Колыбельная для двоих

Глава 9

Первое июля выдался невероятно жарким днем. Несмотря на работающий кондиционер, трое людей, сидевших в машине, вспотели и буквально приклеились к кожаной обивке салона. Все молчали.

Со дня выписки Марии из больницы прошла уже неделя, и за все время, за исключением этой утренней поездки, в их отношениях не было никаких сдвигов. Тед Мак-Фарленд, попытки которого вернуть себе положение главы семьи не увенчались успехом, прожил неделю в полном уединении, проводя тихие дни в офисе и задумчивые вечера в гостиной, и увеличил количество «спортивных» дней с одного до четырех. За всю неделю он мало видел свою дочь, а когда видел, не знал, что ей сказать. Перебинтованные запястья и красные шрамы на пальцах казались ему немым укором, свидетельством того, что он не справился с возложенной на него ролью отца. Он оставил Марию в покое, позволил ей провести неделю в одиночестве, тихо бродить по дому…

Мчась по шоссе, Тед вспоминал прошлый вторник, когда они втроем посетили отца Криспина. Тогда было очень тепло, даже в девять часов утра, а кабинет отца Криспина не был оснащен кондиционером. Сохраняя дистанцию с идущей впереди него машиной, Тед вспомнил, каким серьезным было лицо священника, когда тот говорил.

— Я думаю, это не просто важное решение, Тед, а необходимое. Так будет лучше для Марии. Но решать тебе, думай. В конце концов, ты же не можешь оставить ее дома.

Тед бросил взгляд на дочь, сидевшую рядом с ним в кресле, на ее лишенное всяких эмоций лицо, на стеклянный взгляд голубых глаз, на перебинтованные запястья, скрытые длинными рукавами блузки. В эту секунду ему захотелось, чтобы она сражалась с ними. Он смотрел на нее, надеясь на вспышку гнева, на инстинкт самосохранения, молясь, чтобы она внезапно встрепенулась и послала их всех к черту.

— Монахини позаботятся о ней, — продолжал священник, изучая лицо Марии, она сможет поговорить со священником в любую минуту, когда решит, что созрела для исповеди, и каждый день посещать мессу. К тому же ей не придется терять целый учебный год, через дорогу есть школа, в которую она сможет пойти в сентябре. К моменту рождения ребенка Мария уже закончит первое полугодие двенадцатого класса. После этого она сможет вернуться в свою родную школу и закончить ее в июне со своим классом.

Отец Криспин встал, обошел вокруг стола и присел на его краешек, обхватив руками колено.

— Обо всем уже договорено. Я говорил с доктором Вэйдом, он тоже связался с ними. Как правило, они не берут девушек, чей срок беременности меньше четырех месяцев. Доктор Вэйд считает, что у Марии три месяца или немногим больше. Однако, принимая во внимание нашу ситуацию и наши рекомендации — мою и доктора Вэйда, — они согласились принять Марию уже сейчас. Тед, тебе придется позаботиться о финансовой стороне дела и необходимых бумагах. Сделаешь это в следующий понедельник, когда повезешь туда Марию.

Тед повернул переключатель кондиционера на максимум. Он посмотрел на сидевшую рядом с ним Люссиль — на ее напряженное лицо, на тонкую линию губ — и подумал о предстоящих шести месяцах.

Глядя вперед на транспортное пересечение, Тед снова услышал голос отца Криспина.

— Что касается ребенка, то пока никаких бумаг подписывать не нужно. Это можно будет сделать в первые полгода после его рождения. Там уж вы решите, будете ли отдавать ребенка на усыновление или нет.

Тед бросил взгляд на дочь. Мария, казалось, ничего не слышала.

В конце их короткой неловкой встречи отец Криспин попросил Марию задержаться на пару минут, поэтому Тед и Люссиль пошли к машине одни. Когда, спустя несколько минут, Мария появилась на улице, по ее лицу ничего нельзя было прочесть.

Глядя сейчас в зеркало заднего вида на то же отрешенное выражение лица, он понимал, что его дочь не собирается оказывать никакого сопротивления. Тед поймал себя на мысли, что от этой сегодняшней поездки ему стало на душе несколько легче.

