Стрела, пущенная из арбалета, с глухим стуком вонзилась в цель. Душераздирающий крик потряс воздух, — трудно было поверить, что это кричит человек. Но боль, причиняемая этими большими арбалетными стрелами, страшным оружием, перед которым обычный лук кажется детской игрушкой, была невыносимой. И все же еще страшнее покрытая шипами булава и двусторонняя, чем-то похожая на топор мясника алебарда, которую занес над ней некто, закованный в латы, с лицом, закрытым забралом. Она открыла рот, чтобы закричать во весь голос, но не сумела издать ни звука…
Магдален проснулась в холодном поту, потрясенная только что мучившим ее кошмаром. В который раз она просыпалась от этого ужасного сна, который всего два дня назад был реальностью. Она лежала на соломенной постели, и солома зашуршала, как только Магдален пошевелилась, чтобы натянуть одеяло до подбородка. Затем она снова легла, глядя сквозь темноту на парусиновую крышу своей крохотной палатки. Из-за тонких стен доносились пьяные, буйные возгласы и крики, иногда они нестройно сливались в песню, потом распадались, и начиналась перебранка. Затем она услышала снаружи женский крик и вздрогнула. Два дня подряд, с восхода до заката, кричали женщины из городка Бресс, умоляя пощадить их.
Рядом мирно посапывала Аврора, не обращая внимания на шум и не подозревая об опасности, угрожавшей им обеим. Магдален про себя надеялась, что их взяли в плен ради выкупа — в этом случае можно было не бояться за свою собственную жизнь и жизнь девочки. Но хотя она вновь и вновь приходила к этому выводу, буйные крики с той стороны палатки каждый раз заставляли ее вздрагивать, и сердце ей подсказывало, что все гораздо опаснее, чем она хотела убедить себя.
Отбросив в сторону одеяло, она встала на колени и поползла к выходу из палатки. Лагерь был освещен огнем жаровен и пламенем смоляных факелов. Справа от палатки зашуршали чьи-то ноги в башмаках, и она невольно нырнула назад, но затем вновь осторожно выглянула. В тени, отбрасываемой палаткой, спиной к Магдален стоял вооруженный копейщик. Что-то в его осанке подсказало ей, что он здесь не для того, чтобы прохлаждаться, а с вполне определенной целью.
Как бы почувствовав, что за ним наблюдают, человек обернулся, и глаза его равнодушно остановились на лице Магдален, белеющем в проеме шатра. Затем он вновь отвернулся и продолжал стоять, широко расставив ноги и держа в руке копье.
«Часовой, — сообразила Магдален. — Стережет, чтобы я не вышла или не вошел кто-то посторонний. Как бы то ни было, кто-то явно озабочен моей безопасностью» И она немного успокоилась.
Скрестив ноги, Магдален уселась на соломе сна не осталось ни в одном глазу. В сотый раз она мучительно раздумывала над тем, могла ли она что-то предпринять, чтобы избежать плена и спасти жизнь своих подданных. Набат зазвенел в ночи за час до рассвета, и гарнизон выехал из крепости — точь-в-точь, как тогда, когда во главе воинов стоял Гай де Жерве. Памятуя о том случае, Магдален не особо задумывалась о том, как разворачивается ход боевых действий вне замка, она просто занялась приготовлениями к возвращению воинов и была рада возможности отвлечься и не думать о страшной сцене, разыгравшейся между нею и Эдмундом днем раньше. Но вскоре после ухода воинов замок осадила более многочисленная и вооруженная пушками волна нападавших. Потом к ним присоединились те, которые прошли по городу, как нож по маслу. С озаренных пожаром улиц неслись ужасающие крики раненых и насилуемых.
Она знала, что требуется от нее в такой ситуации, и как хозяйка замка возглавила оборону. Она стояла на крепостной стене, а вокруг нее падали пронзенные арбалетными стрелами защитники замка. На ней же не было ни доспехов, ни хотя бы кольчуги. Из-за рва летели стрелы с привязанной горящей паклей, и вскоре все дворовые постройки оказались охвачены пламенем и огонь перекинулся на стены, в то время как ядра, выпускаемые из бомбард, сотрясли их. Звук пушечного выстрела запомнился Магдален особенно отчетливо… то мгновение, когда ядро сотрясло стену, и в ней появился первый пролом. Вооруженные разбойники просочились на плац, и закованные в латы здоровяки, вооруженные топорами и булавами, начали крушить все на своем пути. Тогда-то, осознав свою неспособность предотвратить резню, Магдален приказала герольду трубить сигнал о переговорах…
Снаружи палатки послышались шаги, и душа Магдален ушла в пятки. Кто-то отодвинул полог палатки.
— Часовому показалось, что вам что-то нужно.
Это был главарь банды, англичанин, продиктовавший ей два дня назад условия капитуляции, — могучий человек с седеющей бородой и длинными, до плеч волосами, с глазами, в которых не было и намека на честь и достоинство, и отвратительной ухмылкой, никогда не сходящей с его лица. Сейчас его голос звучал мирно, и вообще с того самого момента, как она оказалась пленницей, он держался по отношению к ней на редкость предупредительно.
Нырнув в тесное пространство палатки, англичанин бесцеремонно уселся на край соломенной постели.
— Вам не стоит показываться на людях, по крайней мере до утра, — он сложил руки на груди и с неприкрытым вожделением глядел на нее. — Пока этот народ пьян, мое слово не значит ничего или почти ничего. Что поделаешь — пьяницы!
— И кровопийцы, — холодно добавила она. — Неужели они не насытились насилием и убийствами в Брессе?
Он засмеялся.
— Аппетит приходит во время еды, леди.
Магдален сразу ощутила, что означает его взгляд. Это выражение она видела на лицах многих мужчин и раньше: и тех, кто ее любил, и тех, кто просто желал ее, а потому еще плотнее закуталась в плащ.
Наклонившись, он приподнял пальцем ее подбородок. Она подалась назад, но там была стенка палатки, поэтому Магдален напряженно застыла, выдерживая его взгляд. Снова засмеявшись, он приложил палец к ее губам. Она тут же отдернула голову.
— Вам хочется перещеголять своих людей?
— Почему бы и нет? — спросил он довольно миролюбиво. — В вас есть что-то невыразимо притягательное, милочка. Одарите меня хотя бы капелькой вашей нежности, и я не поскуплюсь на благодарность.
— Освободите меня? — выпалила она.
— Нет, только не это. Боюсь, это не в моей власти.
Прежде чем она успела полюбопытствовать о причинах того, почему ее освобождение выходит за пределы его возможностей, разбойник ухватил ее подбородок пальцами и прижался жарким ртом к ее губам.
Она лягнула его коленкой в живот, но не со всей силы, боясь вызвать его гнев. Однако он на несколько секунд задохнулся, а придя в себя, неожиданно оставил пленницу.
— Думаю, вы не собираетесь насиловать дочь Джона Гонтского? — бросила она ему в лицо, неожиданно избавившись от страха.
Он снова сел у входа и засмеялся.
