И восходит луна

Глава 6

Грайс лежала, укрывшись одеялом с головой, будто это могло сохранить ее ото всех на свете монстров, как в детстве. Снаружи бушевала неоновая буря в рекламе "Кока-колы" напротив. Грайс была убеждена, что именно это мешает ей уснуть. Флуоксетин оставил ее, и теперь Грайс чувствовала себя опустошенной. Намечался рассвет, оканчивающий вторую бессонную ночь. Грайс чувствовала себя полой, будто у нее не было органов, мыслей, крови — всего, что составляло ее. Была только она, и пустота в ее голове, и полые кости. Все казалось нелепым и тусклым, и глаза щипало, однако Грайс чувствовала себя слишком усталой, чтобы уснуть. Ее трясло, и она представляла, что так из нее выходит яд, с этим жаром бессонницы. Делать больше не хотелось ничего. Еще два часа назад, только вернувшись домой, Грайс расхаживала по комнате и не могла остановиться. Она смотрела на глаз луны, вперившийся в окно, и чувствовала себя выжатой досуха. Ей хотелось, чтобы луна исчезла, но когда небо приобрело розовато-голубой оттенок, напомнивший стены в коридоре, куда Грайс так зря зашла, луна не исчезла. Она побледнела, и все же смотрела на просыпающийся город. Выглянув в окно, Грайс увидела бегущих по дорожке на кромке парка девушек. Они были игрушечные фигурки, даже цвет их одежды было трудно рассмотреть с такой высоты, на которой находилась Грайс.

Рука невольно потянулась к задвижке на окне во весь ее рост. Никакого балкона снаружи не было, был карниз, без парапета. Зачем безопасность богу. Кайстофер мог каждый день выходить на работу через окно на семьдесят пятом этаже. Грайс распахнула окно, сделала шаг вперед, чтобы ее ноги обдало ветром. Она раздвинула пальцы на ногах и посмотрела на узкие полоски мироздания так видимые.

Грайс захлестнуло желание шагнуть вниз. В нем не было ничего от грусти или безразличия, вызывавших у Грайс такие мысли прежде.

Это была другая сторона депрессии, та, что находится за передозировкой флуоксетина. Грайс просто захотелось это сделать. Все казалось таким простым и интересным. Грайс была легкая и пустая, шаг ничего ей не стоил, и она чувствовала веселый азарт, любопытство, будто смерть была ее другом, которого она не видела только лет, и теперь Грайс стояла в останавливающемся поезде и готовилась сойти на незнакомый вокзал, где ее ждут. Глаза наполнились слезами, в которых не было никакой боли. Вокруг стало тихо, хотя должно было быть громко.

А потом Грайс поняла, что происходит. Вспомнила о случаях самоубийств и убийств под влиянием "Прозака", которые фармацевтическая компания "Эли Лилли" яростно отрицала. Грайс пила аналог печально известного «Прозака», действующее вещество было то же самое.

Грайс резко захлопнула окно, осела на пол. Опустившись на колени и запрокинув голову, наблюдая за луной, Грайс казалась самой себе древней культисткой, ожидающей прихода бога в ее покои.

Грайс протянула руку и постучала пальцами по стеклу, скользнула ногтями, вырвав душераздирающий звук, отрезвивший ее.

Она была так близко к тому, чтобы совершить что-то непоправимое. Была так близко к смерти, абсолютному концу, по совершенно не значащей причине, по крохотной прихоти. Сердце Грайс забилось часто-часто, глаза защипало, но они остались сухими.

Интересно, подобным образом чувствуют себя наркоманы в состоянии, которое Лаис называет "отходняк"?

Так Грайс легла под одеяло и дрожала, дрожала, дрожала там, пока светлело небо.

Грайс вытянула руку, и красный блеск рекламы "Кока-колы" полоснул ее кожу. Стянув одеяло с головы, Грайс увидела, что окончательно рассвело. Луна исчезла. Грайс снова накрылась одеялом с головой. Она лежала, уплывая на волнах дремы, которая так и не оканчивалась сном, время стало липким, и Грайс не понимала, как оно идет.

В какой-то момент она услышала шаги за дверью, ровные, знакомые. Грайс снова с головой накрылась одеялом. Она хотела, чтобы Кайстофер думал, будто Грайс спит.

Она ведь не знала, что сказать ему после всего. Что она могла?

Грайс сделала большую глупость из-за которой Кайстофер убил множество людей. Могли ли они вообще говорить после этого? А потом Грайс пошла с Ноаром, Аймили и Лаисом, обманув Кайстофера.

А он — он обманывал ее с самого начала.

Грайс лежала неподвижно, она даже боялась дышать. Кайстофер ходил очень тихо, будто боялась разбудить ее. Самым громким звуком, который Грайс услышала прежде, чем он ушел в ванную был стук его часов о стол.

Грайс слушала мерный шум воды и думала, что будет, когда он вернется.

Он разбудит ее, чтобы поговорить?

Он ляжет на другой конец кровати?

Он ударит ее за то, что она едва не подставила его?

Он ее убьет?

На глаза навернулись слезы. Грайс подумала, глупая ли это идея — бежать? Прямо в ночной рубашке сбежать в Нэй-Йаркское утро. Мысль была такая же соблазнительная, как мысль о шаге вниз некоторое время назад. И такая же самоубийственная.

Дверь открылась так тихо, что Грайс едва услышала. Она вся сжалась в комок, вцепилась в одеяло.

Кайстофер замер у кровати, Грайс едва слышала его дыхание. Она, будто испуганный зверек, сжалась, задрожала в ожидании удара. Солнце внезапно поблекло, перестав раскрашивать веки под звезды сосудов. Грайс услышала, как бьют по стеклу первые сорвавшиеся с неба капли дождя.

Кайстофер лег на кровать рядом с ней, он прижался к ней сзади, положив одну руку ей на живот, а другой обхватив плечи, он коснулся губами ее позвонка, провел носом по ее затылку.

Он ничего не говорил, и Грайс подумала, что сейчас он мог бы обхватить рукой ее горло, задушить. Он не гладил ее, не унимал ее дрожь, но он прижимался к ней, живой и теплый, а Грайс вспоминала совсем другое существо, в этом же теле, того, в ком не было отстраненной, почтительной бережности, он ощущался так же, у него были те же руки, что обнимали ее сейчас, и в то же время он был совсем другим. Он брал ее грубо, он был развращенным и абсолютно сумасшедшим.

Кайстофер покрепче прижал Грайс к себе. Он хотел унять ее дрожь? Она раздражала его?

Тело этого мужчины, единственного, который познал ее, казалось теперь едва ли не чужим. Но запах океана, исходящий от него, оставался родным, успокаивающим, усыпляющим.

Грайс почувствовала, как одеревеневшее от флуоксетина тело начинает уступать дреме. Ее крепко обнимали, и она ощущала запах морской воды, от бессонницы кружилась голова, и Грайс представляла, что ее качает на волнах неназванного океана.

Она подумала вдруг, что боги обладают весьма дурным характером, а их эмоциональные всплески имеют далеко идущие последствия.

Может быть, миллионы лет назад, когда еще людей-то никаких не было, этот чудесный озоновый запах был нужен, чтобы успокаивать партнера, такое же своенравное и сильное существо, как бог или богиня, источавшие этот запах. Нечто вроде природного транквилизатора, позволяющего брачной паре чувствовать себя спокойно и не причинять больших разрушений. Боги были очень свободолюбивые и территориальные существа задолго до того, как у людей появились границы и государства. Боги воевали друг с другом, жили тесными семьями и ненавидели других богов. Чтобы умиротворить друг друга, хотя бы для продолжения рода, им могли быть нужны совершенно особые средства, сверх сознания и разума.

Прошли миллионы лет, пришли и ушли сотни империй, и теперь рядом с одним из богов, лежала Грайс — человеческая женщина, которую он обнимал. Не равная ему, не подходящая ему. И запах океана, источаемый его кожей, усыпил ее, и она уснула в его руках.

Грайс проснулась от того, как громко трезвонил будильник. Голова раскалывалась, и в черепе будто разом лопнули все натянутые струны. Грайс нащупала на тумбочке свой мобильный телефон. Она совершенно точно не выставляла будильник. Однако телефон надрывался, требуя, чтобы она проснулась.

Повтор был запланирован еще через десять минут, и Грайс отключила его. Часы показывали без пяти двенадцать.

Грайс не стала задерживаться в кровати. Она умылась, приняла душ, тщательно оделась и причесалась. Все эти действия происходили механически, будто бы без ее вмешательства.

Грайс вышла на кухню, там ее ждал Кайстофер. Перед ним была чашка с черным кофе без сахара и тосты с джемом, которые он неизменно употреблял с помощью ножа и вилки — неизменное завершение любого завтрака. В руках у Кайстофера была "Нэй-Йарк Таймс".

