Королева туфель

Глава 1 КВАРТАЛ

Вечернее платье было шедевром, созданным из обрывков бумаги.

Платье Женевьевы Шелби Кинг оттенка оперения зимородка состояло из искусно подогнанных страниц старых литературных журналов. Ее шелковые голубые бальные туфли украшали отрывки поэм и завитки из сонетов. Она просто источала аромат поэзии.

Бросив меховое манто лакею, стоящему у дверей, Женевьева вошла в мраморный холл под руку со своей лучшей подругой Лулу. Особняк графа Этьена де Фремона предстал в полном великолепии, словно подражал гостям. Где-то высоко над головами покачивались на невидимых проволоках велосипедные колеса, пустые бутылки и старые ботинки.

— Это в стиле Дада, — заметила Лулу.

— Дадаизм уже давно вышел из моды, — откликнулась Женевьева. — И почему никто не намекнет об этом Вайолет де Фремон?

Они направились сквозь толпу гостей, оставив мужа Женевьевы, Роберта, в холле, искать в карманах чаевые для гардеробщика и тихо ругаться себе под нос. Так обычно и бывало — девушки шептались и хихикали, плели интриги, делились секретами, а Роберт оставался не у дел.

В танцевальном зале они застыли перед огромным коллажем из театральных программок, потягивая шампанское и с интересом оглядываясь по сторонам. В этот вечер изысканные канделябры заменили их невероятные копии, сделанные из миллионов сверкающих осколков цветного стекла. Женевьева бойко оглядывала комнату в поисках многочисленных соперниц — дочерей, жен, любовниц и подруг парижской богемы, американских судовладельцев, итальянских владельцев заводов по производству гоночных автомобилей и английской аристократии. Тема мусора и отходов оказалась актуальной для многих присутствующих. Принцесса Мартиньяк вместо фамильных брильянтов нацепила на себя множество разнообразнейших пуговиц всех цветов и размеров и, похоже, не испытывала особенного восторга по этому поводу. Знаменитая своей изысканностью Хэрриет Дюпон в сияющем платье цвета бутылочного стекла сама напоминала бутылку.

И хотя Женевьева понимала, что ее платье не затмило своим великолепием наряды присутствующих дам, чувствовала, что искренняя, открытая и смелая уверенность может дать ей шанс превзойти это собрание. «Они ощущают себя такими маленькими и беззащитными, — думала она. — Стоит лишить их пышного убранства, и не останется ничего привлекательного!»

— Все собрались, — заметила Лулу, кивнув в сторону Эрнеста Хемингуэя, облаченного в костюм из коричневой бумаги. Тристан Тцара и Франсис Пикабиа использовали для своих нарядов билетики для поездок на метро; Поль Пуаре напоминал причудливый клубок переплетенной разноцветной ткани, вероятно, он хотел изобразить мягкий ворсистый коврик? Или меховой мяч? Конечно, никто не посмел не прийти, иначе Вайолет просто прекратила бы финансирование их маленьких выставок, журналов и шоу.

Женевьева нахмурилась:

— Где Вайолет, я что-то не вижу ее.

Оркестр грянул чарльстон; пары закружились в танце по залу, делая птичьи шажки и размахивая руками.

— Давай, Виви, найдем каких-нибудь симпатичных юношей и потанцуем.

Платье Лулу покрывал густой слой сияющих конфетных оберток. Серьги и ожерелье были сделаны из нанизанных на нитку конфет, которые вспыхнули в сиянии канделябров из осколков стекла, когда она, не оглядываясь, устремилась в толпу. Да, в этой комнате находилась только одна женщина, способная соперничать с Женевьевой…

— А, вот ты где. — На Роберте красовался серебряный костюм, который предположительно должен был изображать мусорный бак. Он отказался надеть свою «крышку», и потому костюм казался незавершенным. — Замечательная вечеринка, правда? Скажи, это не Гарри Мортимер? В костюме из газет? Немного похож на рыбу с жареной картошкой в газетном кульке.

Но Женевьева не смотрела на человека в костюме из газет, она наблюдала за Лулу, которая танцевала сразу с двумя мужчинами. Невысокий оказался художником Жозефом Лазарусом, давним поклонником Лулу. Другого, повыше, в светлом костюме, она раньше не встречала. Такого мужчину она бы не пропустила. У него было широкое, привлекательное лицо классического греческого типа.

— Думаешь, это Гарри? — Роберт по-прежнему пристально вглядывался в дальний угол зала.

Женевьева схватила его за руку, потянула за собой.

— Пойдем потанцуем.

— О, дорогая, ты ведь знаешь, что я не люблю танцевать. — Роберт ласково отодвинул ее руку. — Послушай, я хочу пойти поздороваться с Гарри. Почему бы тебе не потанцевать со своими друзьями? Я буду здесь.

— Ну, если ты так хочешь. — Женевьева раздраженно сжала губы. — Есть мужчины, которые готовы умереть за один танец со мной.

— Шери! — Лулу танцевала шимми с высоким мужчиной в светлом костюме.

Женевьева позволила Жозефу Лазарусу взять себя за руки и крепко прижать к себе. Но даже во время танца с Лазарусом она не отводила глаз от Лулу и высокого незнакомца.

— Разве она не чудо? — Лазарус нацепил костюм официанта, и Женевьева не могла сказать определенно, действительно он выбрал такой маскарадный костюм или все дело было в его ужасном вкусе.

— Посмотрите, как она двигается. Она похожа на царицу и должна быть изображена на той фреске. — Он указал на потолок. Женевьева взглянула на людей с головами шакалов среди пирамид и пальмовых листьев. Люди с огромными глазами стояли боком. Глаза Лулу тоже казались огромными, подведенные толстым слоем черной туши, и это определенно вызывало ассоциации с Древним Египтом.

— Леди и джентльмены, — руководитель группы музыкантов взмахнул рукой, и трубы стихли, — я уверен, что вы уже заметили: среди нас находится эффектная звезда кабаре, самая популярная модель художников и фотографов Парижа — Лулу с Монпарнаса! Эй, Лулу, идите к нам, спойте нам песню!

Не успел он договорить, Лулу оказалась на сцене, что-то быстро сказала пианисту, который кивнул ей в ответ. Обернувшись к залу, провозгласила:

— Это песня о Париже. Об особом времени, в самом замечательном и веселом городе. А 1925 год будет самым веселым. Песня называется «Счастливчики».

Ее голос, когда она начала петь, напоминал тонкий шелк, наброшенный на осколки разбитого стекла, он прикрывал, но не скрывал полностью шероховатости от посторонних глаз. Слова сливались, их невозможно было разобрать, но сейчас это не имело значения, важен был только голос. Боль пронизывала его, несмотря на веселое название песенки. Только боль разбитого сердца, отражавшаяся в больших глазах, имела значение, она противоречила улыбке, играющей на красных губах, и легкомысленной мушке.

Женевьева протянула бокал для новой порции шампанского, оглянулась в поисках Роберта, но вдруг прямо над ухом раздался глубокий голос с американским акцентом:

— Как вы полагаете, что бы это могло быть? Яйцо или голова?

Это оказался мужчина в светлом костюме. Он указывал на бронзовую статуэтку Бранкузи, возвышающуюся на постаменте.

— Это яйцо, которое похоже на голову, которая выглядит как яйцо, которое похоже на голову, — заявила Женевьева. Он и в самом деле был очень красив, этот мужчина: такие широкие плечи… замечательный тип!

— Вы заявляете об этом с таким авторитетом. Возможно, все дело в английском произношении?

— Я слышала об этом от Вайолет. Но я пересказала вам краткую версию, в ее исполнении объяснение затянулось бы на добрых двадцать минут.

Имя хозяйки ему было явно незнакомо.

— Вайолет? Графиня де Фремон?

— Это наша изумительная хозяйка, мистер…

— Монтерей. Гай Монтерей. Нет, меня не приглашали, по крайней мере лично. Я гость одного из гостей.

— Понимаю. — Она хотела узнать, с кем он пришел, но промолчала и снова оглянулась в поисках Роберта.

— Я впервые в Париже, — улыбнулся мужчина, — попал прямо с корабля на бал. Я абсолютно неопытный человек.

Она отпила глоток вина и искоса взглянула на него.

— Меня зовут Женевьева Шелби Кинг. — Она еще раз произнесла его имя, и оно показалось ей знакомым. — Вы поэт?

Благороднейшая улыбка.

— Не желаете потанцевать, мисс Шелби Кинг?

— Миссис.

— О, — в его глазах заискрилась улыбка, — прошу простить меня. А где же ваш муж? Он здесь?

Она неопределенно махнула рукой:

— Где-то здесь, он не танцует. — Как жаль.

— Да, — ответила Женевьева, — это так.

Роберт попыхивал сигарой, потягивал виски и наблюдал, как его жена танцует с невероятно высоким, широкоплечим мужчиной в светлом костюме.

— Парень похож на небоскреб.

— Точное сравнение, — его случайный собеседник казался таким незаметным, что Роберт не обратил на него внимания, — не возражаете, если я его запомню?

Роберт слегка захмелел и не заметил, что заговорил сам с собою.

— Запомните? — Он озадаченно нахмурился. — Это всего лишь слова. Они не имеют ко мне никакого отношения, так же как и к вам.

— Это опасная точка зрения. — Вкрадчивый голос. Худое лицо с блестящими глазами и лихорадочным румянцем. — Если большинство людей станут думать именно так, что будет со всеми нами?

— С нами? — Роберт наблюдал, как человек-небоскреб приподнял его жену с пола, а затем снова отпустил и закружил в танце. Похоже, это не составило ему никакого труда.

— С нами, бесчестными бумагомарателями, которые обращают слова в предметы потребления. Не говоря уже о литературе. Вы ведь не помните меня, правда, Роберт?

Жар в его голове нарастал.

— Вы приятель моей жены, ведь так? — Здесь он всегда попадал в точку, все вокруг были приятелями Женевьевы. Именно так обстояли дела с тех пор, как два года назад они поселились в Париже, с тех пор как она познакомилась с этой Лулу. Он изо всех сил старался принять эту ситуацию. Если вы женаты на женщине столь прекрасной, умной, общительной и прогрессивно мыслящей, как Женевьева, не стоит и мечтать о том, чтобы запереть ее дома. С тем же успехом можно требовать от птицы, чтобы она разучилась летать. Но все же иногда он жалел, что это не в его власти.

— Норман Беттерсон. Друг Женевьевы и человек, с благодарностью принимающий ваши щедрые пожертвования, сэр. — Сейчас улыбка собеседника казалась безумной. — На журнал, — добавил он в качестве объяснения.

Журнал… Роберт тщетно пытался вспомнить.

— Сейчас работа сдвинулась с места. Я уже получил рассказы от Хемингуэя и Скотта, стихи Гертруды Стайн. Надеюсь, через пару месяцев у меня накопится достаточно материала, чтобы выйти в печать. — Внезапно человечек остановился и разразился приступом кашля, который согнул его буквально пополам.

— С вами все в порядке? — забеспокоился Роберт.

— О, не беспокойтесь обо мне, — тот прижал к губам большой белый платок, — врачи отмерили мне еще целых пять лет жизни. У вас предостаточно времени, чтобы сделать хорошие вложения в журнал.

— Да, конечно, вы правы. — У Роберта резко пересохло во рту, он с размаху поставил пустой бокал на маленький столик. Он должен поговорить с Женевьевой. Жена слишком чувствительна к влиянию людей, подобных этому типу, с яркими идеями и поэтическим стремлением заполучить немного легких денег. Он молил Бога, чтобы речь шла о небольшом количестве денег… В этом не ее вина. Беда в том, что у Женевьевы были свои собственные мечты. Она мечтала стать поэтессой. Эти литературные амбиции позволяли другим использовать ее в своих целях. Ее невероятная ранимость делала уязвимым его. Что бы сказал на это его отец, если бы был жив?

Он снова попытался найти ее среди танцующих, но ему это не удалось.

— Ваша жена, — глаза собеседника сияли яростным блеском, — самая красивая женщина в Париже. В ней чувствуется дух британской аристократии, вы согласны? Как у породистой лошади. Настоящая порода. Вам крупно повезло. О, не смотрите на меня так, Роберт! Я же не говорю, что она похожа на лошадь! Я и в мыслях этого не держал. Я…

Она растворилась в толпе. А вместе с ней исчез мужчина-небоскреб.

— Простите меня. — Роберт расправил пиджак и откашлялся. — Я должен найти…

Мужчина, Беттерсон или как его там, тут же скрылся из глаз.

Роберт страстно желал, чтобы никто, кроме него, не мог наслаждаться красотой Женевьевы, красотой в ее полном, властном блеске. Ему нравилось думать, что он единственный человек, который по-настоящему знал ее. Он был на девяносто процентов уверен в том, что это так. Или даже на девяносто пять. Но все-таки где-то в глубине души таилась крупица сомнения, и он не мог понять, с чем это связано.

В тот момент, когда Роберт отставил бокал и отправился на поиски Женевьевы, она вместе с Лулу стояла около скульптуры Бранкузи. Официант на ходулях, пошатываясь, прошел мимо с подносом канапе зеленого цвета, и девушки недовольно вскинули брови. Даже если бы им захотелось попробовать бутерброд, они не смогли бы дотянуться до подноса.

— Да, ничего более нелепого мне видеть не приходилось, — заметила Женевьева. — Должно быть, это идея Вайолет.

— Она необычайно глупая женщина, — откликнулась Лулу.

— Но она не настолько глупа, чтобы отказаться от идеи закатить лучшую вечеринку года. Я едва ли смогу соперничать с ней.

Лулу отрешенно махнула рукой.

— О, милая моя. Не стоит даже думать о Вайолет де Фремон. Она ничего собой не представляет. Вайолет пытается купить свой успех, но ей никогда не проникнуть в сердце настоящего Парижа.

— А как насчет меня? Я стала частью настоящего Парижа?

— Держись своей подруги Лулу — и не прогадаешь. Веселись на полную катушку все ночи напролет там, где люди вроде Вайолет де Фремон чувствуют себя чужаками. Богатые здесь не более чем простые потребители. Сердце настоящего Парижа — в искусстве, которое таится в твоей душе, в твоих мыслях. — Она подмигнула Женевьеве. — Ну а теперь расскажи мне о Гае Монтерее.

— Похоже, тебе о нем известно больше, чем мне.

— Давай, Виви. Ты ведь понимаешь, о чем я.

— Неужели?

— Я видела, как вы смотрели друг на друга.

— Мы всего лишь разглядывали друг друга, не более того.

— Ну, если ты так считаешь. — На ее лице по-прежнему искрилось озорное и двусмысленное выражение.

— Прекрати!

— Прекратить что? — Теперь лукавая улыбка уступила место сочувственной мине. — О, Виви, твое настойчивое стремление сохранить неприкосновенность брака кажется мне очень милым, но абсолютно…

— Абсолютно что?

— Нереальным. — Подруга слегка вздохнула. Женевьева сжала губы и снова пристально оглядела зал.

— Куда же сегодня запропастился Кэмби?

Лулу была влюблена в известного фотографа Фредерика Кэмби. Их связь длилась многие годы.

— Откуда мне знать? Этот парень полный идиот. — Ни одной заметной яркой эмоции не промелькнуло под маской безупречного макияжа Лулу.

— Там Норман Беттерсон. — Женевьева коснулась руки Лулу. — Я должна поговорить с ним, недавно дала ему почитать некоторые свои стихи… — Женевьева не договорила, она вдруг заметила нечто необыкновенное, нечто, что просто невозможно было пропустить. Пару туфель…

В квартире Шелби Кинг на рю де Лота, расположенной в фешенебельном Шестнадцатом районе, целая комната была отведена под коллекцию туфель Женевьевы. Комнату до самого потолка загромождали полки, на которых стояли деревянные коробки, выложенные изнутри бархатом и шелком. В каждой коробке находилась пара туфель, количество коробок увеличивалось неделю за неделей, месяц за месяцем. Сотни коробок. Туфли для Женевьевы на заказ изготовляли самые известные дизайнеры. Туфли со стеклянными каблуками. Туфли, отделанные драгоценными камнями. Туфли настолько совершенные, что Женевьева с трудом могла поверить, что они существуют на самом деле, поэтому она каждый раз доставала их из коробки, чтобы ощутить хрупкое изящество, а затем снова убирала, боясь испачкать или повредить свое сокровище.

Большую часть туфель из этой замечательной коллекции она не надевала ни разу.

Женевьева зачарованно разглядывала туфельки оттенка слоновой кости с серебристым отливом, сплетенные, казалось, из кружева. Причудливое переплетение многослойного кружева, тончайший и хрупкий узор. Форма балетки и каблучок в стиле Людовика, не слишком толстый, не очень высокий и в то же время не низкий. Изящный носок. Было что-то необычное в этих туфлях… Они поражали благородной утонченностью, с первого взгляда приковывали внимание. Женевьева влюбилась в туфли с первого взгляда. Она безумно жалела, что на ее ножках сейчас красовались не они, а сделанные специально по случаю маскарада поэтические туфли-лодочки. В начале вечера она гордилась ими, но теперь собственные туфли казались чересчур наивными и ребячливыми. Они оказались всего лишь аксессуаром к ее маскарадному костюму, и это было неправильно. Туфли всегда должны быть чем-то большим, чем дополнение к наряду.

Женевьева страстно желала, чтобы эти кружевные туфли красовались на ее ножках, а вместо этого…

…Вместо этого они украшали ноги хозяйки дома, Вайолет де Фремон.

На графине было черное платье, покрытое слоем бумажных салфеточек, и шляпка из салфеток. Вайолет, без сомнения, можно было назвать привлекательной, но все-таки черты ее лица казались чересчур расплывчатыми для того, чтобы сделать ее лицо по-настоящему красивым. Курносый носик делал лицо Вайолет простым. И все же была в ней какая-то изюминка. Многие рисовали ее портреты и лепили скульптуры не только из-за ее денег. Ее лодыжки были безупречны, а ступни казались совсем крохотными. Эти туфли выглядели на ней божественно.

— Женевьева, я так рада, что вы пришли. — Вайолет с бокалом шампанского в руке шла ей навстречу. — И, Лулу, дорогая моя, вы великолепно пели. Как жаль, что у меня нет такого голоса.

— Потрясающий вечер, — ответила Женевьева. — Позвольте добавить, что у вас восхитительные туфли.

Вайолет едва не замурлыкала от удовольствия.

— Правда? — Три женщины уставились вниз, и хозяйка вечера принялась то так, то этак поворачивать ногу, чтобы заслужить еще большее восхищение. — Знаете, вчера я не утерпела и поднялась ни свет ни заря только для того, чтобы надеть их и полюбоваться ими в лунном свете. Этьен проснулся и обнаружил, что я раздвинула шторы и танцую в нижнем белье, разглядывая собственные ноги. Можете себе представить? Он подумал, что я сошла с ума.

— А я и не предполагала, что вы такая ценительница туфель, Вайолет, — заметила Женевьева.

— Неужели? Вы обязательно как-нибудь должны зайти посмотреть мою коллекцию. Ох-ох! — Она схватила Женевьеву за руку. — Посмотрите, сюда идет создатель моих туфель! Женевьева, Лулу, познакомьтесь, это Паоло Закари.

К ним не спеша подошел вальяжный и неторопливый, словно бархатный, мужчина тридцати пяти лет. Ласковый взгляд карих глаз. Черные, спутанные волосы, чересчур длинные, — так и хочется погладить, распрямить их. Его необычный костюм был слишком мрачным — почти черным, но легкое свечение придавало ткани оттенок голубого. Никакого костюма из бумажек и прочего мусора. Его лицо было серьезным, но в уголках рта затаилась неуловимая, смутная улыбка. Лицо показалось ей знакомым.