— Что мне Ланкастер? Или его дочь? Надо мной нет сеньоров, и я не признаю ничьих законов, кроме тех, которые устанавливаю сам. — Он смотрел на нее с минуту, но Магдален показалось, что это длилось целую вечность. Затем покачал головой. — Но я сдержу слово перед человеком, который мне платит, ибо пока что я его должник. Как не жаль, но едва ли сьёр д'Ориак согласится рассматривать вас как часть моего жалованья, а с такими людьми, как де Боргары, шутки плохи.
— Сьёр д'Ориак? — В ее глазах застыл ужас. — Меня взяли в плен не для того, чтобы потребовать выкуп?
— По крайней мере, я этого делать не собираюсь, леди, — он пожал плечами, и дубовые листья, вытканные на его плаще, затрепетали, как от ветра. Мне заплатили, чтобы я похитил вас из замка Бресс и доставил вместе с ребенком в Каркассонскую крепость… целой и невредимой.
Он покачал головой и рассмеялся.
— Так что, поскольку вы не желаете сами сыграть со мной в эту игру, мне придется оставить вас: добиваясь вашего расположения силой я неровен час нанесу вам какие-нибудь повреждения, а к чему мне неприятности?
Он вынырнул из палатки, но прежде, чем задернуть полог, произнес с усмешкой:
— Спокойной ночи, леди. Поскольку я жажду получить жалованье за свою работу не меньше, чем вы — сохранить вашу честь, мне придется удвоить число дозорных возле палатки. Им будет приказано следить за вашей безопасностью и пресекать любую вашу попытку выйти из палатки без разрешения.
Но Магдален уже ничего не слышала. Охваченная диким ужасом, она казалась себе пленницей, оступившейся и летящей в пропасть. Ничего худшего нельзя было себе и вообразить: она в руках кузена, и нет никакой надежды на защиту или вызволение, поскольку никому не известно, где она. А на дороге в Кале ее любимый и ее муж, возможно, бьются сейчас в кровавой схватке! Слезы полились из глаз несчастной девушки.
Но через минуту Магдален уже подняла голову. Она не может сидеть сложа руки, надо обратиться лицом к угрозе, увидеть ее воочию и тогда, может быть, найдется выход! На нее упала зловещая тень д'Ориака, но это еще не конец. Она снова вытянулась на соломе, прижала к груди спящего ребенка и поплотнее закуталась в одеяло.
Итак, за всем происшедшим стоит кузен. Именно он выдал ее Эдмунду, чтобы тот в отчаянии бросился в погоню за соперником, оставив замок, жену и ребенка на произвол судьбы, навстречу верной смерти. Теперь, когда представительница рода Ланкастеров исчезла, а ее супруг, согласно замыслу, обречен пасть от руки Гая де Жерве, ничто не будет связывать владения де Брессов с Англией, и Карлу Французскому останется только подставить ладонь, чтобы поймать созревший плод. А д'Ориаку стоит протянуть руку и…
Она словно бы вновь увидела эти руки — белые, унизанные перстнями, с маникюром, мягкие, как растопленный воск. Но она-то знала, что вовсе они не мягкие. Магдален вспомнила его глаза, прищуренные, голодные, ползающие по ее телу, как мокрицы, от взгляда которых ее всегда обдавало сыростью темницы, как в ту первую встречу на постоялом дворе в Кале, когда он мысленно раздевал ее, вежливо между тем беседуя. Что же, теперь она точно знала, что ее ждет.
Неудержимая паника опять охватила ее, и только напряжением тела и сознания Магдален сумела взять себя в руки, но страх осел где-то в глубине. Ей предстояло встретиться с бедой лицом к лицу, в одиночку, и во имя Авроры она должна обладать ясным сознанием, быть свободной от страха и не оглушенной им.
По мере того как они продвигались к югу, становилось все жарче. Они держались далеко от больших городов и с наступлением ночи разбивали лагерь где-нибудь в сельской глуши. Небольшие отряды воинства Дюрана время от времени делали вылазки на одинокие фермы и грабили крохотные деревушки. По возвращении у бандитов лица были сытыми, а глаза подернуты поволокой, и у Магдален пробегали по спине мурашки, когда они, пьяно шатаясь, лениво и немного застенчиво в ее присутствии сквернословили. Их начальник не препятствовал таким вылазкам, но когда двое из его людей не удосужились вернуться в лагерь до рассвета, он сам немедленно отправился по их следу, отыскал пьяных в дым бандитов на скотном дворе и без разговоров повесил их тут же как дезертиров, даже не дав им времени очухаться.
Магдален ехала на отдельной лошади, привязав ребенка впереди себя. Два вьючных мула тащили ее пожитки. Перед сдачей в плен ей приказали взять с собой все ее платья и драгоценности — требование, в ее понимании совершенно естественное для людей, которые пришли для того, чтобы грабить; теперь, правда, ей оставалось только строить домыслы, как они собираются поступить с ее имуществом. Ее верным служанкам не разрешили следовать за хозяйкой, и Дюран предложил ей взамен услуги грязных девиц из обоза или любого человека из его армии, на которого она укажет. Магдален поначалу отказывалась от помощи обозных девиц, но вскоре поняла, что самой заботиться о грудном ребенке в условиях военного марша по меньшей мере нелегко. Раньше она даже не представляла, сколько сил и времени уходит на купание ребенка и стирку пеленок; до сих пор все это делали Эрин и Марджери. Пришлось согласиться, чтобы обязанности служанок взяли на себя женщины. Еще больше Магдален страдала от недостатка уединения, что превращало кормление ребенка и отправление других надобностей в сущую пытку.
В течение дня не было минуты, когда бы она не думала о побеге. Планы рождались так же быстро, как и умирали. Магдален глядела с надеждой на каждый город, мимо которого они проезжают: кто знает, может быть, на его людных улицах она встретит человека, который сообщит о ней в Бресс? Но они продолжали двигаться окольными путями, избегая больших дорог, и ее так тщательно охраняли, что шансон попасться кому-либо на глаза, а тем более перекинуться с кем-нибудь словом, не было совершенно.
Зеленые, покрытые буйной растительностью, прорезанные реками равнины Дордони остались позади, и характер местности изменился. Пыльные холмы Руссильона окаймляли зеленые виноградники, и на закате Пиренеи отбрасывали на них свою мощную тень. Когда появилось море, к Магдален пришло ощущение безграничного пространства — море, казалось, было слишком велико и безбрежно, чтобы заканчиваться на горизонте.
К концу пятой недели они достигли Каркассонской твердыни. Магдален так утомилась от путешествия, что даже страх перед встречей с кузеном куда-то отступил. Она испытывала облегчение при мысли о том, что она сможет, наконец, избавиться от мытарств утомительной поездки в обществе разбойников, этих неотесанных мужланов. Дорожная пыль въелась в кожу и волосы, забилась под ногти, так что невозможно было вновь представить себя чистой и умытой. Горло постоянно пересыхало, нос был забит пылью, и поскольку воды было мало, казалось, это навсегда. Единственной радостью за все это время для нее была Аврора. Девочка совершенно не обращала внимания на смену обстановки. Она спала на трясущейся спине лошади так же спокойно, как в своей колыбели под окном господской комнаты замка Бресс. Просыпалась она даже позже, и широко распахнутыми, безмятежными и смышлеными глазами оглядывалась вокруг, сосала кулачок, сучила ручками в воздухе, улыбаясь и весело воркуя.
