меня выгонять, вместе с другими родственниками, я поймала взгляд Дайлана. Я знала, как делать очень отчаянные глаза. А он поймал меня в саду. Он сказал: привет. И я ему ответила. Я почувствовала, что удача плывет мне прямо в руки. Я сказала, что мой брат здесь, а он ответил, что его брат не здесь, но тоже больной — частично. Мы засмеялись, и я почувствовала, что он мне нравится. У него было обаяние, которое бывает у добрых…существ. И я почувствовала, что могу попросить его. И я попросила. А он вдруг опустился передо мной на колени. Понимаешь, Грайси, бог опустился на колени передо мной, прямо в саду, где было столько зелени, было лето, такое же жаркое, как сейчас. Дайлан говорил, что выполнит любое мое желание, говорил, что полюбил меня с первого взгляда. Мне было неловко, я была девочкой, понимаешь? Он коснулся губами моей коленки, и я едва подавила желание ударить его. Не потому что он был мне противен. Я просто не хотела, чтобы кто-то так ко мне прикасался. А Дайлан меня и не спрашивал. Он смотрел на меня снизу вверх. Послушай, бог называл меня богиней, детка. И я поняла, что имею над ним власть. Я села на скамейке, задрала голову. Из окон на нас смотрели идиоты. Я увидела и Джэйреми. Он мерно колотил рукой в окно, поэтому санитары оттащили его. Я должна была дать ему нечто лучшее, чем это место. Я склонилась к Дайлану и прошептала ему, что готова на все, чтобы он вытащил моего брата отсюда. Он не слушал. Он был будто в трансе, любовался на меня, гладил мои колени. Он был мой. Я так думала, потому что была маленькая и глупая.

А потом Маделин вдруг сказала неожиданно зло, жестко:

— Я была шлюхой, как моя мать. Они действительно забрали Джэйреми с собой, и это того стоило. Я боялась, что Дайлан передумает. Когда он в первый раз прикоснулся ко мне своим щупальцем, я думала, я умру. Когда он в первый раз прошелся плеткой по моей спине, я думала, что не смогу с этим жить. Он называл меня богиней, он заботился обо мне и брате. Впервые у меня был кто-то, кто был рядом со мной и кого волновало то, что волнует меня. Он был для меня всем, и он причинял мне боль. Я его ненавидела и любила.

Маделин закурила очередную сигарету, Грайс уже сбилась со счета.

— Я сказала ему, что хочу стать актрисой. Стоило мне только заикнуться об этом, и я стала. У меня появилось все: поддельные документы, поддельная жизнь, звездные роли, фотосъемки и интервью. Я думала, будто держу его в своих руках. Я думала, что Дайлан — в моей власти. Такой взбалмошный и эмоциональный, что мне стоило им манипулировать. Я позволяла ему делать все с моим телом, в отместку я творила ужасные вещи с его сердцем. Это было прекрасно. Я нашла в этом свою прелесть. Во всем можно ее найти, я тебя уверяю.

— То есть, эта история со счастливым концом?

Маделин засмеялась, и смех этот оказался неожиданно резким.

— У этой истории нет конца, детка. Но став взрослее, я поняла, что это Дайлан получил меня всю. Его власть надо мной абсолютна, потому как ему принадлежит Джэйреми. И он знал, что совершая это доброе дело, навсегда привяжет меня к себе.

— Он не разрешает его забрать?

— Нет. Джэйреми там хорошо. Я могу бывать у него, сколько захочу. Более того, это лучшее место для Джэйреми. Что бы я делала, ухаживая за ним сама? Я ведь по полгода на съемках. Всех все устраивает, всем хорошо. Только мне стоит очень хорошо думать в случае, если я захочу сбежать.

У Грайс не укладывалось в голове, как Дайлан, такой добрый, такой понимающий, мог шантажировать Маделин ее братом. Мог расставить для нее такой хитроумный капкан.

— Я правда была маленькой и глупой, — махнула рукой Маделин. — Вот и попалась.

— Ты не любишь его? — с грустью спросила Грайс. Маделин снова засмеялась, на этот раз нежно.