Когда он наклонился, чтобы поцеловать руку Женевьевы, она почти ощутила, как кончик его языка нежно коснулся пальцев. Почти.

— Мы раньше встречались? — спросила она, когда Паоло выпрямился.

— Несомненно, встречались.

Она нахмурилась. Он целовал руку Лулу, восхищался ее пением. Слишком худощавый, чтобы соответствовать общепринятым стандартам мужской красоты, новый знакомый все-таки казался невероятно привлекательным. Он принадлежал к числу тех мужчин, которые добавляют себе шарма умением одеваться и флиртовать. Да, он в совершенстве овладел наукой флирта. Даже во время разговора с Лулу Паоло несколько раз посмотрел в ее сторону и улыбнулся одной из своих неуловимых улыбок, бесстыдно разглядывая ее с ног до головы.

— Странно, — произнесла она спустя секунду, — я понимаю, что мы встречались, но не могу вспомнить, по какому поводу.

— Неужели? — Он обернулся к Вайолет и зашептал ей что-то на ухо, это заставило ее громко расхохотаться.

Женевьева почувствовала, что краснеет. Но почему она так смущается?

Теперь он наклонился к ней, чтобы рассказать о том, что рассмешило Вайолет, его губы были совсем близко.

— Неужели меня так легко забыть? — Губы почти касались ее уха.

— Конечно нет! — Слова прозвучали чересчур громко, но графиня, похоже, ничего не слышала, увлеклась разговором с Лулу. Понизив голос, Женевьева заговорила. Она сказала то, чего не хотела говорить. — Я много слышала о вас, — начала она.

— И что же вы слышали?

— Что вы выбираете клиенток, как спелые фрукты, только потому, что вам понравились их ножки. Что вы создали туфли только для двадцати женщин. И что женщина, носившая туфли от Закари, не станет больше обращаться ни к одному другому дизайнеру.

— Это действительно так? — Он вскинул бровь.

— Вы у всех на слуху, мистер Закари. Кто-то утверждает, что вы родом из Италии, из Калабрии. Возможно, из Неаполя. Другие говорят, вы из Ост-Индии, возможно уроженец Ост-Индии из Калабрии. Или неаполитанец из Ост-Индии. Я слышала о вас столько разных историй.

— Милая моя, это все слухи. — Закари печально покачал головой. — Я тоже мало знаю о вас, миссис Шелби Кинг.

— И что же вы знаете?

Он снова наклонился к ее уху, и она почувствовала, как его горячее дыхание обожгло ее шею.

— Тот человек, Закари… — Женевьева прислонилась к мраморной колонне, чувствуя, как комната медленно поплыла у нее перед глазами.

Лулу положила в рот канапе.

— И что ты хочешь узнать о нем?

— Что ты о нем думаешь?

— Темная лошадка. Не исключено, что несколько сгущает краски, чтобы казаться таинственным. Думаю, ему нравится тщательно подбирать клиенток. Очевидно, он наслаждается своей мнимой исключительностью. Я с подозрением отношусь к подобному типу людей.

— Не могу поверить, что он делает туфли для Вайолет де Фремон, — воскликнула Женевьева, — а не для меня.

Закари танцевал с графиней де Фремон. Он крепко прижимал ее к себе, обнимая за спину.

— Я слышала, они спят вместе, — заметила Лулу.

Женевьева застонала.

— И как только у человека, который создает такие прелестные туфли, может быть такой ужасный вкус в выборе женщин?

— Милая моя, ты ревнуешь?

— Я должна заполучить пару его туфель. Просто должна.

Лулу пожала плечами:

— Ну так иди и скажи ему об этом. Иногда девушка должна забыть о гордости и заговорить первой. Хотя это так скучно и утомительно.

Но Женевьева покачала головой:

— Он не выбрал меня и теперь уже никогда не выберет. Лулу, когда мы пришли сюда сегодня вечером, я приняла его за лакея, сунула ему свою шубу и попросила Роберта дать ему на чай.

— Ты должен увезти меня отсюда, — сказала Женевьева, когда Роберт опустился перед ней на колено в гостиной ее семейного особняка в Саффолке. Она прерывисто дышала, грудь вздымалась, синие глаза потемнели. — Ты должен увезти меня отсюда и никогда больше сюда не привозить.

Ему доставляли удовольствие ее воодушевление, страстность, казавшиеся признаком глубокого чувства. Но ее непонятное отчаяние пугало и тревожило его. И что такого ужасного в том, что они живут в богатом английском особняке? Определенно дом несколько сыроват, по нему бродят сквозняки, но, несмотря на это, особняк все-таки производил внушительное впечатление. Ее отец, виконт Тикстед, в первый момент показавшийся ворчливым старикашкой, был очень любезен и дружелюбен. Виконт невероятно обрадовался их помолвке, откупорил виски, хлопал Роберта по спине, называл его «мой мальчик» и так широко улыбался, что Роберт почти мог разглядеть кровеносные сосуды под его натянувшейся кожей. Леди Тикстед плакала и целовала его в щеку тонкими дрожащими губами. Чего такого ужасного могло быть в этих людях? Они были очень благожелательно настроены. Если бы только папа дожил до этого дня и увидел, как его паренек из Бостона женится на английской аристократке!

Но вот теперь Женевьева сжимает его руки с поразительной силой.

— Я умру, если нам еще хоть месяц придется провести здесь, Роберт. Я хочу жить в Париже, писать стихи и вращаться в кругу писателей, художников, модельеров. Мы вместе сможем войти в круг богемы.

Роберт и сам поддался притягательному очарованию Парижа. С одной стороны, жизнь там была довольно дешевой. После войны франк практически обесценился по отношению к доллару, поэтому в городе проживало множество американцев. Там они могли чувствовать себя как дома. К тому же он обожал старушку Европу. Он приехал на материк в 1918 году, когда водил санитарный транспорт на итальянском фронте во время австрийского наступления на Пьяве. Тогда он впервые влюбился в английскую медсестру по имени Агнес с лицом ангела, окруженную ореолом легкой и прекрасной печали. Причиной ее печали стал жених, пропавший без вести во время наступления. Роберт решил во что бы то ни стало подбодрить девушку и убедить ее в том, что жизнь без Эдварда существует. В конечном счете щеки Агнес снова заалели, ее смех стал более откровенным и радостным. После окончания войны Роберт собирался сделать ей предложение. Но как раз перед тем, как он решил заговорить об этом, она получила неожиданное письмо. Эдвард оказался жив, он больше года провел в немецком лагере для военнопленных, но сейчас вышел на свободу. И теперь он хотел возобновить отношения.

Агнес не могла вымолвить ни слова. Когда Роберт спросил ее, как она намерена поступить, та просто опустила голову, слезы безвольно катились по ее щекам. Потом Роберт спрашивал себя, ждала ли Агнес, что он что-то предпримет. Заявит, что полюбил ее навеки, и убедит в том, что по-прежнему существует жизнь без Эдварда? Но он этого не сделал. Его чувство достоинства и долга не позволило ему так поступить. Тогда он видел Агнес в последний раз.

Самое разумное, что он мог предпринять, — вернуться в Бостон. Но что-то удерживало его в Европе, и он путешествовал, осматривал достопримечательности, переезжал из страны в страну, хранил в сердце легкую печаль. Внутреннее чутье подсказывало ему, что, если ему суждено когда-нибудь снова встретить любовь, это произойдет здесь, среди военных руин, в одном из непонятных древних государств. Во время своих путешествий Роберт много читал и размышлял, и в конце концов его начала преследовать мучительная мысль, что он проявил невнимательность и повел себя бесчестно в отношениях с Агнес. Перед этой девушкой у него были определенные обязательства, перед ней, а не перед каким-то незнакомым Эдвардом. Он бросил ее самым бесчестным образом как раз тогда, когда она больше всего в нем нуждалась. Но он больше не совершит подобной ошибки, в этом можно не сомневаться. В следующий раз, когда он снова кого-то полюбит, он не станет трусливо медлить и сомневаться. Он ухватится за это мгновение и спасет свое счастье. Приняв решение, он в прекрасном расположении духа отплыл в Англию, где был представлен виконту Тикстеду и как-то вечером приглашен на ужин в его дом, расположенный на серых болотистых равнинах Саффолка. Там он увидел ее.

Оглядываясь назад, Роберт думал, что даже в первый вечер их встречи, наблюдая за мило улыбающейся двадцатилетней девушкой, со сдержанной аккуратностью поедающей жареного фазана, он сумел рассмотреть истинную сущность Женевьевы под притворно застенчивой, скромной внешностью. Три месяца подряд приходил он в дом родителей Женевьевы, его чувства разгорались как пожар. Как разительно отличалась эта девушка от ранимой и слезливой Агнес! Эта прекрасная девушка, достопочтенная Женевьева Сэмюэл, со всем своим огнем и страстью, была создана для него. Он станет беречь ее, он бросит к ее ногам все, чего она пожелает, лишь бы только Женевьева согласилась принадлежать ему.

— Я должна быть свободна, — сказала она в тот памятный день в гостиной и так крепко сжала его руки, что ему показалось: она вот-вот сломает их. — Здесь я никогда не буду свободной.

Затем она поведала ему свою историю. Горячечную, бессвязную историю о лошади, которая у нее была в детстве.

— Я проводила в седле час за часом, проезжала милю за милей, — говорила она. — Никогда в жизни я не ощущала себя такой свободной.

Но однажды прозвучал выстрел. Возможно, стрелял браконьер. Лошадь испугалась и сбросила Женевьеву. Девушка отделалась легкими ушибами, но свою лошадь больше никогда не видела.

— Ты должен увезти меня отсюда! (Сейчас ему казалось, что тогда она бредила!) Как ты думаешь, сколько понадобится времени, чтобы все уладить? — Наконец, Женевьева отпустила его руки, ее влажные глаза подернулись мечтательной пеленой. — Когда мы поженимся, я надену свои кремовые шелковые туфли с горным хрусталем от Альфреда Виктора Ардженса. Париж не простой город, Роберт. Ты скоро сам это поймешь.

Роберт краем глаза следил за Женевьевой, когда они возвращались домой с вечеринки в доме Вайолет де Фремон в своем «бентли». Сегодня вечером в ней явственно ощущалось какое-то неуловимое беспокойство. Она бесконечно проводила правой рукой по своим блестящим, коротко подстриженным волосам. Когда они познакомились в Саффолке, у нее были роскошные длинные волосы, выглядевшие немного по-детски. Сейчас у жены короткая элегантная стрижка, модно завитая в салоне Лины Кавальери на рю де ла Пэ. Эта прическа выгодно подчеркивает ее изящную шею.

Левую руку Женевьева прижала к длинной шее и теребила ожерелье (большие стеклянные бусы, завернутые в обрывки поэтических журналов). Так поступала и ее мать, именно у нее он наблюдал этот странный жест, то же неосознанное сжимание горла. Но Женевьеве вряд ли понравится, если он скажет ей об этом.

— Ты обратил внимание на туфли Вайолет де Фремон? — не оборачиваясь, неожиданно спросила она. Они проехали мимо Отель-де-Вилль и направились дальше по рю де Риволи. Шел дождь. Огни фонарей казались расплывчатыми и словно танцевали в черных лужах.

— Не могу похвастаться.

Она печально вздохнула, он почувствовал ее досаду и разочарование. Роберт никогда не обращал внимания на туфли до тех пор, пока не встретил Женевьеву. Ему нравилось разглядывать элегантные платья и украшения, и его внимание всегда привлекали стройная фигура и хорошенькое личико женщины. Ведь он, в конце концов, мужчина. В середине 1920-х дозволялось носить юбки до колена, что притягивало взгляды мужчин к лодыжкам, пленяло их тонкостью и изяществом. Но Женевьева научила его обращать внимание на туфли. Прекрасно скроенные, яркие, вычурные туфли, изготовленные из дорогих материалов, наделяли обладательницу удивительной чувственной властью. Высокие каблуки были соблазнительны и дерзки, вызов таился в том, как они подчеркивали высоту подъема, тугой изгиб икры. Женевьева гордилась тем, что едва ли не одной из первых поняла: туфли составляют основу всей композиции наряда. И именно поэтому она так сильно отличалась от остальных женщин.

— Они в каком-то смысле показались тебе особенными? — наконец выдавил он из себя.

— Они были особенными во всех смыслах. — Женевьева так сильно потянула ожерелье, что нитка порвалась и бусины рассыпались. — Не надо! — закричала она, когда муж нагнулся, чтобы подобрать бусы.

Но он все равно продолжил искать раскатившиеся бусины.

— Роберт, как ты думаешь, что важнее, красота или талант?

— Ну… — Он запихнул несколько бусин в карман пальто и склонился в поисках остальных.

— Красоты достаточно для того, чтобы заставить мужчину жениться на тебе, но красота не приносит уважения, ведь так? Она не заставляет людей принимать тебя всерьез. Только это не касается людей, которых на самом деле стоит принимать в расчет.

— Каких людей? — Одна бусина забилась сбоку под сиденье. Его пальцы едва не застряли в узкой щели, когда он попытался выудить ее оттуда.

— О, ради бога, прекрати это!

— Достал. — Бусина лежала у него на ладони. Она была завернута в бумагу, как и остальные.

— Если ты талантлива, но некрасива, ты можешь быть кем пожелаешь. Ты можешь жить, как живут мужчины, если тебе того хочется. Вспомни Гертруду Стайн.

— А я должен? — Он и понятия не имел, о чем она говорит. Вероятно, она выпила слишком много шампанского. — Это та поэтесса, которая похожа на бульдога, да?

Теперь она рассмеялась и, придвинувшись ближе, нежно поцеловала его в губы.

— Да, милый. Ты такой чувствительный и умный, мой сильный и надежный муж. — Она прильнула к нему, положила голову на плечо. — Что бы я без тебя делала?

— Ну, тебе необходимо найти кого-то, кто помог бы тебе быть законодательницей моды на туфли, это уж несомненно.

— У Лулу все это есть, — пробормотала она ему в плечо. — Красота, талант, известность, опыт… Она не намного старше меня, но я чувствую себя ребенком в сравнении с ней. Она столько всего знает.

На бусине, зажатой в его ладони, было написано одно-единственное слово — «нежность».

Обстановка в квартире на рю де Лота была спроектирована Эйлин Грей. Идеи принадлежали Женевьеве, но и Лулу сыграла не последнюю роль. На реконструкцию ушло более года, весь этот год они на широкую ногу жили в отеле «Ритц», умудрившись потратить целое состояние. И вот, наконец, перед ними лаковая симфония. В гостиной черные стены блестели, расчерченные серебряными геометрическими фигурами, в кабинете поражал и затянутый пергаментом потолок, и изящный книжный шкаф, знаменитая, выполненная в форме каноэ кушетка «Пирога» черепаховой расцветки. Здесь же находились модные кожаные кресла «Бибендум», абажуры цвета страусиного яйца. Квартиру много раз фотографировали для глянцевых журналов и газет вместе со счастливой парой, позирующей на переднем плане.

И все-таки Роберт чувствовал: до реконструкции квартира нравилась ему больше, сейчас она казалась менее уютной. Но они собирались прожить здесь долгое время, и потому роскошный и дорогой проект Женевьевы стоил потраченных денег. Тем временем Роберту приходилось руководить своей швейной мануфактурой на другом побережье Атлантики, полагаясь более, чем ему того хотелось, на Брэма Фэйли и других проверенных специалистов, а также на скрипучую систему связи. Телефоны имели обыкновение отключаться на самой середине важного разговора, а электричество, похоже, передавалось по проводам в каких-то судорогах, угрожающе при этом вибрируя. Все было далеко от идеала, но он хотел этого, потому что этого желала Женевьева. Ничто не придавало смысл его жизни в большей степени, чем осознание того, что сто жена счастлива.

— Ты счастлива, дорогая? — Они остановились, пройдя парадное, и целовались. Он крепко обнял ее, нежно придерживая ее затылок, словно держал в руках изящное, хрупкое яйцо. Его карманы были набиты стеклянными бусинами, завернутыми в бумагу.

— Я буду чувствовать себя счастливой, когда заполучу пару туфель от Паоло Закари. — Она вырвалась из его объятий и направилась к своей комнате. — А этой хрюшке Вайолет де Фремон, очевидно; стоит только пальцем поманить, и он у ее ног.

— Ах, опять туфли. — Их фигуры смутно отражались в крошечных золотых плитках, покрывавших стены. Два расплывчатых силуэта на небольшом расстоянии друг от друга. Он наблюдал, как отражения медленно приближаются друг к другу.

— Уже поздно. — Она взялась за дверную ручку. — Пора спать.

Роберта охватили грусть и давящая пустота. Даже его отражение погрустнело. Он вспомнил, как его жена смеялась вместе со своей ужасной подругой в этот вечер. Он вспомнил презрение в подведенных черной тушью глазах Лулу, пренебрежительную ухмылку, затаившуюся в уголках ее красных губ. Лулу, несомненно, была его врагом, только теперь он с удивительной ясностью понял это. Она всегда незримо присутствовала рядом с ними, и едва ли это было игрой его воображения. Сейчас он почти разглядел ее отражение в золотых плитках стен рядом с собой и Женевьевой.

— Но ты можешь присоединиться, — добавила она. — Если хочешь, пойдем.

На следующий день после званого вечера в доме де Фремон Женевьева направилась к Рампельмайеру, в австрийскую чайную на рю де Риволи, где они частенько встречались с Лулу, особенно когда у Лулу заканчивался очередной роман и она желала отпраздновать это событие или утешить себя с помощью десерта.

Женевьева устроилась на своем любимом месте, за столиком в углу под аркой, откуда хорошо было видно всех посетителей. Она наполовину расправилась с шоколадом по-африкански (лучший шоколад в Париже, приготовляемый по секретному рецепту) и пралине с миндальной начинкой, когда явилась Лулу в том же платье, что и прошлым вечером. Кое-где обертки от конфет, украшавших платье, отвалились, оставив болтающиеся нити. Макияж выглядел чересчур густым и небрежным, а искусно завитые локоны распрямились.

— Принесите шоколадный мусс, — крикнула Лулу официантке, — и кофе. — А затем, понизив голос, обратилась к Женевьеве: — Меня кто-нибудь преследовал?

Женевьева пристально оглядела зал, больше делая вид, что пытается обнаружить мнимых недоброжелателей.

— Кого я должна искать? Жандарма? Фаната? Обманутую жену?

Лулу пожала плечами:

— Полагаю, кого-то из них. Но в данный момент — Джо Лазаруса.

— О, дорогая? Что-то случилось?

— Просто он никогда не смирится с отказом. — Лулу сняла свою накидку и уселась поудобнее. — Он бродит за мной, словно тень. Лучше бы я никогда не спала с ним, Виви. Не знаю, о чем я только думала. У него такие короткие ноги и вывернутые ступни. И походка пингвина. Я раньше не обращала на это внимание, пока не увидела его без брюк. Знаешь, такое забыть невозможно. И еще он делает эту вещь. Он… — Но тут к их столику подошла официантка с приборами и салфетками для Лулу, и та замолчала.

— Итак, этот мусс за бедного старого Лазаруса. Лулу махнула рукой:

— Он ужасно невезучий человек, ничего уж тут не поделаешь. Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь еще.

— Как все прошло вчера ночью?

Еще один небрежный взмах руки.

— О, ты ведь знаешь. Все как обычно.

— Расскажи мне все, я так хочу узнать, что пропустила.

— Нет. — Лулу недовольно надула губы. — Ты должна была остаться там со мной. Глупо слушать истории, к которым ты сама не имеешь никакого отношения.

Официантка принесла кофе и мусс.

— Не будь такой, Лулу.

— Какой? Ты убеждаешь меня, что тебе достаточно мужа. Если это действительно так, тебе не нужны мои истории, чтобы почувствовать себя счастливой. — Она принялась ковырять ложечкой десерт.