Магдален не разрешала грязным прислужницам дотрагиваться до ребенка, так что за эти недели мать и дочь как бы слились воедино; ребенок, воспринимавший только мать, и мать, находящая в ребенке единственное свое утешение, единственное напоминание о мире, оставшемся так далеко от этих холмов, освещенных пылающим южным солнцем.
В Авроре она видела то, что было когда-то, что могло бы было быть — будущее. Но какое будущее она может подарить дочери теперь, что их ждет впереди?
Первый же взгляд на крепость-монастырь на вершине холма, нависшую над горными деревушками, вновь поверг Магдален в ужас. Над донжоном развевались рядом лилии французских королей и ястреб де Боргаров. Путь к этому мрачному, грозному, величественному сооружению из каменных блоков пролегал по узким и темным улочкам городка, расположившегося на теневой стороне холма.
Был полдень. Приказав своему воинству стать лагерем невдалеке от городка, Дюран с пленницей и небольшим эскортом из копейщиков и лучников поскакал к крепости. Они достигли подъемного моста через ров, самый широкий и глубокий, который когда-либо приходилось видеть Магдален, и она невольно прижала к себе ребенка. Герольд Дюрана протрубил вызов. Из-за стен ответили; медленно поднялась решетка на воротах, и мост с грохотом опустился.
Когда Магдален въехала в замок, на нее пахнуло промозглым холодом подвала, тем страшным запахом подземелья, который окутывал ее под взглядом Шарля д'Ориака. Магдален вздрогнула, и ребенок на ее руках заплакал, почувствовав, что мать чего-то боится.
Плач этот вернул Магдален ее прежнее самообладание.
— Тише, голубчик мой, — зашептала она, целуя ребенка в пухлую щечку.
Они проскакали под аркой и оказались на плацу, заполненному вооруженными людьми и монахами, с лицами, скрытыми капюшонами, в коричневых, подпоясанных рясах францисканцев. Служение Господу и воинское ремесло в сознании этих людей, видимо, были неразрывны.
Через плац группа прибывших проскакала во внутренний двор, где, ожидая их, уже толпились слуги. Женщина в облачении монахини, с желчным и злым лицом под жестким накрахмаленным платом-апостольником, подошла к Магдален и помогла ей слезть с лошади.
— Я сестра Тереза. Вы пойдете со мной, леди.
Магдален последовала за монахиней в донжон. Несмотря на полуденную жару, там было прохладно; каменный пол коридоров и галерей ничем не был застелен; стены голые, без гобеленов. Монахиня провела ее по лабиринту коридоров, затем вверх по извивающейся лестнице и остановилась у дубовой двери, окованной железом.
— Пока что вам придется остановиться в этих покоях.
Она отодвинула тяжелый засов и открыла дверь в маленькую, чисто выметенную келью. Скудный свет сочился из узкого, похожего на щель окна, пробитого в каменной стене выше человеческого роста, да горели сальные свечи на сосновом столе под окошком. В камине не было огня, зато полог на кровати выглядел вполне чистым, а рядом стояла колыбель с качалкой.
— За гардеробом латрина, — монахиня указала на дверь в наружной стене. — Сейчас принесут горячую воду для вас и ребенка, а также еду и питье. Если понадобится что-то еще, позовите.
Она кивнула на колокольчик на столе.
— Когда с вами захотят увидеться, я приду за вами.
Властное, морщинистое лицо монахини оставалось неподвижным все время их короткой беседы, а голос был равнодушным, словно она барабанила наизусть заученную молитву или катехизис. Магдален не почувствовала хоть какого-то дружеского тепла или участия в этой женщине, и вопросы, родившиеся было у нее, так и умерли, не прозвучав, потому что при таком безразличии к судьбе пленницы бессмысленно было задавать их.
Дверь закрылась, тяжелый засов задвинули снаружи, и наступила тишина. Магдален придирчиво осмотрелась. В комнате почти не было мебели, но судить по обстановке о дальнейших намерениях тюремщиков вряд ли было возможно. Через несколько минут засов отодвинулся, и вошла молодая служанка с дымящимся кувшином горячей воды и со стопкой белья под мышкой.
— Благодарю, — сказала Магдален. — Буду просто счастлива смыть с себя дорожную пыль.
Она улыбнулась девушке.
— Как тебя зовут?
Но девушка лишь взглянула на нее из-под насупленных бровей и тут же выбежала из комнаты.
Это добавило Магдален беспокойства, но она вернулась к привычным материнским заботам. Магдален уже заканчивала купание, когда дверь открылась и два дюжих молодца втащили и поставили в центре комнаты ее сундуки.
Было что-то приятное и одновременно неприятное в том, что она вновь стала обладательницей своего имущества. Приятное потому, что можно было теперь менять одежду по своему усмотрению и прихоти, а неприятное потому, что придало оттенок вечности ее пребыванию в этих стенах, превращая эту маленькую келью, в то, что обычно называют милым словом «дом».
Едва она покормила Аврору и переоделась, как вновь появилась служанка, которая принесла на подносе хлеб, мясо и вино. Это было просто чудесно, но Магдален тут же обнаружила, что не в состоянии есть. Мясо никак не пережевывалось, а хлеб застревал в горле. Теперь, когда младенец спокойно спал в колыбели, сознанием девушки начало овладевать прежнее беспокойство. Она выпила вина, надеясь, что это придаст ей немного смелости, и начала мерять комнату шагами с нетерпением и ужасом, ожидая, что будет дальше.
Было далеко за полдень, когда она услышала, что за ней пришла монахиня. На улице, по-видимому, по-прежнему было жарко, но солнце теперь зашло за облака. Магдален же уже начала зябнуть и потирать руки, словно за стенами крепости была зима. Когда засов отодвинулся, она повернулась к двери от страшного предчувствия, и у нее заледенела душа.
Вошла сестра Тереза. Глаза у нее были мутновато-карие, холодные и равнодушные.
— Вам пора идти. Вас хотят видеть.
Магдален нагнулась над Авророй, которая сидела, вцепившись в подушку и с выражением сосредоточенности трясла серебряное колечко с бубенчиками.
— Ребенку придется остаться здесь.
— Нет! — перед лицом новой угрозы Магдален позабыла про все свои страхи. Нельзя, чтобы они разлучили ее с ребенком, по крайней мере в этом месте. — Ребенок будет со мной, где бы я не была!
— Он останется здесь, здесь леди, — монахиня многозначительно оглянулась на двух могучих стражников, стоявших у нее за спиной. Они тут же вступили в дверной проем.