— Ты глупый ребенок, хотя на два года старше меня. Люблю до безумия. Никого так не полюблю, как его. Но если бы я могла, с радостью бы его убила.

Этот уровень отношений был для Грайс недоступен. Она рассеянно кивнула.

— Не понимаешь, — сказала Маделин. — Ну и не надо. Хорошие девочки о таком никогда и ничего не поймут.

И впервые слова "хорошая девочка" из уст Маделин прозвучали не оскорбительно. Грайс уловила в них оттенок зависти.

— Ты ненавидишь себя? — вдруг спросила Грайс. Это чувство было ей хорошо знакомо. Она была рада, что, наконец, уловила в них с Маделин что-то общее, что-то, о чем Грайс могла говорить тоже.

Красивые, красные губы Маделин растянулись в совершенной улыбке.

— Я люблю свое тело, — сказала она. — Я люблю свои стремления. Я люблю свой талант. Я люблю свой голос. Я люблю свой ум. Я люблю свою злость. Но я ненавижу ту глупую, рыдавшую в подушку девчонку.

Грайс никогда не любила и не ненавидела так, как Маделин. Вся ее жизнь была размеренной, спокойной, даже ее проблемы были надуманными, а вот в Маделин все было настоящее. Как могло быть, что в такой лживой женщине поместилось столько настоящих чувств. А в Грайс, которая всегда старалась говорить правду, ни единого настоящего чувства не было.

Они съехали с дороги к туману, стелющемуся с реки. Навигатор показывал, что они почти приехали. В резком, болезненном свете фар, Грайс рассмотрела машину Дайлана. Они подъехали к поросшему, замусоренному, одичавшему берегу реки Харлем. Грайс увидела одинокие товарные вагоны, выглядевшие, как забытая мальчишкой часть игрушечной железной дороги. Наверняка, в них спали бездомные. Грайс об этом читала. В ее родной Юэте бездомных не было, до того там была размеренная жизнь, что всякий, кто не вписывался в нее, вынужден был уезжать как можно скорее. Нэй-Йарк нравился Грайс этой свободой быть кем хочешь, даже неудачником.

Мост был длинный и узкий, пешеходный. Железная конструкция с неизмеримым количеством металлических балок, такая надежная, такая высокая. С другой стороны от железной дороги Грайс видела близко посаженные к берегу многоквартирные дома.

Маделин сказала:

— А знаешь к чему я это все вспомнила?

— Нет, — осторожно сказала Грайс. — Понятия не имею.

Маделин указала на один из домов поблизости — безликую серую коробку.

— Тут я родилась.

Высокие билборды призывали просто действовать с кроссовками "Найк" и любить фастфуд "Макдональдс". Уродливый клоун требовал попробовать новый бургер в ближайшем ресторане.

Дайлан стоял почти у самой воды. Вода была грязная, в свете работающих фар была отчетливо видна бензиновая пленка. Пропавшая река, в которую долгое время сливали химические отходы. А из реки Харлем, все попадало в Ист-Ривер и Гудзон. Пропавшая река, и город пропавший. Здесь это чувствовалось особенно. Сильный, явственный запах грязной земли, мусор, плывущий в мутном течении, далекий шум машин, искривленные деревья. Берег был усеян банками от «Кока-колы» и пива. Грайс захотелось бежать отсюда, как можно дальше. Бежать туда, где Нэй-Йарк яркий, усеянный желтыми такси и дорогими магазинами, быстрый, богатый. Здесь же, в Харлеме, был какой-то отмерший, некротический кусок. И теперь он навсегда отпечатался в голове Грайс, как часть ее города, так резко контрастирующая с Манхэйттеном, где она жила. Ей стало жутко, будто эта унылая грязь могла передаваться дальше, как болезнь. Будто ее Манхэйттен с небоскребами был в опасности, потому что кто-то здесь, в Харлеме, был несчастен.

— О, — сказал он. — Дамы. Как дела?

Он не оборачивался к ним. Взгляд его был устремлен в темноту и вверх. Сначала Грайс не поняла, на что он смотрит. Но потом глаза привыкли к темноте, и Грайс увидела силуэт.