Женевьева вздохнула:

— И при чем здесь мой муж? Мне что, не дозволено поинтересоваться, как ты провела вечер?

— Ладно тебе, Виви. Ты прекрасно знаешь, что не хотела идти домой в конце вечеринки. Признайся же, наконец.

Женевьева допила горячий шоколад.

— Я ужасно хотела спать. — Ее шея затекла, ей хотелось размять плечи и покрутить головой. Она до сих пор чувствовала руки Роберта, которые поддерживали ее голову, когда он целовал ее в холле. И зачем он это делает? Она словно угодила в тесный корсет.

— А в супружеской постели было невероятно увлекательно, да?

Роберт любил «предварительные» ритуалы. Особый стук в дверь, один едва заметный, один сильный. Это напоминало ей сердцебиение. Каждый раз одно и то же. Затем, как будто еще оставалась необходимость в том, чтобы подтвердить, что это именно он, из-за двери доносилось: «Это я», — потом он, наконец, входил. Роберт всегда ложился в кровать с левой стороны, прижимался к ней своими ледяными ногами, чтобы согреться.

У него были и «промежуточные» ритуалы. Сначала щетинистые поцелуи, от которых она начинала задыхаться, затем бесконечная неловкая возня под простынями. Она пыталась осторожно поговорить с ним, надеялась, что это улучшит процесс для них обоих, но подобные обсуждения были неприемлемы для него. Это неприятно удивляло Женевьеву, потому что он казался ей человеком, с которым спокойно можно говорить о чем угодно. В конце концов он срывал с себя ночную сорочку, забирался на нее и приступал к делу. Тяжелый, краснолицый, он производил всегда одни и те же механические действия. И снова начинался стук. Интересно, какая часть кровати производила этот странный шум? Днем она пыталась разузнать это, внимательно осматривала ножки кровати, матрац… Тук-тук, все быстрее, быстрее. Это напоминало занятие любовью с заводной игрушкой.

А после муж начинал ласкать ее обнаженное плечо, рисуя на нем бесконечные круги, и пытался разговаривать с ней, когда ей меньше всего хотелось говорить. Маленькие круги. Большие круги. Вечно одни круги. И еще он что-то мурлыкал себе под нос. Женевьева почти всегда безошибочно угадывала мелодию, но иногда бывали и исключения.

— Ты кажешься… — начал он прошлой ночью, выписывая, как всегда, свои проклятые круги.

— Какой?

— Далекой. — Сегодняшнее мурлыканье очень сильно напоминало чарльстон, одну из танцевальных мелодий с вечеринки.

— Я просто думаю о прошедшем вечере. Размышляю обо всем, что видела и слышала.

— О чем же ты размышляешь? — Он продолжал рисовать круги.

— Ни о чем особенном.

— Но мне хотелось бы узнать, о чем именно ты думаешь. Я хочу, чтобы мы были близки, насколько это возможно.

— Но мы ведь достаточно близки? Неужели я должна сообщать о каждой мелочи, которая взбредет мне в голову? Разве не могу я сохранить кое-что только для себя?

— Но, дорогая, — он продолжал напевать. Возможно, он просто не осознавал, что делает это, — ты ведь моя жена.

«Я пытаюсь ей быть, — подумала она. — Действительно пытаюсь».

Когда Роберт наконец — наконец! — покидал ее комнату, Женевьева с закрытыми глазами оставалась лежать на своей стороне кровати, думая о том, чем сейчас занимаются Лулу и компания. Они собирались в кафе «Селект», когда она помахала им на прощание и села в «бентли» вместе с мужем. Постоянный любовник Лулу, Кэмби, должен был быть там, и она отчаянно желала увидеть его, хотя никогда не признавалась в этом. Наверняка сначала они выпили по паре бокалов, а затем еще и еще. Потом были танцы и, возможно, драка. Внезапно наступило утро, и они все отправились в Лез-Аль полакомиться луковым супом в одном из рыночных кафе или купили сандвичи и бутылку вина и на такси отправились в Буа. В конце концов они вернулись на бульвар Монпарнас выпить кофе в «Доме» или в «Ротонде». Круг замкнулся, снова оживший Париж проносился мимо, торопясь по своим делам, а они сидели, развалясь в креслах с газетами, смотрели по сторонам, мучаясь от головной боли, пока не начинали один за другим разбредаться по домам, чтобы улечься в постель. И только одна Лулу по-прежнему жаждала безудержного веселья, по-прежнему стремилась к недостижимому.

— Готова поспорить, он пылкий любовник, правда, Виви? Твой Роберт?

— Твоя пудра осыпается прямо в кофе, — заметила Женевьева. — Взгляни на хлопья, которые порхают вокруг тебя.

— Какая жалкая попытка сменить тему! — Лулу все-таки уставилась в чашку, а затем близоруко скосила глаза на свое отражение в зеркале в позолоченной раме, висевшее позади их стола.

— Лулу, мне кажется, тебе необходимы очки.

— Заткнись. — Ворча, Лулу наклонилась и посмотрела под стол.

— Что теперь?

— Хочу взглянуть на сегодняшние туфли.

Женевьева выставила ногу, повернула ее в разные стороны, чтобы подруга могла получше рассмотреть. Королевские туфли с высокой застежкой, украшенные жемчугом, камнями и золотым шитьем, со странными каблучками в виде штопора.

— Ну, эти действительно очень забавные.

— Они от Сальваторе Феррагамо. Я специально выписала их из Калифорнии. Он создал их для Глории Свенсон, она не догадывается, что вторую пару Феррагамо сделал для меня.

— Я никогда не видела ничего подобного.

— Феррагамо — гений. Он сделал открытие: вес женского тела распределяется полностью не только на подушечки пальцев и каблук, но и на весь подъем. Сальваторе вкладывает тонкую стальную полоску в подошвы своих туфель, для устойчивости ступни. Если подошва крепче, нет сильного давления на каблук, появляется возможность менять его форму — делать каблук тоньше, превращать его в штопор… да во что угодно!

— С тем же успехом ты могла бы рассказывать о проектировании зданий, дорогая. Чтобы построить высокое здание, необходимо создать прочный фундамент. Твой Феррагамо напоминает мне архитектора.

— Но так намного сексуальнее. Все голливудские звезды мечтают о его туфлях.

— Ну, — заметила Лулу, — кому нужен Закари, если ты стала обладательницей потрясающих спиралевидных каблуков Глории Свенсон?

При упоминании Закари улыбка Женевьевы погасла.

— И что теперь? — спросила Лулу.

— Ну, — ответила Женевьева, — как только я проснулась, сразу подумала о тех туфлях Вайолет. Я должна заполучить туфли от Закари, Лулу. И я так осмелела, что решила отправиться в его магазин и уговорить его сделать их для меня.

ПАОЛО ЗАКАРИ

САМЫЕ ДОРОГИЕ В МИРЕ ТУФЛИ

Вывеска занимала половину витрины. Женевьева уставилась в окно, занавешенное пурпурным бархатом, в комнате царил полумрак. Никаких показов и шоу, привлекающих посетительниц. Ни одного намека на то, закрыт или открыт магазин. Здесь царила полная тишина. Ей ничего не оставалось, как подергать за дверную ручку.

Нервничая и злясь на себя за нервозность, Женевьева потянулась к круглой медной ручке.

Дверь мягко открылась, она вступила в квадратную комнату, отделанную все тем же пурпурным бархатом. Дневной свет не проникал внутрь, комнату озаряли многочисленные мерцающие канделябры, установленные на расставленных у стен столиках черного дерева, среди копий журналов «Вог». Женевьева поморщилась, уловив жаркий, сладкий запах тающего воска. С потолка свисала гроздь из пяти или шести переплетенных вместе свечей, установленных в витиеватой серебряной клетке. Все это выглядело так старомодно и необычно, словно она в мгновение ока очутилась в прошлом веке.

Белый воск капал, образуя сферические узоры, неторопливо стекал на столики черного дерева и на неровный, сильно отполированный пол из темного дуба. Полосатый коврик цвета зебры в центре комнаты производил гораздо более благоприятное впечатление, привнося элемент современности в мрачноватую обстановку. Женевьева увидела пару кушеток в стиле Наполеона III, обтянутых пурпурным бархатом, и подумала, что, возможно, ей стоит присесть и подождать, пока кто-нибудь появится. Но знал ли кто-нибудь, что она здесь — ведь дверь открылась совершенно бесшумно. В магазине не оказалось звонка, чтобы позвонить и привлечь внимание.

В помещении не было туфель. Ни одной пары.

— Эй! — Голос прозвучал как-то по-особенному громко в тишине комнаты. — Bonjour? — Она увидела свое отражение в высоком серебряном зеркале в другом конце комнаты и показалась себе какой-то неуверенной, жалкой, черт побери, а ей так этого не хотелось! Несмотря на это, она была невероятно привлекательна. Под длинным пальто с отороченными беличьим мехом манжетами и воротником платье из кантонского крепа цвета копенгагенской лазури с круглым воротничком из тончайшего кремового кружева и жатым шелком, смягчающим чересчур вызывающий вырез, низкую талию опоясывал гофрированный пояс. Наряд дополняла шляпка «колокол» из китайского крепа со слегка загнутыми полями, а на ногах красовались туфли Глории Свенсон с уже известными нам смелыми спиралевидными каблучками. Несомненно, даже такой искушенный представитель элиты, как Закари, был бы впечатлен.

— Чем я могу вам помочь?

Женевьева резко обернулась, ужаснувшись тому, что кто-то смог застукать, как она восхищается собой. Одна рука инстинктивно потянулась к горлу в попытке защититься, но тут она заметила стройную, элегантную женщину лет сорока, с чистыми голубыми глазами и длинными волосами, собранными в шиньон. Ее волосы были примечательны своим неопределенным оттенком — ни светлые, ни седые, ни темные, ни серые, но сочетающие все вышеперечисленное, словно переливающиеся и изменяющиеся в прическе. В мерцающем пламени свечей они казались золотистыми, но стоило отступить в тень, они тут же превращались в сияющую, холодную сталь.

— Я вас слушаю? — повторила женщина, высокомерно добавив: — Мадам?

— Я хочу увидеть месье Закари.

Женщина несколько раз моргнула, а затем медленно оглядела ее с головы до ног. Пока она переводила взгляд с одной ноги на другую, свет снова переместился, и на мгновение ее волосы приобрели почти тот же радужный голубой оттенок, что и ее глаза. Женщина молчала.

— Прошу вас, я хотела бы увидеть месье Закари.

Взгляд незнакомки сбивал с толку. Она словно смотрела сквозь Женевьеву и видела все, что происходило за ее спиной.

— Послушайте, я не понимаю, в чем дело? — Женевьева начала раздражаться. — Я непонятно выразилась?

— Вполне понятно. Но вам не назначено на сегодня. — Она говорила с сильным акцентом. Возможно, русским? Или польским?

— Конечно же мне назначено. — Женевьева почувствовала себя глупо, произнеся эти слова, но не смогла вовремя остановиться. В этой женщине было нечто, что заставляло ее спорить, даже если у нее не было подходящих аргументов.

— Нет, вам не назначено. — На бледном лице появилась улыбка, но глаза источали ледяной холод.

Женевьева, изо всех сил стараясь скрыть смущение из-за глупой выходки, попыталась изобразить вежливую улыбку.

— Не могли бы вы сказать, здесь ли месье Закари?

— Не имеет значения, здесь он или нет. Вам не назначено.

— И откуда вы знаете, что мне не назначено? Вы ведь даже не заглянули в записную книжку и тем более не спросили у самого месье Закари. Вы даже имя мое не удосужились узнать.

— Я прекрасно осведомлена обо всех назначенных встречах. И знаю, что вам не назначено. — В лице женщины появилась твердость. Все как-то заострилось. При помощи своих бесцветных волос, неярких глаз и утонченной холодности она сумела погрузить Женевьеву в воображаемые осколки стекла.

Женевьева открыла кожаный ридикюль и, подкопавшись в нем, сухо протянула женщине визитку.

— Пожалуйста, передайте это месье Закари. Скажите ему, что я подруга и клиентка Коко Шанель и Поля Пуаре. Передайте ему… — слова вдруг застряли у нее в горле, — передайте ему, что я близкая подруга графини де Фремон и буду ему очень признательна, если он уделит мне несколько минут своего драгоценного времени. Я бы хотела заказать у него пару туфель.

Ассистентка не пошевелилась, чтобы взять карточку, и Женевьева протянула руку, сунув визитку почти ей под нос.

— Будьте так любезны, передайте мою визитку месье Закари.

Женщина подняла руку, словно собираясь взять карточку, но вместо этого коснулась прически, поправляя невидимые выбившиеся из шиньона пряди.

— Его здесь нет.

Женевьева резко опустила руку.

— Хорошо, а когда он будет здесь? Могу я назначить время?

Неожиданно откуда-то из глубины дома раздался резкий звук. Трудно было определить, откуда он доносился, возможно, откуда-то сверху, или снизу, или из-за двери. Это был кашель.

Женевьева нахмурилась:

— Вы уверены, что его здесь нет?

— Здесь никого нет.

Снова послышался кашель. Теперь в этом не было сомнения, она отчетливо слышала мужской кашель.

Женевьева шагнула в сторону, попыталась рассмотреть узкую лестницу в конце комнаты, пристальным взглядом словно пытаясь преодолеть преграду. Женщина двинулась следом, хотела загородить дорогу. Неожиданно ее лицо показалось Женевьеве странно изможденным.

— Это просто смехотворно. Я понятия не имею, почему вы мне лжете, но позвольте заметить, сейчас вы попросту вредите месье Закари. Я не забуду вашей неучтивости. — Она резко швырнула визитку на самый высокий столик. — Будьте так добры, покажите мою визитку месье Закари и попросите его сделать одолжение и позвонить мне. Я собираюсь заказать у него пару туфель и от своего не отступлюсь. — Быстро взглянув в зеркало, она заметила, что очень бледна. Женщина тоже посмотрела в зеркало. Какое-то мгновение они обе пристально разглядывали отражение Женевьевы. Она была ниже женщины и сейчас, возможно, впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему крохотной.

Женевьева быстро направилась к двери.

— Если вы или месье Закари побеспокоитесь навести обо мне справки, вы поймете, что я не из тех женщин, которых можно не принимать во внимание. Это так.

И она бросилась прочь, поскользнувшись на ступеньках.

— О, дорогая. — Лулу отставила в сторону кофе. — Неприятная история, ничего не скажешь, но, возможно, он все-таки позвонит.

— Нет, — ответила Женевьева. — Я сомневаюсь, что эта гарпия передаст ему мою визитку.

— Думаешь, она настолько высокомерна? Если не станет передавать сообщения своему хозяину, вполне может лишиться работы.

— Не знаю, высокомерие ли это, но в ней явно есть что-то отталкивающее. Она сразу мне не понравилась. — Женевьева зачерпнула еще одну ложку мусса Лулу. — А я — ей. Нет, она не передаст ему мою визитку, я в этом уверена. Я должна найти способ как-то обойти ее.

Лулу задорно подняла вверх свою чашку.

— Я пойду с тобой, моя милая. Завтра же. Эта женщина не справится с нами обеими. Давай выпьем. Разговоры о борьбе вызывают у меня жажду.

— Не рановато ли для алкогольных напитков? Даже для тебя?

— Ты забыла, я ведь еще не ложилась. Для меня по-прежнему продолжается вчерашний вечер. Если уж на то пошло, сейчас очень поздно.

Женевьева нахмурилась. В голосе подруги прозвучало слишком много напускной веселости.

— Что-то случилось?

Лулу скорчила гримасу.

— О, ты ведь знаешь. Все как обычно.

— Кэмби? Что он на этот раз натворил?

Но Лулу просто покачала головой, так, словно это было слишком сложно для того, чтобы Женевьева смогла ее понять.

— Как жаль, что я не могу не думать об этом человеке! Это так символично, правда? На самом деле все мужчины в Париже влюблены в меня, но мне нужен именно тот, который меня не любит!

— Он тоже любит тебя. — Женевьева схватила ее руку и крепко сжала. — Если честно, вы друг друга стоите. Никто из вас не может принять другого таким, какой он есть. Вы наслаждаетесь своей загадочностью и непредсказуемостью. И делаете друг другу больно, потому что считаете, что лучше боль, чем сытая спокойная жизнь.

— Может быть, ты и права, милая. — Лулу улыбнулась. — Откуда ты так хорошо меня знаешь?

— Я просто так чувствую, — ответила Женевьева. — И ты тоже меня знаешь лучше, чем кого бы то ни было.

Лулу пожирала ее глазами.

— Если бы мы не были такими близкими подругами, обязательно стали бы врагами. — Она продолжила говорить о Кэмби и том, что он за негодяй. — Я так зла на него, Виви. Я ничего не могу с этим поделать. А как бы ты поступила на моем месте?

Женевьева пожала плечами:

— Не знаю. Возможно, написала бы стихотворение.

— Я не умею писать стихи. Что-то происходит, все мои слова словно улетучились куда-то. Буквы ускользают от меня.

— Ну, тогда просто спой об этом. Вложи все свои чувства в искусство. Ведь, в конце концов, Кэмби именно так и поступает.

— Точно. Свинья. Женевьева снова сжала ее руку.

— Гляди веселей, дорогая. Я решила устроить вечеринку. Грандиозную костюмированную вечеринку, как у Вайолет, только больше и лучше. Главная тема — кубизм. — На самом деле эта идея только что пришла ей в голову, но она уже загорелась ею. — Что скажешь?

Лулу захлопала в ладоши в полном восторге.

— Замечательно!

— И я, конечно, должна все устроить в подходящем месте.

Подруга оживилась:

— Ты могла бы договориться о каких-нибудь интересных и необычных работах. Что-нибудь от Брака[1] или Дерайна. О, и не забудь о Соне Делоне. Ты была на ее последнем модном показе? Все это очень в духе кубизма. Знаешь, она станет центральной фигурой нашей экспозиции.

— Великолепно. Ты поможешь мне, Лулу? Ведь ты же, в конце концов, знакома со всеми деятелями искусства.

Лулу снова помрачнела. Она внезапно посмотрела куда-то в сторону, судорожно ухватилась за руку Женевьевы и горячо зашептала ей на ухо:

— Не оборачивайся, шери, представляешь, этот проклятый пингвин только что вошел сюда.

Роберт задумался об этом в конце одной из своих вечерних партий в покер, во время ежемесячной увеселительной поездки с Гарри Мортимером и его приятелями в небольшой клуб на Монмартре. За ужином спиртное лилось рекой, они играли в покер. Роберт не был заядлым картежником, до приезда в Париж и до знакомства с Гарри он никогда не играл. Вечера в клубе проходили с обычными атрибутами: алкогольными напитками, густым туманом сигаретного дыма, фишками, передвигаемыми по зеленому сукну, определенными разговорами — все это стало, по крайней мере для него, определенной формой праздничного декаданса. Это казалось допустимым во время затянувшегося пребывания в Париже, но должно было навсегда закончиться с неизбежным (хотя еще не запланированным) возвращением домой — к его семьей мануфактуре, обычному стилю жизни в Бостоне.

Гарри был по меньшей мере лет на десять старше Роберта, тучный, лысеющий газетчик с острым умом, горячим темпераментом и богатым опытом, все это ему приходилось держать в узде, чтобы оправдать свои глубокие убеждения. Гарри отличался распутством, но чем-то напоминал Роберту отца, и это делало его компанию весьма привлекательной. Покер стал своего рода вызовом. Роберт играл слишком осторожно и знал это. Иногда, снова и снова выходя из игры, он замечал, как Гарри слегка приподнимает бровь, словно подстрекая его идти дальше. Вперед, Роберт. Включайся в игру. Разбуди в себе азарт. У него, похоже, просто не было этой дьявольской азартной искорки. На кону стояли слишком большие деньги. Если две его карты окажутся не слишком удачными, он просто выйдет из игры. Порой после того, как партия была разыграна, он понимал, что мог бы получить стрит[2] и сорвать банк. Но в другой раз его карты оказывались абсолютно недостойными игры, и он, потягивая напиток, с удовлетворением думал, что был прав, не желая попусту рисковать.