— Сначала вам придется убить меня! — Магдален чувствовала себя совершенно хладнокровной перед лицом опасности. Она интуитивно догадалась, что сейчас она нужна им живая и невредимая, и, если она будет стоять на своем, им ничего не останется, как уступить. Ее руки подхватили Аврору, а серые прекрасные глаза холодно и решительно засверкали.
На минуту воцарилась тишина, напряженность которой с каждым мгновением становилась все ощутимее. Магдален, как истинная дочь Плантагенетов, оставалась непоколебимой, и глаза ее холодно смотрели на монахиню. Желтые морщинистые пальцы сестры Терезы дотронулись до апостольника на голове, — она явно была в замешательстве.
— С ребенком ничего не случится, — произнесла она медленно.
Магдален кинула беглый взгляд на воинов, стоявших в дверном проеме, и ничего не ответила.
— Клянусь вам, что с ним ничего не случится, — повторила сестра Тереза, и в ее голосе Магдален услышала увещевающие нотки.
Магдален лихорадочно соображала. Ей сейчас предстояла встреча с ее тюремщиками, и в такой момент осложнения были совсем нежелательны. Ребенок в равной степени был и ее козырем, и ее слабым местом. Магдален понимала, что не стоит так явно показывать свою зависимость от него той, с кем ей впереди наверняка предстояла борьба.
— Поклянитесь на кресте, что с ребенком ничего не случится в мое отсутствие, — голос ее был тих и монотонен.
Монахиня коснулась креста.
— Клянусь. С ним ничего не произойдет, пока вас не будет в комнате. Если желаете, я останусь с ребенком. Вам нужно идти.
Магдален осторожно положила младенца в колыбель и тщательно укрыла одеяльцем. Аврора сонно заморгала и не выразила никакого неудовольствия. Магдален поцеловала ее в лоб и выпрямилась.
— Хорошо, — сказала она. — Я оставляю ее под вашу опеку.
Странно, они как будто поменялись ролями; теперь Магдален диктовала условия, а не наоборот.
Приободрившись, она вышла из комнаты, и монахиня осторожно закрыла за ней дверь. Осторожность эта несколько успокоила Магдален: по крайней мере создавалось впечатление, что женщина озабочена тем, чтобы не испугать ребенка внезапным шумом. Два воина заняли свои места справа и слева от Магдален, образуя своего рода эскорт.
В полном молчании они двигались по бесконечным, но не безлюдным галереям; куда-то спешили пажи и озабоченные слуги, посыльные и воины шагали с вялой целенаправленностью, монахи, спрятавшие лица под капюшоны, скользили, как мрачные тени. На женщину и ее эскорт они бросали в лучшем случае беглые взгляды, и Магдален подумала, что подобного рода зрелища были, очевидно, достаточно привычными в этом огромном замке, выстроенном как для религиозных, так и светских целей.
Около двери, врезанной в стену бастионной башни, ее провожатые остановились. Один из них постучал тупым концом копья. Дверь открылась, и показавшийся в ней человек улыбнулся Магдален знакомой гадкой улыбкой.
— Какая радость, кузина, — преувеличенно вежливо поклонившись, с явной издевкой сказал Шарль д'Ориак. — Добро пожаловать, прошу вас.
И широким жестом показал ей, что она может войти.
Магдален ощущала исходившую от него опасность, но к ней она в какой-то мере уже была внутренне готова. Зато она и представить себе не могла ту стену недоброжелательности и злобы, на которую буквально натолкнулась, войдя внутрь. Устроившись за большим прямоугольным столом в центре круглой комнаты, сидели четверо мужчин. Свет падал на них из бойниц, проделанных в камне на уровне глаз, а также от зажженных свечей в огромном подсвечнике, стоящем на столе. Четыре пары глаз устремились на Магдален, когда она неуверенно застыла в дверном проеме.
— Добро пожаловать в семью своей матери Магдален, дочь Изольды — грузный мужчина, на вид старше остальных, обратился к ней со своего места во главе стола. Никто из четверых при ее появлении не встал. — Я Бертран де Боргар, брат твоей матери и глава семейства. Не грех и поприветствовать дядю.
Итак, это был ее дядя. Впрочем, об этом можно было догадаться, просто взглянув на его лицо: в нем сразу же обнаруживалось сходство с ней; что-то неуловимое безошибочно выдавало в нем человека той же породы, что и она или Шарль д'Ориак. Правила учтивости предписывали ей сделать реверанс.
Но она проигнорировала правила учтивости.
— Меня привезли сюда силой.
— Тебя похитили из семьи твоей матери без нашего на то согласия, и теперь речь идет просто о возвращении в лоно семьи, — голос у него был грубый, но она почувствовала, что нотка раздражения — скорее привычка, чем реакция на ее отказ подчиниться.
— Я до сих пор не была знакома с семьей моей матери. И не имею представления о том, как меня похитили из нее. — Она держалась очень спокойно, хотя чувствовала, что сзади, почти вплотную стоит Шарль, она даже ощущала его дыхание на своем затылке. Магдален внутренне содрогалась при мысли о его близости, но он был ей уже понятен. Сейчас, в момент опасности, ее больше волновали другие, и прежде всего грузный человек, глаза которого колюче и властно взирали на нее из-под лохматых бровей.
— Ты обо всем узнаешь. Ну, а пока тебе следует знать свое место в нашей семье.
— Я дочь герцога Ланкастерского, — гордо произнесла она, вскинув голову. — Только его я почитаю своим отцом.
С надменностью, присущей роду Плантагенетов, она подошла к столу и положила руку на холодную поверхность дубовой столешницы.
Вдруг что-то кроваво-красное мелькнуло в свете лучей солнца, падающих из окна. В следующее мгновение, не веря своим глазам, Магдален увидела, что между средним и указательным пальцем руки, которой она оперлась о стол, дрожит кинжал; с его серебряной ручки ей будто подмигивал рубиновый глаз страшного змея. Казалось невозможным, чтобы кинжал не задел ее пальцев, но боли она не чувствовала и крови не было. Глаза испуганной женщины медленно поднялись на человека, восседавшего в конце стола.
— Заруби себе на носу, — сказал Бертран. — Ты слишком много говоришь и невнимательно слушаешь.
Она облизнула пересохшие губы, медленно отвела в сторону руку. Крохотная капелька крови показалась на среднем пальце, где кинжал все же задел кожу. В комнате стояла гробовая тишина.
— Милорд, — проговорила в конце концов она, склоняя голову.
Шарль д'Ориак перегнулся через плечо, выдернул кинжал и легким движением швырнул его через стол дяде. Только теперь Магдален заметила, что вся поверхность стола сплошь искрошена зарубками, наподобие той, что была сделана только что, и ей стало ясно, ее новоявленный дядя всего лишь продемонстрировал обычный для него метод поддержания уважения к главе семейства.
Бертран тем временем положил кинжал на стол, под правую руку.
— Племянница, — сказал он. — Мы очень рады тебя видеть. Я и мои сыновья.
Он небрежно повел рукой, представляя троих мужчин за столом.
