Королева туфель

Глава 7 КАБЛУЧОК

«Дорогой сэр,

Вы не находите, что с недавних пор Ваша жена слишком много времени проводит в магазине туфель?

Доброжелатель».

— Давай уедем из города на пару недель. — Роберт поставил поднос с завтраком на тумбочку рядом с кроватью Женевьевы и придвинул стул. — Мы могли бы прокатиться до Сен-Тропе.

— Это так необходимо? — Женевьева выставила напоказ свою ночную рубашку, изо всех сил стараясь казаться изнуренной.

— В городе слишком душно, дорогая. Это вредно для малыша. Кто бы мог подумать, что в этом сыром, сером городе может быть так чертовски жарко в августе?

— Мне становится плохо при одной мысли о поездке.

— Ну а как насчет Довиля? Ты ведь сможешь вытерпеть короткую поездку, правда? Я уверен, свежий морской воздух пойдет тебе на пользу. — Он взял газету и принялся шуршать страницами, просматривая ее.

— Если бы ты только знал, как плохо я себя чувствую. — Она откинулась на подушки и закрыла глаза. — Мне необходим домашний уют. Ты можешь это понять?

— Конечно, любовь моя.

— И унеси, пожалуйста, этот поднос. Меня тошнит от запаха бекона. — На самом деле блюдо пахло бесподобно. Она с превеликим удовольствием съела бы его в один момент, но это не соответствовало ее истории об утренних головокружениях и тошноте.

— Не съешь ли ты хоть немного? — Он неохотно встал и взял поднос. — Ты должна есть.

— Я съем что-нибудь чуть позже, когда мой желудок успокоится.

Он уже подошел к двери со своим подносом.

— Может быть, пригласить врача, чтобы он осмотрел тебя?

— Нет!

Это восклицание прозвучало как-то неестественно громко. Он в недоумении посмотрел на нее.

— В этом нет необходимости, спасибо, дорогой. Тошнота — обычное явление во время беременности.

Когда Роберт вернулся с чашкой кофе, Женевьева просматривала его газету.

— Боже мой!

— Что случилось, милая?

— Он действительно сделал это!

— Кто и что сделал? — Но, усаживаясь на стул, он уже знал, что она сейчас скажет. Он уже успел прочитать заметку.

— Гай Монтерей и Шепот, здесь сказано, что они покончили жизнь самоубийством два дня назад, в отеле «Эльзас»! Господи, ведь именно там умер Оскар Уайльд. Ведь на той вечеринке он бесконечно говорил об Оскаре Уайльде.

— Так ты знала его? Этого мертвого парня?

— Ну, совсем немного. — Она все еще просматривала газету. — Он приятель Лулу и тоже финансировал журнал. Он как-то заявил, что у него соглашение со смертью, ах да, видишь, что здесь написано? У него была татуировка в виде черепа. И похоже, у нее тоже была такая.

Господи, пусть она перестанет говорить об этих татуировках… Он не в силах смотреть ей в глаза.

— У меня от него всегда по спине бежали мурашки. Было в нем что-то странное… Люди считали это забавным. Ну, ты понимаешь, эксцентричный поэт, и все, что с этим связано. Всем казалось, что он говорит эти вещи, чтобы создать вокруг себя ореол драматичности, чтобы казаться более интересным, забавным или что-то в этом роде. Но я боялась его. Над лестницей в его доме висел скелет в плаще, у которого изо рта торчал презерватив. Тебе это кажется нормальным, Роберт?.. Роберт?

— Прости. Я тороплюсь на работу. Пожалуйста, подумай еще раз над моим предложением о поездке. Я понимаю, что тебе нелегко, но…

— О боже! — Женевьева судорожно сжимала горло. — Должно быть, они прямо из полицейского участка отправились в отель и сделали это! На самом деле я удивлена тем, что для него драка с владельцем «Ротонды» имела такое значение. Из всех причин, которые могли довести человека до отчаяния, эта самая банальная. Интересно, они оба покончили с собой или один убил другого, а потом сам застрелился? Как действует соглашение со смертью?