— Доброе утро, — сказал Кайстофер своим обычном тоном.

— Доброе утро, — ответила Грайс, точно так же, будто ничего не случилось. Она подозвала девушку, обслуживавшую их завтрак сегодня. Грайс даже не знала ее имени, она появилась не так давно и не должна была задержаться надолго.

Грайс принесли ее завтрак, по которому она узнала, что сегодня — среда. Яичница с двумя обжаренными сосисками и холодный зеленый чай.

Кайстофер махнул рукой, обозначая, что прислуга может выйти, пока они не закончат трапезу. Только когда Грайс и Кайстофер остались вдвоем, она поняла, какой все это фарс. Обычный завтрак, ничего не значащее утро.

Кайстофер сказал:

— На нефтехимическом комплексе в Наньхане произошла авария. Утечку отходов купировать не удалось.

— Это ужасно!

— Да, акции "Шелл" упали.

Кайстофер перевернул страницу, сказал:

— Нужно будет упомянуть об этом на телевидении завтра.

Грайс привычно улыбнулась:

— Удачи тебе.

Ее часто коробили слова Кайстофера, но она не подавала виду. А потом Грайс вдруг бросила вилку и нож на тарелку. Ощущение механичности, нереальности происходящего оставило ее, мозг стряхнул с себя дереализацию, и все события двух прошедших ночей предстали перед ней во всей красе.

— Ты не хочешь ничего мне рассказать? — спросила Грайс.

— О чем ты? — Кайстофер поднял взгляд от газеты. Глаза его выражали легкое раздражение — привычный буржуазный спектакль был нарушен. Кайстофер смотрел на нее, как на актрису, перепутавшую реплики.

— Мне жаль, что все так получилось. Я правда не хотела приходить туда, к тебе. Я не хотела этого знать.

— Что? — спросил Кайстофер. Грайс почувствовала, как пол медленно уходит у нее из-под ног, она откинулась на стуле, потеряв привычную прямоту осанки.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил Кайстофер. Он принялся отрезать кусок от тоста с джемом. — Если да, то это нехорошо. Сегодня День Дайлана. Мы должны присутствовать на нем. А потом мы приглашены на обед к генеральному директору компании "Файзер".

— Ты не хочешь ответить мне, что происходит? Что произошло позавчера?

— Я при всем желании не могу ответить на этот вопрос в том, что касается тебя. Меня не было в городе.

Кайстофер посмотрел на нее очень спокойно, его глаза выражали в лучшем случае легкую озабоченность. А Грайс подумала, может она сошла с ума. Может она спятила от просмотра безумной порнографии и пуританской жизни с Кайстофером. Может ей это все приснилось, может ничего и не было, и все живы, и все в порядке. Как Грайс была бы счастлива этому. Однако почти тут же перед глазами ее просвистел водяной кнут, вгрызшийся к дома.

Грайс осторожно спросила:

— Ты не знаешь о трагедии, которая произошла позавчера?

— Очень прискорбно, что Аймили не может контролировать свои силы. Мне стоит публично осудить ее, а наедине посоветовать ей быть осторожнее впредь.

Да уж, подумала Грайс, если он только попробует — Аймили даст ему по морде.

Грайс смотрела на Кайстофера, пытаясь понять, лжет он или нет. Он мог не помнить, он мог лгать. Грайс смотрела в его голубые глаза и видела, как пульсируют его зрачки.

— Пожалуйста, Грайс, — сказал он. — Возьми себя в руки. Это большая трагедия, но будучи членом этой семьи, ты должна отречься от некоторых человеческих представлений и переживаний.

Грайс слушала его очень внимательно, однако так и не поняла, его непривычно-длинная фраза была признанием или же продолжением этой лжи. Он не давал никаких намеков. И Грайс решилась. Она сказала:

— Ты больше не можешь скрывать от меня свою вторую часть. Беспорядок.

— Не понимаю, о чем ты. Что ты имеешь в виду, говоря о второй части? Ты выражаешься метафорически? Или ты имеешь в виду, что есть какой-то другой Кайстофер?

Грайс и сама не знала, что имеет в виду, поэтому она сказала:

— Неважно. Я видела тебя, в белом костюме с костями, у которых бесконечное количество граней. Ты был хаосом, беспорядком, безумием, я не знаю кем!

Кайстофер отправил в рот кусок тоста с джемом, принялся отрезать следующий.

— Не могу ничего сказать по этому поводу, Грайс. Возможно, тебе приснилось. Беспокойные сны могут свидетельствовать о передозировке флуоксетина. Я бы настоятельно советовал тебе снять этот препарат.

Грайс захотелось его ударить.

— Знаешь, как это называется, Кайстофер?

— Из вежливости спрошу: как?

— Газлайтинг!

— Я знаком с феминистским дискурсом лишь постольку поскольку я вынужден отгораживаться от таких личностей, как Раш Лимбо.

— Ты пытаешься выставить меня сумасшедшей! Заставить усомниться в реальности.

— Нет. Если хочешь удостоверить свою реальность, используй большее количество респондентов, чем один.

Кайстофер отпил кофе, а потом сказал:

— Я очень скучал по тебе.

И Грайс почувствовала, что он не скажет ей ничего, и она даже не поймет, о чем он думает. Он и вправду мог не помнить.

— Я тоже скучала по тебе, — сказала Грайс и улыбнулась. Она приняла правила игры, поддерживая привычные представления об идеальной семейной жизни.

— Пожалуйста, не дай своим переживаниям испортить День Дайлана. Он долго его ждал.

Как Грайс могла забыть. Сегодня был один из двух дней в году, когда Дайлан спасал людские жизни. Грайс никогда еще не была на подобном мероприятии. Те, кто были там, в слезах благодарили Дайлана за жизнь, дарованную им и с ужасом шептали об истинно древнем размахе празднества. Грайс слабо представляла себе День Дайлана. Насколько Грайс его знала, это должно было быть что-то вроде шоу про доморщенных целителей.

«Встань и иди!» или еще что-то подобное.

— Там можем присутствовать только мы и наши супруги. Лаис и Маделин с нами не пойдут. Я решил предупредить тебя, потому что, насколько я понимаю, вы подружились.

— А почему им нельзя туда? Они ведь тоже семья.

— Не с точки зрения закона.

Законы богов никогда и нигде не были кодифицированы. Однако у Грайс часто складывалось ощущение, что эти законы, дословно, хранятся в головах у каждого бога Дома Хаоса.

— Хорошо, — сказала Грайс. — Я понимаю, какой это важный день для Дайлана.

— Он любит эти дни больше, чем день нашего рожденья.

Грайс вдруг вспомнила, с какой страстью и голодом Кайстофер целовал собственного брата, и как Дайлан отвечал ему, и они, казалось, были так близки, как никто в мире. Грайс почувствовала укол ревности. Она сделала большой глоток зеленого чая, чувствуя, как живот охватывает холод.

— А потом? — хрипло спросила Грайс. — Наши планы ведь простираются дальше Дня Дайлана.

— Да. Потом мистер Рид будет ждать нас в своем особняке в пригороде. Полагаю, ты плодотворно проведешь время с его очаровательной женой, пока мы с ним поговорим о ситуации на рынке после всплывших недавно данных о федеральных преступлениях его компании.

Данных, всплывших после хакерской атаки на базы ФБР, подумала Грайс. Кайстофер говорил об этом слишком просто.

Он не спеша завтракал и пил кофе, у Грайс же аппетита не было. А ведь она даже не могла вспомнить, когда ела в последний раз.

— Поешь, пожалуйста, — сказал Кайстофер. — Ты очень бледна. Передозировка флуоксетина способна спровоцировать отказ от пищи.

Грайс кивнула. Период полувыведения флуоксетина составляет от суток до трех — при разовом применении. Если же дело касается более или менее длительного приема — вплоть до шести суток.

Грайс играла с идеей сняться с препарата, но потом ей вспоминался тусклый, нависающий над ней мир времен ее депрессии.

Совершенно лишенная аппетита, Грайс принялась разрезать одну из сосисок на ровные кружочки.

— Все в порядке, — сказала она. Кайстофер посмотрел на нее спокойно, хотя в его светлых глазах и мелькнуло недовольство, оно было легким. Ничего не значащее, досадное ощущение. Ему на самом деле было все равно, и Грайс это устраивало.

Ей хотелось, чтобы ее жизнь принадлежала ей. Грайс вдруг представила, как тот, другой Кайстофер, грубо хватает ее за подбородок и вталкивает ей в рот завтрак, приговаривая что-то сладкое.

Грайс сжалась на стуле, опустила взгляд в тарелку. Кружочки сосисок действительно получились ровными, Грайс могла ими гордиться. Она с трудом заставила себя проглотить половину завтрака. Они с Кайстофером одновременно встали из-за стола. Кайстофер посмотрел на ее тарелку с недовольством, больше, наверное, лежащим в области его обсессивно-компульсивного желания абсолютного порядка.