— Жерар, Марк, Филипп. Своего двоюродного брата Шарля ты уже знаешь. Его мать приходилась сестрой мне и твоей матери.
— Что вы хотите от меня? — она исхитрилась выдавить из себя этот вопрос и, несмотря на холод в животе, вновь подняла подбородок.
— Ну, зачем же так, племянница? Твое место среди де Боргаров, — осторожно ответил Бертран, откидываясь на спинку кресла. — Ты одна из нас. Ты должна относиться к нам, как относилась к нам твоя мать. Мы просто хотели по-родственному обнять тебя.
«Объятия змеи», — подумала Магдален, вспомнив глаз змеи на ручке кинжала, и мысль об опасности вновь захватила ее.
— Я из Плантагенетов, — сказала она, собрав последние остатки своей строптивости. Но глаза ее невольно взглянули на кинжал, ибо в следующее мгновение он мог вонзиться уже не в стол, а в живую плоть.
Однако Бертран не дотронулся до оружия. Откинувшись в кресле, он смотрел на Магдален, прищуренными серыми глазами, и голос его неожиданно смягчился.
— Ты родилась не где-нибудь, а в этой самой комнате. Вот так-то, дочь Изольды.
— Здесь? — ей и раньше было известно, что она родилась во Франции, но где точно, она не знала. — В этой комнате?
Магдален обежала взглядом бастионную комнату, ее стены, сложенные из толстого камня, пол мощеный каменными плитами, огромный камин, сейчас безжизненный, а тогда, в зимнюю ночь ее появления на свет, в нем, наверное, пылало целое дерево. Холодок пробежал по ее спине. Она стояла в той комнате, где родилась, среди родственников матери. Но ведь выросла она среди прохладных зеленых равнин Англии, в мрачной глуши пограничной крепости, а потом — в атмосфере спеси, присущей двору Плантагенетов. Там она стала тем, кем была сейчас, там ей дали представление о мире, о том, кто она и откуда. И вот она в далеком южном краю, в мрачном замке, где некая женщина в предсмертной агонии, совпавшей с родовыми схватками, произвела ее на свет. Ощущение от этой комнаты, просочившееся в кровь, с тех пор жило в Магдален, как и ощущение родства с матерью, которую она никогда не видела. Выходит, Изольда де Боргар умерла в этой комнате? Умерла в момент родов или после них, где-то в другом месте?
— Она умерла здесь? — обронила она вслух.
Что-то похожее на жало змеи мелькнуло в глазах Бертрана. Но голос его остался тихим и холодным, почти бесплотным, как у чревовещателя.
— Твой отец отравил ее в этой комнате… и здесь она кучилась в предсмертной агонии, когда у нее начались роды. Ланкастер принял тебя из мертвого тела.
Ужас от услышанного обрушился на нее. Магдален ухватилась за край стола, и костяшки пальцев побелели, когда она попыталась снова выпрямиться и осмыслить сказанное Бертраном.
— Мой отец убил мою мать?
Бертран продолжил рассказ, и слова его заполняли мраком прохладный воздух комнаты, пронзенной лучами заходящего солнца.
Бесстрастным голосом де Боргар поведал о сверхъестественном даре ее матери привораживать мужчин, и о том, как она этот дар использовала во имя процветания семейства. Он рассказал, как Изольда подстроила ловушку Ланкастеру и как ее план был раскрыт принцем. По словам Бертрана ее мать ничуть не любила Ланкастера, а просто соблазнила его для блага Франции и возвышения де Боргаров. Голос звучал мягко, но слова были твердыми, как гранит, холодными, как лед, оглушающими, как удар молота. Зачатая в ненависти, она родилась в момент убийства, причиной которого была все та же ненависть.
Так вот что за секрет хранил от нее Гай де Жерве. Теперь ей стало понятным многое… та ужасная первая встреча с отцом, когда Джон Гонтский оттолкнул от себя одиннадцатилетнюю дочь, его постоянное отвращение к ней, странные, уклончивые замечания Гая де Жерве о ее сходстве с матерью. Ей стала наконец понятна сила ее женского очарования: жадные взгляды придворных ее отца, вожделение ее кузена, желание, горевшее в глазах главаря разбойников, страстная влюбленность и чувственное влечение, которое испытывали к ней Эдмунд и Гай. Это была та же сила, что и сила ее матери. Она — дочь Изольды де Боргар, и эти люди, родственники Изольды и ее родственники, надеялись использовать ее также, как раньше использовали Изольду.
И вся любовь к ней Эдмунда и Гая внезапно потускнела, как старая, позеленевшая, испорченная медная монета. Так вот, значит в чем суть ее? Магдален вновь испытала те же чувства, что в тот далекий день, когда Гай де Жерве впервые открыл ей, что Джон Гонтский — ее отец. То же самое отчаяние, замешательство, та же засасывающая безнадежность охватили Магдален, но только теперь рядом не было человека, который способен ее успокоить, утешить и бережно подвести к пониманию и признанию того, что случилось.
Впрочем, и она сама уже не была ребенком. И на этот раз не может позволить отчаянию захлестнуть ее целиком, она достаточно взрослая, и ей не нужен теперь всемогущий покровитель и опекун, чтобы вернуть чувство реальности и ощущение жизни. У нее была ее суть, и она за эту суть уцепилась, стоя лицом к лицу с этими до жути похожими на нее людьми, людьми, поведавшими ей, что она принадлежит им, и считавшими, что она будет служить тем же целям, что и ее мать. Но она не желала вступать на ту же порочную стезю, что и ее мать, и потому сказала:
— Нет.
И тут же, вскрикнув, отпрянула — кинжал вонзился в край стола в дюйме от ее живота.
— Выдерни и верни мне, — приказал Бертран, все так же холодно и спокойно. Она подчинилась, поскольку ясно представила, что может произойти в случае отказа. Магдален вырвала лезвие, и, когда она толкнула его по столу в направлении хозяина, острие кинжала сверкнуло в свете свечей.
— Мне уже начинает надоедать эта игра, племянница, — небрежно сказал Бертран, протирая рубиновый глаз об рукав. — Берегись.
— У меня есть муж, — дрожащим голосом начала Магдален.
— Эдмунд де Бресс мертв, — это заговорил Шарль д'Ориак. Он до сих пор стоял сзади, но сейчас обошел стол, чтобы видеть ее лицо. — Ты знаешь, что он мертв. Он вызвал твоего любовника, человека, осквернившего его брачную постель. А исход у такого поединка может быть только один, и он тебе хорошо известен.
— Гай де Жерве не способен пролить кровь Эдмунда, — она сказала это с абсолютной убежденностью и вдруг почувствовала, как насторожились де Боргары; было очевидно, что такое им просто не могло прийти в голову. Это открытие приободрило ее, и неосторожный приступ гнева вновь прорвался наружу. — Причинив зло Эдмунду, по крайней мере, считая, что он сделал это, лорд де Жерве никогда не станет лишать его жизни в честном поединке!