Он возвышался надо всем. Грайс узнала его безошибочно — он был такой белый, что светился в темноте. Кайстофер раскачивался, стоя на парапете над глубокой, широкой рекой.

Дайлан крикнул:

— Братишка, слезай!

И до Грайс донесся голос Кайстофера, громкий, задорный:

— А если я не хочу?

— Хочешь! А то завтра очень пожалеешь об этом.

— Если завтра наступит. У меня закончились лимонные леденцы, и я понял, что больше не хочу жить!

С высоты его голос доносился урывками, но слова оставались различимы.

— Тебе еще есть, зачем жить, брат! — Дайлан приложил руку к сердцу. Выглядело так, будто они играли друг с другом. Будто все происходящее было старой доброй шуткой. Но подойдя чуть ближе, Грайс увидела, что лицо у Дайлана серьезное, бледное, очень взволнованное. Голос, впрочем, оставался веселым.

С высоты до Грайс донесся смех, заливистый, резкий.

— Как и всякое существо, у которого есть психика, я живу только для того, чтобы отодрать свою мать и убить своего отца. Но автолиз плоти моей матери завершен, а отца невозможно добудиться, чтобы убить, если вообще возможно убить. Так что, не укладываясь в рамки фрейдисткой теории, я решил свести счеты с жизнью. Прощай, брат, попрощайся со своей вечно влажной сучкой за меня, я с ней не разговариваю, и прощай, моя милая жена!

Кайстофер раскинул руки, как будто собирался полететь, а потом сделал бесстрашный шаг вперед. Грайс зажмурилась, чтобы не смотреть, как он падает. Она знала, что с Кайстофером все будет в порядке, и все же ее инстинкты вопили об обратном.

Раздался громкий плеск воды, и Грайс открыла глаза. Кайстофер плыл по течению реки, так же раскинув руки. Изо рта он пускал длинный фонтанчик воды. Его белый костюм намок, а красные, клоунские носки казались черными от воды и ночи.

Дайлан ждал. Казалось, Грайс никогда не видела его в более спокойном и гармоничном состоянии. Он был очень сосредоточен. Грайс и Маделин стояли за его спиной, и отчего-то Грайс чувствовала, что это надежно. Он их защитит.

Грайс вдруг поняла, как чувствовали себя люди древних времен. Два хищника говорили друг с другом, пусть на человеческом языке, но сейчас здесь не было место человеку. Грайс чувствовала, как далеко они с Маделин на самом деле. Большие хищники не обращали на них внимания, и оба могли сожрать их, стоило только привлечь их. Чудовищный абсурд, усиливавший иррациональный страх заключался в том, что Кайстофер и Дайлан выглядели как люди, дурачились, в них не было ничего древнего — но именно сейчас их происхождение было очевиднее всего.

Кайстофер лениво перекинул игральные кубики, и небо над ними зажглось северным сиянием. Через пару минут Грайс увидела, как зажглись окна в домах.

— Неплохо, — сказал Кайстофер. — Освежающе! Хочешь поплавать, брат?

— Иди ко мне, братишка. Ты, наверняка, понимаешь, что пожалеешь обо всем, что делаешь сейчас?

— Я недавно трахнул свою молодую жену игрушкой для детей школьного возраста. Ты правда думаешь, что мне есть о чем жалеть?

Кайстофер вышел к берегу. Маделин и Грайс машинально отошли на пару шагов. Дайлан двинулся к Кайстоферу. Они замерли друг на против друга, Кайстофер еще стоял в воде, а Дайлан еще не касался ее носками ботинок.

— И что ты сделаешь, старший брат? — спросил Кайстофер. — Попробуй, и завтра все будет в газетах. Я ославлю себя на весь мир. Я сам себе враг. И тебе я тоже враг! Так что не двигайся, братишка.

— Ты же понимаешь, что можешь разрушить все, к чему стремился так долго? — осторожно спросил Дайлан. Застывшая улыбка у него на губах выражала только озабоченность.

Кайстофер подался к Дайлану, так близко, что, казалось, сейчас коснется носом кончика его носа.