— Переоденься. Это праздник.

— Хорошо.

Неужели он не даст ей понять, что хоть что-то изменилось теперь. Грайс поднялась к ним в комнату. В качестве приданого родители заказали ей несколько невероятно дорогих платьев как раз для таких случаев. У нее было алое платье, куда больше подходящее Маделин — роскошное, с глубоким декольте. Грайс покрутила его в руках, но она стеснялась открывать свою грудь. Из школы она вынесла стойкое убеждение о том, что если у женщины большая грудь, которую она не стесняется показывать — она доступна или, говоря языком тех времен, шлюха. Второе платье, с вырезом сзади, бархатное, во-первых было слишком жарким для лета, а во-вторых спина у Грайс была не слишком красивая. Словом, у нее оставался только один вариант. Чопорно-синее, ничего не имеющее общего с небесным или морским цветами, длинное платье из легкой ткани с закрытым воротником. Оно сразу понравилось Грайс, с удовольствием примерив его, Грайс осталась удовлетворенной. К платью, упакованная в отдельный герметичный пакетик, прилагалась шляпка с вуалеткой, как из фильмов о роковых женщинах тридцатых. Распаковав ее и попытавшись примерить, Грайс обнаружила, что она вовсе не держится сама по себе. Пришлось прикалывать ее к волосам шпильками. Грайс с тоской посмотрела на туфли на высоком каблуке.

— Я переоделась, — привычно крикнула Грайс. Она ушла в ванную, чтобы накраситься и подождать, пока переоденется Кайстофер.

Ей нравилось то, что она увидела. На королеву она похожа не была, но герцогиня из нее вышла бы неплохая. Грайс окатила себя, сильнее чем следовало бы, фиалковыми духами и, прислонившись к двери, принялась ждать Кайстофера. Минут через пятнадцать, успев выкурить сигарету и заполировать табачный запах еще одним пшиком духов, Грайс услышала:

— Пойдем, дорогая.

Она вышла к нему. На Кайстофере был насыщенно-синий смокинг, который на ком угодно другом выглядел бы игривым образом, но только не на Кайстофере. Галстук-бабочка был завязан так ровно, что мог бы служить образцом для эскизов в художественной школе.

Кайстофер окинул ее долгим взглядом, потом втянул носом воздух.

— Хорошо пахнешь, — сказал он. И Грайс не поняла, попытался ли Кайстофер сделать ей комплимент, или же это был намек на то, что она нарушила вселенский порядок курением в ванной.

Они спустились вниз, где их уже ждал водитель, по-особенному нарядный сегодня. В машине Кайстофер и Грайс сели на почтительном расстоянии друг от друга.

— От меня требуется что-то особенное? — спросила Грайс.

— Нет. Как и от других членов семьи. Это День Дайлана, но праздник для всего Дома Хаоса. Антураж свойственен всем нашим праздникам, но Дайлан привнес в него свой колорит. Однако я полагаю, тебе будет не только необходимо, но и полезно увидеть закрытые праздники Дома Хаоса. Когда ты понесешь от меня ребенка, в честь тебя тоже устроят праздник.

Почему-то это перспектива мало грела Грайс.

Про Дни Дайлана Грайс знала только, что под страхом смерти никто не разглашает того, что происходит внутри храма. Люди, благодарные ему за жизнь, подаренную им, не говорят ничего. А даже само наличие мобильного телефона или любого иного средства связи в храме карается смертью.

Дайлан вскользь обмолвился, что начинает со стенд-апа, и Грайс это показалось шуткой.

Клатч воинственно завибрировал, и Грайс вздрогнула. Зато теперь она не забудет оставить телефон в машине. Интересно, а ее бы казнили, нарушь она правила Дайлана? Грайс взяла трубку.

— Да, папа?

— Как там моя любимая дочка с шизоидно-депрессивной динамикой?

— Папа, я верю, что ты мог бы придумать ласковое прозвище за столько лет, но не хочешь, чтобы усилить мою депрессивную динамику.

— Сегодня ведь День Дайлана, девочка!

— Да, папа!

— Вы с мужем уже там?

— Будь я уже там, мне бы, наверное, отрезали голову за то, что я с тобой говорю.

— Я слышал теории о том, что именно этим там и занимаются.

Папа засмеялся очень добродушно, но Грайс почувствовала раздражение.

— Почему ты звонишь, папуля? — спросила она. Кайстофер делал вид, что вовсе не слышит ее разговора.

— Я хотел сказать, что если Олайви изучает синдром Блейка, то я готов просветить ее насчет каждого нюанса, в конце концов, именно я кодифицировал все случаи, ей было бы полезно пообщаться со мной.

— Я передам ей это, — сказала Грайс. — Уверена, что она будет очень благодарна тебе, но не уверена, что ей нужна помощь. А теперь пока, папа, мы подъезжаем.

— Да, да, милая, я понимаю…

Грайс нажала на сброс так сильно, что ей казалось — экран сейчас треснет. Кайстофер теперь смотрел на нее. Грайс поймала его взгляд. Ее вдруг взяло злорадство. Ну и что ты скажешь, думала она, что же ты можешь? Ты ведь делаешь вид, что ничего не случилось. Что ты скажешь, даже если слышал папин вопрос.

Я изучала тебя, ты знаешь.

Их взгляды встретились, и Грайс чувствовала, что еще чуть-чуть, и ей не выдержать. А ей хотелось выстоять как можно дольше.

Взгляд Кайстофера будто бы не означал ничего, но он был пристальным, тяжелым. Грайс повезло — машина затормозила. Кайстофер обернулся к двери, ожидая, пока шофер откроет дверь сначала ему, а потом Грайс.

Когда они вышли из машины, Грайс взяла Кайстофера под руку. И совершенно внезапно эта обязанность, налагаемая этикетом, показалась ей очень приятной. Ее охватила паника — слишком много вокруг было народу. И они взревели, увидев Кайстофера и Грайс. Грайс прижалась к Кайстоферу, почти испуганно, будто это непокорное море людей вокруг могло поглотить ее.

Сам Кайстофер держался уверенно, на губах его снова застыла улыбка. Он кивнул толпе. Грайс с облегчением обнаружила под ногами красную ковровую дорожку, но почувствовала себя не кинозвездой, а девочкой из сказки, которой нужно не сбиться с пути.

Сначала Грайс показалось, что их окружает обычная толпа, а потом Грайс увидела, как люди вокруг измождены. Некоторые из них были только призраки, тонкие, как щепки, бледно-желтые, с запавшими глазами. На них были больничные рубашки, они цеплялись за стойки с капельницами, их поддерживали родные или они были в полном одиночестве. Некоторые носили парики, другие открыто выставляли лишенные волос головы на солнце. Это были очень больные люди. Опухоли пожирали их изнутри, а некоторые, измученные раком кожи, как корка покрывающим их тела, были в такой жаркий, солнечный день, замотаны до самого лба, носили перчатки.

И все эти люди, бледные-желтые, с белками глаз, которые стали розовыми от лопнувших сосудов, с сухими губами и изуродованными худобой позвонками, были счастливы. Никогда прежде Грайс не видела настолько счастливых людей. Они будто сошли с обложек журналов пятидесятых, и пусть в них не было цветения жизни, а их волосы, в случае если они вообще имелись, не были идеально завиты, их глаза блестели именно так. Эти люди пришли сюда за самой жизнью, эссенцией всего, что они любят.

Они смеялись, переговаривались между собой. Грайс видела, что многие, едва стоящие на ногах больные, были одеты не хуже Кайстофера и Грайс — смокинги и вечерние платья, стоящие целое состояние. Они смотрелись на изможденных телах глупо, несуразно, будто на вешалках.

Грайс знала, что Дни Дайлана не только великая радость, но и великая печаль. Не все люди, использовавшие последние силы, чтобы прийти сюда, доживали до конца праздника, когда Дайлан дарует исцеление. Некоторые умирали за минуты до освобождения. Какая чудовищная смерть, думала Грайс, это как быть убитым в последний день войны. Как страшно.

Но сейчас люди вокруг нее были веселые, радостные. Грайс думала, а вдруг и в этом году, кто-нибудь из особенно тонких, почти уже несуществующих людей, не успеет. Но сейчас и на их змеиных, бескровных губах скользили улыбки надежды, делавшие их изумительно красивыми.

Будь Грайс на месте Дайлана, она исцеляла бы людей сразу и лишь потом проводила сам праздник. Но Грайс не была богиней, она не знала, почему Дайлан поступает так, а не иначе. Скука, желание спасти лишь сильнейших, извращенное удовольствие, вековые традиции — что угодно могло удерживать Дайлана от мгновенного милосердия.