— Что за чушь! — воскликнул Шарль, но все уловили оттенок неуверенности в его голосе. — Какой у него остается выбор: его вызвали на поединок и либо он умрет, либо лишит жизни слабейшего?
Магдален подняла на него глаза.
— Я не знаю, какой у него будет выбор, тихо вымолвила она, — но знаю, что он предпочтет свою смерть смерти Эдмунда.
Это была истинная правда, произнести вслух эти страшные для Магдален слова было невыносимым мучением, но тем убедительнее они прозвучали. В комнате по-прежнему царило молчание, однако характер его совершенно очевидно изменился. Магдален почувствовала, что Шарль встревожен.
— Гонец с подтверждением о поединке все еще не прибыл? — Бертран приподнял бровь.
— Пока еще нет, — ответил Шарль. — Но его могло что-то задержать в дороге. Но разве могут быть сомнения в том, какое известие он принесет? Разве найдется дурак, который предпочтет собственную смерть смерти другого?
Он пытался говорить небрежно и держался внешне беспечно.
— Вы этого не можете представить, так? — Магдален с презрением посмотрела на него, а затем перевела взгляд на лица тех, кто сидел вокруг стола. От волнения она забыла про свой страх, осознав неожиданно, что узы родства с де Боргарами не идут ни в какое сравнение с теми узами, которые связывают ее с лордом Беллером, Гаем де Жерве, Эдмундом де Брессом и даже с Джоном Гонтским. Эти люди определили ее представления о чести и бесчестье, ее понимание того, что хорошо и что плохо, и они научили ее тому, что всегда следует выбирать первое, даже если оно мешает достижению твоих целей.
— Ни один из вас не в состоянии этого понять! — выпалила она в гневе. — Потому что это называется честью, что это такое, вы не знаете, или просто…
Кинжал вонзился в дверь за ее спиной, пролетев у самого уха, так что она даже почувствовала колебание воздуха. Щека ее вспыхнула, а глаза при мысли о том, что могло сейчас произойти, непроизвольно зажмурились.
К горлу подступила такая внезапная тошнота, что Магдален испугалась, как бы ее не стошнило прямо на стол. Однако, она переборола себя, крепко сжав зубы и страшным напряжением воли изгнав из памяти воспоминание о пролетевшем в дюйме от ее щеки.
Лицо Магдален посерело, губы стали синими, и пятеро мужчин не без интереса следили за ее внутренней борьбой. Всем им был хорошо знаком страх перед кинжалом хозяина замка. Даже они, привыкшие к таким шуткам, боялись этих диких выходок главы семейства и тех ран, которые за ними следовали.
Когда Магдален наконец открыла глаза, одержав победу над собой, во взглядах тех, кто смотрел на нее, она смогла заметить пусть очень слабое, но уважение. Впрочем, оно тут же испарилось, стоило Бертрану заговорить вновь.
— Дочь Изольды, отныне ты принадлежишь к семье своей матери. Ты будешь, как мать, вместе с нами трудиться на благо Франции и на благо нашего семейства. Твой двоюродный брат Шарль выразил желание помочь тебе встать на путь служения делу де Боргаров. Как только прибудет гонец с подтверждением о смерти твоего мужа, ты обвенчаешься с кузеном. Ну а пока… — Он многозначительно взглянул на д'Ориака и пожал плечами. — Ну а пока представим все связанные с этим вопросы решать самому Шарлю.
Магдален, онемев, в ужасе замотала головой. На протяжении последнего часа ее страх перед д'Ориаком был подавлен необходимостью во всеоружии противостоять этим людям, сохранить свою сущность, спастись от греха, в который они намеревались вовлечь ее. Но сейчас весь кошмар ситуации отчетливо предстал перед нею. Она оставалась совершенно бесправной и беззащитной в руках кузена, и тот мог поступить с ней, как захочет.
Она невольно взглянула на него, и он заметил страх в ее глазах. И тогда в его собственных глазах заиграли огоньки сладострастия, столь знакомого ей из прошлого, а лицо выражало холодное удовлетворение человека, достигшего наконец долгожданной цели.
— Я никогда не поклянусь в верности вашему семейству, — голос у Магдален срывался, но она сумела заговорить, преодолев страх.
— Теперь это дело твоего кузена, пусть он убеждает тебя… как сможет. Бертран слабо усмехнулся. Он, казалось, устал от затянувшегося спора. Поднявшись из-за стола, он подошел к камину, на котором стояли кувшин с вином и кружки с крышками. Налив, он жадно осушил кружку. — Убери ее отсюда, отведи назад, нам больше не о чем говорить в ее присутствии.
Шарль д'Ориак почтительно поклонился дяде, потом обернулся к Магдален.
— Кузина, — сказал он со скрытой насмешкой, — мы пойдем?
Он двинулся к двери, из которой все еще торчала ручка кинжала, напоминая о той фантасмагории, которая разыгрывалась здесь в течение последнего часа.
Итак, она свой выбор сделала, но какую разновидность ада приготовил для нее этот человек? Она пошла за Шарлем, подобрав накидку, словно ей было глубоко отвратительно, если к нему прикоснется хотя бы шелк ее платья. Ее невольное брезгливое движение не укрылось от глаз Шарля, и его улыбка стала еще более тонкой.
Когда они добрались до кельи Магдален, он открыл дверь и любезно освободил сестру Терезу, сидевшую у колыбели. Остановившись у люльки, он поглядел на спящего ребенка.
— Вы все еще продолжаете ее кормить?
Было что-то зловещее в этом вполне пристойном вопросе, что-то, от чего Магдален охватила паника. Взглянув на кузена, склонившегося над Авророй, она почувствовала, как у нее холодеет в желудке.
— Да, — ответила она. — Осторожно, не разбудите девочку. Он отвернулся от колыбели и цинично оглядел ее.
— Ну, что ж, кузина, мне поручено сделать вас членом нашего семейства, преданным делу де Боргаров.
— Никогда!
— Я уже потратил на вас кучу времени, — заметил он. Никогда бы не подумал, что на женщину надо тратить столько сил и времени.
Он двинулся к ней, и, Магдален, собрав всю волю, заставила себя стоять, не шелохнувшись, понимая, что если она обнаружит свою слабость, то сделается еще более беспомощной.
— Если бы вы только знали, как долго я дожидался этого мгновения, — сказал он вкрадчиво, почти прикасаясь к ней своим телом. Глаза Магдален не отрываясь смотрели на ястреба-перепелятника, вышитого на его камзоле. Птица, казалось, выгибалась и наклоняла голову при каждом его вздохе и выдохе. — Знаю, что вы не сохранили непорочность вашего брачного ложа, но теперь вы будете спать только с теми, кого мы вам определим.
— Вы хотите сделать из меня шлюху?! — ее голос сорвался от возмущения.
— Вы рождены шлюхой, мадам, — сказал он. — И эта шлюха, надо сказать, в совершенстве знала свое дело.
Он провел пальцем по ее щеке, и, вновь почувствовав ее отвращение, схватил рукой за плечо.
