Клевета

13

Первые гости начали прибывать через три дня; рыцари и их дамы в сопровождении оруженосцев, пажей, дружинников, сокольничих, менестрелей, конюхов с лошадьми: верховыми и боевыми — для сражений на арене.

У трех страдающих обитателей замка теперь просто-напросто не оставалось времени для переживаний. Рожки герольдов трубили с рассвета до заката, возвещая о прибытии все новых и новых гостей. Сьёр де Бресс и его дядя должны были приветствовать каждого. Пиршества продолжались целые дни напролет, поскольку мало кому из приглашенных удавалось приехать точно к обеду или к ужину. В обоих дворах и в фруктовом саду беспрерывно устраивались представления мимов и жонглеров, акробатов и танцоров.

Магдален оказалась свободной от обязанности присутствовать на всех пирах, поскольку все взяли на себя сенешаль, дворецкий и управляющий имением. Однако ей, как хозяйке, приходилось приветствовать гостей, а это само по себе — занятие утомительное. Впрочем, она была даже рада: целый день ей надо было улыбаться, разговаривать, интересоваться, удобно ли гости устроились. Намаявшись, она буквально валилась в постель и засыпала как убитая.

Эдмунд, казалось, с головой погрузился в пирушки, с удовольствием исполняя роль хозяина, сидел в обществе рыцарей, пил, играл в кости, пел и даже рассказывал истории, когда музыканты уставали и звезды уже начинали бледнеть на небосклоне. Он возвращался в господскую спальню далеко заполночь, когда жена уже спала.

Гай де Жерве предоставил чете де Брессов самим руководить приемами, но всегда был начеку, готовый в любую минуту вмешаться, если это потребуется. Все его общение с Магдален состояло из обмена банальными любезностями: он старался держаться отстраненно и видеться с ней лишь в присутствии посторонних. Он ощущал ее мучения не менее остро, чем свои собственные, но понимал, что облегчение может наступить лишь тогда, когда он расстанется с ней навсегда. Только после этого, стряхнув с ног прах их несчастной любви, он, может быть, сможет воскреснуть и склеить осколки разбитой жизни. Но уехать до окончания турнира — означало бы вызвать кривотолки среди гостей и обидеть Эдмунда, и он прятал свои страдания, улыбался, вел беседы, смеялся, и никто, кроме Магдален, даже и не догадывался, как ему плохо.

За день до начала турнира у ворот замка появился сьёр Шарль д'Ориак, выразивший желание принять участие в турнире. Его герольд протрубил сигнал вызова на бой перед подъемным мослом, и по всем законам рыцарства претендента на участие в турнире следовало пригласить в замок.

Магдален, уверенная, что никогда более не увидит своего кузена, была потрясена его внезапным появлением в большом зале за обедом — он большими шагами приблизился к помосту, позвякивая серебряными шпорами и снимая на ходу латные рукавицы. Сияя обворожительной улыбкой, он низко поклонился поднявшейся со своего кресла перепутанной хозяйке.

— Кузина, — сказал он. — Мне стало известно о вашем благополучном разрешении от бремени. Примите мои поздравления.

— Благодарю вас, месье, — она ухитрилась спокойно ответить на его любезность, невзирая на то, что страх и отвращение, которые внушал ей этот человек, вновь овладели ею. — Вы еще не знакомы с моим супругом, если не ошибаюсь?

Эдмунд сделал шаг вперед. Гай уже предостерег его о связях д'Ориака с де Боргарами, но, как и Гай, он считал, что Шарль ничего не сможет предпринять в данной ситуации, а потому по законам гостеприимства приветствовал гостя со всей теплотой, на которую был способен.

— Добро пожаловать на турнир, сьёр, — сказал он. — И прошу вас пожаловать к нашему столу.

Он жестом указал на свободное место за хозяйским столом, и Шарль с улыбкой благодарности занял его, его оруженосец и паж расположились сзади.

— Лорд де Жерве, рад снова свидеться с вами, — Шарль весело кивнул Гаю, устраиваясь за столом, как раз напротив Гая.

— Я тоже, — холодно произнес де Жерве — На этот турнир нам удалось собрать благородное общество. Вы предполагаете участвовать в парных поединках или намереваетесь подключиться к командному туру?

