Клевета

12

Из замка Бресс в соседние города и замки были отправлены глашатаи, чтобы оповестить всех и вся: в честь возвращения сьёра Эдмунда де Бресса устраивается грандиозный рыцарский турнир. Дошла эта весть и до улицы де Берри в Париже, и Шарль д'Ориак немедленно приступил к сборам в дорогу.

В самом замке приготовлениями были заняты все — от кухни до гарнизонного двора, так что у леди Магдален оставалось мало времени для размышлений о будущем. Гай теперь подолгу отсутствовал, а вернувшись в замок, запирался с начальником стражи, сенешалем или камердинером. Он решительно пресекал все ее попытки поговорить с ним о том, что их ждет, справедливо полагая, что жизнь сама все расставит по своим местам.

Ночами Магдален по-прежнему засыпала в его постели, но ничего уже от него не требовала, ей было достаточно, чтобы он обнимал ее, пока сон не смежит ее веки, и это было для Гая величайшим счастьем, хотя потом ночь напролет он лежал без сна, обхватив голову руками и с ужасом думая о том надвигающемся времени, когда он станет снова одиноким и будет засыпать один, не ощущая у себя под рукой этого теплого, душистого тела, этого ровного дыхания, этого беспредельного доверия к себе, ибо все это будет принадлежать ее мужу.

В Париже и Руссильоне члены семейства де Боргаров ломали голову, как вести себя после получения известия о том, что Эдмунд де Бресс не погиб в результате покушения на его жизнь в вестминстерском лесу.

Бертран де Боргар первым делом излил ярость на голову своего сына Жерара: именно он прошлым летом под чужим именем был отправлен в Англию, где должен был организовать убийство Эдмунда; способ и время убийства Жерар мог избрать по своему усмотрению.

— Мы им заплатили столько денег! — шипел патриарх. — И все это теперь псу под хвост?

— Милорд, это невозможно, он не мог остаться в живых; после таких ран не выживают, — побелевшими губами пробормотал Жерар; ему не надо было объяснять, как это опасно — не исполнить поручения отца. — Мне поклялись, что он был мертв, когда они бросили его в лесу.

— И ты им поверил? — презрительно усмехнулся отец. — Они принесли в подтверждение своих слов мертвое тело?

— Нет, милорд, — признал сын, совсем упавший духом. — Но у меня не было оснований не доверять им. Они безупречно служили нам и раньше. К тому же, по правде говоря, было бы очень непросто и опасно для всех нас пытаться перевезти тело на постоялый двор в самом центре города.

— Глупец! — прорычал Бертран. — Меня окружают одни идиоты и бестолочи! Магдален Ланкастерская успешно производит на свет наследницу — пусть это девочка, но к ней переходят все права; лорд де Жерве благополучно ограждает лен де Брессов от всяких посягательств на него — военных и судейских; а теперь ко всему этому законный супруг возвращается в свой замок и уж, наверное, постарается умножить число детей, которые самим фактом своего рождения навеки закрепят лен де Брессов за Ланкастерами!

Он выхватил из-за пояса кинжал. Рубиновый глаз морского змея сверкнул на солнце, и лезвие вонзилось в дубовый стол, а рукоятка задрожала у самого носа Жерара, сумевшего собрать в кулак все свое самообладание и не шевельнуться.

— Изо всех вас один Шарль чего-то стоит, — проговорил Бертран. — А где он, кстати, спаси и помилуй меня, Святой Христофор? Развлекается с дамами парижского двора?

И тут же выдернул нож из стола и метнул его в стену, рядом с головой Жерара. Сын вновь даже глазом не моргнул. Это было любимое развлечение родителя, когда гнев охватывал его. Он проделывал такие штуки и в ту пору, когда его сыновья были еще совсем крошками. Кинжал не всегда летел мимо цели, и не всегда это происходило по воле отца; но так или иначе, все де Боргары могли похвастать шрамами и рубцами, заработанными ими в минуты звериной злобы, охватывавшей время от времени их необузданного папашу.

— Мой двоюродный братец сказал, что собирается переждать зиму в Париже, — поспешно заговорил Филипп, рискуя переключить ярость патриарха на себя. — Он считает, что, находясь всего в восьми милях от Бресса, легче будет осуществить похищение этой девчонки.

— А что толку нам сейчас от ее похищения? — загремел отец. — Какое нам дело до девчонки, если жив сам сеньор де Бресс, вассал Джона Гонтского, принца Ланкастерского, обладатель всех прав на эти владения?

— Мы убьем его, милорд, — сказал Жерар, наблюдая, как отец выдергивает из стены кинжал, — Яд… случай на охоте… Все это несложно устроить, нам не впервой…

— Но из-за твоего головотяпства мы потеряли целый год! — кинжал в воздухе описал изящную дугу и воткнулся в дальний конец стола. На этот раз бросок, казалось, был проделан не столько для устрашения, сколько ради тренировки руки, и сыновья почувствовали некоторое облегчение. — Если бы не твоя глупость, мы бы сумели еще до летнего солнцестояния переправить Магдален Ланкастерскую в Каркассонскую крепость.

— Переправим, обязательно переправим, — весьма опрометчиво заверил Жерар, понимая, что только так сумеет вернуть себе расположение отца. — Я поеду в Париж и присоединюсь к кузену. Я позабочусь о том, чтобы убрать Эдмунда де Бресса, а кузен, как и собирался, займется женой этого воскресшего мертвеца.

Но прежде чем Жерар отбыл из Руссильона, из Парижа от Шарля д'Ориака примчался курьер. Смуглый, проворный, он так и шнырял туда и сюда черными глазами, и хотя вид у него был весьма тщедушный, к его посредничеству между Парижем и Руссильоном настолько успели привыкнуть, что никто не обращал внимания на его внешний вид. Сообщение, привезенное им, было предельно лаконично: д'Ориак уверял, что нашел средство, как убрать Эдмунда де Бресса, не роняя при этом даже слабой тени на семейство де Боргаров, более того, его план дает возможность осуществить похищение Магдален Ланкастерской, ничем не запятнав тех, кто за этим стоит, а поэтому он рассчитывал доставить женщину и ребенка в Каркассонскую крепость в течение ближайших недель.