— И вы, кузина, в совершенстве владеете этим ремеслом. Вы это доказали, сумев в одно и то же время удовлетворять и супруга, и любовника. Вы волшебница соблазна, Магдален Ланкастерская. Вы дочь своей матери, и мы сумеем использовать эту силу на благо нашей семьи и Франции. И с вашей помощью мы отомстим Ланкастеру за убийство Изольды!
Он внезапно прильнул к ее рту, грубо разжав ее губы; одно мгновение — и его язык дотронулся до ее языка. И тут же Магдален со всей силой отчаяния вцепилась в его щеку, расцарапывая ее до крови. С отвратительным ругательством он отпрянул назад, и в этот момент проснулся ребенок и криком наполнил комнату, оповещая весь мир, что он проголодался.
Магдален кинулась было к колыбели, но рука на ее плече сжалась сильнее. Д'Ориак поглядел на нее сверху вниз, и эти секунды показались ей часами.
— Посмотри, что с ней! — сказал он, наконец, отрывисто, ослабив пальцы.
Магдален поспешила к малютке. Она взяла ребенка на руки, пытаясь успокоить его. Под холодным взглядом Шарля д'Ориака, она сменила пеленки и накормила Аврору, отвернувшись в сторону от незваного надсмотрщика, и закрываясь рукавом в надежде пробудить в нем хоть какое-то чувство скромности, но Шарль неотрывно глядел на нее горящим взором.
Сытая девочка была расположена поиграть. Она устроилась на коленях у Магдален и, пока та застегивала платье, с любопытством оглядывала комнату. Обнаружив присутствие Шарля д'Ориака, Аврора вытаращила на него свои круглые серые глазки.
— Положи обратно, — тем же отрывистым тоном приказал он.
— Но она не хочет спать, — возразила Магдален. — Она ведь только что проснулась.
Следы от ее ногтей на его щеке успели побагроветь и в глазах появилась холодная ярость.
— Убери ребенка! — он быстро подошел к двери и настежь распахнул ее: там стояли те же двое стражников, что сопровождали Магдален к Бертрану и обратно.
Шарль кивнул на Магдален: — Заберите у нее ребенка.
— Что?… Куда?… Не дам! — запинаясь на каждом слове, она встала, и все крепче прижимая девочку к себе, стала отступать по мере того, как стражники приближались.
— Отдай ребенка сестре Терезе. Вряд ли ты захочешь, чтобы он попал туда же, куда и ты.
Монахиня зашла в комнату вслед за солдатами, ее лицо оставалось таким же непроницаемым, как и раньше. Никогда еще Магдален не было так страшно.
— Куда? — это был даже не вопрос, а всхлипывание. Монахиня забрала ребенка из ее обмякших рук.
— Туда, где ты сможешь поразмышлять на досуге… кузина, — со злобной ухмылкой сказал Шарль. — Уведите ее!
Стражники схватили ее за руки. Магдален с минуту пыталась сопротивляться, пока не осознала бессмысленности этого и не увидела, что д'Ориак наблюдает за ее усилиями с мерзкой улыбкой; багровый след от ногтей еще явственнее обозначился на его лице. Она уступила. Что бы они ни собирались с ней сделать, она все равно бессильна помешать им.
И она побрела, удерживаемая крепкими руками, вниз и вниз по лестницам, пока сырой запах не возвестил, что они уже находятся под землей. Темноту коридоров теперь освещали только смоляные факелы, висевшие кое-где на стенах, скользких и позеленевших от мха. Никто больше не попадался навстречу, и Магдален начала бить дрожь от холода и ужаса.
В конце концов стражники остановились. Магдален увидела под ногами, в каменном полу люк. И теперь, обезумевшая от страха, она поняла: там, внизу подземная темница ее кошмаров.
Отодвинув засов, стражники ухватились за массивное железное кольцо и с трудом приподняли плиту. Под ногами Магдален зияло черное отверстие. Она почувствовала, как сильные руки подхватили ее под мышки, пододвигая к краю. Одному Богу было известно, что ее ждет. Встав на колени, Магдален начала спускаться в непроглядную тьму. Через несколько секунд каменная плита со скрипом закрылась над ней, и пронзительный вскрик вырвался из ее груди. Ее охватили тьма и тишина… и трудно было сказать, что страшнее. Магдален показалось, что сейчас у нее сердце выскочит от страха. Что впереди? Может быть, она стоит на краю шахты, бездонной ямы, в которую полетит, если сделает хоть шаг? Магдален отпрянула назад и почувствовала спиной что-то холодное и сырое, но, по крайней мере, твердое. Она протянула руку вперед и наткнулась на ледяной, склизкий, замшелый камень, а затем ее пальцы нащупали стальное кольцо. Магдален откинулась назад, и по ее лицу потекли слезы облегчения, оттого что вокруг твердая, прочная поверхность. В ушах стучала кровь, заглушая тишину, и она не сразу поняла, что ноги у нее промокли. Выходит, она стоит в воде? Но насколько здесь глубоко? Магдален различила слабое журчание, но начисто потеряв ориентацию в темноте, никак не могла определить, откуда исходит звук: справа или слева? А может быть, спереди.
Она была погребена заживо, и Магдален показалось, что вся толща земли над головой давит ей на плечи. Воздуха почти не было: как если бы она дышала через кусок бархата. Легкие ее напряглись, хватая с жадностью спертый воздух темницы. Струйки холодного пота текли по спине, и она поняла, что впереди — смерть.
Нет, нет, нет, нет! Ее сюда поместили вовсе не для того, чтобы уморить до смерти.
Медленно, но мысли стали восстанавливать свой обычный ход. И вдруг она словно бы увидела перед глазами слова: «Тебя бросили сюда не для того, чтобы ты умерла». Она слышала их. Они сами собой сорвались с ее языка.
«Аврора в целости и сохранности, и однажды они прикажут освободить ее из подземелья. Но когда? Крысы, змеи, жуки, пауки, мокрицы»… Прежде чем она успела снова взять себя в руки, очередной вопль вырвался из ее груди, а затем опять воцарилась тишина, нарушаемая лишь слабым журчанием воды.
Кортни Дюран, наевшись до отвала, дремал в палатке под стенами Каркассонской крепости. Ему славно заплатили за его работу, и он позволил себе расслабиться. Одной рукой он вяло поглаживал крутое бедро женщины, которая помогла ему скоротать эти длинные сонные часы летнего дня. На языке оставался еще вкус вина, чеснока и жирных тулузских колбасок, и женщина оказалась на редкость полногрудой и страстной, откликающейся на каждое его прикосновение; рот у нее был измазан вином, а от тела крепко пахло потом и мускусом, мало-помалу начинавшим вновь возбуждать его. Она забралась на него, вбирая его своим жадным телом, и на мгновение он увидел пару ее больших, серых глаз, полный, чувственный рот, белизну покатых плеч из-под спущенного платья, за которым скрывались самые очаровательные изгибы.