Люссиль Мак-Фарленд провела неделю не лучше, чем Тед, едва обращая внимание на избрание Папы Римского — Павла VI — и практически не смотря по телевизору его коронацию. Она обзвонила своих подруг и приятельниц и, пожаловавшись на то, что подхватила грипп, заперлась в доме. Несколько раз она думала о том, чтобы снова предпринять попытку и поговорить с Марией, но так и не решилась на это — в какой-то степени из-за боязни отказа, но в основном из-за того, что ей нечего было сказать дочери. Так же, как и муж, Люссиль не знала, что делать; ей нужно было время, чтобы хорошенько подумать обо всем, взять контроль над ситуацией в свои руки и, быть может, найти способ изменить ее.

Прежде всего она последовала совету отца Криспина и удалила двенадцатилетнюю Эми из дома.

Вечером после попытки самоубийства Марии Люссиль позвонила двоюродной сестре в Сан-Диего и спросила, не может ли она взять к себе на неделю Эми. Двоюродная сестра, ровесница Люссиль, у которой была тринадцатилетняя дочь, сказала, что она с радостью примет ее. Когда же о предстоящей поездке сказали Эми, то та пришла в неописуемый восторг. Девочки дружили уже давно и общались во время редких семейных встреч. Перспектива провести неделю в Сан-Диего в обществе своей ровесницы казалась сказочной.

Почувствовав первые признаки надвигающейся истерики, она сделала глубокий вдох; паника медленно отступила. Несмотря на умение управлять собой, сегодня утром Люссиль была на грани полного нервного срыва.

Она молча стояла на пороге комнаты Марии и наблюдала за тем, как ее дочь упаковывает свои вещи в маленький чемодан. Люссиль не могла сказать, чувствует ли дочь ее присутствие или нет. Двигаясь словно в гипнозе, девушка медленно достала из ящиков несколько вещей, аккуратно сложила их и положила в чемодан.

Люссиль хотела помочь ей, хотела сказать Марии, что из вещей ей нужно взять, так как она видела, стоя на пороге комнаты, что ее дочь брала очень мало. Несколько комплектов нижнего белья. Ночную сорочку. Летнее платье. Просторное домашнее платье в гавайском стиле. Дневник. И напоследок маленькую бутылочку с водой в форме Пресвятой Девы Марии, с короной в качестве пробки. Увидев, как последний предмет — самое драгоценное из имущества Марии — исчез в ее чемодане, Люссиль повернулась и побежала в конец коридора, где она, прислонившись щекой к стене, безмолвно взмолилась: «Ради Бога, Мария Анна Мак-Фарленд, скажи что-нибудь! Закричи! Заплачь! Что угодно! Только не молчи…»

Когда боль снова дала о себе знать, на этот раз сильная, близкая к тому, чтобы поглотить ее, Люссиль Мак-Фарленд поднесла ко рту кулак и прижала его к губам. Последняя неделя была безрадостной. Все три недели — настоящим кошмаром. Неужели Тед, отец Криспин и доктор Вэйд действительно думают, что, услав Марию из дома, они тем самым смогут вернуть в их дом мир и покой?

Из трех человек, сидящих в машине, только у одного не было ни малейших эмоций по поводу цели этой поездки. В жизни Марии не было ничего нового: каждый день был похож на предыдущий, бесконечная череда унылых, безрадостных дней. Она дважды встречалась с доктором Вэйдом. Длинные нити, скрепившие края раны, были удалены, так что теперь на руках были видны лишь тонкие красные шрамы. Также он снова сделал несколько анализов крови и мочи и взвесил ее. Когда он предложил провести гинекологическое обследование, Мария покорно согласилась. Он был добр и дружелюбен по отношению к ней и во время двух их встреч, как ей показалось, был на грани того, чтобы что-то сказать ей. Но каждый раз он отказывался от этой идеи, чему Мария была весьма рада. Несомненно, доктор Вэйд хотел прочитать ей лекцию или спросить ее о том же, о чем спрашивали ее все остальные.

На прошедшей неделе произошли два события, которые должны были привлечь к себе, пусть и ненадолго, даже ее внимание, но не привлекли. Первым событием был телефильм с Президентом Кеннеди, где он стоял перед огромной толпой и кричал: «Ich bin ein Berliner!»[11].

Второе событие произошло, когда она лежала в постели на спине и водила рукой по животу. Там, в низу живота, она нащупала небольшую выпуклость.

Мчась по шоссе и глядя на мелькающие дома, Мария вспомнила о коротком разговоре с Эми, произошедшем между ними накануне. Было решено сказать Эми неправду. Мария собиралась провести лето в Вермонте, в гостях у давней школьной подружки. Потом, когда Мария не вернется к началу учебного года, будет придумана еще одна ложь, например, что она сломала во время прогулки ногу.