— Ты лишил меня крови, Дайлан. А я хочу крови. Она мне нужна. Мои люди. Мои безумцы. И когда я скажу им, они будут действовать.

Он вдруг засмеялся.

Полная луна сияла над ними будто бриллиант, а северное сияние расцвечивало небо в зеленый и фиолетовый. Эти цвета ложились на их кожу, делали Дайлана и Кайстофера торжественными и жуткими.

— Мне нужна моя кровь. Ты лишил меня этого. Я убивал, и папа не был против. Это моя потребность. Но ты запер меня.

— Для твоего же блага, Кайстофер, — Дайлан протянул к нему руку, но ладонь его замерла в паре сантиметров от щеки Кайстофера.

— А кто у нас решает, что есть благо, кроме Платона, а, братишка? И почему ты решил, что благо для меня? Ты выбрал из двух братьев одного, того, который тебе больше нравился? Интересно, почему? Представь, как мы могли бы сделать это, братик? Фабрика трупов!

Кайстофер облизнулся, а потом вдруг его блуждающий, нигде не находящий покоя взгляд остановился на Дайлане.

— А, стой-ка, стой-ка. Ты выбрал не меня, потому что тебе важно, что будет с людишками, а? Ты слаб, Дайлан. Ты забыл, кто они.

Кайстофер повернул голову, наградил их с Маделин долгим, блестящим взглядом.

— Секс-игрушки, слуги, источники радости и удовольствий. Мы с тобой, красавчик, рождены, чтобы царствовать над ними. А ты позволяешь себе переживать за тех из них, кого я выберу для своей маленькой вечеринки. Глупый братик, ты предаешь свою природу. А я боготворю ее! У меня член стоит, когда я думаю о том, кто мы такие. Ты и моя вторая, так сказать половина, не ты, моя девочка, а я, потеряли представление о том, кто мы есть на самом деле.

Кайстофер вынул из кармана леденец, не спеша развернул его мокрую от воды обертку, лизнул и отправил в рот.

Он высунул язык, и Грайс увидела белую, плоскую, как монета, карамельку с синей, мятной спиралькой внутри.

Дайлан неожиданно взял Кайстофера за воротник.

— Слушай меня, брат. Отец — уснул, его больше нет и не будет рядом. Я не буду позволять тебе то, что позволял он.

— Потому что люди облизывают тебя и носят наклейки с твоим дурацким шоу на бамперах своих машин? — Кайстофер склонил голову набок. А потом Дайлан вдруг зашипел, будто переходил с человеческого языка на язык богов.

— Потому что я — глава Дома Хаоса, и ты будешь слушаться меня, хочешь ты того или нет. Или я заставлю тебя.

Грайс впервые подумала о том, что Кайстофер, сидящий в советах директоров нескольких транснациональных корпораций, являющийся первым за долгие годы республиканским сенатором Нэй-Йарка и обладающий влиянием практически на все правящие круги Эмерики, это младший брат Дайлана, который ведет лево-радикальное садомазохисткое ток-шоу, чтобы себя развлечь.

И пусть у Кайстофера была вся власть над людьми и их ресурсами, которую только можно было представить, пусть у него были связи в высших эшелонах спецслужб десятка самых могущественных стран мира, он был лишь вторым из богов. А первым был бестолковый, смешливый Дайлан. Он был первым сыном Ионатана, и он наследовал Дом Хаоса.

Кайстофер зашипел, говоря на божественном языке, оскалил белые зубы, как зверь. Дайлан зашипел в ответ.

Как странно, они разъезжали на машинах, жили в лучшем пентхаусе Нэй-Йарка, занимались политикой, брали кофе в "Старбаксе", понимали, что такое атомы и молекулы, были ознакомлены с искусством и историей человечества, носили дизайнерские костюмы и смотрели телевизор.

И в то же время, с них разом слетало все человеческое, как только они начинали говорить на своем языке.

Теперь две древние, жуткие твари скалили друг на друга зубы. А потом, в один момент, Грайс даже не отследила, кто был первым, они друг на друга кинулись.