Через несколько дней после получения этого известия в Руссильоне хватились смуглого курьера, но его и след простыл. Впрочем, никто не был особенно озабочен: такого рода слуги, оплачиваемые сдельно по выполнении поручения, менялись достаточно часто; они приходили и уходили, и на их место быстро находились новые желающие. В отличие от крепостных они не были привязаны к своему господину Единственным человеком, переживавшим внезапное исчезновение посыльного, была прачка-малышка из свиты Шарля д'Ориака, проживавшая вместе с хозяином на улице де Берри в Париже.

Магдален сидела на широком каменном подоконнике круглой башенной комнатушки, в незапамятные, как ей теперь казалось, времена, ставшей местом дневных свиданий для нее и Гая, и видевшей не раз моменты их страсти и экстаза. Ни свиданий, ни экстаза теперь не было, не было вот уже несколько недель. Гай, как подозревала Магдален, решил раз и навсегда положить конец их сладостной, но противозаконной связи.

Магдален была в растерянности. В глазах любимого появилась отчужденность, и, даже обнимая ее, он словно бы находился где-то далеко. Но она продолжала упорно верить в то, что пока он с ней, пока он продолжает перед сном обнимать ее, может произойти нечто невероятное и все пойдет так, как должно идти. Ей хотелось верить, что они с Гаем принадлежат друг другу, что они неразрывно связаны узами любви, и эти узы прочнее всех прочих, которыми ее повязал в своих личных целях Джон Гонтский.

Было послеобеденное время. Веселая пчела жужжала в окне бастионного помещения. Магдален обхватила колени и откинулась к жесткой прохладной стене. Со стороны подъемного моста долетел властный звук рога прибывшего герольда; начался обмен сигналами для выяснения личности прибывших, но кто это был, она и не разобрала до конца. Сквозь полуопущенные веки она смотрела из окна башенки на внешний двор. За эти дни было столько приездов и отъездов, что Магдален не удосужилась даже разглядеть штандарты вновь прибывших.

Герольд со свитой проскакал через плац во двор; к его рогу был прикреплен вымпел с изображением сокола де Брессов.

Медленно перегнувшись через подоконник, Магдален посмотрела прямо во двор. Со стороны казарм выбежал Гай и приблизился к герольду. Он о чем-то переговорил с прибывшим и, развернувшись, двинулся в сторону бастиона. Пройдя через арочный проход прямо под ней, он пропал из поля зрения. Выбежавшая прислуга помогла гостям спешиться и повела их в отведенные помещения.

Гай не мог знать, где сейчас находится Магдален, но ноги сами понесли его по пустому коридору к месту их прошлых встреч. Дверь в башенку была полуоткрыта, и он увидел ее сидящей на подоконнике, положившей голову на колени и безучастно смотрящей во двор.

— Твой муж прибывает завтра, — сказал он, входя в комнату.

Она медленно повернула голову, не поднимая ее с колен. Ее серые глаза встретились с его холодным и прямым взглядом.

— Хорошо, — проговорила она. — Я так и подумала, как только увидела герольда.

— Ты переедешь из женского крыла в господские комнаты. — Гай, казалось, был совершенно спокоен. — Когда твой муж прибудет, тебе следует находиться там.

— А ты?

— Я размещусь в гостевой комнате, а сразу по окончании турнира мне придется вернуться в Англию.

— Ты не можешь уехать! Ты не можешь уехать и оставить меня здесь!

— Пойдем со мной, — он подождал, пока она слезет с подоконника, и направился к двери. — Пойдем со мной.

Окаменевшая от безучастного выражения его лица и предчувствия того, что он собирается сделать что-то непоправимое, а она не может этому воспрепятствовать, поскольку не знает, что может быть, она, еле передвигая ноги, последовала за ним по коридору и затем — на солнечный двор. Там кипела повседневная жизнь: сновали туда-сюда слуги, звучали голоса, лаяли собаки, с лесов над будущей ареной, которую предполагалось возвести на ближнем холме, долетал звон молота, из труб над кухней валил густой дым, и запах жареного мяса наполнял воздух, смешиваясь с кислым запахом дрожжей из пивоварни и острым навозным духом из конюшен. Обычный майский день, только все охвачены предвкушением предстоящего турнира: ведь надо принять около пятидесяти рыцарей, их дам и слуг, которых необходимо расселить, накормить и развлечь, да так, чтобы не уронить при этом чести де Брессов.

Гай так быстро шагал к часовне, что Магдален еле поспевала за ним. В часовне было сумрачно и прохладно, пьянящий запах ладана, оставшийся с дневной службы, смешался с запахом свечей, зажженных у надгробия Св. Франциска, покровителя семейства де Брессов.

Надгробие располагалось в нише, украшенной колоннами, справа от алтаря; именно туда и направился Гай, по-прежнему не говоря ни слова.

У надгробия он зажег еще одну свечу и сжал ее в ладонях. Магдален ощутила себя придавленной торжественностью обстановки, в ее сердце закрался страх.

— Зачем мы здесь? — прошептала она; оказавшись перед лицом вечности, девушка с величайшим трудом находила слова, как человек, слишком долго притворявшийся немым и утративший способность к связной речи.

— Тебе придется поклясться над костями Святого Франциска, что никогда ни словом, ни делом, ты не дашь своему мужу Эдмунду де Брессу хотя бы малейший повод усомниться в твоей верности и его отцовстве.

— Выходит, я должна отречься от тебя… отречься от нашей любви, от всего, что было между нами?

— Да, именно так. Тебе придется все это забыть, — мрачно сказал он. — Поклянись на костях Святого Франциска, что ты не дашь своему мужу ни малейшего повода заподозрить нас в том, что произошло.

— А если я этого не сделаю? — она судорожно сглотнула, осознав всю глупость и неуместность своего вопроса. Если он хочет отречься от нее, если она больше не нужна ему, какой смысл во всем ее упорстве?

— Клянись! — взяв руку девушки, он положил ее на холодный мрамор изваяния. Высоко поднятая вверх свеча одиноко мерцала в холодной пустоте ниши, и горячая капля воска, упав Магдален на ладонь, странно контрастировала с могильным холодом ее раскрытой ладони.