Грайс и Кайстофер шли по дорожке мимо раковых больных, кое-кто фотографировал их, им улыбались. Сейчас Грайс чувствовала их искреннюю радость. Ведь приход Грайс и Кайстофера означал, что еще один кусок паззла лег в мрачную картинку этого праздника. Скоро Дом Хаоса будет в сборе, и Дайлан начнет.

Эта толпа при том, насколько она была отталкивающей физически, насколько пугающей и многочисленной, показалась Грайс и прекрасной. Больные знали — Дайлан не устраивает конкурсов, Дайлан исцеляет всех. Они были все вместе, они поддерживали друг друга, они радовались друг другу, совершенно незнакомые люди были переполнены счастьем и благодатью всеобщего освобождения.

Грайс залюбовалась на людей, сбитая с толку ужасом и восхищением, и не сразу увидела, куда они идут. Грайс еще не видела храм Дайлана. Она знала, что храм Кайстофера находится дома, на нижних этажах и мало чем отличается от офиса, где работники Кайстофера, следующие обязательному дресс-коду и правилам этикета, отвечают на звонки представителей компаний, где произошли неисправимые технические погрешности. Храм Олайви в Музее Моргана тоже мало чем отличался от светского места. Храм Аймили, кажется, располагался в казино, и Аймили не делала в нем ничего полезного.

Грайс никогда прежде не видела храм Дайлана.

Разве только на картинках в путеводителе по Нэй-Йарку. Экскурсии туда были запрещены, а просить Дайлана показать ей собственный храм казалось Грайс неприличным и излишне навязчивым.

Это было огромное сооружение совершенно неправильной формы. Оно не являлось какой-либо правильной геометрической фигурой, извиваясь по собственному желанию, будто бы было живым существом. Храм занимал территорию, сравнимую с территорией Белого Дома. Будто изгородь его окружали высокие каменные столбы, на которых были выбиты письмена неизвестного никому из людей языка. Единственным символом, понятным каждому, кто смотрел на него, были глаза, которые венчали каждый из столбов. Эти драгоценные, рубиновые глаза, напоенные солнцем, казались наполненными кровью.

Кайстофер мягко вел Грайс вперед, к храму. Красная ковровая дорожка заканчивалась, не сказать чтобы неожиданно, и ее место занимали сшитые друг с другом звериные языки. Некоторые из них были испещрены язвами — на такие Грайс старалась не наступать. Языки здесь, к счастью, появлялись только к праздникам. Грайс прошла по ним, чувствуя их упругую мягкость, и они с Кайстофером оставили людей снаружи храма, погрузившись внутрь, в его прохладную темноту.

Аймили рассказывала, что их отец велел построить храм Дайлана, потому как Дайлан был его первым сыном. Остальные обошлись храмами где придется. Обычными местами, где они демонстрировали людям свою божественную силу.

— Вот такое вот сексистское дерьмо, — фыркнула Аймили.

Грайс густо покраснела и неразборчиво пробормотала, что это называется "майорат".

Внутри храм Дайлана производил еще более безумное впечатление, чем снаружи. То ли рубины как-то передавали свои красное сияние внутрь, то ли здесь были установлены специальные прожекторы, но темнота была красноватой, даже алой.

Широкие коридоры, раздваивающиеся, расходящиеся в разные стороны, утончающиеся и расширяющиеся случайным образом, ничего общего с человеческой архитектурой не имели. Высокие, чем-то напоминающие готические, своды, поддерживались извивающимися, похожими на сосуды или щупальца, балками. Пол поднимался и опускался, идти было тяжело. В некоторых местах храма зияли дыры, как огромные, раскрытые пасти. Шаги Грайс и Кайстофера гулко отдавались в этом безумном пространстве.

— Здесь страшновато, — прошептала Грайс. Голос ее метнулся далеко-далеко, вернувшись эхом.

— Мы скоро придем. Будет получше, — ответил Кайстофер. Его это противоестественное место вовсе не смущало.

Наконец, через множество долгих минут, когда Грайс чувствовала смутную тошноту от давящей планировки этого безумного здания и красноватого света, они вышли в большой зал. Казалось, сюда можно было попасть из любой точки храма. Зал был окружен провалами коридоров, неровными, иногда слишком большими, иногда слишком маленькими. Все эти дыры, будто прогрызенные крысами, неаккуратные, вели в мраморный зал, начищенный до блеска. Белый и черный мрамор в алом сиянии, казались драгоценными камнями. Зал был огромный и совершенно пустой. Наверх шли три лестницы, которые вели к одной ложе, похожей на театральную. Бархатные диванчики и позолоченный балкончик резко контрастировал со всем этим безумием. Грайс увидела сидящих в ложе Ноара и Олайви. Она крутила в руках театральный бинокль, а Ноар говорил что-то ей на ухо.

По залу сновали люди в черных балахонах. Их лиц не было видно. Грайс видела, что все они были нарушенными — их моторика была в разной степени искаженной, движения плохо скоординированными, некоторые стояли, раскачиваясь, некоторые без конца драили одно и то же место на полу. Грайс увидела какого-то идиота, вылизывавшего стену, его плоский, большой язык тыкался в камень, и он отзывался мычанием, означающим, наверное, кинестетическое удовольствие. Слабоумные выполняли простейшую работу — драили пол, тащили тяжелый каменный алтарь. В воздухе носился специфический запах пота, свойственный олигофренам, смешанный с запахом благовоний. Грайс показалось, что ее сейчас стошнит, а вот чистюля Кайстофер даже не поморщился.

Со всех сторон доносилось мычание или отдельные слова. Кто-то навязчиво повторял, сгибая и разгибая руку, в которой была зажата ткань:

— Чисто, чисто, чисто, чисто.

Кипела работа. Управляли ей люди, явно не слабоумные, однако сумасшедшие. Грайс без труда определила людей в мании. Один из них, так же надежно укрытый балахоном, подошел к ним.

— Мои господа, — сказал он быстро. Грайс увидела, что его руки исцарапаны. Под балахоном мелькнула подобострастная улыбка. — Эта башня построена безумцами.

И тут же он отскочил на шаг:

— Грязно, как грязно. Это потому что я плохой.

Он сделал неопределенное движение, будто мыл руки, размазал по ладоням кровь.

— Займите свое место, если вам будет угодно. Райчи! Поставь гребаную чашу на место! Идиот!

Человек в балахоне хихикнул:

— Самое забавное — он же правда идиот.

— Они убивают мышей, — сказал кто-то рядом, и Грайс увидела, что на нее показывают пальцем. Ей стало неловко, будто она никогда прежде не видела безумцев. Ее отец был психиатром, она должна была знать, как сейчас быть. Но все знания выветрились из головы.

Они с Кайстофером поднимались по одной из лестниц, и безумцы внизу упали ниц, пока они восходили. Грайс была уверена, что Олайви и Ноар поднимались совсем по другой лестнице. Их вовсе не случайно было три.

Грайс и Кайстофер устроились на диване. Ей захотелось взять его за руку, но повода не было. Внизу кипела работа. Вдруг Грайс заметила существо в желтом. Оно стояло в самом центре огромного зала. Балахон на нем был желтый, очень просторный и очень яркий. Капюшон закрывал его лицо полностью, казалось, у этого существа просто нет лица. Полы балахона стелились по полу. Рукава почти доставали до пола, из широких прорезей свисали щупальца. Грайс никогда не думала, что они такие длинные, видимо Дайлан никогда не выпускал их полностью. Он был абсолютно неподвижный, будто изваяние. В нем не было ничего человеческого, ни один человек не смог бы повторить такой каменной неподвижности. Впервые Дайлан, принесший на телевидение экстремальные формы садомазохизма, по-настоящему Грайс напугал. Он был вовсе не эксцентричным ведущим популярного шоу.

Он действительно был главой Дома Хаоса.

Грайс поспешно отвела от него взгляд. В углу она увидела прикованную золотыми цепями девушку. Она показалась ей знакомой. Грайс увидела в специальном бардачке между сиденьями два бинокля. Взяв один, Грайс снова посмотрела на девушку.

Без сомнения это была Маделин, одетая только в сложную конструкцию из золотых цепей, почти не скрывающих ее тело.

— Разве ей можно быть здесь?

— Не в том качестве, в котором можно тебе или Ноару, — ответил Кайстофер. Тон у него был светский, лишенный волнения. Но Грайс почувствовала, что он удивлен.

Маделин обнимала одного из мужчин в черном балахоне. Он мерно раскачивался, пока Маделин шептала что-то ему на ухо. Он обнимал ее обнаженное тело, и стонал, так что Грайс слышала даже со своего места в ложе.

Наверное, подумала Грайс, Маделин не так уж часто видела своего драгоценного брата.