Но напрягшаяся плоть вдруг опала. Женщина взглянула на него сверху, испуганная и немного обиженная. Он отпихнул ее от себя и встал. На языке стало кисло, и он, поморщившись, налил вина из кувшина и выпил одним глотком. Взяв в руки кошелек, он высыпал из него пригоршню монет и швырнул их женщине. Сверкнув, они со звоном упали на соломенную подстилку.
Женщина, ни слова не говоря, собрала их, натянула рубашку и грубое холщевое платье, сунула ноги в деревянные башмаки, вынырнула на улицу.
— Милорд!
— Что там еще? — заорал Кортни, и паж вздрогнул, словно ожидая удара.
— Вас хочет видеть какой-то человек, милорд. Он сказал, что у него срочное поручение.
— От кого он?
— Не сказал, милорд. Велел передать, что он скажет об этом вам одному.
Дюран отпихнул мальчишку и вышел в палящий полдень. Рейтузы у него болтались развязанные, куртка была расстегнута, но здесь ему некого было стесняться.
Под деревом на каком-то тюке сидел тощий, смуглый человек с проворными глазами. Он ел маслины и беззаботно-равнодушно выплевывал косточки, стараясь, чтобы они отлетали как можно дальше. Увидел Дюрана, он приподнялся. — Я к вам по поручению, сэр Кортни.
— От кого? — Дюран хмуро почесал волосатую грудь.
— От моего господина, — человек, видимо, решил, что такого объяснения вполне достаточно, и потом, повернувшись, засунул руку в тюк.
— Я тебя никогда раньше не видел? — Дюран, нахмурившись, разглядывал его.
Человек пожал плечами.
— Не знаю. Сегодня я там, завтра здесь, — он вытащил пергамент и передал его Дюрану, после чего вновь принялся за маслины.
Кортни Дюран прочитал послание раз, второй, третий, и ленивая улыбка пробежала по его лицу Он оглянулся через плечо на крепость, нависшую над ним, как грозное видение, и улыбнулся еще шире.
— Интересное предложеньице! — проворчал он. — Можешь передать лорду де Жерве, что его план мне по душе. Сумма, названная здесь, меня, вероятно, вполне устроит. А общими силами мы, прибегнув к хитрости, вполне можем рассчитывать на положительный исход. Я буду с нетерпением ждать его появления.
Оливье кивнул, встал на ноги и, закинув свою котомку на спину чалой кобылы, неуклюже вскарабкался на нее. Он пустил лошадь рысью и вскоре пропал из вида.
Кортни Дюран зашнуровал рейтузы, застегнул крючки на кафтане, чувствуя, как солнце печет в спину. Это и в самом деле был интересный и заманчивый план: уже получив свое за то, что доставил леди и ее ребенка де Боргарам, теперь он мог получить кругленькую сумму за содействие в их освобождении. Он громко засмеялся и почувствовал, что кислая отрыжка — следствие обжорства — больше не мучит его.
Казалось, эта чернота — навечно. Она засасывала, и только мертвая хватка пальцев, не выпускавших холодное стальное кольцо, помогала Магдален сохранять чувство реальности. Ноги затекли от долгого стояния, но сесть она не могла: во-первых, боялась выпустить кольцо, во-вторых, под ногами была вода, а может быть, и что-то похуже. Так она и стояла, врастая спиной в склизкую стену, когда наверху загремел, открываясь, люк, звук этот в абсолютной тишине так напугал ее, что она невольно выпустила кольцо и упала вперед на колени. Руки погрузились в вязкую жижу, и она закричала во весь голос. Но она больше никуда не падала, а откуда-то сзади возник свет. На минуту глаза ослепли, нос защипало от смоляного чада и вони горелого сала. Магдален с усилием поднялась на ноги, но прежде чем успела сориентироваться в пространстве, ее подхватили сильные руки и вытащили из подземелья. Плита с грохотом легла на прежнее место, и Магдален оказалась в коридоре.
Те же двое солдат равнодушно смотрели, как она борется с рыданиями, и ждали, пока она придет в себя и сможет встать на ноги. Она увидела, что ее комнатные туфли испачканы какой-то вонючей жижей, так же как подол платья и накидки, а руки черны от грязи. Стражники спокойно взирали на ее перекошенное от ужаса и отвращения лицо, но они привыкли к таким сценам, и на их тупых лицах не промелькнуло и тени сочувствия.
Они повели ее обратно, вверх и снова вверх, навстречу свежему воздуху, в коридоры, по которым гулял ветер, где даже каменные стены были теплее, поскольку видели дневной свет. Но сейчас на воле была глухая ночь. В узких окнах-бойницах Магдален ничего не увидела — только черноту, лишь изредка мелькала, кольнув глаз, серебристая звезда. Стражники подошли к дверям, открыли их и впустили Магдален в ее келью.
Там находилась сестра Тереза с отчаянно воющей Авророй на руках, а у дальней стены ходил взад-вперед Шарль д'Ориак. Уловив в ее глазах ужас и поняв, как она потрясена, он удовлетворенно улыбнулся.
— Ребенок голоден, — сказала монахиня, протягивая ей младенца.
Магдален поглядела на свои руки. Она не могла коснуться ребенка, пока на ней была эта невообразимая грязь. Не сказав ни слова, она зашла в гардеробную. Вода в кувшине оказалась холодной, но Магдален начала отскребать руки, преодолевая изнеможение — не столько физическое, сколько душевное. Отмыв руки, она взяла Аврору и пристроила ее на коленях, не замечая уже ни грязных ног, ни замаранного жижей подола. Когда ребенок ухватил грудь, невольное умиротворение овладело ею. Она старалась не глядеть на кузена, в упор изучающего ее. По мере того как ребенок насыщался, чувство реальности вновь начинало возвращаться к ней.
Когда ребенок утолил голод, а она более менее пришла в себя, Шарль д'Ориак снова открыл дверь.
— Уведите ее вниз.
Двое солдат вошли в комнату.
— Нет!.. Пожалуйста!.. Я не могу!.. — она услышала свою мольбу, но ее уже тащили куда-то, и ничего нельзя было сделать, ничем себе помочь.
Кузен дотронулся до щеки, на которой горели следы от ее ногтей, и молча посмотрел ей вслед.
Стражники отвели ее обратно вниз и вновь бросили в кошмарную тьму — без времени и границ.
В десяти милях от Орлеана лежало в канаве полуразложившееся тело посыльного, который должен был доставить в Каркассон сообщение о том, как закончился поединок между Эдмундом де Брессом и Гаем де Жерве. Труп валялся там, куда его бросила шайка воров, и новости, которые он должен был принести, навсегда оказались похороненными в почерневшем от солнца и ветра черепе.
Под покровом ночи люди Гая де Жерве и Эдмунда де Бресса без всяких церемоний и шума соединились с отрядом Кортни Дюрана недалеко от крепости. Поскольку никаких знаков отличия на них не было, поутру дозорные на башнях Каркассона остались совершенно спокойными, поскольку разбойничья армия, состоявшая на службе у де Боргаров, разбила здесь свой лагерь уже два дня назад.