— Только… Женевьева… В последнее время я немного переутомился и действительно чувствую…

— Переутомился? — Она отложила газету. На ее лице возникло странное выражение.

У него появилось чувство, что он не единственный, у кого есть секреты. Но он сам втянул себя в эти неприятности, правда? Всему виной беспочвенные подозрения насчет жены. Он закрыл глаза, и перед его мысленным взором снова всплыли два трупа, аккуратно лежавшие на постели с дырками в головах.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего особенного.

— Тогда приободрись, будь хорошим мальчиком. О, я знаю, в чем дело!

Он нервно сглотнул и слегка вздрогнул.

— Все дело в том письме, правда? — спросила она.

— Каком письме?

— Почтальон принес его полчаса назад. Я видела его в холле на столике. Письмо в сиреневом конверте. — На ее лице заиграла озорная улыбка. — Это ведь от женщины, правда, Роберт? Что за женщина пишет тебе письма?

Что можно на это ответить? Едва ли он поделится с ней своими предположениями о том, что это проделки Фелперстоуна, ожесточенно пытающегося заполучить обратно свою работу.

— У тебя появилась тайная поклонница, дорогой? Ну, давай, ты можешь поделиться со мной. Я не стану сходить с ума и ревновать тебя, я обещаю.

— Это письмо от моей сестры, — выпалил Роберт.

— От твоей сестры. — Она нахмурилась. — Но на нем была парижская марка?

— Во время перевозки конверт повредился. Один человек был так добр, что вложил его в новый конверт и переслал сюда. — Как смехотворно это звучало, даже для него. Он должен увести разговор от проклятого письма. — Женевьева, вспомни, что ты только что говорила о домашнем уюте? Я так соскучился по дому, что не могу передать словами. Мне хотелось бы, чтобы ребенок родился в Бостоне, в кругу моей семьи.

Роберт произнес эти слова, чтобы сменить тему, но едва он вымолвил их, понял, что это действительно важно для него.

— Ну что ж, — произнесла она и снова уткнулась в газету. — А ты разве не опаздываешь на работу?

— Женевьева?

— Ты только взгляни на часы, Роберт!

Паоло Закари трудился над парой туфель для Сиси де Марко Фессали, своей давней клиентки. Она была итальянкой, меценаткой и одно время слыла первой красавицей в светском обществе. Ее муж, богатый американец, купил все ее туфли у него, и делал это практически с самого начала карьеры Паоло. Последняя пара была почти готова. Держа в руках тонкую кисточку, он спокойной и твердой рукой наносил узор на шелковую поверхность туфель, их узор напоминал ему крылья бабочки. Ей нравились бабочки. Они вдвоем с мужем выходили с большими сачками и ловили их. Это было, пожалуй, единственное, что они делали вместе после тридцати лет брака. Редкие экземпляры накалывались на булавки и помещались в стеклянные футляры, на которых Сиси делала крошечные надписи на латыни. Закари перестал спать с Сиси де Марко Фессали около трех лет назад. Он продолжал делать это достаточно долго после того, как потерял к ней интерес, потому что она нравилась ему, и он не хотел обижать ее. Это была свободная дружеская связь. Когда Закари впервые познакомился с ней, она все еще была очень красива, хотя и утверждала, что давно не молода.

Ему нравилось спать с Сиси. С ней он смеялся больше, чем когда-либо в своей жизни, и занимался любовью больше, чем с кем-то еще. Она набирала в рот шампанское и вливала его по капле в его рот, скрывая его лицо в пышной копне роскошных золотистых волос. Она вдохновляла его на создание бесчисленного количества новых туфель для ее крошечных белых ножек. Именно благодаря Сиси ему удалось заполучить в качестве клиентки Марчезу Касати. И Мистингетт, и Коко Шанель. И графиню де Фремон.