Гай опустил глаза к кубку, крутя пальцами его ножку и напряженно ожидая ответа. Эдмунд тоже напрягся: может быть, речь идет об очередной попытке использовать состязание рыцарей для убийства?

Шарль небрежно пожал плечами.

— Командное сражение меня вполне устроило бы, лорд де Жерве. Но если кто-то захочет бросить мне вызов, я, разумеется, не стану отказываться и от состязания один на один, — он окинул глазами присутствующих за столом: все они с интересом прислушивались к беседе. — Вам действительно удалось собрать на редкость достойное общество, милорды!

Магдален внезапно поднялась.

— Прошу меня извинить, мне нужно идти к ребенку.

Она торопливыми шагами удалилась из зала. Эдмунд нахмурился и вопросительно посмотрел на Гая де Жерве. Не в правилах Магдален было вести себя так невежливо в обществе. Но Гай, казалось, не заметил его немого вопроса. Он сделал большой глоток вина и принялся разрезать олений окорок, лежавший перед ним на деревянном блюде, продолжая беседу со вновь прибывшим гостем.

После обеда в зале устроили танцы, а затем бродячая труппа давала представление во внутреннем дворе. Магдален больше не появилась, и встревоженный Эдмунд отправился на поиски жены. Ее не оказалось в господских комнатах, и служанки сообщили, что не видели хозяйки и полагали, что она все еще за столом.

Гай заметил племянника, выходившего из донжона: тот был хмур и явно озабочен.

— Что-то неладно, Эдмунд?

— Не могу отыскать Магдален, — ответил тот. — Она так резко вышла из-за стола, что это прямо-таки невежливо, а теперь я не могу ее нигде найти.

Гай бросил быстрый взгляд на бастионную башенку с маленьким окном-бойницей.

— Поищи ее там, наверху, — посоветовал он, мучаясь от того, что приходится выдавать их общий с Магдален секрет. Но им там больше все равно не встречаться, и надо лишить это место его магического обаяния. — Я замечал, что Магдален иногда уединяется там, когда чем-то расстроена.

— Но чем она может быть расстроена? — раздраженно спросил Эдмунд, глядя, как на перевозной сцене разыгрывается действо. Актер, напялив на себя ослиную шкуру, изображал из себя Валаамову ослицу. Делал он это с большим энтузиазмом, явно переигрывая, но его ужимки вызывали взрывы веселья у собравшейся публики — как у знатной, так и у черни, столпившейся во дворе: позабыв про свои обязанности, слуги пялились на потешное зрелище.

— Она не выносит своего двоюродного братца, — понизив голос, сказал Гай. — Но не следует позволять ей демонстрировать это при всех. Какое бы отвращение ни вызывал у нее д'Ориак, она должна уметь держать себя в руках, находясь в его обществе, в противном случае ничего, кроме неприятностей, она не добьется.

— Пойду приведу ее, — заспешил Эдмунд. — Скажу, что ей незачем бояться д'Ориака.

Гай кивнул.

— Именно так, по крайней мере, в данный момент. В нынешнем своем положении он ничего не сможет предпринять, а вот дальше… Тебе надо быть настороже, мне кажется, он вынашивает какой-то план.

Эдмунд сжал губы.

— Я не допущу, чтобы моей жене был причинен какой-то вред!

Между тем Шарль д'Ориак стоял чуть в стороне от круга хохочущих и аплодирующих зрителей, украдкой поглядывая на Гая и Эдмунда и гадая, что же явилось поводом для их тихой беседы в укромном уголке двора. Может быть, они говорят о нем? На губах Шарля промелькнула довольная улыбка: они могут принимать какие угодно меры, но против его оружия все будет бессильно, и оружие это уже у него в руках.

У Магдален был очень испуганный вид, когда муж толчком распахнул дверь в бастионное помещение. Девушка сидела на своем излюбленном шестке — каменном подоконнике.

— О, милорд, как вам пришло в голову искать меня здесь?

— Мне посоветовал это лорд де Жерве.

Она вздрогнула, как будто ее ударили по щеке, и, не проронив ни слова, снова отвернулась к окну.

— Тебе следует пойти к гостям, — сказал Эдмунд, входя в комнату. — В самом деле, Магдален, это верх невежливости — так внезапно уходить, а потом столько времени отсутствовать.

— Знаю, — она снова повернулась к нему. — Но для меня совершенно невыносимо общество кузена. Это давно и, к сожалению, навсегда.