Всю неделю со дня ее выписки из больницы Марии ужасно не хватало Эми. Младшей сестре запретили навещать ее, а потом услали в Сан-Диего, и к тому времени, когда она вернулась домой — только вчера, — Мария изголодалась по общению с ней.

Однако двенадцатилетняя Эми, которой еще не сказали о том, что на следующий день Мария уезжает, умчалась на улицу, чтобы рассказать друзьям о своих приключениях. К тому моменту, когда Эми вернулась, настало время ужина, и Мария, снова почувствовав тошноту, не присутствовала за столом.

Побыть наедине с сестрой Мария смогла только поздно вечером.

Мария мысленно представила комнату младшей сестры.

Царящий в ней хаос, бросающаяся в глаза несообразность соседства портрета Иисуса с музыкантами из популярной группы. Ярко-оранжевая наклейка на доске для записей с надписью «Скажи нет Никсону».

Увитая свежими одуванчиками гипсовая статуэтка Девы Марии. На кровати, обложкой вверх, лежал последний новомодный бестселлер. Из динамиков проигрывателя звучала популярная на этой неделе песня Эми «Телстар». Эми сидела «по-турецки» в центре комнаты и вязала осьминога из розовой пряжи.

Мария постучалась и, решив, что Эми услышала стук, просунула в комнату сестры голову.

— Привет. Можно войти?

— Эй! — воскликнула Эми, быстро спрятав ножницы и пряжу за спину, — стучаться нужно!

— Я стучала, — Мария бросила взгляд на проигрыватель, — очень громко, можно сделать немного потише?

Двенадцатилетняя девочка крутанулась на попе, пряча за спиной осьминога.

Мария вошла в комнату, закрыла за собой дверь и направилась к проигрывателю, чтобы приглушить звук.

— Знаешь, кто ты? — с умным видом произнесла Эми, — ты специалист по порче сюрпризов!

Мария обернулась.

— В смысле?

Эми вытащила из-за спины осьминога, у которого были сплетены только два щупальца, а из прорех в пряже виднелся пенопластовый шарик.

— Я делаю это для тебя.

Мария села перед Эми, пряча руки под бедрами.

— Хорошенький. И цвет мой любимый.

— Это прощальный подарок, я хотела сделать его до твоего отъезда.

Марию пронзила острая боль, но ей удалось удержать на лице улыбку.

— У тебя есть еще время. А чего ты не смотришь свою любимую передачу?

Эми сконцентрировала все свое внимание на осьминоге — отсчитывала пряди для третьего щупальца.

— А вместо нее показывают бейсбол. «Доджерс» играет.

Мария печально кивнула, наблюдая, как каштановые волосы Эми упали ей на лицо.

— Эми, ты будешь по мне скучать?

— Еще бы! Жаль, что я не могу поехать с тобой. Вермонт, это же супер! К тому же на целых три месяца. Я и не знала, что у тебя есть там подруга. Даже не представляю, как ты проживешь без Майка целое лето.

Мария закрыла глаза и тяжело сглотнула. «Эми, — с грустью подумала она, — как бы мне хотелось рассказать тебе обо всем. Я ненавижу лгать тебе. Ты должна знать правду, должна. В конце концов, я не сделала ничего такого, чего бы я должна была стыдиться».

Время от времени до ее сознания долетал голос Эми.

— Завтра я с друзьями собираюсь в Диснейленд. Там поставили новый аттракцион, называется…

«К тому же, — думала Мария, — ты, в отличие от всех остальных, поверила бы мне, скажи я тебе, что не сделала ничего плохого».

Сердце Марии учащенно забилось.

— Эми… я хочу тебе что-то сказать…

— Да? — Двенадцатилетняя девочка подняла голову и посмотрела на сестру взглядом умудренной опытом женщины. — Я тоже хочу тебе что-то сказать.

Увидев, что с лица Эми исчезло детское выражение, Мария нахмурилась.

— Что такое?

— Ну, я уже давно хотела сказать об этом тебе и родителям, но у меня не было возможности сделать это. Сначала они были расстроены из-за твоего аппендицита, потом я уехала в Сан-Диего, а за ужином они меня вообще не слушали, потому что были чем-то обеспокоены. Ну, ты сама знаешь, как они иногда могут. В общем, раз ты завтра уезжаешь, Мария, я скажу тебе об этом сейчас.

Мария вздохнула и в ожидании уставилась на сестру. Эми аккуратно положила ножницы и пряжу на пол, вытерла об штаны руки и со свойственной ей самоуверенностью во взгляде посмотрела на сестру.