Женевьева знала про покер, но не догадывалась, чем еще занимались Гарри и его приятели в клубе на Монмартре. Для начала девушки приносили напитки в комнату для игры в карты, давали прикурить сигары и меняли пепельницы, мило улыбаясь гостям. Но позже, когда сигарный дым становился гуще, голос Гарри звучал громче, а фишки сновали туда-сюда во все более увеличивающихся стопках, девушки постепенно начинали задерживаться в комнате, при первом удобном случае усаживались на широкие колени, обнимали толстые шеи и начинали шептать на ухо и хихикать. Чуть позже джентльмены один за другим поднимались по маленькой лестнице в задней части клуба, ведущей в комнаты наверху.

И вот наступало самое любимое мгновение Роберта за весь вечер. Тот момент, когда он вставал из-за карточного стола и выходил на прохладный, темный, свежий ночной воздух или в чудесные сиреневые сумерки приближающегося рассвета. Он брел с холма вниз в поисках такси, которое отвезло бы его домой, один-одинешенек в огромном городе, если не считать случайно проехавшей мимо машины или щебечущей птицы. Деньги в целости и сохранности лежали в его кармане (потому что он всегда точно знал, когда следует обналичить фишки), а его добродетель по-прежнему оставалась безупречной (девушки быстро поняли, что зря теряют время, пытаясь кокетливо присесть на колени этого парня или нашептывая ему на ухо милые глупости). Иногда он всю дорогу шел, насвистывая какую-нибудь мелодию.

— Как поживает твоя великолепная кобылка? — спросил Гарри в тот вечер, перетасовывая карты. — Полагаю, ты хорошо взнуздал ее? — Он уже довольно много выпил и пылал от вожделения, но это была его обычная манера, его способ выражать дружелюбие.

— Такую женщину, как Женевьева, взнуздать невозможно, — ответил Роберт. — Последнее дело — вести себя с ней подобным образом.

Гарри пожал плечами и принялся раздавать карты пятерым игрокам.

— Вот тебе мой совет, приятель, хорошенько приглядывай за своей леди. Все эти друзья-артисты, с которыми она путается… Знаешь, я не стал бы доверять мужчине, который носит берет или накидку. — Произнеся эти слова, он взглянул на застывшую в дверях хорошенькую рыжеволосую девушку и подмигнул ей.

— Мне не надо доверять им, — откликнулся Роберт. — Я доверяю ей.

— Это похвально, я не сомневаюсь. Скажи, а почему бы тебе как-нибудь не пригласить ее ко мне в гости, а? Мы могли бы поужинать, а девчонки поболтали бы о детишках, или о цветочном оформлении, или прочих дамских глупостях.

— Конечно, это было бы замечательно. — Роберт слишком хорошо представлял, что думала Женевьева о перспективе провести целый вечер в обществе Мод Мортимер. В компании Мод, помешанной на своих благотворительных комитетах и вышивке гобеленов. Мортимеры — люди не ее круга, впрочем, как и все его друзья. Это стало очевидно сразу после того, как он представил им жену по прибытии в Париж. Но, в конце концов, чего он еще ожидал, женившись на такой женщине? Почему он никогда не влюблялся в тех девушек, которые могли бы близко подружиться с Мод Мортимер или, возможно, с любой девушкой у него на родине?

— Ежовые рукавицы, — Гарри вытянул две карты, — вот что нужно этим женщинам. — Он снова подмигнул рыжеволосой девушке. — И знаешь, я собираюсь позвонить тебе завтра с номера одного моего друга.

— Что это за друг? — Роберту показалось, что в его голосе прозвучала настороженность.

Гарри коснулся своего носа и наклонился ближе, чтобы сидевшие вокруг стола не могли слышать, о чем они говорят.

— Я все объясню, когда позвоню.

Роберт, хмурясь, вытянул карты.

— Давай поговорим завтра. — Гарри взглянул на него. — Играешь?

— Нет, я выхожу из игры.

Около четырех утра, оказавшись на улице, под ночным небом, затянутым густой пеленой облаков, которая словно плотное бархатное покрывало укутывало шпили крыш, трубы и башни, Роберт брел сквозь ряды обшарпанных улиц вдоль площади Пигаль в направлении своего дома и вспоминал о том, как Гарри отзывался о Женевьеве.

Гарри просто ничего не понимает, решил он. Но в этом нет его вины, почти нет. Он просто такой человек.

Роберт вытянул руку, чтобы остановить такси, и выдавил из себя улыбку. Женевьеве крупно повезло, что она выбрала такого мужчину, как он.

Рядом остановился кеб, одна из тех запряженных лошадью повозок, которые теперь не часто можно встретить на улице.

«Знает ли она, как ей повезло?» — думал он, открывая дверь.

И тут у него возникла идея.

На следующий день после званого вечера в доме графини де Фремон идея Роберта нашла свое воплощение в жизнь.

Женевьева вернулась домой после полудня, прослушав, как Лулу отрабатывает несколько новых музыкальных номеров со своим пианистом в «Койоте» на рю Деламбре. Едва она вышла из лифта, заметила, что дверь в квартиру слегка приоткрылась. Крошечное лицо, очевидно, это была горничная Селин, выглянуло оттуда, затем дверь снова резко захлопнулась, Женевьева не была уверена в том, что это ей не показалось.

— Селин? — Женевьева резко постучала в дверь. — Селин!

Но неожиданно появился Роберт и, выйдя ей навстречу, прикрыл за собой дверь. У него был странный вид.

— Ты заболел или что-то случилось?

— Закрой глаза, — Роберт схватил ее за руку, — у меня для тебя сюрприз.

— Что за сюрприз?

— Просто закрой глаза.

Она снова услышала, как заскрипела дверь, потом раздались его приглушенные шаги в холле. Он шумно дышал ртом, как всегда, когда волновался. Были и другие случаи, когда он так дышал… Она представила его себе, совсем близко, его лицо — прямо над нею, его тело придавливает ее своим весом. Его усы пахли сигарами, виски и ужином.

— Давай, Роберт.

Почему ее сердце так бешено колотилось? Из глубины квартиры послышался шелестящий звук, напоминающий звук рвущейся бумаги.

— Могу я открыть глаза?

Стоя с закрытыми глазами, она вдруг почувствовала, как окружающая реальность начинает исчезать. Пол под ногами казался теперь не таким устойчивым, как мгновение назад.

Ей почудилось, что ее уносит к потолку, но, возможно, она стремительно летела вниз, в шахту лифта. Женевьева хотела протянуть руку, прикоснуться ладонями к стенам в шелковых обоях, ухватиться за что-нибудь, чтобы понять, где оказалась.

— Хорошо. — Он снова оказался рядом. Его руки тяжело легли ей на плечи, он слегка подтолкнул ее через порог. — Можешь открыть глаза.

Сюрприз возвышался прямо перед ней, на мгновение показалось, что он раздавит ее. Женевьева слегка вскрикнула и попыталась отступить, но сильные руки держали ее, не давали сдвинуться с места, тело Роберта, словно стена, возвышалось у нее за спиной.

— Я не мог забыть ту историю, которую ты рассказала мне, — прошептал он. — О твоей лошади. Она как-то необъяснимо тронула мою душу. Я представлял тебя маленькой девочкой, скачущей верхом по своим владениям, свободной, словно птица. Я часто думал об этом.

Она на самом деле стояла там, прямо посередине холла, яростно взвиваясь на дыбы на своем мраморном пьедестале. Бронзовая статуя восьми футов высотой, не меньше.

— Видишь? — Роберт ткнулся носом в ее шею. — У тебя есть муж, который полностью тебя понимает. Ты догадывалась об этом?

Безумно вытаращенные глаза, огромные зубы, страшные раздувающиеся ноздри.

И как он на самом деле мог подумать?..

В тот вечер, когда Роберт впервые переступил порог дома родителей Женевьевы и они впервые увиделись за ужином, она мило улыбнулась ему через стол, точно зная, что он пришел спасти ее.

Она так долго ждала своего избавителя. Задолго до того, как наступило то полное неприятностей лето, она начала жаждать спасения. Женевьева пробиралась сквозь бесконечную вереницу дней, читая и мечтая о жизни, которой сможет когда-нибудь жить, и неразборчивым почерком записывая свои стихотворные фантазии в дневнике. А затем появился Роберт с его непринужденным смехом, мужественностью, обходительностью и такой доброй улыбкой. Каким спокойным и непринужденным он казался по сравнению с ее измученной, невротической матерью! Каким прямодушным выглядел по сравнению с ее двуличным отцом! Она выросла в доме, наполненном тайнами, там никто никогда не выражал открыто своих мыслей. И вот, наконец, появился человек, с которым она спокойно могла говорить о чем угодно.

Они встречались три месяца, Женевьева испытывала истинное наслаждение от разговоров с ним, пыталась серьезно оценить его и не позволить себе делать суждения под влиянием желания покинуть родительский дом. Она не была влюблена, по крайней мере, в ее душе не возникло и следа взрывной влюбленности, того невероятного ощущения, когда земля уходит из-под ног. Она испытывала огромную нежность и искренне надеялась, что это бесхитростное чувство сможет перерасти в Настоящую Любовь. К тому времени, когда он решился сделать предложение, Женевьева не сомневалась, что находится на полпути к заветной цели.

Лошадь была изваяна в натуральную величину, но выглядела абсолютно безжизненной.

— Я не слишком хорошо разбираюсь в искусстве, — говорил Роберт, — но я прислушался к некоторым советам, можешь мне поверить, это весьма удачное вложение денег. Гораздо более удачное, чем все те литературные журналы, которые ты заставляешь меня спонсировать.

Как-то днем, еще в период ухаживаний Роберта, они прогуливались в розарии леди Тикстед. Небесную твердь заволокло тучами, над головой рокотали раскаты грома.

Женевьева подняла голову и взглянула на небо. Буря обещала быть великолепной.

— Знаешь, как я голодна? — страстно прошептала она. — Я имею в виду жизнь, целый мир.

— Нам лучше вернуться, — предложил Роберт. — Собирается дождь.

— Ну, так давай вымокнем до нитки. — Она крепко держала его за руку.

— Твоя матушка будет недовольна мной. Что, если ты простудишься?

— О, Роберт, не будь таким занудой.

Неожиданно хлынул дождь.

— Быстрее, — крикнул он. — Мы промокаем насквозь.

— Мне все равно. — Она прижала ладонь к его щеке. — Я задыхаюсь в этом доме. Моя жизнь уходит от меня все дальше и дальше.

Он нахмурился, пристально посмотрел на нее. Это был взгляд потерявшейся собаки, он говорил: «О чем ты?» — он кричал: «Пожалей меня!» Впервые за все это время он смотрел на нее такими глазами.

Она тут же замолчала. И только одно слово громко звучало у нее в голове. Это было громкое и четкое: «Нет».

— Женевьева?

Через несколько мгновений она сумела совладать с собой. С трудом проглотила подступивший к горлу ком, отогнала навязчивое слово, заставила себя забыть его.

Он именно тот человек, который навсегда заберет ее отсюда и бросит к ее ногам целый мир.

Роберт сжал ее руку.

И она позволила ему увести себя обратно в дом.

— Женевьева? Ты ничего не хочешь сказать?

Но она больше не могла притворяться перед самой собой. Муж не понимал ее и никогда не сможет понять.

Утром Женевьева собиралась встретиться с Лулу, чтобы вместе отправиться на штурм магазина Закари, но, едва забрезжили первые лучи слабого мартовского солнца, она уже стояла в одиночестве перед магазином. Женевьева почти не спала этой ночью. Стоило закрыть глаза, как перед ее мысленным взором возникали взбрыкивающие бронзовые копыта. В голове звучали ржание и фырканье. Все это выглядело так, словно монстр, расположившийся в холле, насмехается над ней. Не в силах вынести мысли о том, что придется еще несколько часов лежать без сна, а затем завтракать с Робертом (и что она скажет ему за столом? Что она сделает?), Женевьева приняла ванну, оделась и тихо покинула квартиру.

Из цокольного этажа, расположенного под магазином, пробивался свет. Возможно, это его мастерская? Должно быть, он сейчас там совсем один. У нее возникло желание позвонить, но вывеска «закрыто», красовавшаяся на двери, обезоружила ее. Ей не хотелось раздражать его еще больше. Сделав два круга по крошечному дворику, она вышла через узкий проход на улицу.

На рю де ла Пэ стояла необычная тишина. Ставни известных модных домов были закрыты, кругом царило безмолвие. На мгновение она замерла, пристально разглядывая Вандомскую площадь. Знаменитая колонна казалась сегодня утром странно короткой и толстой. Какой-то мягкой. Словно рулон ткани стоял прямо в центре восьмиконечной площади. Но, вероятно, это была всего лишь игра света и тени.

Пока Женевьева стояла в мечтательном созерцании, длинный черный автомобиль «ли-фрэнсис» проехал мимо, слишком близко к тротуару, и, разбрызгав грязную лужу, облил ее ноги. В уникальных бальных туфлях от Андре Перуджи, парижского дизайнера обуви, с невероятно высокими испанскими каблуками и остроконечными носками, мягчайшее кожаное покрытие которых украшало множество ярко расцвеченных и переплетенных между собой треугольников из замши и парчи. На создание этих туфель, по словам самого Перуджи, его вдохновили картины Матисса. Эти туфли она надела, чтобы произвести впечатление на Паоло Закари, теперь они промокли насквозь и были перепачканы в грязи. Вне себя от ярости Женевьева шагнула вперед и уже открыла рот, чтобы выкрикнуть что-нибудь обидное, но машина уже скрылась за углом. На заднем сиденье сидела женщина. Женевьева не успела рассмотреть ее, но ей показалось, что раньше они встречались… Все те же старые знакомые…

После двух укрепляющих бодрость духа чашек кофе и круассана с маслом, за столиком у окна в ближайшем кафе с мрачноватым зеленым интерьером, Женевьева наконец смогла заставить себя наклониться и взглянуть на промокшие туфли. Все оказалось именно так, как она предполагала. Туфли были безнадежно испорчены. Она смочила свой платок в стакане с водой, чтобы протереть их, но какой теперь в этом был смысл?

— Вам лучше взглянуть на это с другой стороны, — раздался рядом мужской голос. — Они были не так уж и хороши, ведь правда? В них есть что-то клоунское, они немного напоминают туфли Арлекина. Невелика потеря.

— Невелика потеря! Вы представляете себе, сколько эти… — Выпрямившись, Женевьева вдруг обнаружила, что разговаривает с Паоло Закари.

— Это от Андре Перуджи, правда? — весело спросил он. — Знаете, вы определенно переплатили. — Затем он снял пальто и уселся за столик, не спрашивая у нее разрешения.

Поначалу она не могла выдавить из себя ни слова. Его высокомерие полностью лишило ее дара речи, она изумленно смотрела на него разинув рот. На нем было то, что она приняла за рабочую одежду: твидовые коричневые брюки отличного качества, но выцветшие и мешковатые, и хлопчатобумажная рубашка свободного покроя, расстегнутая на груди. Его чванливая манера вести себя с окружающими наводила на мысль, что такой человек едва ли унизится до того, чтобы утруждать себя работой. Бездонные черные глаза скрывали истинные мысли и намерения.

Официант с впалой грудью и меланхоличными усиками принес миндальный круассан и эспрессо и поставил все это перед ним. Похоже, это был обычный завтрак Закари, который уже давно не менялся, поэтому его не стоило обсуждать.

— Ну и как, ты выиграл вчера, Антон? — поинтересовался Закари.

Официант покачал головой:

— Это очень печально, месье Закари. Фабиен убьет меня, когда узнает, сколько я проиграл. Но я нисколько не сомневался, понимаете? Я на самом деле считал, что знаю, что делаю.

Закари дружески кивнул официанту:

— Никогда ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным, мой друг. — И он снова посмотрел на Женевьеву, прищурив глаза.

Именно в этот момент Женевьева заметила веснушку на шее Закари, как раз над воротничком рубашки, она притаилась в маленькой впадинке на шее, там, где самая нежная кожа. Каким-то волшебным образом эта веснушка все изменила. Она выглядела очень мило и дружелюбно, намекая, что у этого человека есть другая сторона натуры — ранимость. Ухватившись за нее взглядом, Женевьева начала потихоньку расслабляться.

— Я устраиваю костюмированную вечеринку, — сообщила она Закари. — Главная тема — кубизм. Эта вечеринка превзойдет даже праздник у Вайолет де Фремон, она станет легендой. Там соберется весь свет, и все будут смотреть только на меня. — Она остановилась, чтобы перевести дух. — А на мне будет пара ваших туфель, месье Закари. Что скажете?

Губы Закари растянулись в улыбке. Он вытащил из кармана пальто пачку сигарет и, достав одну, положил пачку на стол.

— Не возражаете, если я закурю?

Осмелев, Женевьева протянула руку к его пачке и тоже взяла сигарету.

— Значит, туфли представляют для вас огромную ценность, миссис Шелби Кинг? — Он поднес зажигалку к ее сигарете, а потом прикурил сам.

— Совершенно верно.

Он откинулся на спинку стула и провел рукой по своим спутанным темным волосам.

— Почему? — Он выдохнул дым и пристально посмотрел на нее.

— Почему? — повторила она. Сигарета оказалась крепче, чем она ожидала. От ее дыма слегка засосало под ложечкой. Но тем не менее она сделала еще одну затяжку. — Неужели должна быть какая-то причина? Туфли могут быть невероятно красивы, мы оба знаем это. Они могут быть произведением искусства.

— Но ведь и платья тоже, правда? А также колье, кольца и духи. Но почему вас интересуют именно туфли?

— Я коллекционер, — ответила Женевьева, немного смутившись. — У меня целая комната отведена под туфли, там более пятисот пар. Туфли — моя страсть.

— Да, да. Но вы до сих пор так и не сказали почему.

От сигаретного дыма у нее кружилась голова.

— Я равнодушна к духам. Конечно, я пользуюсь ими, но не более того. Платья, драгоценности, ну что ж, они, несомненно, важны, но так тривиальны. По-настоящему красивые туфли впечатляют гораздо больше. Ну, конечно, несколько лет назад женщины могли носить под платьем подбитые сапожными гвоздями ботинки или деревянные башмаки — и никому до этого и дела не было. Но теперь… Теперь по-настоящему изысканный костюм — ничто без правильно подобранных туфель.

Его улыбка стала чуть шире.

— Продолжайте.

Она вдруг догадалась, что он испытывает ее. Для нее же будет лучше, если ее ответ окажется правильным.

— И потом, хорошие туфли не просто красивы. Наряд должен быть безупречен, иначе самая блистательная вечеринка может превратиться в сплошную пытку. Туфли связывают нас с окружающим миром, понимаете, в самом прямом физическом смысле. — Ей понравилось собственное последнее замечание, казалось, оно придавало глубину ее словам. Ее голова кружилась все больше, мир плыл перед глазами. Она затушила сигарету.

— Все это очень мило и интересно. — Закари тоже отложил сигарету. — Но ведь это не настоящая причина, не так ли?

Женевьева начала злиться.

— Послушайте, они просто нравятся мне. Вам понятно? А что еще вы ожидали услышать?

— Ничего. — Он допил свой кофе. — Абсолютно ничего.