Вцепившись друг в друга, они катались по берегу, на самой кромке воды. Они били друг друга, душили, кусали. Кайстофер схватил ближайший острый камень и проломил Дайлану череп. Все бы закончилось, будь они людьми. Кровь заливала лицо Дайлана, и в свете огромной луны, Грайс видела осколки его черепа и розоватый мозг. Но Дайлан будто не замечал. Он держал Кайстофера под водой, и тот дергался. Он все чувствовал, но умереть не мог.

Их драка была долгой и чудовищно жестокой. Они наносили друг другу повреждения, которые не могло выдержать ни одно человеческое существо. Они были в крови, в грязи, рычали и шипели друг на друга. Грайс и Маделин стояли близко-близко друг к другу. Грайс чувствовала, что Маделин тоже страшно. Что она чувствует это жуткое напряжение, отделяющее их от Кайстофера и Дайлана. Грайс взяла Маделин за руку, и та сжала ее пальцы.

— Тш, — сказала Маделин. — Это игры статуса. Дайлан утверждает свою власть над ним.

Как думала Грайс, столь примитивные импульсы могли управлять столь могущественными существами. В мире наукоемких производств, многомиллиардных СМИ, транснациональных корпораций и безграничных возможностей информации, они оставались дикими тварями.

— Только не думай о том, чтобы из разнимать. Тебя может убить любой из них и даже этого не заметит.

— Вообще-то я не дура, — прошептала Грайс.

— О, ты тоже хочешь подраться? — засмеялась Маделин. Но когда кто-то, Грайс не поняла, Кайстофер или Дайлан, громко зашипел, она отошла от них еще дальше, дернув Грайс за собой.

Наконец, Дайлан оказался сверху. Грайс видела раскрошенные кости его черепа, вытекающую, мерзкую массу его мозга. Дайлан обвил щупальца вокруг шеи Кайстофера. И теперь он выглядел как пианист, который готов начать играть. Его пальцы едва-едва шевелились, чтобы щупальца напрягались сильнее. Жала на концах замерли над зрачками Кайстофера. Грайс почувствовала себя отомщенной за тот случай с иглой.

Дайлан говорил ласково, нежно, будто с ребенком:

— Ты ведешь себя как дурной мальчишка, ты капризничаешь. Все, что я прошу — посидеть дома. Но нет, ты сбегаешь, доставляешь мне массу проблем. Зачем, брат, милый? Ты ведь знаешь, как мы близки. Вся наша жизнь от ее зарождения, протекала рядом. Я пытаюсь позаботиться о тебе.

Дайлан погладил его по волосам, щупальце, тем не менее, напряглось, так что Грайс услышала хруст позвонков Кайстофера.

— Я не хочу делать тебе больно, Кайстофер. Но ты не оставляешь мне выбора, малыш. Я могу снова пытать тебя месяц или два, почти без перерыва, как тогда, чтобы ты кое-что мне пообещал. Так что вернись домой. По-хорошему, милый.

— Хорошо, — неожиданно сказал Кайстофер. Он был как ребенок, который решил перестать капризничать — покладистый, нежный. — Ты прав, братик.

— Что? — спросил Дайлан. Он явно опешил от такой внезапной покорности. Грайс увидела, что игральные кубики снова путешествуют в руках у Кайстофера.

— Дайлан! — пискнула она, но Кайстофер уже подбросил их.

— Может сейчас получится что-то дельное, — Кайстофер запрокинул голову, глядя на северное сияние, глаза его стали совсем светлыми за секунду перед тем, как жала на щупальцах Дайлана впились ему в глазницы.

— Я буду делать это снова и снова, — зашипел Дайлан.

— Пока я не попрошу тебя перестать? — засмеялся Кайстофер. В этот момент Грайс впервые увидела вторую его пару щупалец, вырвавшуюся из-под лопаток Дайлана, пробив рубашку. Жала пригвоздили ладони Кайстофера, но Дайлан не успокоился, пока не протолкнул щупальца глубже сквозь его ладонь, не опутал его руки. Встав, Дайлан потянул Кайстофера за собой.

Кайстофер слизывал языком дорожки крови, идущие от израненных глаз.

— Так нечестно! Мне так не нравится!

— Что он сделал? — спросила Маделин.