Грайс увидела, как Ноар закурил и поспешила сделать то же самое. Олайви сморщила тонкий нос, вдыхая тянущуюся к ней струйку дыма. Грайс смотрела вниз, где маленькие, клоунски нелепые и одновременно жуткие люди в балахонах совершали свою несложную работу, а неподвижный Дайлан в ослепляюще желтой одежде, стоял посередине, и единственным, что было не лишено в нем жизни были извивающиеся по полу щупальца.

Маделин гладила своего брата по голове. Он был намного выше нее, здоровый, сильный. Грайс чувствовала противоестественное желание посмотреть на его лицо. Похож ли он хоть в чем-нибудь на сестру?

Какая-то женщина громко, истерично захлебывалась смехом. Этот звук пугал Грайс, как пугает все неестественное, всякая гиперстимуляция.

Грайс глубоко затянулась, едва подавив кашель.

— Почему Маделин прикована? — спросила Грайс.

— Полагаю, что она будет его символической жертвой.

— Он убьет ее?! — спросила Грайс громко, так что ее голос эхом отдался от стен. Внизу кто-то заплакал, а Маделин помахала Грайс и, кажется, улыбнулась.

— Разумеется, нет. Он имеет такое право, но не помню, чтобы он когда-либо его применял. Впрочем, раньше это были чужие женщины и мужчины.

Кайстофер говорил так, будто они обсуждали скачки или валютный курс, какие-то безупречно-статусные вещи для очень богатых людей. А ведь они говорили о праве на убийство.

В этот момент Джэйреми, брат Маделин, взревев обнял ее, Грайс вдруг показалось, что он ей все кости переломает. В этот же момент щупальце Дайлана преодолев огромное расстояние до стены, обвилось вокруг шеи Джэйреми. Он жалобно заскулил.

— Не трогай мою женщину, дорогой, ей же больно.

Маделин погладила брата по щеке, судя по смазанному движению — вытерла ему слезы.

— Не трогай, — подтвердила она. — Не так сильно.

Ей было больно, а кроме того Маделин была обнажена, а в объятиях ее слабоумного брата явно прочитывался сексуальный подтекст. Грайс стало противно, и в то же время ситуация возбудила ее. Она сидела на балконе, в красивом платье, с театральным биноклем, и смотрела как внизу разыгрывается сексуальная драма с облаченной в золотые цепи актрисой, ее умственно отсталым братом и ее любовником-богом.

Джэйреми сделал два неловких шага назад, Грайс показалось, что сейчас он завалится на спину, но он удержался. Хватка щупальца ослабла.

Дайлан сказал:

— И все готовы?

Нестройный хор голосов дал ему совершенно разные ответы, однако пол бел начищен, широкий, длинный алтарный стол занял свое место, и вокруг него были разложены совершенно одинаковые серпы, похожие на месяц, блестящие таким же серебром.

— Ну, — сказал Дайлан. — Сочтем, что все готовы, а моя сестра решила проигнорировать меня. Никсон, будь другом, объяви людям. И стремись, чтобы толпа тебя не снесла.

Голос у Дайлана был веселый, будто он вел свою привычную, жутковатую и смешную, передачу. Но как только Никсон, раскоординированный лишь самую малость, скорее сумасшедший, нежели слабоумный, скрылся в одном из тоннелей, Дайлан снова замолчал. На некоторое время воцарилась тишина, разрываемая только чьим-то шумным дыханием, долетавшим до Грайс даже не таком расстоянии.

— И чего, все наши праздники организовывают олигофрены и шизофреники? — спросил Ноар.

— Безумцы прислуживают Дому Хаоса, — сказала Олайви безо всякой определенной интонации, так что было не понять, противно ей это или же нет.

В этот момент в зал вошла Аймили. В отличии от остальных, она была одета самым обычным образом — рваные джинсы, растянутая майка. Поднявшись по крайней лестнице, она пробралась мимо всех и села рядом с Грайс.

— Приветики, — сказала Аймили. — Ой, чего сейчас будет.

— А что будет?

Стоило Грайс спросить, как послышался глухой, как шум моря в раковине, гул. Люди заполняли зал, как вода. Их было множество, но они жались к стенам, чтобы дать Дайлану пространство. От их радостного энтузиазма, который Грайс уловила снаружи не осталось и следа. Теперь это были люди испуганные, жавшиеся друг к другу, ставшие будто бы намного меньше. Они знали, что Дайлан дарует исцеление, и в то же время представ перед богом, они испытывали инстинктивный страх, который сильнее всяких обещаний.

Дайлан скинул капюшон, и Грайс увидела, что он улыбается. Его искристая, обаятельная улыбка казалась сейчас еще красивее.

— Добро пожаловать! — сказал он. — Буду рад увидеть вас в добром здравии через пару часов, не больше. Надеюсь, что здесь нет тех, кто забрел на мероприятие случайно, однако, если вдруг таковые имеются, то я поясню. Дело в том, что у меня есть таланты чуть более значимые в масштабах вечности, чем лево-либеральная пропаганда. Например, я могу убрать из ваших мозгов, кишков, костей, легких или других локаций любого размера образования, отказавшиеся от апоптоза так же решительно, как отказались от смерти правые идеологии в двадцать первом веке. Шутка была, возможно, чуть слишком циничной, да, женщина с протоковой опухолью молочной железы в первом ряду?

Дайлан подмигнул кому-то.

— Я достану из вас черные комочки, вызванные плохой наследственностью, вредными привычками, нестабильной экологической ситуацией или произвольной малигнизацией. А взамен я требую…ничего, великое ничего. Ничто!

Дайлан вдруг вскинул руки, щупальца взвились над ахнувшей толпой:

— Празднуйте вместе со мной. Не бойтесь смерти и боли, как бы вы ни страдали, празднуйте. Веселитесь изо всех сил, пока я буду избавлять вас от всего дурного.

Дайлан снова накинул капюшон и сказал, на этот раз тихо:

— Да начнется празднование.

А потом Грайс услышала знакомый божественный язык. Дайлан говорил на нем долго и громко. Безумцы будто понимали его, воспринимали команды на чуждом человеческому языке. Слабоумные люди в черных балахонах устремились в тоннели, расталкивая людей.

— Сначала они будут стесняться, — сказал Кайстофер. Он сидел, сложив руки на коленях, смотрел на смущенных, испуганных людей. — Но это пройдет.

Слабоумные рассеялись в толпе, и только брат Маделин продолжал раскачиваться около нее. Дайлан стоял перед притихшей толпой. Его щупальца устремились к людям, трогали их, залезали под одежду или гладили их лица.

Слуги начали возвращаться. Они вели с собой скот. Это были свиньи, козы, овцы. Небольшие звери, которых Грайс и так привыкла считать обреченными. Зал наполнился голосами скота, свиными визгами, эхо делало эти звуки невероятно жуткими.

Зверей было очень много, некоторые с трудом вели по пять или даже шесть овец. Зачем так много, думала Грайс. Неужели недостаточно одной несчастной козы.

Дайлан стоял на месте. Он явно не собирался ничего делать сам. Его голос разносился под потолком, мешаясь с восходящими к нему испуганными воплями зверей. Грайс была уверена, эти животные знали, что будет с ними.

Слабоумные слуги Дома Хаоса теперь разбирали серпы. Люди в толпе ахали, кто-то закрывал руками рты, кто-то смотрел в пол.

Однако никто не ушел.

Серпы блеснули в алом освещении почти одновременно, и визги, вопли умирающего скота стали нестерпимыми, Ноар зажал уши. Грайс обернулась к Аймили, но та уставилась в "PSP", она играла во что-то, высунув от усердия кончик языка.

Кровь лилась рекой. Безумцы не выпускали своих жертв, пока вся кровь не вытекала из них, а потом ловили следующих, расталкивая больных. Дайлан не двигался, только его щупальца совершали лихорадочную прогулку по залу, иногда поддерживая кого-то, кто готов был упасть.

Вскоре весь мраморный пол оказался покрыт ровным слоем крови. Грайс была уверена, ступи она вниз, кровь дошла бы выше ее щиколотки. В алом отражался испещренный древними письменами потолок.

Грайс видела, как люди падают в обморок, и их поддерживают, чтобы они не захлебнулись в крови. Дайлан больше не говорил с ними. Они оказались одни в этом море крови. Грайс увидела овцу, чья белоснежная прежде шерсть теперь была безнадежно испорчена. Трупы животных оттаскивали в тоннели. Они не должны были мешать.

Слабоумные своими широкими шагами загребали кровь, и по залу прокатывались волны. Как только последний жертвенный скот оказался за пределами зала, безумцы снова собрались вокруг Дайлана.

Грайс ожидала, что Дайлан подскажет людям, что им делать дальше, он молчал, не используя больше ни человеческий, ни божественный языки.