— Да, лорд де Жерве говорил мне. Но это не дает тебе права вести себя невежливо, — он говорил серьезно, смущаясь от того, что вынужден бранить и воспитывать жену, но в то же время получая от этого некоторое удовольствие. Он должен проявить власть, и воспользоваться этой властью в отсутствии посторонних было непривычно, но приятно.

— Я его не переношу, — повторила она тихо, но жестко. — Он желает мне зла, Эдмунд!

— Я не позволю ему причинить тебе зло, — он взял ее руку неуверенно, опасаясь, что Магдален ее вырвет. Но она этого не сделала.

Гай де Жерве говорил ей то же самое, и в душе она верила ему. Магдален сомневалась, что муж в состоянии так же надежно защитить ее от опасности, но не хотела, чтобы Эдмунд догадался о ее сомнениях. Поэтому она улыбнулась и соскользнула с подоконника.

— Да, — сказала она. — Я знаю, что ты не позволишь этому случиться, Эдмунд. Давай вернемся к гостям: им может показаться странным, что хозяин с хозяйкой так долго отсутствуют.

Шарль д'Ориак следил за каждым их шагом. План был давно разработан, но привести его в действие можно было только после отъезда в Англию Гая де Жерве. А пока Шарль не упускал ни одного удобного случая, чтобы понаблюдать за этим, как он считал, любовным треугольником. На закате, перед вечерней, наконец он увидел младенца — дочь Эдмунда де Бресса.

Леди де Бресс в компании гостей гуляла по фруктовому саду; расположившись в розарии, менестрели исполняли свои песни, и день незаметно перешел в вечер. Магдален несла на руках ребенка, и по ходу прогулки, отвлекшись от разговора, улыбнулась проснувшейся девочке, серые глаза которой с безмятежным интересом изучали мать.

— Ваша дочь, миледи?

Магдален чуть не подпрыгнула от этого замечания д'Ориака, и руки ее инстинктивно сжались, чтобы защитить ребенка, который, испугавшись, раскрыл ротик и начал громко голосить.

— Тише, голубка моя, — прошептала Магдален, нежно покачивая дитя. Аврора умолкла и не мигая уставилась на сьёра д'Ориака.

— Красивое дитя, — заметил он. — А главное — волосы очень редкого цвета.

Он улыбнулся и искоса взглянул на Гая де Жерве, беседовавшего с гостями, но тоже не упускавшего из вида кузена и Магдален. Волосы Гая прямо-таки пылали в лучах заходящего солнца.

Похолодев и еле удержавшись на ногах, Магдален проследила направление взгляда д'Ориака. Рядом с Гаем стоял Эдмунд — с волосами черными, как вороново крыло.

Неожиданно для самой себя Магдален метнулась к этим двум мужчинам, ни о чем не успев подумать, но инстинктивно ища защиты для себя и для ребенка, в котором оба они души не чаяли.

— Милорды, вам не кажется, что Аврора растет не по дням, а по часам? — и она протянула им ребенка.

Гай тут же заметил, что Магдален в панике, хотя не слышал, что сказал ей д'Ориак. Он подхватил девочку на руки, и тут же почувствовал, как Магдален вздохнула с облегчением: казалось, теперь, когда ребенок в его руках, она ощутила себя в полной безопасности.

— Она стала раза в два тяжелее с тех пор, как я последний раз брал ее на руки, — спокойно сказал он. Его глаза столкнулись со взглядом Магдален, и у нее отлегло от сердца. Гаю мучительно не хотелось расставаться с этим маленьким нежным существом, тем не менее он тут же передал Аврору племяннику. — Что скажешь, Эдмунд?

Эдмунд бережно взял Аврору, все еще немного робея, и от его гордой улыбки по сердцу Гая заскребли кошки. Это зрелище доставило немалое удовольствие Шарлю д'Ориаку.

— Отнесу ее в замок, — торопливо сказала Магдален. — Вот-вот начнется вечерня, и малышке пора уже быть в колыбели.

Она забрала младенца и направилась к выходу из сада, где ее уже дожидалась Эрин, чтобы взять ребенка тогда, когда мать решит, что прогулка закончена. Прохладный вечерний воздух мог навредить ребенку.