— Не знаю! Оживил бумажного дракона в Китае! Совершил обвал цен на нефть! Заставил какого-нибудь юриста танцевать до смерти!

— Попытал счастья, — засмеялся Кайстофер, а потом почти заплакал. — И теперь не увижу, что у меня получилось! Ты мерзкий брат!

— А то ты не привык!

— Но я хочу увидеть!

А увидели Грайс и Маделин. Хотя совершенно не хотели. Грайс бы никогда не поверила, что такое возможно. Она слышала множество историй о могуществе богов и их власти над землей и всем, что на ней и над ней.

Однако никогда эти истории не казались ей не то чтобы правдивыми, а близкими. Будто те далекие времена прошли, а вместе с ними ушла и часть силы богов. Сейчас же Грайс видела, как вздымается река. Вода была как огромный хлыст, она переливалась в свете луны, охватывающем ее, будто целиком. Все произошло в пару секунд, однако время будто замедлилось. Наверное, именно так чувствуют себя люди во время цунами. Стихия, настолько дикая и чудовищная, что сердце замирает, готова разрушить все, что ты знал и любил. А тебе остается только смотреть, и этот взгляд растягивается в вечность. Грайс увидела, как обмелела река, и теперь там, где раньше колыхалась под луной вода, остались только горы мусора на мокрой земле. Река превратилась в забросанную гниющими останками упаковок от фастфуда траншею. А вода, мгновенно, будто очистившись, приняв торжественный, праздничный вид, отпрянула в сторону, будто чья-то рука управляла этим огромным хлыстом. Часть Грайс уже знала, что сейчас будет, зато другая часть не понимала ничего. Грайс будто смотрела фильм, который не имел никакого отношения к реальности. Вода, как в водовороте, беспрестанно крутилась. Грайс думала, можно ли это как-то остановить? И понимала, что она болезненно беспомощна. Она ничего не могла сделать. Водяная плеть толщиной с машину вертелась и над ее головой.

А потом все произошло. С размаху плеть рубанула по домам у берега. Грайс услышала оглушительный звон лопающихся окон, невероятно громкий звук крошащегося под ударом камня и скрип гнущегося железа. Но самое главное — страшный, всеохватывающий шум разбившейся воды.

А потом Грайс увидела, что дома рассечены. Какой это силы должен был быть удар, чтобы пробить камень и железо, весь дом пробить насквозь.

Верхушки домов начали падать, и Грайс поняла, что осколки стекла и железа с легкостью преодолеют расстояние до них. Сверху полилась вода, будто Грайс вступила под душ. Холодная, пахнущая бензином, вода была такой грязной, что за ней ничего не было видно.

— Да! Теперь я пойду домой, Дайлан! Пойду туда, куда ты хочешь!

— Иди на хрен! — рявкнул Дайлан. Все стало как-то очень быстро. Дайлан взял Маделин за руки, потянул за собой, намного сильнее, чем мог бы человек. Грайс вцепилась в руку Маделин. Отстать было все равно, что умереть. Все вокруг заволокло пеленой из грязной воды, лязганьем железа и грохотом камня. Рядом с Грайс приземлялись осколки стекла, куски бетона, куски арматуры, древесины. Наверное, где-то были и бытовые предметы, а может быть и сами люди, без сомнения мертвые. Но Грайс не видела ничего этого. Мир погрузился в полную тьму, пелена воды заслонила единственный источник света — луну. Грайс даже не видела, куда бежит. Она просто не отпускала руку Маделин. Маделин и сама крепко сжимала пальцы Грайс, не давала ей упасть, когда Грайс была готова. Казалось, они бегут целую вечность. Грайс не понимала, сколько времени прошло — пять минут, пятьдесят, пятьсот, пять тысяч? Время слилось в липкий, неразделимый комок, в котором не было ни секунд, ни часов.

А потом до Грайс донесся, наконец, свет луны. Они выбежали к машине Маделин, припаркованной недалеко от шоссе. Отсюда Грайс увидела, что мост, на котором стоял Кайстофер, переломлен, будто хребет какого-то доисторического животного. Ноги Грайс и Маделин были в порезах, но Грайс даже не заметила, обо что они ранились.