Магдален снова сглотнула.

— Почему ты хочешь, чтобы мы навсегда расстались?

— Клянись! После этого ты исповедуешься, и святой отец отпустит твои грехи, — его голос был спокоен и мягок, но по повелительным ноткам было ясно, что никаких возражений он не потерпит.

— На костях Святого Франциска я отрекаюсь от нашей любви, — начала она глухим, срывающимся голосом, чувствуя, как дрожит ее рука на холодном камне, а душа кричит «нет» тем словам, которые он заставлял ее произносить.

— Клянись, что никогда не дашь мужу повода усомниться в отцовстве или заподозрить, что между нами что-то было.

Ее голова упала на грудь.

— Клянусь! — выдохнула она в холодный полумрак, и Гай освободил ее руку, чтобы самому положить ладонь на надгробие.

— Ты обретешь мир в Господе нашем, если только искренне этого пожелаешь, — сказал он тем же спокойным и мягким голосом. — Так же, как и я.

Они вышли из часовни на яркое солнце.

На следующее утро сьёр Эдмунд де Бресс должен был прибыть в замок, чтобы принять в свои руки управление доменом и вновь воссоединиться с женой. Магдален вместе с лордом де Жерве и группой из рыцарей-ленников выехала для встречи возвращавшегося сеньора на равнину за городом.

За две мили до замка Эдмунд наконец услышал набатный звон колоколов с четырех замковых башен; звук этот разнесся по утреннему воздуху, наполняя собой пространство над долиной, и хозяину замка стало ясно, что его узнали и спешат приветствовать. Сердце в нем лихорадочно застучало, кровь ударила в голову. Как там Магдален? Как она его встретит? Что с их ребенком? Эти вопросы он задавал себе все это время вновь и вновь, и вот теперь, меньше чем через час, ему предстоит получить на них ответ.

Магдален сидела на чалой кобыле. Это был ее первый выезд со времени рождения малышки Авроры, но она была слишком подавлена, слишком оглушена своим горем, чтобы получить от верховой езды хоть какое-то удовольствие. На ней было надето платье из серебряной парчи, в волосах — усыпанная жемчугом серебряная лента. Серебро и жемчуг в сочетании с молочной белизной кожи и серыми глазами придавали ей, как показалось Гаю, совершенно неземной вид. Даже рот ее, обычно такой жаркий, алый, трепещущий, сегодня напоминал увядший бледно-розовый бутон, а в глазах не было ни искорки прежней жизни: два больших серых бездонных омута, а в них таинственная, безысходная печаль.

Никогда еще она не казалась Гаю такой красивой и желанной, никогда еще не ощущал он так ясно всю силу и глубину той чувственности, что таилась за ее бледностью и безучастностью. Контраст между этой неукротимой жаждой жизни, которую не могло заглушить даже горе, и холодной отчужденностью был разительным и возбуждал его больше, чем он мог предположить. Это была сверхъестественная, колдовская, лукавая сила, и она могла быть использована во зло, если бы какой-то человек или обстоятельства вывели ее из состояния неведения и наивной чистоты.

Что касается Гая, то он мог существовать, только заполняя каждую минуту какими-то хозяйственными делами, погружаясь во все мелочи быта с обычной для него тщательностью. Он с нетерпением ждал лишь того момента, когда сможет избавиться от муки лицезреть Магдален, от ада, который она с собой несла. Ему хотелось вновь взяться за меч: в звоне стали, запахах дымящейся крови, в ожесточении битвы он надеялся вновь обрести себя, освободиться от чувства вины, и из зачарованного любовника снова превратиться в сурового и беспощадного воина.

Эдмунд разглядел женщину рядом с лордом де Жерве — они скакали навстречу ему через равнину. Он не мог пока видеть ее лица или деталей одежды, но он понял — вот она, его жена! С возгласом ликования он пришпорил лошадь и галопом помчался к ним, оторвавшись от своей свиты. Подняв лошадь на дыбы перед первой шеренгой встречающих, он натянул поводья и развернул лошадь.

— Миледи, — проговорил Эдмунд, задыхаясь. — Я рад видеть вас в полном здравии.

— Добро пожаловать, милорд, — сказала Магдален. — Благодарю Господа нашего за ваше чудесное спасение.

— Как наш ребенок?

— Дочь в хорошем настроении и совершенно здорова.

Эдмунд улыбнулся, и вся его любовь к ней и радость возвращения были в этой улыбке. Он окинул взглядом залитую солнцем равнину, и ему показалось, что каждая травинка, каждая маргаритка и одуванчик рады не меньше, чем он. Сияющий, он повернулся к Гаю де Жерве.

— Я вам очень обязан, милорд.

Эти слова пронзили Гая в самое сердце, но он попытался улыбнуться.

— Бог милосерден, Эдмунд, — он поднял руку и всадники за его спиной повернули лошадей.

Эдмунд теперь скакал между женой и лордом де Жерве.

— Какое имя вы дали дочери при крестинах, мадам? — муж нетерпеливо повернулся к Магдален.

— Аврора, — ответила Магдален. — В память о той радости, которую она даровала, явившись на свет вместе с утренней звездой. Роды были затяжными и трудными.

По замешательству на его лице Магдален поняла, что муж не может сообразить, что ему ответить на такое сообщение. Улыбнувшись бледными губами, с прежней безучастностью в глазах, она поспешила его успокоить:

— Дело обычное при первых родах, милорд, да и к тому же все это уже позади.

— Да, конечно, — он в свою очередь ответил ей улыбкой. — Но Аврора, кажется, не вполне христианское имя, миледи?

— Языческое? — брови ее чуть приподнялись. — Вам оно не нравится, милорд?

Эдмунд нахмурился. В ее голосе прозвучала нота, от которой ему сделалось не по себе. Он действительно был встревожен, что ребенку дали такое имя. Филиппа, Элинор, Кэтрин, Гертруда — столько есть хороших имен для девочки королевских кровей!

— Ребенок носит также имя Луиза, — спокойно добавил Гай, — ваша супруга собиралась об этом вам сообщить.

— Именно так, милорд, — согласилась Магдален, презирая саму себя за стремление досадить мужу, понимая, однако, при этом, что источник ее раздражения — попытка Эдмунда подвергнуть критике решение, которое принималось ею и Гаем в отношении имени их ребенка.