Шарль в этот вечер сделал сразу два открытия. Первое: он обратил внимание на золотистый пушок на голове младенца, и решил, что со временем девочка обещает стать рыжеватой блондинкой, а второе — он ощутил волны страдания, исходящие от Эдмунда де Бресса, леди Магдален и лорда де Жерве. Он сразу это почувствовал; у него был нюх на такие дела; так хищник издалека чует кровь раненой жертвы.

Он заметил также, какие взгляды Эдмунд бросал на жену — голодные и страстные. И как же Шарль понимал его! Мужчина желал женщину, это естественно и более чем понятно, но тут было что-то еще. Что именно, он не знал, но понял другое: муж Магдален околдован волшебством ее тела не меньше, чем сам Шарль д'Ориак или Гай де Жерве. А потому те семена сомнения, которые собирался посеять д'Ориак, найдут благодатную почву!

Наблюдение за Гаем де Жерве дало Шарлю мало нового, если не считать того, что тот почему-то сторонился Магдален. Такая холодность в отношениях леди де Бресс и лорда де Жерве показалась Шарлю странной. В чем же причина их размолвки? Этот вопрос Шарль задавал себе вновь и вновь.

Три дня состязаний показались Магдален бесконечными. И дело было не только в скуке, всегда томившей ее на турнирах. Она, как и надеялся Гай, уже прошла пик отчаяния. Магдален начала привыкать к мысли, что все позади, что прошедшие десять месяцев — это еще не вся жизнь и пора вернуться к реальности — ее маленькому ребенку. Острота утраты притупилась, но кроме того, к горечи разлуки с Гаем примешивалась подспудная радость по случаю расставания с кузеном Шарлем финалом этих трех дней должен был стать отъезд не только Гая де Жерве, но и д'Ориака.

А потому она сидела в ложе и улыбалась, ожидая заключительной схватки, завершавшей это утомительное зрелище и означавшей переход к горестям и заботам повседневности. На коленях у нее лежала косынка из бретонских кружев, тонких и изящных, как филигрань. Когда участники финальной схватки выехали на арену и поскакали к ложам дам, чью честь они предполагали защищать, Магдален встала и перегнулась через ограждение.

— Милорд де Жерве, прошу вас принять мой заклад и мои молитвы о том, чтобы вам сопутствовала удача, — и она подала ему кружевную косынку.

— Сочту за честь, леди, если, конечно, получу на то разрешение вашего мужа, — ответил Гай, ничем не выдав своего удивления или смущения.

На шлеме Эдмунда уже развевался шарф Магдален из парчи с изображением золотого сокола. Услышав разговор жены и дяди, Эдмунд разрумянился от удовольствия.

— Сегодня у миледи будут сразу два защитника!

Гай склонил голову в знак признательности и потянулся, чтобы взять полупрозрачный кружевной платок.

— У меня есть булавка, милорд, — Магдален перегнулась еще дальше и прикрепила знак своего благоволения к рукаву рыцаря.

— Да хранит тебя Господь, душа моя, — шепнула она, и это было не только благословение на схватку, но и ее последнее «прощай».

Гай опустил забрало, развернул лошадь и поскакал к дальнему концу арены, чтобы присоединиться к своей команде.

Загремело железо, мощные удары копий и мечей обрушились на шлемы, заржали лошади, вставая на дыбы, полетели в лица зрителей комья грязи, в воздух поднялась пыль. Выбитые из седел рыцари корчились на земле, оглушенные и сильно помятые, ожидая, пока оруженосцы и пажи помогут им подняться и отведут — или отнесут — в палатку к аптекарю, где им окажут помощь или, если раны несерьезны, сразу же отпустят в свои шатры.

Когда протрубили окончание схватки, из команды Гая де Жерве на конях остались три человека против одного из команды соперников; победителями оказались два рыцаря, представлявшие цвета Магдален, и… Шарль д'Ориак.

— Отлично выигранная схватка, милорды! — крикнула Магдален, по-прежнему, однако, плохо понимая, почему эта потасовка, в которой люди изо всех сил колошматят друг друга, считается дружеским состязанием и благородным занятием.

— Я бы тоже хотел получить от вас приз, кузина, — Шарль д'Ориак откинул забрало, лицо было потным и запыленным. — Я тоже имею право заявить после сражения, что сражался в честь леди де Бресс.

Магдален вынула цветок из вазы, стоявшей рядом.