Именно Сиси перевернула сексуальную страницу их отношений. Однажды в постели она слегка хлопнула его по ягодицам и по-дружески сказала: «Думаю, с нас достаточно, правда, мой сладкий? Раздевание в темноте может быть сексуальным, но это превратилось в нечто вроде необходимости».

Он начал спать с Вайолет де Фремон практически в тот же день, как расстался с Сиси. Это выглядело так, будто женщина постарше передала его более молодой. Он втайне наслаждался этой мыслью. А затем были и другие: Мадлен Дюфре, с самым высоким подъемом, который ему доводилось видеть; балерина Анна Маркова (ее ноги были ужасно неухоженны, но какое наслаждение он испытывал, наблюдая, как она двигается); принцесса Мюрье Бернар с длинными пальцами (она могла засунуть между ними карандаш и писать). Он не спал со всеми своими клиентками, вернее, спал не со всеми. Но у него лучше выходили туфли, которые он создавал для своих любовниц. Казалось, секс помогал обожествить сущность каждой женщины. Каким-то образом он научился втягивать в себя секреты физической природы и оформлять их в виде туфель.

Процесс выбора клиенток, особенно любовниц, стал чем-то вроде хобби для Закари. Он посещал самые роскошные вечеринки (Сиси или Вайолет всегда могли раздобыть для него приглашение) и тихо стоял в углу зала, наблюдая за прогуливающимися и танцующими женщинами. Чтобы стать его избранницей, недостаточно было богатства и красоты. Подобно Сиси и ее мужу, подстерегавшим в лугах ярких бабочек, притаившись в траве и держа наготове сачки, он терпеливо выискивал редкие экземпляры. Закари не боялся отвергать ничем не примечательных людей, каким бы богатством и влиянием они ни обладали. Он искал женщину с мелодией в чудесных ножках.

Его жизнь была очень проста. Они приходили и уходили, эти прекрасные леди, и улыбались ему на прощание. Он прожил пятнадцать лет в чистое удовольствие, дававшееся ему без особых усилий. Ничто не беспокоило его и не бросало ему вызова. До тех пор пока Женевьева Шелби Кинг не приняла его за лакея на приеме у Вайолет и дерзко проложила себе путь в его магазин и в его жизнь.

Резкий, неожиданный стук в дверь наверху заставил его подскочить. И все-таки, благодаря многолетней практике, он не вздрогнул и сумел справиться со своими руками. Безупречный золотой узор, нанесенный тончайшей кисточкой, был завершен без единого пятнышка и помарки. Какое облегчение, ведь любой мелочи оказалось бы достаточно для того, чтобы он выбросил туфли и вернулся к чертежной доске. Именно по этой причине его туфли были лучшими, самыми совершенными и дорогими творениями во всем мире.

Настойчивый стук повторился. Стучали дверным кольцом. Но он никого не ждал. И вообще, куда подевалась Ольга? Почему она не откроет дверь?

Он не станет обращать внимания на стук. В конце концов им надоест, и они уйдут, кто бы там ни был. Закари взглянул на лежавшую на столе книгу — многоцветная иллюстрация бабочки-адмирала, затем на туфлю, которую все еще держал в руке. В его дизайне что-то не соответствовало истине, но что именно? Он положил туфлю на пол и склонился, чтобы посмотреть на нее со стороны. Почему он не может сосредоточиться должным образом? Его внимание, обычно кристально чистое, сегодня затуманилось. Проклятая Женевьева! Это все по ее вине. Женевьева со своими требованиями и секретами. Женевьева с ее безумными глазами, страстью и удивительными мгновениями нежной ранимости.

Он должен позвонить ей прямо сейчас. Оборвать все на корню. Он должен сказать, что не позволит диктовать ему свою волю ни одной женщине. Объяснить, что он любит легкие и веселые романы, а их связь приносит слишком много проблем. Он скажет, что никогда не создаст для нее второй пары туфель. Да, он сейчас снимет трубку и скажет ей, что между ними все кончено.