Но Эдмунд был здесь ни при чем. Более того, до конца жизни он не должен был узнать об этом.

— В замке Бресс объявлен большой турнир в честь вашего благополучного возвращения, милорд, — сказала она. — Лорд де Жерве решил, что это будет наилучший способ отпраздновать это событие.

— О, ничего лучшего нельзя было и придумать! — с воодушевлением заявил Эдмунд. — Однако в последние месяцы у меня было мало возможностей практиковаться в боевом искусстве, и боюсь, я сильно сбавил за это время.

— У вас будет достаточно времени для упражнений, — сказал Гай. — Буду счастлив предложить вам свои услуги для упражнений в гарнизонном дворе и на арене. Не сомневаюсь, что очень скоро к вам вернутся ваша прежняя сила и мастерство.

Мало-помалу он перевел разговор на военные темы, ведя беседу с Эдмундом в прежнем фамильярно-наставительном тоне, расспрашивая его о делах Ланкастера и последних сплетнях Савойского двора. О Магдален они на какое-то время, казалось, позабыли, и она с чувством облегчения скакала между ними, храня молчание.

Торжественно протрубили герольды, и гости вместе с встречающими въехали через арку моста на плац. Рыцари из гарнизона уже выстроились, чтобы приветствовать своего сеньора, и Магдален, спрыгнув с лошади, приняла из рук пажа приветственный кубок, чтобы передать его мужу.

Эдмунд одним глотком осушил его содержимое и тут же спрыгнул на землю.

— Пройдемте в замок, миледи. Я хочу видеть наше дитя, и нам есть о чем поговорить наедине после столь долгой разлуки!

Он подал ей руку, и она положила свой серебряный рукав на бирюзовую парчу его камзола, тупо подумав, что эти цвета должны замечательно подходить друг другу. Бессильная помочь самой себе, она бросила взгляд через плечо на Гая: тот неподвижно стоял возле лошади. Глаза Магдален выражали безнадежную мольбу, но Гай отвернулся, чтобы она не заметила, как страдает он.

Ей вдруг вспомнился день приезда Эдмунда в замок Беллер, его нетерпение и юношеская порывистость, как неожиданно увел ее из большого зала, с той же спешкой и стремительностью лишил ее невинности, торопливым и грубым совокуплением подтвердив свои брачные права.

Она с ужасом подумала о том, что сейчас все повторится. Нет, Эдмунд стал не в пример душевно тоньше, увереннее в себе, и явно не был озабочен необходимостью как можно скорее подтвердить свои права на жену. Но тогда он не знал… А впрочем, она же на костях Святого Франциска поклялась отречься от своей любви и последних десяти месяцев счастья с Гаем.

— Ребенок со служанками, — сказала она, направившись к внешней лестнице. — Осмелюсь предположить, вы еще не забыли дорогу в господскую комнату? Лорд де Жерве в ваше отсутствие сделал многочисленные усовершенствования в фортификационных сооружениях замка. Я думаю, вам захочется безотлагательно обсудить с ним этот и другие вопросы.

Она слышала свой непрерывно трещавший голос как бы со стороны: это была попытка удержать его на расстоянии, не идти в супружескую спальню, не показывать ему — якобы его собственного — их с Гаем ребенка, ребенка, отец которого был для нее дороже жизни, но приказал ей лгать и жить в этой лжи до самой смерти.

Она провела Эдмунда в переднюю господских комнат. Эрин и Марджери вскочили, поклонились своему господину и вознесли хвалу Богу за его чудесное спасение. Нетерпеливо выслушав их, он сказал:

— Отпустите служанок, миледи. Я хочу, чтобы вы показали мое дитя.

Магдален жестом приказала служанкам покинуть комнату и пошла к колыбели. Рядом, на полу, сидела кукла — подарок, купленный Гаем у бродячего коробейника. Крохотная повозка стояла рядом на подоконнике. Авроре не суждено узнать, что все это — подарок ее отца.

— Мне разбудить ее, милорд?

Он отрицательно покачал головой, глядя на крохотный живой комочек. Посмотрев на свои руки, он обернулся к Магдален в немом изумлении. Он казался себе таким чудовищно огромным рядом с этим миниатюрным и хрупким созданием.

Магдален наклонилась над колыбелью и аккуратно взяла на руки спящего младенца.

— Возьми ее, Эдмунд, — ласково сказала она, тронутая его изумленным восхищением.

— Я боюсь, — прошептал он. — Я могу что-нибудь сделать с ней.

— Не бойся, все будет в порядке, — в ее глазах появилась улыбка, и она положила ребенка к нему на руки. Он держал ребенка с благоговейным трепетом, без той уверенности, которая была присуща Гаю. А впрочем, откуда у Эдмунда мог быть навык обращения с маленькими детьми?

— Аврора, — пробормотал он. — Мне не нравится это имя, Магдален. Пусть она будет Луизой.

— Нет, — отрезала Магдален, и губы ее сжались. — Я родила этого ребенка, Эдмунд, я дала ему жизнь, и я настаиваю, что дать ей имя — это право матери.

Эдмунд редко видел жену такой жесткой и непреклонной, но он давно понял, что лучше не спорить с ней в такие минуты.

— Если ты так хочешь, пусть так и будет, — он вернул ей ребенка. — А теперь пойдем в нашу спальню!

Магдален уложила младенца в колыбель и пошла впереди мужа в прилегающую комнату, бывшую спальню Гая, где она провела столько прекрасных часов — это была целая жизнь, исполненная наслаждения и страсти. «А, впрочем, не была, это и есть, и будет моя истинная жизнь», — поправила она себя мысленно.

— Налить вам вина, милорд? — Магдален налила в украшенную гранатами и топазами чашу вина из кувшина — это было темно-красное аквитанское вино — и поднесла ему.

— Выпей со мной, — он приложил чашу к ее губам, и она отпила. — Я весь измучился, так я в тебе нуждался! — быстро заговорил он, безуспешно пытаясь подобрать слова, чтобы она поняла, как мучился он во время белой горячки, как безумно боялся потерять ее или стать совершенным калекой и тем самым лишиться всякого интереса с ее стороны.