— Милорд! — она бросила розу рыцарю, хотя понимала, что любезнее было бы самой вручить ее победителю. Д'Ориак ловко поймал цветок, и что-то зловещее вспыхнуло в его глазах. Магдален вновь почувствовала, будто ее обдало кладбищенским холодом.

Магдален с трудом дождалась конца вечернего застолья. Грандиозная пирушка, знаменовавшая завершение турнира, как ей казалось, завершала и какой-то этап ее предыдущей жизни, а дальше… дальше предстояло жить без надежд на счастье. Магдален почти не ела, поковыряв заливную рыбу, она отодвинула от себя пирог с жаворонками и с отвращением отвергла жаркое из лебедей и павлинов.

— Отчего ты ничего не ешь? — шепотом спросил Эдмунд, нагнувшись к самому ее уху. — Все это очень странно выглядит со стороны. Такое впечатление, что ты томишься ролью хозяйки.

— Просто у меня нет аппетита, — тоже шепотом ответила она, но все же позволила пажу положить ей на тарелку кусок жареной свинины, фаршированной грибами, а когда принесли десерт, налегла на фруктовую воду, запивая ею холодный глинтвейн — в обычные дни ее любимый напиток, хотя сегодня эта смесь из красного вина и специй почему-то показалась ей совершенно безвкусной.

Магдален попыталась улыбаться на шутки Эдмунда, стремившегося развеселить ее, но ее улыбка была такой натянутой, а внимание настолько рассеянным, что в конце концов он решил оставить ее в покое. Эдмунд уже начал привыкать к ее странной отрешенности, хотя продолжал мучиться и задавать себе бесконечные вопросы по этому поводу. Он надеялся, что если Магдален не трогать, то она сама со временем поведает ему о причинах своей печали, или ее плохое настроение само по себе пройдет и она станет прежней Магдален: приветливой и общительной, пусть даже и не испытывающей к нему горячей любви.

Венцом закрытия турнира должен был стать великолепный фейерверк, который предполагалось вечером устроить на плацу. Жители городка заранее залезли на крыши и столпились на склонах холма в предвкушении зрелища, а обитатели замка заполнили крепостную стену. Для гостей были предварительно сооружены трибуны. Магдален, не долго думая, вскочила со своего места рядом с Эдмундом и устроилась на скамейке рядом с Гаем де Жерве. Посреди шума, в разгар всеобщего веселья такой весьма необычный поступок остался не замечен публикой.

Гай учтиво улыбнулся при ее появлении, но в глазах его сквозила настороженность.

— Будет великолепное зрелище, миледи!

— Однажды я уже видела нечто подобное, милорд, — ответила она в тон ему. — Но у меня осталось впечатление, что это было лишь видение. Представьте себе огненные замки и фонтаны в воздухе… и все переливается самыми удивительными цветами…

— Думаю, сейчас будет не хуже.

Вопль восхищения вырвался у зрителей, когда, брызжа искрами, перед ними возник герб де Брессов — гигантский золотой сокол, казалось, парящий в ночном небе. Почти тут же вслед за ним на небосклоне появились изрыгающий пламя дракон рода де Жерве, роза Ланкастеров, и под конец — лилия французских королей, которую французские рыцари и их дамы встретили восторженными рукоплесканиями.

В это мгновение, воспользовавшись всеобщим шумом, Магдален тихо сказала:

— Если хочешь попрощаться с ребенком, я принесу девочку после заутрени в часовню.

Гай резко повернулся и взглянул на нее сверху вниз — в темноте, нарушенной лишь шипящими и взрывающимися многоцветными огнями, невозможно было разглядеть, что написано у него на лице.

— После заутрени! — и он вновь весь ушел в созерцание фейерверка.

Эдмунд все еще был с гостями, когда Магдален прокралась в прихожую, где Эрин и Марджери храпели возле колыбели. Осторожно вынув из люльки дитя, она завернула его в шерстяное одеяло — на случай, если ночь окажется холодной, и вернулась с ним в спальню. Отсюда по потайному коридору и винтовой лестнице она вышла во внутренний двор. До нее доносились приглушенные голоса подвыпивших, но державшихся пока еще достойно, гостей. Насколько она смогла разобрать, Эдмунд был с ними — вероятно, ему не хотелось идти спать, прежде чем не заснет жена.