Аймили продолжала играть в "PSP", хорошо хоть звук отключила. Маделин была прикована к стене, но, по крайней мере, могла сесть, брызги крови на ее золотисто-белой коже казались прекрасными. Полоумные вокруг Дайлана начали танцевать. Это были конвульсивные, аритмичные подергивания, впрочем, не лишенные особенной красоты. Полоумные танцевали самозабвенно, завывая, зазывая людей. Дайлан просто стоял, смотря на все это. Его желтый балахон теперь был покрыт здоровыми кляксами крови.

Люди, пришедшие к Дайлану за исцелением, некоторое время стояли, шокированные происходящим. Они переступали с ноги на ногу в густой звериной крови и смотрели на то, как танцуют безумцы.

А потом Грайс увидела, как эти люди будто оттаивают. Поначалу их движения смотрелись глуповато и несмело, и уж точно намного менее раскованно, чем танцы умственно отсталых, а потом движения раковых больных начали набирать силу — уж кому сколько было отпущено. Кто-то двигался едва заметно, а кто-то плясал, поднимая брызги и прыгал. Запах крови и обещание скорого исцеления, кажется, вводили этих людей в транс. Дайлан еще некоторое время стоял, наблюдая за своими полоумными и своими больными, а потом, расталкивая их, пошел к Маделин. Люди плясали в крови, и Грайс боялась, что поднятые ими брызги долетят до нее. Хотя ей в любом случае придется спускаться вниз, об этом она думала с ужасом. Дикие танцы поднимали из крови пену, тошнотворную пену, которой люди вокруг, ставшие единым целым, радовались как дети.

Дайлан подошел к Маделин. Он сидела у стены, крови ей было по пояс. Он смотрел на нее, а она смотрела на него. Грайс жалела, что не может различить их взгляды. Дайлан сорвал с крючков в стене ее цепи и поднял ее на ноги, а затем потащил за собой. Грайс увидела на спине Маделин следы от плети — их с Дайланом обычной забавы.

Но сейчас все было особенным. Грайс видела, что Маделин страшно, и этот страх до известной степени возбуждал ее. Кайстофер рядом был абсолютно бесстрастен. Олайви подчеркнуто скучала. Аймили не отрывалась от своей игрушки. И только Ноар облизывался, смотря на обнаженное тело Маделин.

Люди плясали в крови, и движения их совершенно неясным образом вдруг обрели единый ритм, ритм, идущий откуда-то из их сердец и не слышимый наблюдателю, не соотносимый с ним.

Дайлан подвел к каменному алтарю Маделин и взял ее за подбородок. Позади нее ее брат вдруг прекратил плясать в едином со всеми ритме, замер. Он склонил голову набок, смотря на свою обнаженную сестру, которую целовал бог.

Маделин обхватила Дайлана руками, в ее движениях была наглая, нарочитая усталость актрисы, отыгравшей слишком много любовных сцен. Дайлан прошептал что-то ей на ухо, а потом погладил по щеке. Сцена выглядела очень интимной, любовной, пронзительно-личной на фоне всего, творящегося вокруг. Маделин отклонила голову, подставив ему шею, и Дайлан поцеловал ее.

А потом вдруг вместо Дайлана так хорошо ей знакомого, так лихорадочно влюбленного в прекрасную Маделин, Грайс снова увидела это существо. Щупальца Дайлана обвились вокруг шеи Маделин, и ее затрясло в лихорадке. Он не душил ее, нет. Он делал что-то совсем иное. Люди вокруг не обращали внимания. Грайс видела, что постепенно ритм в котором они танцевали ускорялся. Те, кто едва двигался в начале, теперь шевелились вполне сносно, а те, кто были почти бодрыми, когда все только принялись танцевать, теперь содрогались в восторге.

Казалось, до происходящего с Маделин никому не было дело, кроме ее мычащего, раскачивающегося брата.

Маделин вдруг громко закричала. Грайс подалась вперед, но Кайстофер удержал ее.

— Не упади, пожалуйста.

Тело Маделин свело судорогой. Она кричала, по-птичьи пронзительно, забилась в руках у Дайлана. Люди обратили на нее внимание, и Грайс, смотря в биноколь, увидела на их изможденных лицах ухмылки. Она и сама сидела здесь, наверху, наблюдая за тем, что Дайлан делал с Маделин.

Сначала Грайс не совсем понимала, что именно. Дайлан бросил ее на алтарь, и она извивалась под ним, царапалась, кричала.

— Нет! Нет! Не трогай меня! Здесь так темно!

Это была вовсе не игра, Дайлан с трудом удерживал ее на алтаре, Маделин кричала и будто бесслезно плакала.

— Что происходит? — снова спросила Грайс.

Аймили посмотрела вниз, оторвавшись от своей игрушки.

— Дайлан чего-то охренел. Обычно все приятнее для всех участников. А теперь не мешай, я иду на рекорд!

Грайс увидела, как на губах у Маделин пузырится пена, стекает вниз по шее. Искусанные губы окрашивали пену в розовый.

— У нее же бешенство!

— Дайлан может вызвать симптомы любой болезни, — сказал Кайстофер. — Ускорить болезнь, довести ее до логического конца.

Кайстофер нахмурился, и Грайс подумала, что он тоже не совсем понимает, что происходит.

Дайлан ласкал извивающееся, прекрасное тело Маделин, сведенное чудовищными судорогами. Она орала, как раненное животное, каждое его прикосновение будто причиняло ей боль. Дайлан мял ее грудь, трогал Маделин между ног, будто они были лишь любовниками, будто она не страдала в его объятиях.

Грайс никогда не думала, что Маделин можно взять силой. Он казалась одержимой сексом, желающей его постоянно и страстно. Секс для Маделин был больше, чем потребностью — наркотиком. Но сейчас Дайлан с силой прижимал ее к алтарю на глазах у сотен людей, пляшущих в крови.

Маделин вырывалась, царапала его, но не могла высвободиться из его хватки. Дайлан грубо раздвинул ей ноги, одной рукой он перехватил ее за подбородок, так чтобы она не укусила его, а другой помогал себе войти в нее, преодолевая сопротивление мышц.

Грайс зажмурилась. Она слышала чей-то смех, крики Маделин, почти неразличимый шепот Ноара, обращенный, должно быть, к Олайви.

— Лучше бы ее брату поторопиться, — сказала вдруг Олайви.

— Что? — спросил Ноар.

Грайс снова открыла глаза. В зале, казалось, не осталось ни одного физически больного человека и ни одного психически здорового.

Дайлан вбивался в неподатливое тело Маделин, его щупальца сжимали и ласкали ее грудь, жало еще на одном едва ощутимо дразнило ее клитор. Периодически Маделин изгибалась, казалось, самым невероятным образом. Грайс думала, у нее сломаются сейчас все кости.

Пахло потом и кровью, Грайс понятия не имела сколько времени прошло. Грайс знала, что боги могут делать это очень долго.

Олайви сказала:

— Он хочет взять ее замуж. Или убить.

— Это какая-то традиция? — спросила Грайс. Олайви посмотрела на нее так, будто Грайс испортила ее речь своим вопросом. Впрочем, кроме Грайс и Ноара ее, казалось, никто не слушал. Аймили все еще играла, изредка посматривая, что происходит внизу, а взгляд Кайстофера был устремлен на Дайлана и Маделин и неподвижен.

— Ее давно не использовали. Насколько я знаю, в Эмерике ее не использовали вообще. Если бог или богиня желают взять в жены или мужья человека не жреческой крови, нужно взять его силой, медленно убивая в процессе. Если кто-то из родственников избранного решится напасть на бога, такая кровь считалась достаточно сильной, и избранница или избранник оказывались достойны бога. Если же нет, они умирали, иногда так же вырезали их семьи.

— Но ты ж богиня, что хочешь, то и делаешь. Хочешь хоть свинью под венец тащи.

— Боги связаны обязательствами перед семьей. В Маделин нет жреческой крови, это значит, что Дайлан прерывает свой род. Их дети будут людьми.

— Или они вообще не будут их заводить. Двадцать первый век на дворе, ау? — сказала Аймили, не отвлекаясь от "PSP".

— В любом случае, эта традиция символически показывает, что бог или богиня избрали достойнейшего из недостойных, и эта кровь не пятнает семью.

— В случае Дайлана, — сказал Кайстофер нарочито спокойно. — Это фарс. Он и так мог жить с ней, на дворе не Средневековье.

— Но он хочет, — пожала плечами Олайви. — Чтобы она стала его законной женой.

— Ради этого он готов ее убить, — прошептала Грайс.

— В случае, если все пойдет не так.

Дайлан двигался в Маделин, та казалась почти бессознательной. Ее тело было напряжено, она слегка подрагивала. Постепенный паралич, последняя стадия бешенства.

Грайс посмотрела на Джэйреми. Он сидел в крови, раскачиваясь туда и обратно, незрячим взглядом вперившись в камень алтаря. Он плакал. На что надеялся Дайлан? Он играл на грани фола. У Маделин никого не было, кроме слабоумного, добродушного брата.