Магдален слушала его, не проронив ни слова, не шелохнувшись, не отрывая серых глаз от его лица. Затем она забрала чашу и ласково поцеловала его в губы.

— Эдмунд, я не стою такой любви.

Он издал то ли стон, то ли хрип, и так резко привлек Магдален к себе, что она ощутила металлическое покалывание кольчуги сквозь платье.

— Я хочу тебя, Магдален. Пожалуйста, теперь!

Но она отпрянула, лицо ее было серьезно и хмуро, хотя в глазах светилось сочувствие и понимание.

— Не сейчас, — твердо произнесла она. — После родов должно пройти какое-то время. Сейчас я не могу.

Тело его сотрясалось, пока он пытался обуздать свою прорвавшуюся страсть, остановить порыв тут же овладеть своей сероглазой красавицей женой. Лицо его потемнело от муки — он слишком явно ощутил волнующую гибкость ее тела, которое всегда доводило его до исступления, погружало в водоворот желания, где нет ни слов, ни мыслей, а только растворение.

— Когда же? — прохрипел он наконец, вновь хватаясь за чашу и резко поднося ее к губам. — Как долго мне придется ждать? Прошло уже десять месяцев, Магдален, с того времени, как я последний раз имел дело с женщиной.

Минул месяц, с тех пор как родилась Аврора, и Магдален знала, что ей вряд ли удастся оттянуть момент, когда придется лечь в постель с мужем на длительное время. Но пока это было невозможно… пока Гай де Жерве остается в этих стенах, пока мучительно жива память о минутах страсти в этой огромной постели и не притупилась острота ее чувств к другому человеку.

— Неделю или две, — в конце концов сказала она. — Я сейчас кормлю ребенка, и на это у меня уходят все силы.

— Тогда отдай его кормилице, — голос Эдмунда был нетерпеливо-раздражителен.

Магдален отрицательно покачала головой.

— Нет, Эдмунд, я не доверю ее чужой груди. Я не хочу рисковать здоровьем девочки.

Он тяжело вздохнул, но мучительное нетерпение первых минут уже оставило его, и до него дошла резонность ее доводов.

— Я подожду. И попытаюсь быть терпеливым.

— Благодарю вас за чуткость к моему положению, милорд, — она еще раз поцеловала его, и в словах ее не было насмешки. — Я помогу вам приготовиться для выхода к столу. Все имение соберется к обеду, чтобы приветствовать ваше возвращение. Я позову оруженосца?

Пока Эдмунд де Бресс и его леди занимали свои места за высоким столом, Гай де Жерве не сводил с них глаз. Ему показалось, что оба бледны и держатся по отношению друг к другу несколько натянуто, хотя Магдален при этом безупречно выполняла обязанности хозяйки, а супруг ее вел себя как истинный лорд. Эдмунд де Бресс не был больше прежним страстным и горячим юношей. Как и Джон Гонтский, Гай увидел на его лице отпечаток пережитого, и, как Джону Гонтскому, Гаю было понятно, что Эдмунд навсегда распростился с молодостью в тот уже далекий жаркий день в лесу под Вестминстером.

Этой ночью Эдмунд лежал без сна рядом с женой, чувствуя, что она тоже не спит, но найти нужные слова, которые помогли бы сломить это молчание, ему никак не удавалось. Он не представлял, что должен сказать ей. Если бы он смел, то его тело лучше всяких слов доказало бы ей, как он ее любит и стремится к ней, и может быть, их тягостная отчужденность оказалась бы разрушенной. Но Магдален запретила прикасаться к ней, и он, окаменев, лежал в стороне, больше всего на свете боясь, чтобы его нога невзначай не дотронулась до ее ноги и он не потерял бы после этого с трудом достигнутый и с трудом удерживаемый контроль над собой.

Неожиданно отшвырнув в сторону одеяло, Магдален соскользнула с постели.

— Я лучше буду спать на выдвижной кровати, — сказала она, нагнувшись, чтобы выдвинуть низкие нары, покрытые соломенным тюфяком. — Я чувствую, как ты мучаешься, а так я не буду раздражать тебя своим присутствием.

Эдмунд ничего не ответил, просто повернулся на бок и крепко сомкнул веки. Магдален же забралась под шерстяное одеяло и растянулась под ним, глядя в темноту. Она буквально умирала от усталости, но время шло, а сна все не было. Ноги ныли от дневной ходьбы, но сознание оставалось ужасающе ясным, в голову без конца приходили все новые и новые мысли, накатывали новые и новые воспоминания, рождались новые и новые идеи. Но надо было во что бы то ни стало уснуть. Если этого не сделать, молоко прогоркнет и Аврора будет плакать. И чем настойчивее она повторяла себе, что надо спать, тем меньше было веры, что это возможно.

По ту сторону внутреннего двора в крыле для гостей не спал Гай де Жерве. Но в отличие от пары в господской спальне, он и не собирался спать.

— На твой взгляд, эта угроза серьезна? — он налил вина в две оловянные кружки с крышками и протянул одну из них человеку, сидящему напротив.

Оливье взял кружку из рук хозяина и кивнул в знак благодарности. Он прибыл только что, проскользнув через задние ворота, прежде чем на башнях пробили сигнал «Гасить огни!»

— Думаю, да, милорд. Сьёр д'Ориак твердо уверен, что сможет увезти леди Магдален и убрать ее мужа без помощи из Тулузы. Я побыл у него на службе и скажу вам, милорд, этот человек слов на ветер не бросает, — Оливье скорчил гримасу. За время пребывания в свите д'Ориака он не раз имел возможность убедиться в серьезности слов и намерений своего парижского хозяина: Шарль д'Ориак не относился к числу легкомысленных людей.

Гай нахмурился. Ему предстояло вскоре покинуть Пикардию и отправиться в Лондон, предоставив вернувшемуся в замок хозяину самому решать свои проблемы. Сегодня после обеда Эдмунд рассказал Гаю о том, что Ланкастер предостерегал его об опасности, которая исходит от семейства де Боргаров. Из того немногого, что Гай смог узнать от юноши, получалось, что принц в высшей степени встревожен, но по-прежнему не решается посвятить зятя во все детали. Не дело вассала исправлять оплошности и недомыслие сеньора и принимать за него решения! А потому все, что мог позволить себе Гай, — это тоже предупредить Эдмунда об опасности, исходящей от Шарля д'Ориака.