Держась в тени, падавшей от стены донжона, Магдален пробралась через двор и шмыгнула в часовню. После улицы, освещенной светом факелов и фейерверка, темнота в часовне была совершенно непроницаемой, и она застыла у тяжелой входной двери, слушая, как бешено колотится сердце и ожидая, когда глаза чуть привыкнут к мраку Неожиданно она увидела, как за алтарем вспыхнула свеча.

— Гай? — шепот показался ей криком — настолько полной была тишина. Магдален шагнула вперед, шаркая комнатными туфлями по каменным плитам. — Гай, это ты?

Свет свечи вынырнул из-за алтаря, и на колоннах заколебалась гигантская тень.

— Я здесь, — голос его звучал мягко и ровно.

Прижав к себе ребенка, она кинулась к нему.

— Я не могла, чтобы ты уехал и не…

— Тсс! — сказал он ласково, привлекая ее к себе и уводя за алтарь. — Давай помолчим.

— Неужели так должно быть? — спросила она, прижимаясь вместе с ребенком к его груди.

— Должно, — приподняв пальцем ее за подбородок, он добавил. — Один поцелуй, последний, душа моя. Я сохраню его в памяти до самой смерти.

Это был ошеломляющий поцелуй Соленые слезы Магдален смешались со знакомым до боли вкусом их слившихся губ. Затем ее влажная щека прижалась к его обветренному лицу; казалось, их тела срослись и развести их невозможно.

Однако ребенок на ее руках жалобно заплакал, и медленно, каждой клеткой переживая мучительную боль разлуки, они оторвались друг от друга. Гай взял из рук Магдален свою дочь и прижал к себе, вдыхая аромат, исходящий от этого крохотного существа, зарываясь лицом в мягкие щечки. Малюсенькие ручки обхватили лицо Гая, розовый ротик сморщился, делая сосущее движение — казалось, ребенок признает лишь одну-единственную причину для своего пробуждения. Гай протянул палец, и младенец ухватил его в свой миниатюрный, весь покрытый ямочками кулачок.

Гай де Жерве последний раз плакал, когда был подростком. Он терял друзей при самых страшных обстоятельствах — на поле боя и вне его. Он потерял свою нежно любимую жену, а перед тем несколько месяцев наблюдал ее жесточайшие страдания. Сейчас он лицом к лицу стоял перед необходимостью навсегда распрощаться со своей второй, еще более страстной любовью. Но он никогда не плакал. В его глазах была мука — мука от мысли, что его маленькая дочь никогда не узнает, кто ее настоящий отец, что ему не суждено услышать ее первое слово и увидеть ее первый робкий шажок. Она никогда не назовет его отцом, и нерастраченная нежность его позднего и от того вдвойне желанного отцовства должна сгинуть бесследно. В нем было столько любви, которую он жаждал подарить малышке, — и от всего этого приходилось отказываться!

— Возьми ее и уходи, — сказал он… наконец… отдав ребенка Магдален и отвернувшись от нее. Затем вновь ушел в тайник за алтарем.

Магдален минуту колебалась, потом повернулась и пошла к двери. Ее горе было слишком велико, чтобы плакать так глубокая рана может долго не кровоточить.

Открыв дубовую дверь, она оказалась в полутьме двора. Аврора снова заплакала, и Магдален начала нежно убаюкивать ее на ходу, быстро поднимаясь по наружной лестнице и теперь уже не заботясь о том, что ее кто-нибудь заметит.

Шарль д'Ориак, стоявший в это время у прохода в большой зал, увидел, как она вышла из часовни, но остался на месте, глядя, как участники турнира, усталые после трех дней сражений и принятых доз мальвазии, мало-помалу один за другим покидают застолье. Припозднившиеся гости не без помощи оруженосцев и пажей проходили мимо него, направляясь к своим спальням. Слуги начали тушить свечи и факелы в зале, и в этот момент Шарль заметил, как из часовни вышел Гай де Жерве и сразу же зашагал в гостевое крыло. Шарль д'Ориак усмехнулся и отправился спать.

Магдален вошла в прихожую, тихо прикрыв за собой дверь. Служанки по-прежнему продолжали храпеть, так и не заметив отсутствия ребенка и Магдален. Положив девочку в колыбель, Магдален оглянулась и увидела, что дверь в спальню открыта и на пороге стоит Эдмунд.