Вода теперь была всюду, обезглавленные дома скалились прутьями каркасов. Дайлан усадил Маделин и Грайс в машину, и Грайс думала, почему вокруг такая тишина, где же крики?

А потом крики начались. Люди голосили, звали на помощь, звали полицию, даже маму. Этот громкий, визгливый, будто общий на всех голос, было слышно отовсюду. Дайлан ждал. Маделин сидела за рулем, Грайс сидела рядом с ней, а Дайлан барабанил пальцами по стеклу. Грайс смотрела, как дорожки крови сливаются друг с другом, стекая вниз от ее колен до щиколоток.

— Поедем без него. Что ему сделается? — хмыкнула Маделин. Он сделал это чтобы сбежать и сбежал.

— Нет, — сказал Дайлан. — Теперь он вернется. Он хотел развлечься и развлекся, как никогда. Вы подвергли себя опасности. Я ведь говорил, Маделин, хорошо подумай, прежде, чем приезжать сюда.

— Мы подумали, — сказала Маделин. Но Грайс понимала — подумали они недостаточно.

Спустя полминуты, когда голос толпы, безликий и горестный, стал еще громче и мимо промчались, одна за одной, машины скорой помощи, на дороге появился Кайстофер. Он встал перед машиной, как на трость, оперся на кусок арматуры, склонил голову набок.

— Сейчас я нажму на газ, — сказала Маделин.

— Нажимай, любовь моя!

Грайс ожидала, что Маделин переедет Кайстофера, но он за мгновение перед столкновением, отскочил от машины, будто тореадор, вдоволь подразнивший быка. Кайстофер распахнул заднюю дверь машины, но она уже была на ходу.

— Кайстофер, — прошептала Грайс вместо того, чтобы крикнуть. Кайстофер смеялся, пока Маделин все сильнее давила на газ. Он отклонился назад, и Грайс увидела, как за ним проносилась с захватывающей дух скоростью дорога, но Дайлан, с помощью щупалец, втянул его в салон. Закрыв дверцу, Кайстофер тяжело вздохнул.

— Я устал, — сказал он по-детски. — А тебя я убью, крошка.

Он указал пальцем на Маделин, и Дайлан его ударил. А потом вдруг засмеялся:

— Что ж, Кайстофер, ты сделал для дискредитации республиканской партии столько, сколько не сделали ни я, ни Буш младший.

Кайстофер захлопал в ладоши.

А Грайс раскачивалась на своем месте, совсем позабыв о ремне безопасности. Люди, сколько же людей погибло. Они что не понимают, не осознают? Сколько людей погибло, и все из-за Грайс. Одно ее слово принесло все эти смерти, эти крики, огромные разрушения. Кайстофер всего лишь подкинул два игральных кубика, и четыре дома возле берега были уничтожены. Жизни людей, их дома, все было сметено по одной его прихоти. Грайс было стыдно, что она не может заплакать, ее тошнило.

Маделин, Грайс видела, была бледнее обычного, почти мертвенной.

А потом Грайс увидела, случайно глянув в зеркало заднего вида, как Кайстофер и Дайлан целуются. На них обоих уже не было ран, они были мокрые от грязной воды, и все же одежда их все еще была розово-красной от пролитой друг из друга крови. А теперь они целовались так голодно и страстно. Кайстофер шептал:

— Мы будем трахаться на Таймс-сквер, братик, будем трахаться.

Дайлан смеялся, а потом снова целовал его.

— Они же братья!

Кайстофер же только что уничтожил полсотни человеческих жизней. Наверное.

— И что? — спросила Маделин. У нее дрожал голос, но она старалась этого не показать. — Я удивлюсь, если они все не перетрахались. Какая им разница?

Ее муж только что уничтожил четыре жилых дома, едва двинув рукой, а теперь целовался с собственным братом-близнецом.

Как Грайс стоило поступить, что ей стоило думать, что чувствовать?

Тупая боль в висках и тошнота оказались самой высокой ступенью осознания ситуации, которая была доступна Грайс. Дальше она просто заснула, даже не успев отследить, как закрыла глаза.