Гай встал и подошел к окну. В темноте ночи нельзя было разглядеть ничего, кроме звезд и ущербного месяца, но каким-то внутренним зрением он видел всю линию укреплений замка, каждый зубец крепостной стены, всех дозорных на четырех караульных башнях. Перед мысленным взором Гая отчетливо предстали подземные ходы, прорытые под замком: по ним в случае осады должны были доставляться провиант и оружие для обороняющихся. Ко всему прочему в замке постоянно находился гарнизон из пятидесяти рыцарей-вассалов сьёра де Бресса и две сотни тяжеловооруженных всадников. На что же рассчитывал Шарль д'Ориак? Чтобы сломить оборону замка де Бресс, потребуется целая армия, а в условиях перемирия между Англией и Францией такой шаг означал бы возобновление войны и отлучение от церкви отступника.

— Мне начинает казаться, что д'Ориак не более чем самовлюбленный нахал, слышишь, Оливье? — Гай повернулся к собеседнику. — Мне необходимо уехать из Франции сразу же после окончания турнира. Тебя я оставляю здесь, но обязательно позаботься о том, чтобы ты не попался Шарлю д'Ориаку на глаза, если он сюда снова пожалует. Теперь-то уж он, вне всякого сомнения, узнает тебя. Не своди глаз с леди Магдален, и немедленно сообщи мне, если почувствуешь что-то неладное. Понятно?

Оливье явно был не в восторге от такого поручения и не замедлил выразить свои чувства, благо привилегированное положение при хозяине позволяло ему это сделать. Но Гай был непреклонен: Оливье остается. Он знает все, что нужно знать в данной ситуации, и если леди Магдален потребуется покровительство, его, Оливье, задача защитить миледи, во что бы то ни стало.

Отослав слугу спать, Гай и сам направился к постели и вдруг остановился, задумчиво глядя на нее. Впервые за долгое время ему предстояло лечь на холодное, одинокое ложе, но лорд де Жерве был воином и знал, как изгнать из головы неуместные и ненужные мысли и подчинить непокорное тело — воин способен уснуть везде, где только представится возможность. Он сделал все, чтобы обеспечить безопасность Магдален. Он сделал все, чтобы ее брак не был омрачен их общим грехом. Он сделал все, чтобы Эдмунд не страдал от вероломства собственного дяди. Большего он просто не мог совершить, и теперь оставался один на один со своим горем, и исцеление было в его руках… Если только он захочет этого исцеления.

Последующие дни Гай по большей части проводил вместе с Эдмундом на гарнизонном дворе, наблюдая, как тот, как бы снова став на время пажом или оруженосцем, с копьем наперевес несется к висячей мишени, или выезжал вместе с ним на псовую охоту.

Эдмунд старался выглядеть перед дядей веселым и задорным, он предельно внимательно выслушивал все его советы, касавшиеся ведения хозяйства или обустройства гарнизона, охотно с ними соглашался, но Гай чувствовал, что на душе у племянника лежит какой-то камень.

Было что-то натянутое и неестественное в его веселости и довольстве. Гай слишком давно знал молодого человека, чтобы не заметить этого, и, озадаченный, гадал о причине душевных мук. Магдален нарушить клятву не могла, но если бы она и сделала это, то поведение де Бресса было бы совсем другим и дело не ограничилось бы подавленностью и плохо скрытым беспокойством. И все же причина наверняка заключалась в Магдален. Гай мог приказать ей молчать, но заставить ее относиться к мужу с нежностью и любовью, как тот того заслуживал, было не в его силах. Он не мог заставить ее отбросить в сторону печаль, перестать цепляться за прошлое и обратиться лицом к будущему. С собой он мог совладать, ну а если нет, то все это — дело его совести. Но настроение Магдален тут же отражалось на Эдмунде, который постоянно пребывал в состоянии неудовлетворенности и тревоги. Его глаза все время следили за женой, за каждым движением Магдален, пожирая ее. Если Магдален ловила на себе этот взгляд, она все равно с полным равнодушием продолжала делать то, что делала раньше, вела себя с той свободой, что граничит с легкомыслием и безразличием, и Гай замечал, как это ранит Эдмунда, и удивлялся, почему Магдален не хочет этого понять и не пытается хоть что-то изменить в своем поведении.

Впрочем, в каком-то смысле, Гаю казалось, что он уловил суть происходящего. Все дело было в чарах, которыми Магдален, сама того не желая, опутывала окружавших ее мужчин, и эта неосознанная ею сила, исходящая из самых потаенных глубин ее нравственной невинности, не могла не ранить тех, на кого она оказывалась направлена. Эдмунд нуждался в ее любви, и она удерживала в нем это влечение. На третью ночь, сам пребывая в непреходящем беспокойстве, Гай случайно открыл, что подавленность Эдмунда имеет плотские корни.

Гай бродил по крепостной стене, страдая от бессонницы, но не желая в то же время пользоваться теми способами борьбы с нею, которые обычно применял. В донжоне спали его дитя и женщина, которую он любил. Он не имел возможности повидаться с дочкой наедине с момента приезда Эдмунда; заставлял себя заниматься чем-то посторонним, когда Магдален приносила ребенка в зал или в семейные покои. Ему мучительно хотелось взять Аврору на руки, но он не решался сделать это из-за боязни выдать себя. Он с тоской наблюдал, как радуется Эдмунд появлению девочки, и, робея, он носит ее по комнате, пытается ее ласкать, мало по малу свыкаясь с мыслью, что это его ребенок. Отречение от отцовства по-прежнему оставалось для Гая самой страшной, незаживающей раной; и ему не верилось, что она когда-нибудь заживет, но ничего не оставалось, как только смириться с этой болью в душе и молча страдать. Но ему надо было во что бы то ни стало увидеть ребенка еще раз перед отъездом. Он просто не смог бы дальше жить, не поцеловав напоследок этот крошечный лобик, не взглянув в последний раз на это круглое личико, не ощутив перед разлукой исходящий от губ ребенка сладкий запах материнского молока.