Грайс увидела, что теперь и Аймили напряженно наблюдает за происходящим.

— Ну давай же, — прошептала она.

— Твоя сестра! — крикнула вдруг Грайс, обращаясь к Джэйреми. — Защити ее, Джэйреми, спаси ее!

— Веди себя прилично, — сказал Кайстофер холодно, но Грайс не слушала его. Теперь они с Аймили вопили вдвоем. А Ноар бросил в Джэйреми тяжелой зажигалкой.

Грайс казалось, что они здесь всемером, и нет больше никого, и все эти сотни людей, увлеченных в танец, лишь призраки.

Дайлан гладил Маделин по волосам.

— Сейчас, — говорил он. — Сейчас.

Но движения его оставались сладострастными, будто его вовсе не смущало, что Маделин могла умереть. Грайс выхватила у Аймили "PSP" и швырнула его в Джэйреми. Игрушка не попала, хотя была больше зажигалки Ноара, достигшей цели. Однако она подняла брызги прямо у лица Джэйреми. Капюшон спал с него, когда он дернул головой. Это был нескладный, бледный, человек, сохранивший отчасти красоту Маделин, но безмерно ее исказивший. Джэйреми принялся тереть глаза, а потом вдруг будто впервые увидел Маделин.

Грайс взяла за руку Аймили, они крепко, до боли, сжали пальцы друг друга.

Джэйреми замычал в ярости, и Грайс улыбнулась. Все дальнейшее происходило в доли секунды. Джэйреми взял с алтаря последний из серпов, наверняка, специально оставленный там и, рубанул Дайлану по горлу, быстрым, нелепым и очень сильным движением. В разрезе Грайс увидела торчащую кость. Кровь заливала Маделин лицо, а она судорожно хватала ртом воздух. Ее враз будто отпустили все симптомы, она теперь сама цеплялась за Дайлана, двинувшегося в ней в последний раз, кончившего в нее. Пока его кровь лилась на Маделин, его семя изливалось в нее. Маделин вдруг улыбнулась. Ее зубы были розовыми от крови.

Джэйреми стащил Дайлана с Маделин, ударил его по лицу, но Дайлан обнял его.

— Больно сестре! — зарычал Джэйреми.

— Мне не больно! — выдохнула Маделин. Она принялась ощупывать свое тело, будто проверяла все ли на месте.

Дайлану пришлось щупальцами связать Джэйреми, чтобы объятия получились.

— Спасибо, мой дорогой, спасибо! Ты спас свою сестру, и теперь она — моя невеста!

Дайлан поправил балахон, протянул руку Маделин, стянул ее с алтаря. Она прижималась к нему, укрытая желтой тканью его балахона, будто маленькая девочка.

Дайлан хлопнул в ладоши, и все замерли. В этом не было магии, просто его боялись.

Люди были в крови, их лица были озарены улыбками, а глаза блестели жизнью. Многие плакали от счастья.

— Поздравляю вас! — сказал Дайлан. — Сегодня вы получили жизнь. Используйте ее с умом для того, чтобы творить добро, любить и голосовать за демократическую партию Эмерики. Я от всей души желаю вам счастья и поздравляю вас с исцелением. Но поздравьте и вы меня. Сегодня я объявляю о том, что моя Маделин станет моей в социально-приемлемом смысле. Она станет моей женой. Говорите об этом всем, включая журналистов! Эта женщина — моя! Мы поженимся!

Грайс думала, ведь все эти люди не знают о древних традициях, практиковавшихся богами еще до открытия Эмерики. Что они думают об этом? Думают ли они сейчас вообще, укрытые таким счастьем, которое и представить себе невозможно в обычной ситуации — счастьем жить.

Люди некоторое время глядели на Дайлана ошалело. Его роман с Маделин не сходил со страниц таблоидов и "Buzzfeed" не уставал обсасывать эту историю, однако никто не думал, что они когда-нибудь поженятся.

А все таинство, происходившее у этих людей на глазах, было обращено не к ним, а к Олайви, Кайстоферу и Аймили. От людей, пришедших сюда, оно было зашифровано. Как если бы Дайлан и остальные боги говорили на своем языке друг с другом — никто бы не понял ничего.

Но люди разразились аплодисментами, громче которых Грайс не слышала нигде и никогда. Дайлан держал связанным брата Маделин и обнимал ее. Она казалась маленькой, хрупкой девочкой рядом с ним, и Грайс увидела, как она уткнулась носом в его балахон. Не было понятно, улыбается она или плачет.

Овации гремели, многократно усиленные эхом, казалось, они обрушат потолок, а затем и небо. Аймили, Ноар и Грайс хлопали вместе со всеми, а вот Олайви и Кайстофер оставались неподвижными.

Вскоре люди стали расходиться. Умалишенные взяли тряпки и принялись собирать в ведра кровь. Выздоровевшие люди расходились по тоннелям, желая увидеть свет. Безумцы гремели ведрами, им предстояла долгая ночь — они должны были привести храм в порядок.

— Мы опаздываем на встречу, — сказал Кайстофер. Он протянул Грайс руку, и она схватилась за его пальцы. Грайс думала, спас ли ее бросок жизнь Маделин, или Джэйреми и так успел бы обратить на нее внимание.

Когда Грайс и Кайстофер шли по лестнице, она увидела, как Аймили провела пальцем по своей шее, показав перед этим на валяющийся "PSP". Грайс надеялась, это она в шутку. В конце концов, Аймили могла купить себе десять новых игрушек и ни одной новой Маделин.

Когда Грайс и Кайстофер проходили мимо Маделин и Дайлана, Дайлан приветливо спросил:

— Поздравишь меня?

Маделин выпрямилась, золотые цепи, украшавшие ее тело, звякнули. Кайстофер посмотрел на нее, на ее обнаженное тело, потом на Дайлана.

— Я не считаю, что ты поступаешь правильно.

Больше Кайстофер не сказал ничего. Грайс прошептала:

— Поздравляю.

Она поняла, что немного завидует Маделин. Не своеобразной помолвке, мучительной и безумной, а тому, что ее выбрали и она выбрала, тому, что все это было хоть как-то связано с любовью. Кайстофер и Грайс двинулись обратно по невообразимым коридорам храма.

Дневной свет показался Грайс нестерпимым после алой темноты, в которой она пребывала несколько часов. Люди у входа смеялись, кто-то валялся прямо на траве, кто-то неисправимый — курил. Вокруг были пятна крови, но и их замоют.

Когда Грайс и Кайстофер сели в машину, он провел рукой вдоль своих ботинок и брюк, вдоль ее туфель и чулок, и пятна крови исчезли так быстро, будто их и не бывало вовсе. Воцарился полный порядок.

Кайстофер назвал адрес, и машина тронулась. Грайс долгое время молчала, но потом все же решилась спросить:

— Ты злишься на Дайлана?

Кайстофер очень долго не отвечал. Нэй-Йарк уже остался позади, когда он, наконец, заговорил.

— Я не понимаю, зачем он это сделал. Она и так принадлежит ему.

— По-моему все вполне понятно, — осторожно сказала Грайс. Кайстофер посмотрел на нее вопросительно.

— Он просто хочет, чтобы она была ему не любовницей, а женой. Чтобы знала, что когда придет время, он не променяет ее на жрицу Дома Хаоса. Он хочет, чтобы она была с ним до конца и знала, что он до конца будет с ней. Ради этого он готов ее убить.

— Ты говоришь так, будто считаешь это разумным.

— Не разумным, — сказала Грайс задумчиво. — Красивым.

А потом она вдруг поняла, что сегодня увидела, как люди танцуют в крови, пока у них на глазах насилуют и убивают девушку — подругу Грайс. И сейчас ей было не хорошо, нет, но вполне терпимо. Она могла об этом рассуждать, как о прецеденте, кейсе.

Ее передернуло, и она отвернулась к окну. К счастью, Кайстофер тоже не хотел говорить.

Мистер и миссис Рид оказались очень милыми людьми, прилагавшимися к роскошному особняку в пригороде Нэй-Йарка.

Мистер Рид был намного старше миссис Рид. Он был степенным стариком с обаятельной улыбкой и редкими, седыми волосами. Миссис Рид вряд ли было за тридцать, у нее были безупречные манеры и платье, подчеркивавшее все изгибы ее соблазнительной фигуры, не делая ее вульгарной.

Они жили в небольшом, но роскошно отделанном особняке с огромным садом, высоким фронтоном, удерживаемым колоннами, вязью чугунных ворот парадной аллеи и обширным полем для гольфа, гладким, покрытым мягкой, короткой травой.

Грайс вовсе не удивилась тому, что в багажнике машины Кайстофера обнаружились все принадлежности для гольфа, включая безупречно-белый костюм.