— Где ты была? — шепотом спросил он и, покачнувшись, ухватился рукой за косяк.

— Аврора не спала, — спокойно ответила она. — Я подумала, что небольшая прогулка пойдет ей на пользу. Смотри, она уже спит без задних ног.

— Странная привычка прогуливать ребенка посреди ночи, — проговорил Эдмунд, освобождая ей дорогу. — И куда же ты ходила? Я тут полчаса жду и беспокоюсь, а тебя все нет и нет.

— Я прошлась по внутреннему двору… и заглянула в часовню, — она начала раскалывать волосы, отвернувшись к сундуку из кедрового дерева, на котором лежали ее щетки и гребни.

— В часовню? Посреди ночи, Магдален! — Эдмунд вновь покачнулся и сел на край кровати. Он уже разделся и был в длинной ночной рубашке с открытым воротом.

— Молиться не возбраняется в любое время, разве не так? — ответила она, взяла щетку и начала расчесывать свои темные, соболиного цвета волосы, упавшие на плечи.

Эдмунд вновь почувствовал себя неотесанным мужланом. Он осознавал, что немного пьян, и хмель в голове лишь усиливал чувство неуместности своего присутствия рядом с ней, постоянно владевшее им последнее время. Тем не менее он встал и по ковру медленно подошел к ней.

— Я бы хотел сегодня, — заявил он, отбирая щетку из ее неожиданно обмякших рук.

Магдален ни слова не возразила. Она понимала, что рано или поздно, но это должно случиться. На нее вновь накатила волна цепенящей покорности, как в тот раз, когда он впервые овладел ею. Она и так без конца оттягивала этот момент, и сейчас уже не имела никакого права дальше мучить Эдмунда. В конце концов, куда от этого уйдешь?

Он положил руку ей на плечо, и она прямо взглянула ему в глаза, в глаза, наполненные тем же отчаянным нетерпением и вожделением, что в первый день приезда; эти чувства ни на минуту не оставляли его все это время, и он сдерживал себя до сих пор лишь силой воли.

— Я больше не могу ждать, — жарко зашептал он, прижимаясь к ней всем телом, и она почувствовала, что не сможет оттолкнуть его от себя, даже если бы и хотела.

— Да, милорд!

Это было все, что она ему ответила. У него перехватило дыхание от счастья, а руки тут же заскользили по ее платью, нащупывая застежки. Она уже успела снять свой пышный церемониальный наряд перед тем, как отправиться с Авророй на свидание к Гаю, и теперь была в обычной холщовой блузе поверх ночной рубашки. Магдален не пыталась помочь Эдмунду, но, когда он справился с застежками, резким жестом отчаяния содрала с себя блузу, а затем и рубашку.

Она вспомнила то первое их совокупление, когда у него не нашлось времени снять с нее одежду. Теперь же она чувствовала прикосновение его пальцев, скользивших по ее обнаженному телу и жаждавших ответной любви. И хотя в ее теле не было отклика, Магдален не могла не отдать должного нежности Эдмунда и мало-помалу приходила в возбуждение от его боязливо-блаженного взгляда. Она погладила его по щеке и увидела, каким счастьем засветились глаза мужа. Ее пронзили угрызения совести, сочувствия, и она со всей остротой ощутила, что недостойна такой самоотверженной и горячей любви.

— О, любовь моя… любовь… моя… — между тем шептал он, укладывая ее на постель. Слова нежности хрипло срывались с его губ, но страсть его была столь остра, до такой степени он был измучен бесконечным ожиданием, что сил сдерживать себя больше не осталось. Оказавшись над ней, он какое-то мгновение медлил, в глубине сознания понимая, что она еще не готова, и все еще страшась, что причинит боль ее измученному родами телу; но поводья уже вырвались из его рук, и с хриплым стоном он бросился во все сметающий водоворот страсти, с каждым моментом приближаясь к его средоточию, захлебываясь в сладостной пучине, теряясь в колдовском омуте ее тела.

Магдален безропотно лежала под ним, так придавленная тяжестью его мощного мускулистого тела, что ей трудно было дышать. Капли пота капали на ее прохладную кожу. Ее поразило, что можно быть до такой степени отрешенной от чужой страсти даже в то мгновение, когда эта страсть вокруг тебя и в твоем теле. Один и тот же акт любви, но с разными людьми — и ощущения так непохожи, что в пору назвать любовь другим именем!