Погруженный в эти мысли, Гай неожиданно увидел Эдмунда: тот стоял у парапета, и его силуэт четко вырисовывался на черно-голубом фоне ночного неба. Полагая, что он сейчас один, Эдмунд сбросил маску показного довольства: его душевные муки вырвались наружу. Плечи юноши были сгорблены, голова вжата, а взгляд прикован к какой-то одной точке в пространстве.

— Эдмунд?

Молодой человек быстро обернулся, поспешно изобразив на лице улыбку.

— Милорд? Вы очень поздно заканчиваете свои дела.

— Чудесная ночь! А что с тобой? Сегодня ты упражнялся долго, на пределе сил. Неужели ты не устал?

Эдмунд пожал плечами.

— Разумеется, устал… но меня мучит другое…

— Что именно? — Гай подошел ближе, голос его был тих и участлив.

Эдмунд питал глубокое доверие к человеку, под чьей опекой прошли его детство и юность, и у него невольно вырвалось признание:

— Я так в ней нуждаюсь! — хрипло выкрикнул он, и в голосе его была мука. — Я не могу описать, как она мне нужна. Но она говорит, еще рано, ей нужно поправиться после родов, и мне нельзя пока что иметь с ней дело. Но я буквально с ума схожу, так я в ней нуждаюсь!

Он стиснул каменный парапет так, что побелели костяшки пальцев.

Гаю не надо было объяснять суть его мучений. Он сам также страдал последние две ночи. Он мог бы сказать молодому человеку, что есть способы унять эту потребность в женском теле, не прибегая к услугам жены, а недавно родившей женщине действительно надо дать время, чтобы восстановить силы и здоровье… Он сам последние недели прибегал к этим способам, унимая одолевавшую их страсть без совокупления. Но передавать такой опыт, эти знания, нажитые с его женой… Нет, это было невозможно!

Поэтому Гай сказал:

— Существует много простых способов решить эту проблему, Эдмунд. Идем. Пока еще не очень поздно, мы отправляемся в город.

Эдмунд вскинул глаза, словно собираясь возразить, но Гай де Жерве уже спускался по лестнице, решив, что посещение городского притона, возможно, пойдет на пользу и ему: если нарыв созрел, надо дать ему возможность прорваться.

В полном молчании они выехали верхом через задние ворота. Не в первый раз дядя и племянник отправлялись вместе на поиски развлечений. Во время их последней военной кампании Гай всегда заботился о том, чтобы направить юношеские порывы в относительно безопасную гавань платной любви. Он знал, что подавленное желание может сослужить плохую службу в разгар боевых действий, когда подвернувшаяся возможность безнаказанного овладения беззащитной жертвой становится порой непреодолимой. Гай из опыта знал, такой способ разрядки приносит мало удовлетворения и обычно толкает на новое и новое насилие. А самое главное — в такие мгновения человек теряет всякий контроль над собой, а нехватка сосредоточенности и хладнокровия на поле битвы столь же опасна, как и недостаток рвения.

Гай помнил, как однажды Эдмунд поддался искушению победителя и затащил в амбар сопротивлявшуюся женщину, которая всего минуту назад стала вдовой — труп ее мужа валялся на дворе дома. Помнил он также, что раскаянье Эдмунда было таким же сильным, как и зов тела, толкнувший его в горячке битвы на подобный грех. Эдмунд все же был не из тех людей, для которых право на насилие является естественной и само собой разумеющейся привилегией победителя, и, кажется, не из тех, кто грубо и безоглядно требует от жены исполнения супружеского долга.

«Интересно, долго ли Магдален сохранит в неприкосновенности свое тело? — вяло подумал Гай. — И сохранит ли она свою любовь ко мне, когда ей все-таки придется уступить мужу?» Мысли такого рода доводили Гая до исступления, но он отдавал себе отчет в том, что сам прописал себе и Магдален курс лечения, результаты которого не могут радовать ни его, ни ее. Ради Эдмунда он, конечно, мог бы перед своим отъездом приказать Магдален уступить мужу, но… Но он этого не сделает. Эдмунд должен сам найти ключи к сердцу жены, сам открыть тайны ее тела, сам научиться играть на струнах ее чувственности. Они оба еще так юны, а кроме того — Гай знал это твердо — Магдален вовсе не питала к Эдмунду отвращения, и, если тот будет достаточно терпелив, их супружеская жизнь со временем сможет достичь высокой степени гармонии.

Погруженный в эти раздумья, Гай не был расположен вступать в разговор со своим спутником, и они в полном молчании спустились с холма и въехали в город. Давно прозвучал сигнал «Гасить огни!», и ремесленники и прочие трудяги потушили огонь и закончили работу, потому что в отсутствии дневного света не может быть хорошей работы. Однако отдельные кварталы и улицы не спали. Существуют дела, которыми лучше всего заниматься именно ночью. Вот в сторону этих улиц, где жизнь только начиналась, и направились Гай и Эдмунд.

Свет фонарей падал из окон таверны: несмотря на поздний час, ставни были не закрыты. Из ее распахнутых дверей доносились возбужденные голоса и смех, сдавленное хихиканье, попискивание и приглушенные протесты — ночные охотницы, падшие обитательницы города занимались своим ремеслом повсюду, где можно было отыскать сухое местечко.

Эдмунд, поколебавшись, направил коня под вывеску с изображением черного барана.

— Я хочу сперва выпить, — заявил он.

— Там, куда мы направляемся, ты сможешь получить и то, и другое, — заверил его Гай, кивнув в направлении тихого, темного переулка. — Здесь уже рукой подать.

Разворачивая лошадь, Эдмунд решил, что лорд де Жерве, вместе со своим старшим единоутробным братом, проведший в этом квартале немалую часть отроческих и юношеских лет, разумеется, должен знать их лучше, чем племянник, покинувший Францию в десятилетнем возрасте и вернувшийся туда с мечом в руке только для того, чтобы утвердить свои права на владение замком Бресс, и не успевший в прошлый приезд испробовать на себе всех прелестей этой улицы.