— Я хочу стать монахиней, — тихо произнесла Эми.

Слова повисли в воздухе. Мария смотрела на сестру во все глаза. Через секунду ей захотелось рассмеяться и потрепать девочку по голове, но, увидев в огромных карих глазах серьезность и твердость намерений, Мария почувствовала, как ее охватил необъяснимый страх.

— Эми, ты серьезно?

— Конечно, серьезно. Ой, я знаю, что ты скажешь. Многие девочки говорят, что хотят стать монахинями, но спустя какое-то время полностью забывают о своем желании. Я много думала об этом и разговаривала на эту тему с сестрой Агатой. Она говорит, что в следующем году сможет взять меня в свой орден, в монастырь, где я буду учиться в школе, пока не стану послушницей.

Мария, дрожа всем телом, закрыла глаза.

— Эми…

— Знаешь, Мария, кто натолкнул меня на эту мысль? Ты! Несколько лет назад ты сказала, что хочешь стать монахиней, чтобы помогать людям. Мне было тогда всего десять лет, и я подумала, что нужно тронуться умом, чтобы захотеть быть монахиней. Ну там, из-за того, что им нельзя ходить в ярком и красить губы помадой. Но потом, Мария, когда я начала ходить на занятия по катехизису, я стала беседовать с сестрой Агатой. Она рассказала мне о всех тех благих деяниях, которые совершают монахини, на манер миссионеров или сестер милосердия, о том, что они не только учат в школе и шьют церковные одежды. Потом я вспомнила о том, что ты говорила о Корпусе мира и о том, как бы тебе хотелось помогать обездоленным людям. Я решила, что я тоже хочу делать это. Я хочу быть такой же, как ты Мария, но только я хочу делать это для Иисуса. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Взгляд, в котором чудесным образом смешивались детская чистота и неожиданная взрослость, заставил Марию отвернуться. Ей хотелось разрыдаться, убежать от восхвалений младшей сестры, от взгляда ее круглых глаз, в котором читалось обожание.

Не зная, что сказать, Мария обвела взглядом комнату. Она посмотрела на разбросанные балетки, на заброшенные куклы Барби, на нетронутые книжки про Нэнси Дрю[12], на недавно повешенный на стену новый плакат с Джеймсом Дарреном, на висевший на дверной ручке бюстгальтер с поролоновыми чашечками. «Эми, не торопись стать взрослой», — с грустью подумала Мария.

— Что скажешь?

Мария нашла в себе силы улыбнуться и сдержать дрожь в голосе.

— Ух ты, серьезное решение!

— Я знаю, но сестра Агата говорит, что пребывание в монастыре поможет мне принять решение. Она говорит, что из меня получится отличная монахиня, и она уже поговорила обо мне с матерью-настоятельницей. Я знаю, что маме с папой понравится эта идея.

Эми нахмурилась.

— Мария! Что-то случилось?

— Нет! — Мария улыбнулась самой лучезарной из своих улыбок.

— Эй, я очень рада за тебя!

Она сжала руку сестры.

— Мария, а почему бы тебе ни пойти в монастырь вместе со мной?

— Ой… — в ее смехе послышались истеричные нотки, — как же я могу быть одновременно монахиней и женой Майка, а?

Эми усмехнулась и взяла в руки ножницы и пряжу.

— Да уж никак. Я рада, что ты рада за меня. Твое мнение для меня очень важно. Я подожду удобного момента и скажу об этом маме с папой, ну, когда в доме будет тихо и спокойно.

Мария следила взглядом за проворными движениями пальцев Эми, которые продолжали перебирать пряжу.

Затем она услышала:

— А что ты хотела мне сказать, Мария?

На глазах Марии выступили слезы.

— Только то, что я буду по тебе скучать.

— Правда? — Эми посмотрела на сестру, ее лицо сияло от радости. — Впервые слышу от тебя такие слова! — Она обняла Марию за шею. — Я тоже буду скучать по тебе!

Мария заметила, что машина замедлила ход, съехала с главной дороги и начала петлять по старому жилому кварталу. Слова Эми все еще звучали в ее голове. Мария прижалась головой к стеклу и, проглотив слезы, подумала: «Не сейчас, не здесь. Я поплачу потом, когда останусь одна…»

Наконец машина остановилась. Все трое уставились на высокую живую изгородь, отделяющую подъездной путь от внешнего мира, и на небольшую скромную табличку, которая гласила: «Родильный дом Святой Анны».