Тишину, повисшую между ними, внезапно разорвал громкий стук в окно. Женевьева изумленно обернулась и увидела ледяную ассистентку Закари на улице рядом с кафе. Ее волосы отливали серебром в холодных лучах утреннего солнца. Сейчас лицо женщины показалось еще более неприветливым и суровым. Не обращая внимания на Женевьеву, глядя исключительно на Закари, она слегка кивнула и многозначительно указала на часы. А затем резко развернулась и пошла прочь.

— Мне пора. — Он схватился за пальто.

— Потому что так говорит та женщина?

— Потому что у меня назначена встреча с клиенткой.

Женевьева попыталась отыскать веснушку у него на шее, но теперь ее скрывал воротник рубашки.

— А как насчет меня?

— Вас?

— Насчет туфель для моей вечеринки?

Закари нахмурился:

— Я не обещал вам туфель, миссис Шелби Кинг.

— Но вы пообещаете, ведь правда? — Она постаралась улыбнуться как можно кокетливее.

Склонив голову набок, Закари, похоже, обдумывал важную проблему.

— Пожалуйста? — Женевьева терпеть не могла мелочность этого слова.

Закари склонил голову набок.

— Послушайте, я знаю, что обидела вас на вечеринке у Вайолет де Фремон. Если бы существовала возможность повернуть время вспять и снова вернуть то мгновение, чтобы исправить оплошность, я бы так и поступила. Это была нелепая ошибка, месье Закари, простая ошибка, о которой я ужасно сожалею.

— А почему вы думаете, что мне есть до этого дело, мадам?

Улыбка Женевьевы стала умоляющей. «Господи, — вдруг подумала она, — сейчас я унижаюсь перед ним!» Эта мысль привела ее в чувство. Ведь, в конце концов, он всего-навсего сапожник. Он мог быть абсолютно глух к ее чарам, извинениям, готовности унизиться, но у нее все же найдется то, от чего ему не отказаться. Это доллар, король всех валют.

Она потянулась за сумочкой и извлекла пачку денег. Пусть деньги скажут за нее.

Но он быстро поднялся, собираясь уйти, словно и не заметил денег в ее руке.

— Удачного вам дня, мадам. Это был необычный завтрак. Забавный, но в конечном счете он принес одни разочарования. Полагаю, для нас обоих.

Девушки ели ленч в «Куполе», сидя за столиком, который всегда был в полном распоряжении Лулу. Сегодня у нее на голове красовалась нелепая черная шляпа, украшенная павлиньими перьями, а замысловатый макияж более, чем обычно, напоминал египетский.

— Я узнала еще несколько историй о Закари, — сказала она, отодвигая тарелку в сторону.

— Что это за истории?

— Он приехал в Париж, потому что скрывался от мафии. Он расплатился за кровную вражду между его семьей и другим семейным кланом и вступил на корабль с кровью другого мальчика на руках. Мать отправила его сюда в корзине, когда он был еще младенцем, потому что сошла с ума и не могла позаботиться о нем. Его воспитали калабрианские волки.

— И где же правда?

Лулу пожала плечами:

— Откуда мне знать? Он, должно быть, наслаждается слухами, ведь иначе их не передавали бы в таком количестве. Думаю, ты должна стать первой, кто узнает правду, шери.

— Я не выношу его, — заявила Женевьева. — Он самый грубый, самый высокомерный…

Лулу откинулась назад и улыбнулась.

— Признайся, Виви, он кажется тебе неотразимым.

— Вовсе нет.

— Конечно да. Вся эта таинственность… а его глаза… И он отказал тебе. Этот недоступный мужчина становится еще более привлекательным хотя бы только по этой причине.

— Мне нужны его туфли, а не он, — передернула плечами Женевьева. — Я должна заполучить туфли. И как только они у меня окажутся, я собираюсь сказать этому чванливому мелкорослому сапожнику все, что о нем думаю!

Но Лулу пропустила ее замечание мимо ушей.

— Сдается мне, что эта недоступность может оказаться самым привлекательным качеством для такой женщины, как ты. Для женщины, которая только мечтает завести с кем-нибудь роман, но ничего не предпринимает для этого. Одно бесконечное томление и вздохи. Одни фантазии. Закари просто идеальный вариант для тебя.

— Последний раз предупреждаю, Лулу… — Теперь голос Женевьевы прозвучал недостаточно уверенно, она сама чувствовала это. Молодая женщина уставилась на свои ногти со свежим маникюром, сделанным как раз перед ленчем в салоне Лины Кавальери. Ее руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Виви? В чем дело?

— Если бы еще Роберт не купил мне эту лошадь! — воскликнула Женевьева. — Я не выношу ее. Ты должна увидеть ее… эти кошмарные глаза… Когда бы я ни посмотрела на это ужасное создание…

— Пойдем. — Лулу подала знак, чтобы принесли счет. — Покажи ее мне.

— В одно мгновение все изменилось, — вздохнула Женевьева. — Я не могу не обращать на это внимания. Я не знаю, что мне теперь делать.

На следующее утро Женевьева, забыв о завтраке, прямо в ночной рубашке отправилась в кабинет. Усевшись за столик из индонезийского дерева акажу, стройные ножки которого были «обуты» в деревянные сабо, она принялась писать поэму о девушке, которая не знала собственного имени. Слова быстро приходили на ум. К тому времени, когда она остановилась, чтобы перечитать написанное, набросала более двадцати строчек и практически выдохлась от сильного наплыва вдохновения. Но как было восхитительно освободиться от самых тревожных чувств! Освобождение, как определенное вознаграждение, становилось актом творения. Перед ней лежала лучшая вещь из того, что она написала, так должно было быть. Этой поэмой она заявит о себе как о реальной фигуре в англоамериканской литературе, о ней заговорят не как о мнимой претендентке или прихлебательнице настоящих писателей.

Женевьева изо всех сил стремилась войти в круг богемной элиты Парижа с тех пор, как они приехали сюда с Робертом. В те дни, ощущая растущее неудовольствие от скучного, серого круга посредственных знакомых Роберта, она долго гуляла вдоль Сены, выходила на Левый берег и, проходя мимо станции метро «Ваван», отправлялась в Шестой муниципальный район. Она пристально вглядывалась в окна кафе «Селект», «Ротонды», «Купола», рассматривала столики на мостовой, за которыми собирались самые известные писатели и художники, проводили там целые дни напролет, делали записи и наброски в блокнотах. Она приносила в выбранное кафе тетрадь со стихами, заказывала кофе с молоком и устраивалась писать и подслушивать. Она оказалась здесь, в городе своей мечты, но как сторонний наблюдатель.

Прошло четыре месяца, веселые и в равной степени разочаровывающие, прежде чем Женевьева познакомилась с Лулу с Монпарнаса в баре отеля «Ритц». Она понравилась Лулу с первого взгляда, и та начала знакомить Женевьеву со всеми подряд и вдохнула жизнь в закрытый прежде для приезжей аристократки Париж. Теперь Женевьева знала всех и могла появляться где угодно не благодаря Роберту, на которого возлагала большие надежды как на мужа, а с помощью Лулу. Она нигде больше не хотела жить, в мире не было ни одного города, который мог бы сравниться с Парижем. Но все же Женевьева по-прежнему держалась на расстоянии от заветной мечты. Она так и не стала одной из них.

Чтобы войти в круг писателей, которыми она так восхищалась, чтобы ей позволили участвовать в обсуждениях, разговорах о значительных, умных, прекрасных вещах, чтобы к ее суждениям с интересом прислушались Беттерсон, Паунд, Форд и остальные, она должна была создать поистине блестящую поэму. Произведение, которое докажет, что она не просто очередная богачка со смехотворными стремлениями, с которой можно шутить и льстить в благодарность за ее покровительство, что она не просто хорошенькая англичанка, закадычная подруга Лулу, но настоящая, серьезная поэтесса.

Сегодняшняя поэма поможет ей в этом. Это облаченное в слова признание ее таланта, ее гения.

Но так ли это?

Как только Женевьева принялась читать свое творение, восторг, светившийся в ее глазах, померк. Поэма начала расплываться и терять форму прежде, чем поэтесса сумела найти ее. К шестой строчке она стала похожа на собрание бессвязных, разрозненных мыслей. К десятой строчке превратилась в жалобное нытье. А на тринадцатой Женевьева просто забросила чтение, перечеркнула написанное и принялась бездумно рисовать на полях. Она набросала небольшой и очень забавный портрет Жозефа Лазаруса, воздыхателя Лулу. Пингвин Лазарус держал рыбу в своем длинном клюве с таким смущенным видом, будто не мог понять, как она там оказалась.

— Так когда, ты говоришь, лошадь вернется домой? — Роберт возник в дверном проеме.

— Я точно не помню.

— Но ведь они должны были это уточнить, Виви. — Муж стоял перед зеркалом в холле, поправляя галстук. Она могла даже не смотреть на него, чтобы понять это, он всегда так делал, прежде чем уйти на работу.

— Мне показалось, служащий сказал, что на это потребуется три недели. Или четыре?

— Четыре недели? Целых четыре недели, чтобы почистить статую?

— Наверное, все-таки три недели. — Она пририсовала Лазарусу крылья и снова окунула перо в чернила, склонив голову так, чтобы Роберт не видел ее лица.

— Это ужасно долго. — Он стряхивал крошки с рукавов. — Жаль, я не заметил, что статую необходимо почистить. Мне показалось, что она и так замечательно выглядит.

— О, она такая грязная.

— А почему Селин не могла протереть ее?

— Дорогой! — Женевьева притворно округлила глаза, чтобы изобразить, как ее ужаснуло его предложение. — Я не могу доверить непрофессионалу заботу о предмете искусства, каким является статуя лошади. Конечно, я никогда не прощу себе, если ей причинят вред по моей вине. Такая деликатная работа требует умения, терпения и опыта.

— Ну что ж, полагаю, тебе виднее.

Он вышел через парадную дверь, прихватив шляпу и портфель, а она смогла наконец вздохнуть спокойно.

— Чем собираешься заняться сегодня? — спросил перед уходом.

— Мне необходимо окончательно решить, где будет проходить моя вечеринка. Скоро надо будет рассылать приглашения. Поэтому сегодня днем я собираюсь в салон Натали Барии. Там Поль Валери читает свои последние стихи. И Норман Беттерсон тоже придет.

— Ах да, тот газетчик. — Муж вошел в комнату и наклонился, чтобы поцеловать ее в макушку.

— Он не просто «тот газетчик», Роберт. Он гениальный поэт.

— Конечно, дорогая. Как скажешь.

Натали Барни, покровительница американского искусства, регулярно устраивала поэтические чтения в своем трехсотлетием особняке на рю Жакоб, но Женевьева впервые удостоилась приглашения. Желая произвести приятное впечатление, она долго обдумывала наряд и в конце концов остановила выбор на сером костюме-двойке от Шанель из импортного твида с зазубренным мужским воротничком, который придавал ей ощущение собственной значимости и глубокого ума. К костюму она подобрала пару выходных туфель-лодочек из змеиной кожи от английского дизайнера Себастьяна Йорка. В их форме не было ничего необычного, но изысканные материалы придавали им особый шик. В туфлях чувствовалась особая беззаботность, которая ей так нравилась. Ей нравилось представлять, как змеи обвивают ее ноги.

Общество в салоне мисс Барни составляли почти полностью женщины. Женевьева, похоже, оказалась единственной из присутствующих, не имевшей никакого отношения к лесбиянкам, насколько она могла об этом судить. Сейчас она чувствовала себя не в своей тарелке, возможно, потому, что не имела никакого влияния на этих женщин. Она ничего собой не представляла и оказалась там только благодаря рекомендации Нормана Беттерсона. И все же Женевьева хорошо понимала, что это одно из тех мест, которое она, как поэтесса, должна сделать своим. Если бы только Лулу оказалась здесь, чтобы познакомить ее с кем-нибудь из присутствующих. Лулу всегда всех знала. Но даже в те моменты, когда от нее требовалась серьезность, она не могла не шутить и не проказничать.

Не исключено, что Лулу отправилась бы вальсировать с одной из этих дам с моноклем и в галстуке, чтобы испытать нечто новое.

Поэтические чтения запаздывали. Женщины, одетые как мужчины, прохаживались среди старомодной обстановки прошлого века или сидели развалясь на кушетках, облокотившись на турецкие подушки. На Женевьеву никто не обращал внимания, она уселась и уставилась на куполообразный потолок из цветного стекла. В этом месте ощущалась какая-то древняя мифологическая атмосфера. Хотя маленькая, проворная Натали не имела ничего общего с греческой богиней. Если бы только Норман Беттерсон появился здесь!

Официанты разливали чай из серебряного чайника, но Женевьева словно приклеилась к своему месту. Вокруг нее поэтессы-лесбиянки грызли разноцветные пирожные и уплетали сандвичи с огурцом, сокрушались о прекращении деятельности Transatlantic Review, приветствовали появление «Этого квартала» и сплетничали о других событиях в известных салонах принцессы де Полиньяк и Гертруды Стайн. Женевьева мрачно разглядывала свои руки, сложенные на коленях, и жалела о том, что хозяйка не подала что-то более крепкое, сейчас ей не помешало бы выпить для храбрости.

Наконец из задней комнаты появился Валери, он был бледен и слегка пошатывался, казалось, что воротник его рубашки слишком тесно обхватывает горло. Он крепко сжимал в руках стопку бумаг. Зрители рассаживались по местам, устраивались с чайными чашками на стульях, расставленных аккуратными рядами, или пристраивались на кушетках.

И вот — ура! — маленький восточный человек, держа большую бутылку шампанского, вошел в шумную комнату в сопровождении горничной, которая несла поднос с бокалами. Затем появился Эзра Паунд в смехотворном берете и поприветствовал Женевьеву одновременно со всеми остальными присутствующими широким взмахом руки. И наконец, за Паундом возник Норман Беттерсон в накидке и галстуке-бабочке в сопровождении красавца Гая Монтерея, облаченного в неизменный светлый костюм. Дела определенно шли на поправку.

Женевьева пыталась сосредоточиться изо всех сил, но не могла внимательно слушать чтение. Она не понимала, о чем речь, возможно, проблема заключалась в том, что она не могла разобраться в тонкостях французского, или же ее способности почувствовать глубину поэтических выражений были ограничены. В конце концов она вытащила из сумочки ручку и блокнот, думая, что сумеет кратко записать некоторые из наиболее запоминающихся фраз. Но и это оказалось слишком сложно, и она сдалась, бросив свою затею, принялась легкими штрихами набрасывать портрет Эзры Паунда, изображая его в виде огромного берета с выбивающимися из-под него непослушными волосами, остроконечной бородкой и парой ступней, высовывающихся из-под него. На рисунке возникал живой парик, в то время как стихи Валери витали вокруг и рассыпались над ней, словно сорванные ветром лепестки цветка. И только когда все вокруг захлопали, она поняла, что чтение закончилось.

— Боже, это вы, добрый день, миссис Шелби Кинг. Знаете, во время этого бесконечного чтения я наблюдал за вами. Ведь, в конце концов, только на вас здесь и стоит смотреть.

— Благодарю вас, мистер Монтерей.

Все снова разбрелись по комнате, и Женевьева протянула свой бокал, чтобы наполнить его шампанским, когда бутылка опустела. Мужчина в светлом костюме подошел и похлопал ее по плечу как раз в тот момент, когда она с печалью размышляла над неприятной перспективой поживиться содержимым чайника. Женевьева смущенно улыбнулась, не вполне уверенная в том, насколько удачным можно было считать такой комплимент в подобной компании.

— Вы выглядели… — Он понизил голос и осторожно приблизился к ней, пытаясь создать атмосферу доверительного легкого дружелюбия, словно они были старыми приятелями. — Вы выглядели так, словно ваши мысли переполнялись чем-то глубоким и проникновенным, в то время как стихи проносились мимо вас, подобно поезду, как и сама жизнь. Казалось, что вы случайно обнаружили нечто очень важное.

— Ну… — Женевьева думала, стоит ли ей признаться в том, что она просто бездумно рисовала карикатуру.

— Это выглядело так, словно вы решали, каким способом лучше покончить с собой.

— Прошу прощения?

— Женевьева, моя дорогая! — К ним подошел Беттерсон, улыбаясь краешком рта, что придавало его лицу какой-то перекошенный вид. Его галстук-бабочка тоже сбился набок. — Вижу, вы встретили Гая. Знаете, он один из наших лучших поэтов.

— Да, мы раньше встречались. Норман, я думала…

— О журнале? Давайте поговорим об этом позже, хорошо? После этой шумной вечеринки? Мы собираемся в кафе «Селект», если хотите — присоединяйтесь.

— На самом деле я хотела поговорить не о журнале. Не совсем.

— Я думал, мы могли бы напечатать некоторые стихи Гая в первом выпуске.

— Замечательно. — Женевьева набрала побольше воздуха в легкие, глядя, как Монтерей направился через комнату, чтобы присоединиться к Паунду. — Я хотела поговорить о своих стихах, Норман.

— Ах да. — Беттерсон похлопал ее по руке и подмигнул ей, как обычно подмигивают ребенку. — Позже? В «Селекте»?

Громко прозвучал гонг. Женщина, одетая как английский дворецкий, объявила:

— Леди и джентльмены, сегодняшнее представление вот-вот начнется. Поскольку сегодня нас порадовало своим появлением прекрасное весеннее солнце, мы отправляемся в беседку, я прошу всех выйти в сад и захватить с собой чайные чашки. Те, кто чувствителен к холоду, могут прихватить пальто и шарфы. У нас есть пледы, в которые вы можете укутать ноги, но я уверяю вас, снаружи замечательная теплая погода.

— Потрясающе, — воскликнул Беттерсон. — Обожаю, когда Натали организует шоу.

Женевьева оглянулась в поисках Гая Монтерея, но ему, похоже, удалось незаметно ускользнуть.

Беседка в средневековом стиле напоминала греческий храм с колоннами и статуями, ступени которого сейчас были превращены в театральные подмостки. Зрители расселись по местам, защищенные от ветра высокими, увитыми плющом стенами соседних домов на рю Висконти и рю де Сен, на раскладных стульях, расставленных концентрическим полукругом. Женевьева расположилась рядом с Норманом Беттерсоном, который слегка прижался ногой к ее ноге.

Вышел мужчина в смокинге, Женевьева узнала в нем композитора и музыканта Вирджила Томсона. Он сел за рояль сбоку от беседки и, ударив по клавишам, заиграл какую-то современную импровизацию.

Когда Женевьева попыталась отодвинуться от Беттерсона, он еще сильнее прижался к ней.

В потрепанной шляпе с цветами из-за занавеса появилась Натали Барни, одетая как пастух, с посохом в руках, она вела за руку пастушку, свою худенькую, хрупкую любовницу, Рене Вивьен, в капоре и бесчисленных нижних юбках. Когда звуки рояля стихли, пастух встал на колени, громко декламируя по-французски нечто, что должно было начинаться как классическая греческая трагедия, и протянул руку, чтобы коснуться хорошенькой ножки пастушки.

После полуденного бокала французского белого вермута шамбери и черносмородинового ликера в кафе «Пре-о-Клер», а также после стакана свежего белого сухого вина «Сансерре», приятно охладившего ее в кафе «Селект», Женевьева почувствовала, что возродилась к жизни. Роберт сегодня приглашен на ужин, а значит, вернется домой поздно, она могла спокойно сидеть и наслаждаться приятным моментом. Гай Монтерей снова неожиданно появился в поле ее зрения, он увлеченно беседовал с двумя незнакомыми мужчинами.

— Что думаете о Монтерее? — Беттерсон проследил за ее взглядом сквозь клубы сигаретного дыма, его колено снова нашло под столом ее ногу, и ей пришлось резко отодвинуться.

— Он интересный человек.

— Мне кажется, что вы ему очень нравитесь, — заметил Беттерсон и зашелся в приступе кашля.

— Господи, с вами все в порядке? Принести воды?