Угловой дом был погружен в тишину, ставни на окнах наглухо заперты, но Гая это нимало не смутило. Не успел он спрыгнуть с лошади, как тут же из темноты вынырнул грязный молодчик, чтобы взять коня под уздцы, а дверь распахнулась, и на пороге с фонарем в руке появилась женщина. На ней было очень открытое, но опрятное платье, а на голове накрахмаленный чепчик.

— Добро пожаловать, милорд, — сказала она негромко и отодвинулась, пропуская гостей в дом.

— Добрый вечер, Жаклин, — ответил Гай и отступил чуть в сторону, — Сьёр Эдмунд де Бресс, прошу любить и жаловать.

— Милорд? — воскликнула женщина и поклонилась. — Какая честь для нас!

Этот развратный дом оказался совсем непохожим на те притоны, где ранее бывал Эдмунд. Рыцарей провели в большую комнату, она была чисто выметена, на столе горели восковые свечи.

— Гризельда! — тихо, но властно позвала женщина. Дверь открылась и в комнату вошла, вытирая руки о передник, девушка, маленькая, кругленькая, розовощекая.

— Да, мадам?

— Моя дочь, — обратилась Жаклин к Эдмунду. — Принеси вина, малышка.

И хозяйка улыбнулась Эдмунду, приглашая его присесть на скамейку-ларь возле камина.

— Выпьете вина, милорд?

— С удовольствием, — Эдмунд на всякий случай взглянул на Гая, но тот по-хозяйски улыбался и, пересев на другой ларь, блаженно вытянул ноги.

Пришла Гризельда, принесла вина и тут же разлила его в оловянные кружки с крышками. Подсев к Эдмунду, она заговорила с ним о чем-то вполголоса.

Гай повернулся к хозяйке.

— Ну как, уладила дело с соседом-кузнецом, Жаклин? Помнишь, ты мне что-то рассказывала про проделки его козла?

Она засмеялась.

— Этой старой шельме пришлось наконец признаться, что его мерзкое животное поедало мою капусту. Мы поймали козла как раз в тот момент, когда он лез через ограду, рассчитывая поживиться в моем огороде. Старик Жерар прямо-таки брызгал слюной от злости, но городской суд постановил, что животное было плохо привязано, а потому его хозяин должен оплатить мне все расходы.

— Теперь у тебя высажена новая грядка капусты?

Жаклин заливисто рассмеялась.

— Не только. Я ухитрилась убедить судей, что козел сломал мне ограду, прорываясь к грядке с капустой, поэтому у меня теперь новая ограда.

А он действительно ее сломал?

Жаклин прекрасно знала, что лорд де Жерве вправе пересмотреть любое постановление городского суда, но без тени смущения призналась, что ограда могла быть разрушена и до вторжения рогатой скотины. В конце концов на дворе ночь и благородный лорд не при исполнении своих обязанностей.

Когда оба досыта насмеялись, Гай обнаружил, что парочка на соседнем ларе успела куда-то исчезнуть. Все шло как нельзя лучше.

— Пойдемте, милорд? — без всяких околичностей спросила Жаклин, рукой показывая на дверь в дальнем конце зала.

Гай приехал сюда с намерением получить удовольствие от Жаклин и унять свою кричащую плоть. Эта женщина могла лучше чем кто бы то ни было справиться с такой задачей, и не за деньги, а просто из дружеских побуждений, невзирая на свою профессию. Но Гай заколебался.

— Вам очень плохо, милорд? — деловито осведомилась Жаклин, подливая вина в его кружку, сразу же заметив и правильно истолковав его нерешительность.

— Да, — вздохнул он, не вдаваясь, однако, в подробности.

— И это боль душевная, — сказала она.

— Душевная, — подтвердил он.

— И облегчение плоти здесь не поможет?

— Сперва мне показалось, что поможет, но теперь я сомневаюсь, — он прикрыл глаза, откинувшись на спинку сиденья. — Это нечто большее, чем просто зов тела.

— И все же, это так же и боль тела?

Гай кивнул.

— Отчасти. Но это тот случай, когда через тело душе не поможешь, — он осушил кубок и мельком взглянул на дверь в соседнюю комнату. — Парню необходима ласка. Гризельда сумеет справиться с этим делом?

— Вы не хуже меня знаете, что сумеет, милорд, — с достоинством произнесла Жаклин, и Гай тут же поднял руку, как бы извиняясь, что усомнился в любовном мастерстве ее дочери.

— Нужно быть сильной женщиной, чтобы так пленить душу мужчины, — продолжала рассуждать Жаклин.

— Нужно быть женщиной, которая сильна своей наивностью и душевным целомудрием, — возразил он. — Женщиной, самый час рождения которой был проклят, женщиной, рожденной от ядовитого семени, но сумевшей, несмотря на все это, сохранить наивность и чистоту, ради которых мужчина готов пойти на смерть.

— Мужчины не идут на смерть ради наивности и чистоты, — заметила Жаклин.

Гай засмеялся, но не стал возражать.

— Да, они идут на смерть по зову искушения, ради того, чтобы еще разок угодить в сети страсти.

— Значит, женщина, сочетающая в себе невинность и в то же время заманивающая жертву в водоворот страсти, и есть то, что мучит вас, милорд? — спросила Жаклин, потягивая вино из своей кружки.

— Меня и этого парня, — откровенно ответил Гай.

— Ага, — кивнула Жаклин. — Юному лорду поможет Гризельда, но вам, милорд, сдается мне, не поможет уже никакая другая женщина.

Гай даже не попытался оспорить это утверждение, ибо оно было истинной правдой.

Он не спеша поднялся.

— Ладно, я вас оставляю, Жаклин. Постарайся, чтобы парень вернулся в замок до рассвета, — он выложил на стол тяжелый кошелек. — Спасибо тебе за беседу: мне после нее вроде стало легче.

Улыбка коснулась ее губ. Оставив кошелек на столе, она прошла с ним к двери.

— Позаботься об Эдмунде, — еще раз напомнил Гай, садясь на коня.

— Юный лорд в моем доме в полной безопасности!

— Да, знаю.

Он махнул ей рукой на прощание и поскакал из города в направлении замка, к своей постели, и в самом деле чувствуя себя немного лучше после разговора с женщиной, которая шестнадцать лет назад, будучи служанкой в доме его матери, лишила его невинности.