Но беда в том, что она запала в его Душу. Пробралась в его черепную коробку, влезла к нему под ребра. Именно поэтому он не спал ни с одной женщиной с того первого вечера, который они провели вместе (он не скажет ей об этом, она и так получила достаточно власти над ним). Как бы ему хотелось не испытывать к ней таких чувств. Жизнь становилась запутанной и сложной. Именно поэтому он должен все оборвать, вернуться к прежней жизни.

Ее туфли, конечно, уже были готовы. Они ждали своего часа в запертом буфете. Возможно, это самая удивительная пара, какую ему довелось создать. Как жаль, что они никогда не увидят свет солнца.

Отложив кисточку, он отправился вверх по лестнице. Но когда снял трубку, стук повторился вновь. Кто-то отрывал дверное кольцо. Рассвирепев, Закари поспешил к двери, но вдруг замер на полпути, вытянув вперед руку. А что, если это Женевьева? Что, если она явилась с новыми требованиями?

Нет, это не она. Что за ерунду он выдумывает. Наверняка это Ольга, которая забыла ключ. Никто больше не осмелится стучать так настойчиво и дерзко.

— Паоло. Мое время пришло. — Вайолет де Фремон протиснулась мимо него и вошла в магазин, едва не сбив его с ног.

— Вайолет! Какой сюрприз. Я…

Она нахмурилась.

— Это не должно было быть сюрпризом для тебя. Я ведь записана в твоем журнале. — Она указала острым ногтем на открытый журнал.

Закари наклонился и просмотрел страницу.

— На самом деле вы не записаны на сегодня.

Графиня стукнула по журналу.

— Меня должны были записать. Я разговаривала с Ольгой на прошлой неделе. Господи, как здесь жарко. — Она вытащила пару шпилек из прически и провела рукой по волосам, распуская свои локоны, а затем расстегнула две верхние пуговицы белой блузки.

— А где же Ольга?

— Простите, но здесь, очевидно, произошла какая-то ошибка. Сегодня утром я занят.

— Вовсе нет, если судить по твоему журналу. — Вайолет наклонилась, чтобы расшнуровать спортивные туфли.

— Я работаю над новой парой.

— Ты можешь продолжить чуть позже. У тебя ведь сегодня не слишком много клиентов, не так ли? — Она расхаживала босыми ногами по его магазину с последним номером La Vie Parisienne и лениво просматривала его.

Закари поджал губы.

— Я уже сказал, что работаю сегодня утром.

Она округлила глаза.

— Да ладно, Паоло, не порть мне удовольствие. — И она направилась прямиком к лестнице. — В некотором смысле это очень даже удобно, что Ольги нет, ты так не думаешь?

— Мне очень жаль, но я сегодня никак не могу. Давайте запишем в журнале другую дату. — Он принялся выискивать подходящее время.

Вайолет замерла, улыбка исчезла с ее лица.

— Нет, так дело не пойдет. Ради того, чтобы встретиться с тобой, я отменила урок тенниса.

— Я уже сказал, что очень сожалею. — Он представил Вайолет с теннисной ракеткой в руках, вот она вскидывает ее вверх, а крепкий, загорелый тренер показывает, как правильно держать руку, и подходит к ней совсем близко, практически обнимает ее.

— Ты можешь сделать нечто большее, чем просто сожалеть. — Она улыбнулась своей соблазнительной улыбкой и вскинула голову.

И неожиданно для себя самого, наблюдая, как графиня де Фремон медленно поднимается по лестнице в его комнату, завлекающе поглаживая перила, Паоло Закари понял, что он не ловец бабочек и никогда им не был. Он сам стал бабочкой.

Женевьева слишком волновалась, чтобы долго оставаться в квартире после ухода Роберта. Все перепуталось, и она не представляла, как распутать этот клубок. Задержавшись напротив выставки оригами в стиле кубизма в окне галереи Лафайет, она взглянула на свое отражение. Огромная голова на крошечном теле, казалось, перед ней возник уродец из ярмарочного балагана. Несомненно, это стекло искажало изображения, но в тот момент Женевьеве показалось, что это отражение ее истинной сущности. Ее голова действительно казалась раздутой и опухшей. Возможно, она скоро лопнет.