Беттерсон поднес платок ко рту и вытер губы.

— Со мной все в порядке. Не согласитесь ли вы переспать со мной, Женевьева?

— О, Норман… — Неужели он пьян? Он так спокойно говорил об этом, в то время как его жена сидела в другом конце комнаты за барной стойкой в обществе его секретарши…

Он проследил за ее взглядом.

— Не обращайте внимания на Августу. Она не станет возражать. Она очень даже обрадуется этому.

До Женевьевы доходили слухи об отношениях его жены и секретарши.

— Я хочу поговорить о моей любовной лирике, — твердо произнесла она.

Его блестящие голубые глаза широко раскрылись.

— Я очень даже неплох, вы ведь знаете. Не отвергайте меня из-за болезни, она не заразна.

— Вы читали мои стихи?

— Милая, мне осталось жить всего пять лет. Когда дело касается хорошеньких женщин, я использую любую возможность. — Он снова разразился натужным кашлем.

Женевьева дождалась, пока приступ закончится, решила, что кашель станет своеобразной точкой в их разговоре. Однажды Эрнест Хемингуэй сказал, что Беттерсон «человек, отмеченный смертью». Замечание оказалось настолько удачным, что стало более знаменитым, чем сам Беттерсон. «Клеймо мертвеца» намертво приклеилось к нему.

— Норман, вы единственный, кто видел мои стихи. Ну, кроме Роберта, конечно, но он ничего не смыслит в поэзии. Мне необходимо знать… необходимо понять, выйдет ли из меня толк. Как вы считаете?

— О, я не сомневаюсь, вы великолепны. — Он снова начал вести себя непристойно.

Женевьева на мгновение закрыла глаза, но, когда она снова открыла их, выражение его лица изменилось.

— Вы очень милая девушка, Женевьева. — Беттерсон покачал головой и печально улыбнулся. — Но вся беда в том, что вы никогда никого не любили, правда? Это заметно, дорогая. Это очень заметно.

— Я понимаю.

Она вспомнила о Роберте, сделавшем ей предложение, и то, как она обдумывала свое решение, пытаясь убедить себя, что он для нее не просто средство спасения.

— Ну вот, я расстроил вас, хотя мне меньше всего этого хотелось.

Она покачала головой:

— Нисколько, мне необходимо было узнать правду.

Бар звенел от смеха, наполнялся густым туманом сигаретного дыма.

— Послушайте, Женевьева.

— Я лучше пойду домой, Норман.

— Милая. — Он накрыл ее ладонь своей рукой. — Ну почему вы не хотите попробовать написать о чем-нибудь еще? О чем-нибудь, о чем вы действительно имеете представление, о том, что вам довелось пережить.

Женевьева отдернула руку.

— Избавьте меня от своей снисходительности и опеки. Он потянулся за своим стаканом.

— Ладно, хорошо. Я буду с вами откровенен. Стихи просто ужасны, они напоминают старую засохшую еду, которую продолжают разогревать снова и снова и подают к столу. У вас есть что-нибудь еще?

— Ну… — Женевьева неохотно извлекла свой блокнот и принялась перелистывать страницы. — Я действительно считала, что любовные стихи удаются мне лучше всего, но… думаю, я могу переписать другие стихи и…

— Это все в этом блокноте? — спросил Беттерсон.

— Да.

— Тогда позвольте мне взять его. Если здесь есть что-то стоящее, я найду сам.

— О, но здесь полно набросков, я немного стесняюсь…

— Да ладно вам, оставьте это жеманство. — Он махнул рукой. Покраснев, она через стол подтолкнула к нему блокнот.

— Вы ведь сбережете его, правда? Это… очень личное.

— Конечно. — Он снова криво ухмыльнулся. — Ну а теперь давайте поговорим о журнале, хорошо?

— Не возражаете, если я присоединюсь?

Женевьева, слегка возбужденная разговором с Беттерсоном, садилась в такси на бульваре Монпарнас, напротив кафе «Селект». Обернувшись, она увидела Гая Монтерея.

— Куда вы едете? — поинтересовалась она.

— В «Шекспир и компанию».

Книжный магазин Сильвии Бич с примыкающей к нему библиотекой, расположенный на рю де Л'Одеон, представлял собой центр англо-американского литературного общества Левого берега Сены. Женевьеве стало очень любопытно, что за дела могут быть там у мужчины в светлом костюме в столь неурочный час. И хотя им было не по пути, она кивнула, приглашая его сесть в такси.

— Не могу поверить, что прошло столько лет, прежде чем я, наконец, приехал в Париж, — воскликнул он, положив руку на сиденье позади нее. — Я здесь всего несколько дней, но нигде раньше не чувствовал себя так особенно, как здесь. У меня ощущение, будто я вернулся домой.

— Я чувствую то же самое, — улыбнулась она.

— Здесь все ощущаешь гораздо острее. — Его губы приблизились к ее лицу. — Жизнь мчится стремительней и яростней. Вы так не считаете?

Она знала, что он собирается поцеловать ее и что она не станет этому сопротивляться, несмотря на то, что у нее есть муж и они находятся в общественном месте. И, господи, как было восхитительно чувствовать вкус его губ, его жар. Он протянул руку, чтобы коснуться ее груди, и она снова позволила ему. Она позволила ему запустить руку под ее пальто, под твидовый костюм-двойку, пока он не добрался до ее обнаженной плоти. Она жаждала отдаться неистовому порыву. Она хотела, чтобы он касался ее разгоряченного тела и целовал ее прямо в такси, пока они мчались по городским улицам. Автомобиль пробирался по запруженным транспортом улицам; испытывая легкое головокружение от алкоголя, она просто желала отдаться во власть мгновения и плыть по воле волн. Все происходящее казалось ей нереальным и походило на сон.

Такси подъехало к зданию, в котором располагался «Шекспир и компания». Они вышли, Монтерей расплатился с таксистом.

— Сильвия сказала, что пару ночей я могу переночевать в квартире над магазином, — объяснил он. — Пока не устроюсь достойным образом, ну, вы меня понимаете.

Прохладный вечерний воздух взбодрил ее, теперь она чувствовала себя не так уверенно. Женевьева провела рукой по губам, стирая остатки смазанной помады, он рылся в карманах в поисках ключей.

— Мне казалось, они были где-то здесь…

Похоже, это будет продолжаться вечность. Ее била дрожь. Наконец, он обернулся к ней и пожал плечами.

— Должно быть, я потерял их.

— Возможно, нам следует перейти улицу и постучаться в соседний дом. Сильвия наверняка там.

— Нет, она уехала вместе с Эдриэнн. Мне остается только проникнуть в квартиру через окно.

— Вы шутите.

Он упер руки в бока и взглянул на окно первого этажа.

— Думаю, это не составит особого труда. Я вскарабкаюсь по вывеске.

Такси уже уехало. Алкогольные пары постепенно рассеивались. Он поплевал на руки и цепко ухватился за раму, поставив ногу на карниз.

— Надеюсь, вы смотрите, — крикнул вниз. — Так я выгляжу особенно эффектно. — Он ухватился за вывеску, которая свисала с железного крюка как раз над дверью, на одной стороне было написано название магазина, на другой красовалось изображение самого Шекспира. Когда Монтерей рванулся вверх, крюк угрожающе прогнулся и заскрипел, Женевьева тихо вскрикнула и закрыла глаза.

— Смотрите, не отвлекайтесь, — раздался его голос, словно у него на затылке были глаза и он мог следить за ее реакцией.

Женевьева посмотрела сквозь пальцы и увидела, что он уже забрался на козырек магазина и медленно подбирается к балкону. Теперь она могла вздохнуть спокойно. Несколько секунд спустя он был уже в безопасности и возился с оконным шпингалетом.

— Подождите, сейчас я спущусь и открою дверь.

Стоило им войти внутрь, все изменилось в лучшую сторону. Женевьеве раньше не доводилось здесь бывать, хотя в магазинчике, расположенном этажом ниже, она оказывалась не раз. Здесь было очень уютно, в углу стояли односпальная кровать, кресло, стол и два деревянных стула, а в небольшом закутке располагалась крошечная кухонька. Оттуда выходили две двери.

— Идеальное для меня место, — заметил Монтерей. — Здесь есть все, что может понадобиться человеку, а внизу достаточно книг, чтобы хватило до конца жизни.

Он извлек из кармана пиджака небольшую флягу, а затем принялся рыться в буфете в поисках стаканов.

— Вот так. — Сказал он и наполнил стаканы.

Женевьева сделала глоток, чувствуя, как тягучая жидкость обожгла горло, и обрадовалась возвратившемуся опьянению. Она с любопытством посмотрела на кровать, как вдруг он подошел к ней сзади и принялся целовать ее шею. Она позволила его рукам ласкать свое тело, свои ноги. Когда он запустил руки ей под платье, она глубоко вздохнула. Что она делает?

— Тебе ведь нравится, правда? — прошептал он. — Тебе понравится еще больше.

Она почти слышала дразнящий голос Лулу: «В супружеской постели было так восхитительно, правда?»

В голове мелькнула смутная мысль: пора уходить! — но она уже изогнулась навстречу ему, держась за край стола, чтобы сохранить равновесие.

Женевьева вспомнила о привычном стуке Роберта в дверь ее спальни. О его ритуалах — предварительном, промежуточном, последующем.

Женевьева изо всех сил прижималась к Монтерею. Пусть это произойдет.

Вся беда в том, что ты никогда никого не любила, правда? Это очень заметно, милая.

Она почти теряла рассудок, желая, чтобы это произошло. Похоже, с ним происходило нечто похожее. Она не успела как следует разглядеть его лица, когда он резко вошел в нее. Она должна была опереться о стол, который стал двигаться вперед, деревянные половицы скрипели в такт их движениям. На самом деле пол скрипел сильнее, заглушая стоны Женевьевы. Дело вовсе не в том, что она не была возбуждена. Она наслаждалась запретной природой страсти, своей собственной порочностью. И чем больше боли это причиняло, тем сильнее ей нравилось.

Когда все закончилось, он принялся стягивать с нее одежду, путаясь в застежках.

— Тебе не кажется, что ты ошибся? — спросила она. — Разве не принято раздеваться в начале?

— Ты считаешь, что мы уже закончили? — поинтересовался он.

На этот раз их обнаженные тела сплелись на постели. Пальцы ласкали кожу легкими прикосновениями, они были не в силах отвести друг от друга взгляда, томились в мучительно-сладких поцелуях. Это был долгий и чувственный секс.

А после, когда они сидели, прижавшись друг к другу, на крошечной кровати, ее вдруг охватила не поддающаяся контролю дрожь.

— Ты необычная, ты знаешь об этом? — У него был изумленный, несколько отрешенный взгляд, словно кружилась голова.

— Правда? — Во второй раз ее проняло. Сначала, понятно, это была всего лишь страсть. Но все равно они занимались «любовью без любви». В чем же дело?

— Эй, да ты замерзла. — Он плеснул немного виски в ее стакан. — Это поможет тебе согреться.

— Мне не холодно. — Она все равно поднесла к губам стакан. — Я боюсь.

— Чего?

— Того, что сделала. Того, что это означает.

— Это может означать все, чего ты сама пожелаешь. — Он поцеловал ее в плечо. — Моя сладкая девочка.

Ты сладкая, сладкая девочка…

— Я говорю о своем браке.

Он сделал большой глоток прямо из фляжки, и она вдруг заметила татуировку у него на руке.

— Можно мне посмотреть? Это был череп. Черный череп.

— Я сделал ее в Северной Африке. Это часть договора.

— Что это за договор?

— Договор со смертью.

Какая-то ее часть сгорала от любопытства, желала узнать больше, но другая, более разумная, не хотела больше ничего слышать. Это было слишком страшно. Он снова предложил ей фляжку, но она покачала головой. Ей больше не хотелось виски. Его запах чувствовался в его дыхании, на ее коже, там, где он целовал ее и ласкал языком. Чтобы немного освежиться, Женевьева решила выпить воды. Она перелезла через него и выбралась из постели, чувствуя себя неловко, понимала, что он наблюдает за ней, пока она втискивается в свою рубашку из китайского шелка с кружевным подолом, а затем натягивает на себя свой до нелепости строгий, измятый костюм.

Кран в кухне резко заскрипел, ржавая вода потекла тонкой струйкой, но Женевьева с жадностью осушила стакан.

— Ванная здесь? — Она взялась за ручку одной из дверей.

— Да, — лениво откликнулся он.

Но это оказался чулан. Она подергала другую дверь, чувствуя себя ужасно неловко.

Пока умывалась и поспешно подправляла макияж, до нее донеслись его слова:

— Ты читала мои стихи? Это своего рода метафизика, нечто недоступное простому восприятию, но все-таки я еще не достиг совершенства. Мне никак не удается достичь необходимого состояния, в котором только и возможно осветить истину. Опиум помогает, но этого мало. Ты пробовала опиум?

— Нет, — отозвалась она. Ее лицо в зеркале выглядело довольно глупо. Она с тоской вспомнила о Роберте. Он уже наверняка вернулся со своего ужина и сейчас сидел со своими любимыми газетами — New York Times, Boston Cronicle, Le Monde — и сигарой, в домашних тапочках, держа на коленях чашку кофе или потягивая виски. Сейчас ей отчаянно захотелось оказаться дома рядом с ним, уютно свернуться калачиком на своей кушетке в виде пироги. Она желала, чтобы все было как прежде.

Хотя вполне возможно, что муж еще не вернулся домой. Если она поедет домой прямо сейчас, то успеет принять ванну и смыть с себя дым сигарет, виски, пот.

— Ты глупая девчонка, — прошептала она, обращаясь к своему запотевшему отражению в зеркале.

— Я жду не дождусь, когда познакомлюсь с Сильвией, — послышался голос Монтерея.

Она нахмурилась.

— Но… — Ведь это квартира Сильвии. Над магазином Сильвии. Он наверняка встречался с ней раньше. По крайней мере, должен был.

Она вспомнила, как Монтерей стоял на тротуаре, без ключей, а затем бодро карабкался в окно. Он не знал, где находится ванная.

— О господи!

Выйдя из ванной с притворной улыбкой на губах, она обнаружила, что его нет в комнате.

— Гай? — И куда он подевался?

Повинуясь инстинкту самосохранения, она быстро схватила с пола пиджак его светлого костюма. Тот же инстинкт приказал порыться в его карманах, добравшись до внутреннего кармана, Женевьева обнаружила в нем… тяжелый металлический предмет, известный любому человеку, хотя ранее ей и не доводилось держать в руках огнестрельного оружия.

Сердце гулко стучало в груди, она едва не выронила пистолет, но сумела вовремя взять себя в руки, засунула его в карман и осторожно положила пиджак на прежнее место. Затем принялась молча искать свои разбросанные повсюду вещи.

Необходимо было как можно быстрее выбираться отсюда. Но он наверняка внизу, в магазине, бродит обнаженный среди книг. Как ей пройти незамеченной?

— Гай? — Она изо всех сил старалась, чтобы ее голос звучал беспечно. — Где ты?

— Я здесь. — Голос доносился не снизу.

— Что ты делаешь, Гай?

— Я размышляю. В моей голове созрело стихотворение, я пытаюсь выпустить его наружу. Как замечательно думается в маленьких, тесных и темных местах.

Он притаился в чулане.

Женевьева молниеносно выскочила из квартиры и ринулась вниз по лестнице.

— Женевьева? — донесся до нее далекий голос, пока она бежала через магазин, а затем боролась с задвижкой на двери. — Ты не хочешь послушать мое стихотворение? Оно чертовски удачно получилось.

Роберт вернулся домой около одиннадцати часов вечера после отвратительного ужина в одном из самых снобистских ресторанов Парижа (официант на полном серьезе намекнул, что стейк тартар подается сырым. Не просто непрожаренным, а именно сырым). Компанию ему составили чванливый владелец йоркширской текстильной мануфактуры, худший представитель разновидности британских промышленников, напоминающий жабу, и его подобострастный помощник с плохими зубами. Казалось, что эти люди не имеют ни малейшего понятия о человеческих тепле и сердечности. Общаясь с ними, Роберт с потрясающей ясностью представил «темные фабрики сатаны».[3] Войдя в квартиру, он был несказанно удивлен, обнаружив, что жены до сих пор нет дома.

Откуда-то издалека раздавалось невнятное бормотание, он прошел через холл, ставший пустым и гулким с тех пор, как лошадь увезли почистить. Но это оказалась Селин. Звук шагов, приближавшихся будто бы из гостиной, очевидно, доносился из квартиры этажом выше. Неужели вздох, который, как ему показалось, прозвучал в комнате Женевьевы, отведенной под туфли, принадлежал какой-то паре ее безумно дорогих туфель? Возможно, он сам вздохнул и не заметил этого.

Роберт мрачно подумал, что эта квартира кажется невыносимо пустой, если ее нет рядом, и налил виски. Где она сейчас? Она говорила ему, что днем собирается посетить поэтическое собрание, но ничего не сказала о вечере. Он готов поклясться, за всем этим стоит Лулу.

Роберт как раз размышлял, стоит ли попросить Селин разжечь камин, когда раздался телефонный звонок. Он надеялся, что это звонит Женевьева, чтобы извиниться за свое опоздание и сообщить, что она появится с минуты на минуту, но не тут-то было.

— Я собираюсь сделать кое-какие изменения в своем розарии, — заявила леди Тикстед после сдержанного обмена приветствиями.

— Вы хотите поговорить об этом с Женевьевой?

— Господи, для чего мне говорить с ней об этом?

Он почесал в затылке.

— Вы хотите обсудить это со мной?

— С вами?

Это уже было чересчур. Очевидно, она напилась как сапожник, хотя ее голос казался абсолютно трезвым.

— Женевьевы сейчас нет дома, леди Тикстед. Уже довольно поздно. Передать ей, чтобы она перезвонила вам?

— И где же она?

— Я не знаю.

Он услышал шумный вздох.

— Вам не кажется, что вы должны держать ее на коротком поводке?

Хотя он хорошо знал этих людей, слова шокировали его.

— Она не собака.

— Это всего лишь образное выражение.

— Мне это известно. — Он почувствовал, что начинает скрежетать зубами.

— Роберт, мы с мужем доверили вам безопасность и благополучие нашей дочери. Вы прекрасно знаете, что Женевьева очень хрупкая девушка. Вы ведь не хотите нас разочаровывать, не так ли?

— Леди Тикстед, — Роберт начинал метать громы и молнии. Вот теперь он действительно пришел в ярость, — я отношусь к вам со всем должным уважением, но Женевьева уже не ребенок.

— Да, но…

— И она моя жена.

Еще один шумный вздох на другом конце провода. Затем Роберт услышал: «У Бесс родилось четверо малышей».

Разговаривая с этой проклятой женщиной, он словно постоянно пытался разгадать сложную загадку. Она стала для него настоящей китайской головоломкой.

— У Бесс?

— У нашей любимой маленькой собачки. Думаю, мы оставим двух щенков. Вы не хотите взять одного?

— Не думаю.

— Это миниатюрные собачки, вы ведь знаете. Это бигль. У вас в Америке есть такая порода? Возможно, вы называете их как-то по-другому?

— Простите, но мы не можем взять собаку.

— Вы ведь расскажете об этом Женевьеве, правда? Я бы хотела, чтобы она перезвонила мне.

— Чтобы поговорить о щенках?

— О ее отце. Он нездоров.

Положив трубку, он вернулся к бутылке виски, так и не выяснив, что произошло с виконтом, не разобравшись, что послужило причиной звонка матери Женевьевы, загадочная болезнь, щенки или что-то еще, о чем она не пожелала с ним говорить. Очень часто, разговаривая с леди Тикстед, он чувствовал, что она изъясняется на каком-то зашифрованном языке. Все эти непонятные сообщения о розарии и щенках Бесс для Женевьевы могли означать нечто важное, недоступное его пониманию.