Эдмунд медленно пришел в себя и поднял голову с налипшей на мокрый лоб прядью волос; страсть понемногу гасла в его помутневших глазах. Он увидел ее тихое лицо и спокойные глаза.

— Ты совершенно безразлична ко мне?

В вопросе этом была такая безысходная тоска, такое горе, что Магдален поняла: ответ он знает сам. Тогда она обняла его и положила его голову к себе на грудь.

— Я к тебе очень не безразлична, Эдмунд. Но дай мне немного времени.

В голосе этой прекрасной, любимой женщины он услышал столько нежности, что почувствовал невероятное облегчение. Она провела пальцами по его спине, взъерошила ему волосы, и, когда он лег рядом, ощутила, как он погружается в спокойный сладкий сон.

Магдален же в эту ночь уснуть не могла, она все думала: о своей любви, о Гае, об их ребенке. Глаза ее были сухи, губы твердо сжаты, и временами ей казалось, что она стоит на холодном каменном полу перед алтарем. На рассвете она услышала плач Авроры, поднялась и прошла в соседнюю комнату, чтобы покормить ребенка.

Эрин уже стояла над колыбелью, собираясь сменить пеленки и напевая малышке что-то успокаивающее.

— Доброе утро, моя радость, — Магдален нагнулась, чтобы поцеловать раскричавшегося ребенка. — Не волнуйся, Эрин. Девочка просто проголодалась.

Вынув из люльки младенца, она уселась на табуретку под окном и дала ребенку грудь.

Снизу, со двора, доносились звуки начинающегося дня. Голоса, торопливые шаги, громкие распоряжения, сигнал герольда сразу вслед за рассветным колоколом. Все гости должны были уехать до обеда, и всюду царила атмосфера спешных сборов. Магдален ничего не слышала: как всегда, когда она кормила ребенка, для нее во всем мире оставались только она и девочка, только двое были в этом сосредоточенном одиночестве, и даже присутствие в двух шагах Эрин и Марджери ощущалось ею очень смутно, хотя они то подсовывали ей чашку с медом, то шумно готовились к купанию ребенка.

Внезапное появление Эдмунда в дверях на мгновение нарушило эту уединенность: он никогда раньше не входил во время кормления. Приподняв ресницы, Магдален улыбнулась мужу.

— Доброе утро, милорд.

— Доброе утро, леди, — он пробежал рукой по всклокоченным волосам и поглядел на ребенка, припавшего к груди. Ошеломленно покачав головой, он тоже улыбнулся жене. — Какая хорошенькая!

— Вам надо бы одеться, милорд, — засмеялась Магдален. — Наши гости отбывают, и тебе надо будет попрощаться с ними.

— Не мне, а нам.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, извини меня, Эдмунд, но я плохо спала и падаю с ног от усталости. Я лучше пересижу этот день у себя в комнатах. Ты можешь сказать, что я себя плохо чувствую.

— А это действительно так? — спросил он, встревожившись. — Это не?…

— Нет, — тихо успокоила она его. — Но я действительно устала.

— Тогда я передам твои извинения, — сказал он радостно, готовый ради нее сегодня на все. — Тебе и в самом деле лучше остаться в стороне от всего этого шума и суеты.

Он нагнулся и поцеловал ее — так же неуверенно, как в последние две недели, но все же с чуть большей смелостью. Она не ответила на его поцелуй, но и не отвернулась.

Магдален просидела у окна все утро, прислушиваясь к суматохе, сопровождавшей всякий большой отъезд. Она не видела, как уехал Гай и его рыцари, но, услышав прощальный сигнал рога, почувствовала, как что-то в ней оборвалось. Слезы градом хлынули на ее сложенные на коленях руки. Эрин и Марджери беспомощно топтались рядом, и, когда она жестом велела им удалиться, с облегчением покинули комнату.

Магдален не могла слышать разговора, который состоялся между ее мужем и Шарлем д'Ориаком на плацу: как Шарль игриво спросил Эдмунда, нельзя ли ему на правах родственника остаться в замке еще на неделю, пока из Тулузы не придет вызов от дяди.

Магдален не могла слышать ответа своего мужа, который вынужден был сказать: двоюродный брат леди де Бресс может чувствовать себя в замке, как у себя дома.