Через витрину чайной Рампельмайера она завистливо посмотрела на пирожные под длинным стеклянным прилавком. Пирожные всех цветов радуги. Две модно одетые подруги (платья и туфли от ателье «Мартин») сплетничали и хихикали за кофе и десертом, сидя за столиком у окна. Женевьева словно увидела себя со стороны. Она выплескивала неприятности подруге, глядя, как та понимающе приподнимает брови и улыбается неуловимой улыбкой. Не беспокойся, шери. Держись, Лулу, и все будет в порядке. Они произносили специальный тост и съедали по пирожному, какой бы любовник ни бросил Лулу. Лулу добавляла бренди в кофе и рассказывала о своей последней шальной выходке, они смеялись утро напролет, и каким-то образом все налаживалось само собой.

Пройдя ниже по течению реки, Женевьева заметила рыбаков. Они сидели на берегу, растянувшись в длинную линию, но каждый был чрезвычайно одинок.

У тебя есть только два пути. Голос, прозвучавший в ее голове, снова напомнил ей Лулу. Первый: забеременеть и отправиться с Робертом в Бостон. Второй: разыграть выкидыш и убедить его остаться в Париже. Заботиться о своем браке с тем усердием, с каким твоя мать ухаживала за своим розарием, но спокойно продолжать роман с Паоло. Глядя на воду, Женевьева снова и снова прокручивала варианты будущего в голове. Первый казался абсолютно непривлекательным. Да и второй выглядел отвратительным.

На Иль-Сен-Луи приглушенные голоса что-то бормотали из-за окруженного стенами внутреннего дворика. Кошка грелась на солнышке. Привлекательный молодой человек сидел развалившись на стуле у окна первого этажа и читал. Когда она взглянула на него, он улыбнулся и помахал ей рукой, будто они были старыми приятелями. Женевьева подняла руку, чтобы помахать в ответ, не понимая, зачем делает это. И, только покинув остров, вдруг поняла, что раньше уже видела этого паренька. Это был бармен из отеля «Ритц».

Воспоминание о «Ритце» навеяло ностальгию по первым дням замужества. Неоформившиеся отношения казались замечательным материалом для будущего творения. Тогда она искренне верила, что сможет превратить их во что-то интересное. Теперь ей придется изрядно потрудиться, чтобы убедить себя в том, что это еще возможно.

Свернув на Иль-де-ла-Сите, она вошла в Нотр-Дам через южный трансепт, под высеченной картиной жизни и мученичества святого Стефана. Савл, холодная и одинокая фигура, стоял и наблюдал, как побивают камнями Стефана.

Нотр-Дам всегда пугал Женевьеву. Он казался ей мрачным, напоминал пещеру. Это место было населено призраками. Но нигде более она не чувствовала себя так спокойно и безмятежно. Здесь можно было долго и неподвижно сидеть, теряя представление о времени и не ощущая, утро сейчас или вечер. Только здесь можно было выделить один-единственный голос, которому мешала какофония других голосов, пытавшихся перекричать друг друга в ее сознании.

Но сегодня у Женевьевы не нашлось времени для раздумий. Не успела она присесть, обратила внимание на двух женщин в черном.

Они медленно брели к алтарю, держа друг друга под руку. Казалось, они опираются друг о друга. Со стороны это выглядело так, что ни одна из них не сможет обойтись без помощи другой, хотя они не были немощными или слабыми и не казались старухами. На одной была шляпа с широкими полями, которая скрывала ее глаза, голову другой женщины покрывал шарф. Что-то угнетало этих женщин, какая-то общая тоска. Они остановились рядом с Женевьевой, чтобы зажечь свечу. Женщина в шляпе бросила монету в коробку, ее компаньонка зажгла свечу и поставила ее вместе с остальными. Затем она отбросила шарф на плечи, и Женевьева неожиданно поняла, кто эти две женщины.