Если бы только они вели себя как нормальные, простые люди и говорили на доходчивом английском языке, его жизнь стала бы намного легче! Но папочка был аристократом с высокомерно поджатыми губами, а мамочка совершенно выжила из ума и слишком часто прикладывалась к бутылке. Где-то глубоко под надоедливой уклончивостью, недосказанностью, безумием и туманными замечаниями скрывалось нечто запретное, какая-то тайна. Эта тайна имела прямое отношение к его Женевьеве, и именно поэтому ему так часто напоминали, что за ней надо приглядывать.

Он с самого начала чувствовал, что семья что-то скрывает. Когда он ухаживал за будущей женой, леди Тикстед как бы случайно напоминала о «хрупком здоровье» дочери и намекала на «затянувшееся состояние». Когда виконт дал свое благословение на помолвку, он еще раз подчеркнул, что на Роберта возлагается ответственность «заботиться» о его дочери. Возможно, это выглядело неразумно, но он продолжал упорствовать. Все это выглядело так, будто виконт до сих пор видел в Женевьеве ребенка или же больную, которой больше пригодилась бы сиделка, чем муж.

Роберт изо всех сил пытался проникнуть под покров тайны, но так и не дождался объяснений, а самому ему меньше всего хотелось проявлять неуважение или выглядеть чрезмерно подозрительным. В конечном счете он решил, что всему виной туманный английский сплин. Совершенно определенно, у Женевьевы не было ни малейшего намека на болезнь. Все выглядело как раз наоборот. Когда он увез свою невесту из дома Тикстедов, расположенного в скучной, серой болотистой местности, она буквально расцвела.

Роберт давно не вспоминал о тайнах из прошлого Женевьевы. Но сегодня вечером, в пустой квартире, эта мысль снова вернулась, и он никак не мог отделаться от нее. Роберт пробовал расспросить саму Женевьеву, но так ничего и не добился. Ее было так же трудно припереть к стенке, как и ее родителей, а недавно у нее начали появляться новые тайны…

Когда он пытался начать разговор об их переезде в Бостон, она тут же меняла тему. Жена делала это так быстро и искусно, что он не успевал понять, как это произошло. Еще одна тайна касалась ее отношений с Лулу. Ему ужасно хотелось узнать, куда они ходят по вечерам, с кем разговаривают, о чем эти беседы. Он хотел понять, почему жена так сильно сдружилась с женщиной, с которой у нее практически нет ничего общего. Неужели она не видит, что, если чуть-чуть приоткроет завесу таинственности, ему не придется забрасывать ее бесконечными вопросами?

А несколько недель назад произошел очень неприятный случай.

Все началось после телефонного звонка от ее матери, такого же, как сегодня вечером. Положив трубку, она заявила:

— Мамой так легко манипулировать. Она часто сама не понимает, что творит. — А затем глубоко погрузилась в свои мысли и вдруг выпалила: — Я ведь не такая как она, правда?

Роберт отрицательно покачал головой.

— Я знаю, что часто поступаю дурно. С этим ничего нельзя поделать. Что бы я ни предпринимала, как бы я ни боролась с собой. На самом деле, чем больше я пытаюсь от нее отличаться, тем больше открываю в себе похожих черт.

Он тогда не понял, о чем она говорит, но ему понравилось, что Женевьева смягчилась и стала нежной и ласковой во время того разговора. И все вокруг стало добрым и мягким, они долго и спокойно беседовали в тот вечер, что нечасто случалось за их совместную жизнь.

Женевьева редко сама приходила к нему в спальню, но в ту ночь пришла. И он испытывал несказанное блаженство, лежа с ней в постели и нежно сжимая ее в объятиях. А затем настал самый главный момент блаженства. Она склонила голову ему на грудь, он ощущал ее тихое и спокойное дыхание, она засыпала. Роберт почувствовал то неуловимое мгновение, когда она начала проваливаться в сон. Он хотел защитить ее и согреть своим теплом, ее, свою Женевьеву. Навсегда. Он хотел…

— Милая? — прошептал он. — Ты еще не спишь?

— Мм?

Он нежно провел рукой по ее мягким волосам, играя несколькими прядями, а затем осторожно убрал их за ухо. — Я подумал…

— О чем?

— Давай заведем ребенка.

Это был конец. Прощальное мгновение. Она похолодела, сжалась в его объятиях, как мертвая. А затем осторожно высвободилась, бормоча себе под нос, что ей надо в ванную. Он остался один в постели, с растерянным видом глядя на свет, пробивающийся сквозь наполовину распахнутую дверь спальни, и слушая приглушенный звук ее шагов, пока она решительно уходила не в ванную, как сказала, а в свою спальню, расположенную в другом конце коридора.

Роберт пил уже третью порцию виски и злился все больше и больше. Он отчаянно хотел сына. А она запретила ему даже упоминать об этом! И как она посмела сделать запретным самое естественное из человеческих желаний?

Он вскочил и принялся мерить комнату широкими шагами, ощущая, как в душе назревают два противоречивых чувства.

Когда твоя проклятая жена, наконец, заявится домой, произнес голос в его голове, чертовски напоминающий голос Гарри Мортимера, просто затащи ее в постель и покажи, кто в доме хозяин! Ты и глазом моргнуть не успеешь, как она забеременеет и будет несказанно счастлива. Придет конец ее шатаниям по городу и секретам в компании с Лулу. Ей кажется, что она не хочет ребенка, но, в конце концов, Женевьева всего лишь женщина.

Но другое чувство казалось более сдержанным и благоразумным, оно больше соответствовало его внутренней сути. Успокойся, уговаривал его внутренний голос, что ожидает вас обоих, если ты станешь вести себя как животное? Твою жену можно заставить смотреть на вещи так же, как смотришь ты, лишь узнав, что тревожит ее. Тогда ты сможешь дать ей те поддержку и уверенность, которых ей так недостает, стать хорошим, надежным мужем для нее. Странно, что такая женщина не хочет иметь детей. Здесь наверняка все не так просто, как кажется. Если она отказывается признаться, есть множество других способов выяснить, в чем дело. А теперь просто успокойся, сядь и обдумай план дальнейших действий.

— Селин? — Роберт распахнул дверь гостиной и вгляделся в пустой коридор. — Пожалуйста, не могли бы вы разжечь камин, прежде чем отправитесь спать?

Затем он снова вернулся к бутылке виски и налил себе новую порцию.

Такси почти подъехало к рю де Лота, но Женевьеве требовалась пара минут, чтобы прийти в себя, прежде чем встретиться с Робертом. Ей удалось остановить такси нового типа, полностью моторизованное, но оформленное в стиле старого конного фиакра, в этом автомобиле пассажирское сиденье было защищено со всех сторон, а водитель находился снаружи. Женевьеве пришлось несколько раз постучать в небольшой экран, чтобы привлечь его внимание.

Они остановились под раскидистыми платанами, чуть в стороне от шумного уличного движения. Женевьева разглядывала влюбленную парочку, молодые люди смеялись и протягивали руки навстречу друг другу, в то время как их лошади крутились в разные стороны. Компания хихикающих девушек видела в конной прогулке прекрасную возможность продемонстрировать стройные ножки, которые снова окажутся закрыты длинными платьями, стоит им только спешиться. Компания молодых парней неподалеку не сводила с них восхищенных глаз.

Чем могут грозить ей события сегодняшнего вечера? О том, что произошло, знали только она и Гай Монтерей. Она не сомневалась в том, что он абсолютно ненормальный человек. Поначалу Женевьева чувствовала легкую тревогу, но теперь, когда ей удалось благополучно ускользнуть, она начала понимать, что он не собирался причинять ей никакого вреда. Этот человек определенно был слишком погружен в свой безумный внутренний мир, чтобы задумываться о ее существовании.

Она никому не расскажет, что изменила Роберту. Даже Лулу. Особенно Лулу. Только так все это закончится. Она совершила ошибку, но не собирается вновь наступать на те же грабли. Она наведет порядок в своем браке. Все наладится, а иначе она просто не знает, как жить дальше. А Роберт, бедный Роберт, он ни в чем не виноват. Почему он должен страдать? Лучше ему ни о чем не знать.

Вообще, возможно, хорошо, что это произошло именно сейчас. Она «вышла за рамки», но ловко сумела ускользнуть целой и невредимой.

Женевьева уже собиралась попросить водителя ехать дальше, когда заметила высокую стройную женщину, которая шла по улице, держа за руку девочку лет десяти. На женщине было длинное шерстяное пальто с высоким воротником, отороченным мехом опоссума, и такая же шляпка-колокол. В ее манерах чувствовалось нечто величественное. Девочка в пальто, которое было почти уменьшенной копией пальто матери, изо всех сил пыталась поспеть за ее широкими шагами. Женевьева смотрела на них из окна, в этот момент девочка взглянула на мать с невероятным обожанием, а та улыбнулась ей в ответ. Девочка была в очаровательных гольфах до колена, а на ногах красовались кожаные ботинки Мери Джейн.

Что-то всколыхнулось в памяти Женевьевы, ее охватила какая-то странная печаль. Какое-то забытое воспоминание поднялось со дна души.

— Месье! — Женевьева постучала в стекло. — Разворачивайтесь, пожалуйста.

— Вы передумали ехать на рю де Лота? — раздался снаружи хриплый голос.

— Да. Пока да.

Женевьева вышла на Вандомской площади и расплатилась с шофером. Она прошла через восьмиконечную площадь, глядя на печально известную колонну. Первоначально на ее месте возвышалась статуя короля-солнца, Людовика XIV, но затем ее снесли и заменили колонной, отлитой из 1250 русских и австрийских пушек в честь празднования побед Наполеона. Затем она снова была снесена и позднее переделана в точную копию своего последнего воплощения. Из номера Женевьевы в отеле «Ритц» открывался замечательный вид на колонну, как раз через дорогу, за министерством юстиции. В свое время она славно повеселилась в «Ритце». Здесь Женевьева впервые встретилась с Лулу, как-то поздно вечером, в баре. Лулу заявилась босиком, ведя за собой на поводке черную пантеру. Она принесла миску и просила официанта наполнить ее водой для ее «подружки». Когда официант занервничал, Женевьева подошла к ней и наполнила миску шампанским из своей бутылки, к явному удовольствию «черной подружки», которая тут же все вылакала. Женевьеве ничего не оставалось, как еще раз наполнить миску до краев. Она пробормотала: «А у вашей пантеры дорогостоящие привычки».

— Совершенно верно, — откликнулась Лулу. — Именно поэтому мы так хорошо ладим. Мы могли бы быть с ней сестрами. У нас одинаковые, черные как смоль, волосы, сердитые глаза и одна манера разрешать проблемы с капризными мужчинами.

В следующий раз Лулу появилась в баре отеля «Ритц» через несколько вечеров, подошла прямо к столику Женевьевы и тепло поприветствовала ее по имени, будто они уже стали добрыми друзьями. Она не помнила о пантере.

— Должно быть, я одолжила ее у кого-то из знакомых, — рассеянно призналась новая знакомая.

Женевьева восхищалась непредсказуемостью и легкостью подруги. Никогда нельзя было предвидеть, что она скажет или сделает в следующую минуту, особенно когда бывала пьяна. И все же их дружба была продиктована определенными нуждами. У Лулу было множество друзей, но большинство из них оказались ненадежны и изменчивы, как погода. Ей нужен был кто-то преданный, человек, на которого можно во всем положиться. Кто-то, кому она могла бы довериться. Кто-то, кому не нужен ее портрет, кто не станет использовать ее, преследовать цель переспать с ней, кто не предаст ее, не посмеется над ней. А Женевьева искала того человека, который введет ее в круг парижской богемы, распахнет перед ней двери в огромный и удивительный мир.

Женевьева проходила мимо старинных величественных домов с изящными фасадами, переживших не одно поколение владельцев, населенных бесчисленными сонмами привидений. Большинство принадлежало сейчас модным модельерам, парфюмерам и ювелирам, а те несколько особняков, которые по-прежнему оставались частными резиденциями, стали пристанищем хирургов с сомнительной репутацией, гребущих деньги лопатой, известных астрологов и странных пожилых дам из прошлого века, компанию которым составляли их кошки и бесчисленные воспоминания.

Женевьева шла вперед, затем свернула на рю де ла Пэ и прошла по аккуратному переходу, который не бросался в глаза многочисленным туристам и покупателям, которые в основном собирались у домов моды на улице. Этот проход вел в маленький внутренний дворик, высокие стены которого были увиты плющом и другими ползучими растениями, они шелестели, словно перешептывались между собой, колыхаемые ночным ветерком. О существовании этого дворика Женевьева узнала всего несколько дней назад.

Стоя перед магазинчиком Закари, она внимательно разглядывала растянутую, манящую вывеску, затем заглянула в окно, стараясь увидеть хоть что-нибудь сквозь маленькие щели между пурпурными бархатными занавесками. Внутри царил полный мрак, что, впрочем, не удивило ее, ведь было почти десять часов вечера.

Наклонившись, Женевьева принялась всматриваться в маленькое подвальное окошко и вдруг обнаружила, что внутри горит тусклый свет. Она немного смогла разглядеть, только высокие спинки сидений, краешек рабочей скамьи, очертания инструментов. Напряженно прислушиваясь, уловила доносящиеся из глубины подвала приятные звуки скрипки, очевидно, играл патефон. Неясный силуэт медленно передвигался по комнате, время от времени присаживался на скамейку.

Женевьева прекрасно знала, что у нее великолепные ножки, красивые, округлые икры и изящные, словно точеные, лодыжки. У нее были маленькие ступни и высокий подъем (ей много раз намекали, что с таким подъемом она могла бы стать танцовщицей), а пальчики одинакового размера и привлекательной правильной формы, в нежном изгибе перебегали от большого к самому маленькому. Она всегда носила чулки из тончайшего шелка, и сегодняшний день не стал исключением — элегантные чулки только подчеркивали изящество ее ног. На ней по-прежнему красовались туфли из змеиной кожи от Себастьяна Йорка, и она почти слышала, как эти змеи восхищенно шипят, восторгаясь ее находчивостью, когда она вплотную приблизилась к железной решетке, закрывающей крошечное подвальное окошко. Закари выбирал своих клиентов, как простые смертные выбирают фрукты, нечто подобное она слышала о нем от других. Ему должен был нравиться вид их ног. Ну что ж, ни один истинный ценитель не сумеет устоять перед такими ножками…

Какое-то время Женевьева просто стояла перед окном, демонстрируя красивые ножки в изумительных туфельках, затем неторопливо прошлась взад-вперед. Вечерело, становилось холодно, она плотнее укутала шею в лисье боа, чувствуя стыд и молясь про себя, чтобы никто не наблюдал за ней из какого-нибудь скрытого занавеской окна в одном из соседних зданий. Потом прошлась еще, гадая, когда же Закари, наконец, заметит ее.

Женевьева ходила и ходила перед окном, спокойно считая про себя, постукивая каблуками по железной решетке, издавая резкий звенящий звук, такой, чтобы мастер мог услышать его из своей комнаты. Все, что угодно, лишь бы заставить его выглянуть в окно.

Она думала о Роберте, который уже наверняка вернулся домой со своего ужина и удивлялся, куда она пропала, а возможно, муж уже отчаялся ее дождаться и отправился спать. Затем ее мысли занял отец. В последнем письме мать написала, что ему нездоровится. У него разыгрался жесточайший бронхит, он почти три недели провел в постели. Мать, очевидно, надеялась, что дочь приедет навестить родителей, но при одной мысли о молчаливом доме и его несчастных обитателях ее начинала бить дрожь. Вполне возможно, это всего лишь уловка, чтобы заманить ее домой. Это так похоже на мать. Если бы отец действительно серьезно заболел, кто-нибудь позвонил бы, скорее всего, вечный ангел-хранитель их семьи, доктор Петерс. Леди Тикстед вела себя очень странно в том, что касалось недомогания отца, и исписала целую страницу, беспричинно беспокоясь о здоровье самой Женевьевы. Это волнение приводило ее в ярость, она ясно слышала ноющий голос матери, видела ее скрещенные руки. «Со мной все в порядке, — написала она в ответном письме. — Со мной ничего не произошло. — А затем: — Передайте папе, что я его очень люблю. Надеюсь, он скоро поправится».

Кто-то слегка толкнул ее в спину, Женевьева ощутила чье-то горячее дыхание. Она подпрыгнула от испуга, представив на мгновение, что это Гай Монтерей наставил на нее свой пистолет, но, резко обернувшись, увидела Паоло Закари, который стоял рядом со скрещенными на груди руками и с улыбкой разглядывал ее.

— Вы любите в одиночестве бродить по улицам?

— Я пришла сюда, чтобы поговорить с, вами, месье Закари.

— Но магазин закрыт, мадам.

— Все-таки вы только что вышли оттуда.

— Я пытался работать, — улыбнулся он, — но снаружи доносились ужасный дребезжащий шум, цоканье каблуков, и парочка ужасных рептилий бесконечно крутилась у меня перед глазами. Они не дали мне сосредоточиться на работе, понимаете?

Она кивнула с сочувствующим видом:

— А то кафе с зелеными стенами еще открыто? Мне бы хотелось выпить вместе с вами.

Смутная улыбка едва тронула его губы, ей показалось, что она вдруг снова увидела забавную веснушку у него на шее, несмотря на сгустившуюся вокруг темноту.

— Вы пытаетесь соблазнить меня, миссис Шелби Кинг? Женевьева поморщилась:

— Я размышляла над нашим последним разговором. Я хочу рассказать вам, почему туфли на самом деле так важны для меня.

Шла весна 1913 года. Сиятельная Женевьева Сэмюэл девяти лет от роду проводила день в Лондоне вместе со своей матерью. Они отправились в «Хэрродс»,[4] где мамочка сделала свою окончательную примерку наряда для приема по случаю ее предстоящего дня рождения.

— Что скажешь, дорогая? — Леди Тикстед появилась из-за занавески и теперь стояла перед зеркалом в платье с кринолином из аквамаринового и золотого шифона, усыпанного радужными блестками.

— Оно прекрасно.

— А как насчет этого? — Леди приподняла подол платья, демонстрируя изящные атласные бальные туфли аквамаринового оттенка.

— Великолепно!

— Пройдитесь, чтобы я смогла рассмотреть вас, — приказала ассистентка с суровым лицом. В ответ мать Женевьевы принялась вальсировать, кружась по примерочной, ее усыпанное блестками шифоновое платье мерцало и переливалось, отражая блики света, так что Женевьеве казалось, будто она смотрит на струящийся водный поток. Время от времени взгляду открывались божественные атласные туфли…

— Какой стыд, что папа так отвратительно танцует, — заметила Женевьева в отделе детской одежды.

— Женевьева!

— Прости. Я прос…

Но леди Тикстед уже мчалась вперед.

— Ну а теперь, дорогая… — заявила она, — ты была так терпелива сегодня утром, что заслужила подарок. Что ты скажешь об этом?

Она выбрала пару туфель Мери Джейн с ближайшей полки. Это были черные лакированные туфли, блестящие, словно отполированные зеркала.

— Они замечательные!

Было что-то особенное в том, как измеряли твои ступни, взрослый человек склонялся и почти вставал на колени перед тобой. Рулетка холодила ступни Женевьевы, и ей хотелось пошевелить пальцами и отодвинуться в сторону. Но это было приятно. Седовласая леди сообщила, что ее нога выросла до полного размера. Не наполовину, а до полного размера.

— Пройдитесь, чтобы я посмотрела. — Ассистентка снова поднялась в полный рост. — Как вы себя в них чувствуете?