Через полчаса Грайс сидела за белым, лакированным столиком, цветущим мишленовскими закусками с икрой, фуа-гра и пеной из спаржи. Она смотрела на Кайстофера, примеривающегося к удару. Его легкий костюм для гольфа был таким белым, что напомнил Грайс о том, другом человеке, рядом с которым мир сходит с ума.

Грайс и миссис Рид говорили, в основном, о благотворительности. Миссис Рид не была глупа, она разбиралась в экономике и прекрасно знала, во что стоило вкладывать деньги. Ее подход к благотворительности покоробил Грайс.

— Сейчас я занимаюсь фондом для больных эпилепсией. Это помогает сбывать "Лирик", который мы не можем больше рекламировать по решению суда. Разве не чудесно, бедные дети получат помощь!

Она взяла розетку с черной икрой и свежим маслом, осторожно откусила кусочек. Ни крошки не упало на ее тарелку.

Кайстофер отправил шарик в полет, и тот, без сомнения, приземлился в лунке, как сообщил о том мальчишка, носивший шарики и клюшки. Или они назывались мячики? Грайс не знала. Гольф — спорт для белых и богатых, скучный и нелюбимый никем.

Кайстофер снял перчатку, повертел в руках и снова надел.

— Твой ход, Эйн.

Мистер Рид взвесил в руке пару клюшек, задумчиво выбирая. Грайс была уверена, он не был так напряжен, когда позволял тестировать ненадежные термофильные вакцины на детях стран Третьего Мира, лишенных богов.

Кайстофер был существом этой же породы — беспринципным и чистым.

Грайс отпила из бокала "Bling H2O", стоящую тридцать шесть долларов за бутылку исключительно из-за дизайна с кристаллами Сваровски. Обычная минеральная вода. Жаль, Грайс нельзя было шампанское, которым наслаждалась миссис Рид.

Грайс лениво ворочала языком, поддерживая светскую беседу, в основном, рассказывая о маминых благотворительных проектах для детей с ограниченными возможностями.

— Наверное, благотворительность культа имеет свои отличия, — заметила миссис Рид.

— Разумеется, — сказала Грайс. — Культ полагает, что обладает диспозитивами, превышающими возможности человеческих технологий. А на самом деле — не обладает.

Миссис Рид промолчала, а Грайс пришла в ужас от собственной наглости. Кайстофер стоял к ней спиной, и Грайс не знала, слышал он или нет.

— Что насчет той истории с NHS и Medicare? — спросил Кайстофер, когда мистер Рид сосредоточился, чтобы ударить по шарику. Странно, но в нем не ощущалось страха перед Кайстофером. Будто деньги и общие дела уравнивали их. Опасная иллюзия.

— Нарушение законодательных норм сертифицирования соответствия препаратов, — ответил мистер Рид буднично.

— Я мог бы помочь тебе, Эйн. С радостью.

Закат окрашивал их майки-поло в одинаково алый цвет. Грайс вспомнила кровь, заливавшую пол в храме Дайлана. Теперь от нее не оставалось и следа, но Кайстофер все равно выглядел окровавленным.

— Для меня это было бы большой честью. Я не останусь в долгу, Кайстофер. Если бы ты мог повлиять на них, мы смогли бы вернуть себе значительный сегмент рынка.

— Все эти данные, безусловно, окажутся фальшивкой, Эйн. Я верю в добросовестность твоей компании.

Мистер Рид улыбнулся — улыбка его была красивая, но закат и ее окрасил красным. Рядом с Грайс обмахивалась веером миссис Рид. Ей тоже было любопытно, оттого разговор их заключался в редких, исключительно вежливых репликах, ведущих в никуда.

— Твоя помощь будет очень кстати, но что я могу предложить тебе, Кайстофер? Ты богат, успешен, ты станешь президентом Эмерики в следующем году.

— Безусловно, — улыбнулся Кайстофер. Он снова ударил по мячу, проследил за ним взглядом. — Я не нуждаюсь ни в чем. Однако моя жена не может попасть на обещанную ей работу. Она — химик-аналитик в "Амген", однако ее не допускают до работы уже несколько месяцев по совершенно надуманным причинам. Мне, в преддверии выборов, не хотелось бы на них давить. Может быть, ты просто возьмешь ее на работу к себе?

— О, это совершенно не проблема.

Мистер Рид повернулся к Грайс, посмотрел на нее, и она вежливо улыбнулась ему, отсалютовав бокалом.

— Чудесная игра!

— О да, — согласилась миссис Рид. Они обе, не сговариваясь, сделали вид, что не слушали.

Кайстофер продолжил:

— Так что я не хотел бы излишне беспокоить тебя, Эйн. Если моя жена будет заниматься любимым делом, для меня это будет лучшим подарком.

Мистер Рид кивнул и попался в ловушку.

— Кроме того, я хотел бы купить двадцать процентов акций "Файзера".

А это значило — войти в совет директоров.

Мистер Рид не потерял лица. Он сказал:

— Подобные вещи предлагаю обсудить не за легкими закусками, а за плотным ужином.

Кайстофер взял один из мячей, подержал на кончике пальца, и Грайс вспомнила игральные кости с бесчисленными гранями.

— Разумеется, — сказал Кайстофер. Он убрал клюшки в сумку. Грайс вспомнила, как Кайстофер говорил, что у него есть мечта — создать конгломерат корпораций, архитектурно охватывающий всю экономику Эмерики. Идеальную монополию. Мечта эта была далекой, но с его властью и влиянием, а так же временем, отпущенным ему — вполне осуществимой. Кайстофер видел в этом проекте логичное продолжение концепции "конца истории" Фрайнсиса Фукуямы. Рычаги исторических изменений нажаты, демократия западного образца и свободный рынок это финальные точки, к которым придет весь мир, поняв, что иные режимы, даже те, что удерживают боги — нежизнеспособны. Скоро наступит конец революциям и войнам, а значит можно будет преступить к унификации всего мира с помощью корпораций, которые имеют доступ за границы государств.

По дороге через сад миссис Рид увлеченно рассказывала об экзотических деревьях и архитектурных решениях особняка, но Грайс едва слушала ее. Однако автопилот, установленный давным-давно в каждой жрице, готовой в любой момент стать женой бога, вел ее уверенно — Грайс задавала вопросы, ответы на которые ничего для нее не значили.

— Какая чудная эклектика? А что насчет этих балясин, это литьевой мрамор?

Внутреннее убранство дома было не менее шикарным, чем внешнее. Они прошли через просторную гостиную, где, судя по всему, частенько совершались приемы. Сейчас гостиная выглядела одиноко. На кожаном диване сидела девочка лет пятнадцати с пушистыми, черными волосами, совершенно не похожая на миссис Рид. Она смотрела телевизор, занимавший практически все пространство западной стены. Звук от колонок шел оглушительный, так что Грайс сразу не поняла, что говорят.

— Кэйни, милая, сколько раз я говорила тебе не включать телевизор так громко. Ты повредишь свои барабанные перепонки, — сказала миссис Рид громче, чем ей хотелось бы. Наверное, обычно Кэйни это и забавляло. Но сейчас она не отвлеклась от экрана.

— Тут интересно, — бросила она.

Грайс метнула взгляд на экран и замерла. В правительственном кабинете на фоне Эмериканского звездно-полосатого флага сидела Ландси Кэролл. Какое-то интервью, подумала Грайс за секунду перед тем, как осознала, что именно не так. Ландси Кэрролл плакала.

Плакала навзрыд, ее глаза были красными, губы дрожали. Она явно заканчивала какую-то длинную речь. Ландси Кэррол, самый вероятный кандидат в президенты от демократической партии, залпом выпила стакан воды, стоящий перед ней.

— Я служила Дому Тьмы, — сказала она. Глаза у нее стали пустыми. — Я — марионетка. Мы все — марионетки. Я ни разу не приняла самостоятельного политического решения. И вы это знаете. Каждый, смотрящий сейчас на меня — знает. Я предала человеческий род. Свобода Эмерики — ложь! Эмерика не лучше любой другой страны, где боги решают, кому жить, а кому умереть. Я помогала богам развлекаться с вами. Поймите меня и, если сможете, простите. Я верю, что наступит новая эра. Я верю, что ночь человечества закончится. Я верю в то, что самое темное время оканчивается рассветом. Я верю в вас.

Беспомощная улыбка растянула губы Ландси Кэррол, одной из самых влиятельных женщин Эмерики. А потом она достала из ящика стола пистолет, открыта рот с блестящими зубами и пустила пулю себе в голову. Дернувшись, она откинулась назад, и Грайс не могла поверить в то, что смерть может прийти так быстро. Ландси Кэррол больше не шевелилась.

За ее спиной звездно-полосатый флаг, забрызганный мозгами и кровью, продолжал легонько колыхаться.

Наверное, в кабинете работал кондиционер.