— Августа! — Имя эхом разнеслось вокруг, громко и пронзительно прозвучало сквозь гул богослужения и бормотание туристов.

Женщины обернулись, их лица были бледны, глаза покраснели. Где-то плакал ребенок.

— Что случилось? — Но она тут же поняла, что сказала глупость, едва слова сорвались у нее с губ. — О нет. Норман…

— Глупый человек. — Августа терла глаза. — Он уверял нас, что ему осталось пять лет жизни. Он так часто повторял это, что мы верили ему.

— Давайте присядем, — предложила Женевьева. Но женщины остались стоять неподвижно.

— Мы до конца не осознавали, насколько серьезно он болен, — продолжала Августа. — Это просто нелепо. Любой незнакомый человек мог сразу сказать, что он умирает. Стоило только посмотреть на него. Но, понимаете, мы привыкли к этому. К этому ужасному кашлю, даже к кровотечениям. Он всегда поправлялся. — Она уткнулась в плечо подруги.

— Это произошло вчера, — сообщила Марианна. — Он как раз закончил читать «Великого Гэтсби». Он был слишком возбужден из-за книги, бесконечно повторял, что Скотт — гений, что он станет величайшей звездой этого века, если сумеет совладать со своей женой и со своей страстью к алкоголю. Он был в превосходном настроении.

— Пришел Боб, — подхватила Августа. — Я имею в виду Боба Макэлмона. Они вместе посмеялись. А затем вдруг Норман скорчился, я попыталась удержать его, когда он начал падать, повсюду была кровь. Я… — Она прижала к лицу платок. — Простите, я должна уйти отсюда. — Она резко оборвала разговор и быстро пошла к выходу из собора.

— Она знала его практически всю жизнь, — вздохнула Марианна. — Они любили друг друга с детства. В его голове было столько поэзии. И вот — ничего не осталось. Ведь стихи не существуют, если не напечатаны на бумаге, правда?

Женевьева вспомнила крошечную квартирку с затейливым зеленым полом и заставленными книжными полками стенами. Это место казалось таким живым…

— Он наверняка оставил блокноты с записями и набросками?

Марианна покачала головой:

— Это неправильно. Мы вторгнемся в его личный мир.

Женевьева попыталась вспомнить о том, что Беттерсон сказал в тот день, когда схватил ее собственный блокнот. В тот день, когда они встретились в салоне Натали Барни. Что же? Если в блокноте есть стоящая вещь, он обязательно найдет ее. Что-то вроде того.

— Я не думаю, что Норман слишком педантично к этому относился, — заметила она. — Мне кажется, он хотел бы, чтобы вы собрали и спасли все, что в ваших силах.

— Я тоже любила его. — Марианна смотрела на дверь, в которую вышла Августа.

Женевьева коснулась ее руки.

— Мне так жаль. Мне будет не хватать его. Многим будет не хватать его.

— Я должна пойти за ней. — Ее голос звучал еле слышно.

— Позвоните мне, — попросила Женевьева. — Возможно, я смогу помочь, я имею в виду, с его записями. Когда вы будете готовы. И потом… еще есть журнал…

— Я не могу думать об этом.

— Я понимаю. Но ничего не выбрасывайте, обещаете? Стихи не существуют, пока не напечатаны на бумаге. Но, возможно, некоторые уже напечатаны. Это важно.

— Простите меня. — Марианна вежливо улыбнулась, но ее щека подрагивала от гнева. — Я должна догнать ее.

Оставшись одна, Женевьева снова присела на скамью и посидела какое-то время, думая о Беттерсоне и его работе, о бесполезности всего. Время, жизнь, поэзия. Неожиданно ее словно озарило, ведь она прекрасно знала, что ее собственная жизнь по капле утекает прочь, она больше не хотела сидеть в бездействии.