В новых туфлях ощущалась особенная, безупречная жесткость. Они слегка жали, но это было даже приятно. Женевьева разглядывала свои ноги, поворачивала их то так, то эдак. Они выглядели как ноги настоящей взрослой женщины. Девочка взглянула на себя в зеркало и подумала, что ей совсем недалеко до настоящей леди. Однажды она станет такой же, как ее мать, и будет вальсировать в легком, струящемся шифоновом платье. Станет такой же прекрасной, как мама, только куда более счастливой…

— Ну как тебе, мамочка? — Она резко обернулась, чтобы увидеть, какое впечатление произвела на леди Тикстед.

Но мама не смотрела на нее, она разговаривала с каким-то мужчиной.

— Мамочка? — позвала она снова, на этот раз громче.

— О, они очень милы, дорогая. — Леди Тикстед выглядела взволнованной.

— Хороша, как картинка, — воскликнул мужчина, и в его голосе послышался странный акцент. — Не пожелают ли леди выпить со мной по чашечке чая у Фортнума?

Мистер Слэттери, а именно так звали мужчину, оказался «джентльменом из Нью-Йорка». Тот факт, что он приехал из Нью-Йорка, придавал ему невероятный шик. Женевьева никогда раньше не встречала американцев. Ее потряс его рассказ о том, как он плыл на корабле по Атлантическому океану, ее удивили его странный акцент и ширина его плеч. Ко всему прочему, он заказал огромное блюдо пирожных, и она успела съесть три штуки, прежде чем мать заметила, как она запихивает их в себя, и приказала остановиться.

— Где вам нравится больше, в Нью-Йорке или в Лондоне? — спросила Женевьева.

— Мне трудно ответить на этот вопрос. — Мистер Слэттери потер рукой массивный подбородок. — И тот и другой — замечательные города. В Лондоне есть ощущение многовековой истории, а что касается Нью-Йорка, нигде не царит такого оживления, как в этом шумном и веселом городе.

— Что за нелепый вопрос! — Леди Тикстед продолжала разглаживать волосы. В ее движениях сквозило застенчивое девичество, чего Женевьева никогда раньше не замечала в поведении матери. И хотя она в основном смотрела на букет цветов на столе, время от времени искоса странно посматривала на мистера Слэттери. — Ведь, в конце концов, Нью-Йорк — родной город мистера Слэттери.

— О, теперь я не очень в этом уверен. — Его щеки порозовели. — Больше не уверен.

— Вы женаты, мистер Слэттери? — поинтересовалась Женевьева.

— Женевьева!

Но американец, похоже, ничуть не смутился.

— Нет, милая, я не женат. Но надеюсь, когда-нибудь у меня будет семья. Жена, дочь, сын и чудесный дом. Разве не об этом мечтают люди?

— И вы все будете жить в Америке?

— Возможно.

— Думаю, мне понравилось бы жить в Америке, — воскликнула Женевьева. — Я поселилась бы в фургоне, какие показывают в фильмах, а мой муж был бы шерифом. А вы не шериф, мистер Слэттери?

По пути в дамскую комнату Женевьева незаметно бросила взгляд через плечо на мать и того мужчину. Они беззаботно смеялись, как старые друзья. Леди Тикстед казалась помолодевшей. А что касается мистера Слэттери, он вполне мог оказаться шерифом. Или кинозвездой. Женевьева никогда раньше не встречала такого красивого мужчины. И ее мать, кажется, тоже.

— Вы сочтете меня ужасно невежественной. — Мать повысила голос. — Я не могу вспомнить, когда в последний раз читала книгу. Журналы — да, но книги…

Женевьева относилась к тем детям, которые постоянно загадывают желания. Она загадывала их, задувая свечи на свои дни рождения, бросала монеты в фонтаны и колодцы, мечтала о сокровенном, когда выпадали молочные зубы.

— Что ж, вам следует прочесть эту книгу, — заявил мистер Слэттери. — Даже если вы никогда не прочтете ничего другого.

Теперь, стоя в новеньких восхитительных туфлях и наблюдая, как мать смеется в обществе красивого незнакомого американца, Женевьева вдруг подумала, что никогда в ее жизни не было столь замечательного дня. Она закрыла глаза, поджала пальцы в глубине новых туфелек Мери Джейн и загадала желание.

Кроме них двоих в кафе с зелеными стенами не осталось других посетителей. Антон, официант с впалой грудью и меланхоличными усиками, собирал стулья и подметал пол. Время от времени он поглядывал на часы, висящие над барной стойкой, и вздыхал. Вздохи были исключительно громкими, но парочка, сидящая за столиком у окна, или не слышала их, или им просто не было до них никакого дела.

— Итак, этот мистер Слэттери… Он был любовником вашей матери? — спросил Закари.

— Я не знаю. — Женевьева водила пальцем по рассыпанным на столе сахарным крупинкам. — Они могли быть просто друзьями. Возможно, в тот день они вообще только познакомились. Но их влекло друг к другу, в этом я не сомневаюсь. Ну а что касается всего остального… ведь мне было всего девять лет.

— Неужели вы действительно думаете, что такая красивая женщина, как ваша мать, и такой мужчина, как он, могли остаться «просто друзьями»?

— Ну, если все рассматривать с такой точки зрения… — Она уперлась взглядом в веснушку у него на шее, не смея посмотреть ему в глаза. — Я надеюсь, что они все-таки стали любовниками. Мне бы хотелось думать, что она была счастлива, хотя и недолго. Моя мать была… есть… остается… очень несчастливой женщиной. Отец ужасный зануда. И к тому же задира…

В тот вечер, когда мы вернулись из Лондона, между ними произошла ссора. Я должна была лежать в постели, но услышала их голоса, пробралась на лестничную площадку и, свесившись с перил, пыталась разобрать, о чем они говорят. Все было ужасно. Я не могла расслышать слов, он орал на нее, она плакала и пронзительно что-то выкрикивала в ответ. Затем она вдруг замолчала, теперь кричал только он один. — Ее ногти царапали поверхность стола. — На следующее утро она не вышла к завтраку, целый день провела в своей комнате. Прием по случаю дня рождения пришлось отменить. Мама так никогда и не надела то прекрасное платье и атласные туфли.

— Вы думаете, ваш отец что-то узнал?

— Возможно. Когда мы возвращались из Лондона, она уже начала меняться. Превращаться в такую, какой всегда была. Мы вместе сели на заднее сиденье «даймлера», я видела, каким отчужденным делается ее лицо. Это все равно что наблюдать, как кто-то умирает. — Она глотнула коньяк. — В те времена мою мать окружали сплошные пустота и безмолвие. Холод и отчуждение. Она почти никогда не играла со мной и редко разговаривала. Я гримасничала и не слушалась, вытворяла все, что взбредет в голову, просто чтобы она заметила меня. Бывали моменты, когда она словно оживала. Несколько таких минут за все мое детство, вот и все. И тот единственный день в Лондоне.

Женевьева снова поднесла стакан к губам, но стакан был пуст.

— Сейчас она совсем другая. Мама привыкла прятаться в пустоте и безмолвии, но сейчас это пугает ее. Она заполняет пустоту непрестанной, бессмысленной болтовней, превратилась в сплошной комок нервов и пытается успокоиться при помощи алкоголя. — Неожиданно Женевьева нахмурилась и подняла на него глаза. — Но я ушла в сторону от темы своего рассказа. Я рассказывала о туфлях. О причине, по которой я так серьезно отношусь к туфлям.

— Ваши изумительные туфли Мери Джейн, купленные в тот чудесный день, когда мама была счастлива.

Теперь она пристально смотрела в его глаза, в его бездонные глаза.

— Ваше желание не сбылось, ведь так? — спросил он. — Ваша мать так и осталась несчастной, тот мужчина никогда не вернулся.

Туфли, обшитые шелковыми цветочными лепестками. Туфли, сотканные из обрывков мечты. Туфли, которые лопаются, словно мыльные пузыри, когда вы хотите прикоснуться к ним.

Его ладонь накрыла ее руку. Она вздрогнула от прикосновения и отдернула руку, в голове неожиданно всплыли мысли обо всей этой чепухе вроде «занятий любовью без любви». Она немедленно должна была вернуться домой.

— Простите, — сказал он. — Я не хотел…

— Все в порядке. — Женевьева положила руки на колени, нервно потерла ладони.

Закари кивнул официанту:

— Уже поздно. Нам пора идти.

Куда пора идти? — подумала она. Домой? Но вместо этого произнесла:

— Так как насчет моих туфель, мистер Закари?

— Приходите утром в магазин, — ответил он. — В одиннадцать.

Когда, наконец, Женевьева вернулась домой, в квартире было темно и тихо. Но в камине в гостиной все еще тлели красные угольки.

Ее наряд был рассчитан до мелочей. На этот раз она превзошла саму себя. Шифоновое платье от Поля Пуаре с шарфом из меха рыси. Ее изумительные, изготовленные на заказ лайковые туфли с завязками и витиеватым узором в виде аппликации на дубленой телячьей коже и остроконечными каблуками казались эфемерными. Дизайнер, некий Уилфред Харгривз из Лондона, отличавшийся флегматичностью и абсолютным безразличием к славе в мире моды, не сможет представлять ощутимой угрозы самолюбию Закари и заставить его возмущаться. Словно в качестве компенсации за неяркие туфли, Женевьева была усыпана бриллиантами, камни яркими каплями сверкали на ее пальцах, в ушах, на запястьях, на шее.

Роберт оторвался от утренней газеты, чтобы взглянуть на жену, когда она вышла в холл и встала перед зеркалом, поправляя шарф; забывшись на мгновение, он громко присвистнул.

Женевьева в изумлении посмотрела на него. Муж покраснел. Тогда краска начала медленно заливать и ее щеки. Затем они оба захихикали.

— Полегче, парень! — воскликнула она.

— Ты выглядишь ослепительно, — признался он. — Куда собираешься?

Она начала весело рассказывать о примерке туфель, с каждым словом ее уверенность возрастала, она точно знала, что между ними все будет хорошо. Роберт никогда не узнает, что она натворила. А у нее никогда не возникнет соблазна рассказать ему о случившемся. Его свист спас их обоих.

— Вы вернулись, мадам? — Ассистентка Закари, распахнувшая дверь, показалась ей еще более суровой и неприветливой, чем прежде. Она начала закрывать дверь прямо перед носом у Женевьевы, и на ее лице возникло тихое удовольствие оттого, что она имеет на это полное право.

Но вдруг из глубины магазина раздался голос. Женевьева услышала, как Закари крикнул: «Ольга!» Женщина остановилась, не успев полностью закрыть дверь, и, повернув голову, стала ожидать дальнейших указаний.

— Полагаю, вы сейчас убедитесь в том, что мне назначено, — заявила Женевьева.

— Доброе утро, мадам. — Закари простер руку, приглашая ее в пурпурную глубину магазина. Сегодня в нем чувствовалось что-то официальное. Словно и не было вчерашнего вечера в зеленом кафе. «Ну что ж, — подумала Женевьева, — меня это вполне устраивает».

Ольга по-прежнему маячила за своей конторкой, и Женевьева ощущала, как ее ледяные глаза пристально и оценивающе следят за каждым ее движением. Затем, к ее великой радости, Закари приказал ассистентке отправляться вниз и ждать там, пока не закончится примерка.

— Итак, мистер Закари, как я уже рассказывала вам, я устраиваю костюмированную вечеринку в стиле кубизма. Она состоится примерно через шесть недель, и мне хотелось бы…

— Снимите, пожалуйста, туфли и чулки, миссис Шелби Кинг. — Не обращая внимания на ее слова, Закари взял ее под руку и настойчиво увлек к одной из пурпурных кушеток.

Она не сводила глаз со своих ступней, снимая туфли и мрачно наблюдая, как он проходит по комнате, чтобы закрыть дверь. Странное нервное волнение пронзило ее, когда она принялась стягивать чулки. Женевьева не предполагала, что понадобится их снимать, но, если их действительно надо снять, разве не должна была она пройти в комнату для переодевания? Черт ее подери, если она собирается стесняться из-за этого. И с Вайолет де Фремон наверняка обходились таким же образом. А то, что хорошо для графини…

Женевьева не знала, наблюдает ли Закари за ней, и была вынуждена довериться исключительно его профессионализму. Она приподняла юбку и расстегнула подвязку на правом бедре. Медленно стянув правый чулок, аккуратно отложила его в сторону, а затем взялась за левый. Деревянный пол холодил ступни. Она смущалась, словно не только ноги под платьем от Поля Пуаре были обнажены. Женевьева бессознательно поджала пальцы.

— Вам холодно? — послышался голос Закари. Она уловила легкий аромат дыма и, подняв глаза, увидела, что он сидит в другом конце комнаты в кресле эпохи Наполеона III и курит сигарету. Его официальность как ветром сдуло, он вел себя свободно, балансируя на грани дерзости. Закари непринужденно развалился в кресле, склонив голову набок, а его правая нога свешивалась с подлокотника кресла.

— Не то чтобы очень… — В комнате стоял ужасный холод. — Я готова к примерке.

— Я хочу, чтобы вы прошлись по комнате. — Закари взмахнул правой рукой, не выпуская из пальцев сигарету и показывая, что она должна дойти до зеркала в дальнем конце комнаты, а потом пройти обратно. — Перестаньте поджимать пальцы.

Женевьева взглянула на кончики пальцев и изо всех сил попыталась расслабиться. Поднявшись, она вдруг почувствовала, что ужасно боится разочаровать его. Направившись к зеркалу, ощущала себя так, словно ступает по натянутой над землей проволоке. Плечи назад, голова прямо, она вспоминала, как в пансионе ее учили держать правильную осанку, необходимо было представить, будто на голове лежит книга, и, чтобы удержать ее, нужно сохранять идеальное равновесие. Подойдя к зеркалу, женщина увидела свои раскрасневшиеся щеки, белые как снег ноги и выражение легкого смущения на лице. Затем она повернулась и пошла обратно. Закари лениво улыбнулся:

— А теперь сделайте это еще раз, но более естественно. Вам словно кол в спину воткнули.

Женевьева почувствовала, как все внутри закипает от гнева, ей пришлось приложить немалые усилия, чтобы сосредоточиться на походке.

— Еще раз, — потребовал он, когда она вернулась обратно. — Просто продолжайте ходить по комнате, пока я не скажу вам остановиться.

Она ходила туда и обратно, снова и снова, мрачно размышляя, не придумал ли он все это специально, чтобы унизить ее. Таким непостоянным оказался этот Закари. Женевьева понятия не имела, что он в действительности о ней думает, и очень хотела, чтобы ей не было до этого дела. Но пока она ходила, смущение, раздражение, неловкость постепенно начали улетучиваться, в голове не осталось никаких мыслей. Только гладкие, прохладные половицы, шероховатая мягкость ковра расцветки зебры, скольжение и приятные прикосновения юбки к босым ногам. И присутствие Закари, безмолвно наблюдающего за ней… Пристальный взгляд сосредоточен на ее ступнях…

— Отлично. — Его голос прозвучал резко. — А теперь садитесь.

Она присела на кушетку, он подошел и склонился над ней, поставив напротив длинную, обитую бархатом скамеечку для ног, указал, что она должна поставить на нее одну ногу, сам пристроился рядом. Закари вытащил небольшую рулетку, такую же, какими пользовались другие сапожники. Она поставила ногу, он скользнул маркером к кончикам ее пальцев. Затем при помощи ленточки в трех местах измерил ширину ее ступни. После ее странного дефиле по комнате все это выглядело прозаично и банально. Женевьева почувствовала разочарование.

— Я могу произвести расчеты на глаз, но все-таки лучше как следует проверить. — Он словно прочитал ее мысли.

— И что, вы не ошиблись в первоначальных расчетах? Он только улыбнулся в ответ.

Женевьева начала медленно убирать ногу со скамеечки, но он протянув руку, остановил ее. Его ладонь коснулась ее ступни, а затем переместилась к лодыжке. Женевьева вдруг вспомнила, как прошлым вечером он коснулся ее руки. У него были очень сильные пальцы, вероятно от работы.

Закари приподнял ее ногу и осторожно положил одну ладонь под изгиб ее ступни, а другую под кончики пальцев. Женевьева представила, как его руки вырезают форму из кожи, забивают гвоздики. Широкие ладони. Руки под рубашкой, вероятно, налиты твердыми мускулами. Она расслабила ступню, сделала ее мягкой и уступчивой.

И тут ее захлестнуло невероятно сильное ощущение, словно жар перетекал из его ладоней в ее ступню, раскаленные иголочки пробегали по всей ноге. Он медленно ощупывал ладонями ступню, нажимая то там, то здесь большими пальцами, ощущая выпуклости ее костей, разделяя и перебирая пальцы и надавливая между ними. Он поглаживал, надавливал, исследовал ее ступню до тех пор, пока Женевьева не вздохнула от удовольствия. Она позволила ему провести рукой по задней части икры, чтобы ощутить упругую мышцу.

Когда Закари аккуратно опустил ее ногу обратно на скамеечку, Женевьева ощутила, как ей не хватает его прикосновения, но, к счастью, у нее имелась еще одна ступня…

— Не останавливайся, — пробормотала она, не задумываясь, что делает, когда он, наконец, закончил.

Закари расхохотался.

— Я не массажист, миссис Шелби Кинг. — Он поднялся и направился через комнату, унося скамеечку для ног. — Теперь вы можете надеть чулки и туфли.

Подняв глаза, она вдруг заметила Ольгу. Та поднялась до половины лестницы и наблюдала за ней. Женевьева быстро повернулась к женщине спиной. Сколько она там стоит? Ей стало нехорошо при одной мысли, что Ольга могла видеть, как Закари ласкал ее ступни. Да, именно ласкал. Ни один любовник не дотрагивался так до ее ног.

Когда она справилась с застежками на чулках, заметила, что Ольга уже вошла в комнату и вместе с Закари стоит около стола, просматривает журнал и что-то тихо говорит ему. Взглянув на Женевьеву, Ольга откашлялась и толкнула Закари локтем. В конце концов он тоже посмотрел на нее.

— Благодарю вас, мадам. Мы закончили. Буду рад увидеть вас снова.

Деловая жилка Женевьевы тут же дала о себе знать.

— Но мы так ничего и не обсудили. Он приподнял брови.

— А что обсуждать?

— Ну, конечно, какие туфли я хотела бы иметь. И цену. Вы должны сказать, когда они будут готовы.

— Мы позвоним, когда туфли будут готовы, — вмешалась Ольга.

Но Женевьева не обратила на нее никакого внимания.

— Мы не обсудили детали, мистер Закари. Закари нахмурился:

— Я так не работаю. Я полагал, вам это известно, поскольку вы признались в любви к моим туфлям.

— Но мне необходимо, чтобы эти туфли соответствовали теме кубизма, и цвет… Он протянул вперед обе руки, приказывая ей замолчать:

— Предоставьте это мне. Мой дизайн будет идеально соответствовать форме вашей ступни. Вот и все, что я пока могу вам сказать. Я не ставлю четких сроков, не говорю, когда туфли будут готовы. Я должен приобрести необходимые материалы, подходящие ткани. Это займет какое-то время.

— Что такое? Я заказываю пару туфель для своей вечеринки!..

— Никто не смеет приказывать Паоло.

Закари коснулся руки Ольги, пытаясь успокоить ее.

— Я сделаю для вас туфли. Думаю, они вам понравятся.

— А деньги?

— Пятьсот долларов сейчас, остальное — когда туфли будут готовы.

— Сколько будет стоит это «остальное»? Он пожал плечами и широко развел руками.

— Пока не знаю. Я могу работать с простой кожей. Могу заказать заморские шелка или купить кружева и парчу на блошином рынке.

— На блошином рынке!

— Деньги не проблема, ведь так?

— Едва ли это звучит убедительно.

— Мадам, — произнес Закари, — мои туфли — волшебные. Они сделают вас счастливой. Вы ведь хотите быть счастливой, не так ли?