Посылку доставили днем, вскоре после возвращения Женевьевы, ее принес мальчик с бледным лицом и грязными коленками. Высунувшись наполовину из-за двери спальни, она увидела его, когда Селин отправилась искать мелочь для чаевых. Этот странный мальчик, который с разинутым ртом разглядывал коридор в серых с золотом тонах, сияющее черное дерево и блеск полированной мебели, каким-то непонятным образом привлек ее внимание.

Коробка была завернута в белую бумагу и перевязана розовой шелковой ленточкой. Женевьева отнесла ее в гостиную. Скорее всего, это подарок от помешанного на ребенке Роберта, но почему-то вдруг её сердце застучало быстрее, когда она закрыла дверь, присела на стул «Бибендум» и положила ее на колени. Она закрыла глаза и потянула за ленточку, розовая полоска плавно соскользнула прочь.

Коробка была выстлана жатым темно-красным бархатом. Внутри находились самые ошеломляюще прекрасные вечерние туфли, какие ей когда-либо доводилось видеть.

Верх из золотого шелка был испещрен замысловатой барельефной вышивкой золотыми нитями. Пара волшебных существ смотрела друг на друга на изящном носке каждой туфельки. Крылатые, когтистые, свирепые, они не были ни орлами, ни львами, ни единорогами, но каким-то образом объединяли в себе черты этих трех созданий. Они были практически одинаковыми, почти что отражения в зеркале, но, если присмотреться повнимательнее, можно было разглядеть едва уловимые различия между ними. Их ярость казалась такой неистовой, что невозможно было сразу понять, что это — пролог к битве или любовная прелюдия.

Монстров окружали спирали и завитки, сердечки, цветы, змеи, которые распространялись, распускались, словно молодые побеги по изящным изгибам ремешков и задников туфелек. Женевьева никогда раньше не видела такой вышивки. Узор казался настолько переполненным деталями, что издалека выглядел как сплошное сияющее полотно. И только приблизившись, вы могли разглядеть орнамент в полном его величии и безупречности совершенства.

Четырехдюймовые узкие каблучки были сделаны из материала, напоминавшего цельное золото, украшены простым тиснением — несколько перекрещивающихся колец внутри круга. Крошечные, в форме шариков, пуговицы тоже были сделаны из золота и украшены тем же золотым тиснением, что и каблуки.

Некоторое время Женевьева сидела и молча разглядывала туфли, хрупкие, словно крылья бабочки, и ужасалась при мысли, что хотела пробудиться от этого прекрасного сна. Когда она почувствовала в себе достаточно сил, чтобы подняться, на цыпочках пробежала по коридору, прижимая к груди коробку.

В комнате туфель Женевьева тут же примерила новое сокровище. Конечно, они идеально ей подходили. Восхищенно разглядывая туфли в высоком зеркале, она, наконец, разгадала смысл узора на каблучках и пуговицах. Перед ее взором возникли переплетенные и перевернутые буквы «Ж» и «П», и все встало на свои места.

И тут, наконец, Женевьева поняла, что это не просто самые прекрасные в мире туфли. Он желал ее и был готов принять все ее условия. Паоло оставит других женщин, теперь она точно знала это. Туфли стали объяснением в любви, его любовным посланием. Олицетворением ее глубочайших надежд и стремлений. Перед зеркалом в одиночестве Женевьева принялась танцевать.

Паоло Закари проснулся от тревожного чувства: кто-то наблюдал за ним. Он часто просыпался подобным образом, его давно преследовали навязчивые мысли о грабителях, врывающихся в его квартиру и набрасывающихся на него в темноте. Паоло подозревал, что этот страх напрямую связан с случаем из детства, с событием, которое он помнил довольно смутно, но подспудная память о нем не давала покоя долгие годы.

Ему тогда было шесть или семь лет. Отец куда-то уехал, что казалось очень странным, поскольку его работа не требовала отлучек из дома. Вспоминая ту ночь, Закари не представлял, куда и зачем отправился глава семейства, но в ту ночь отца определенно не было дома, потому что, когда все произошло, он спал вместе с матерью в большой родительской кровати.

Ночь была душная. Паоло лежал на самом краю кровати в пижаме, свернувшись калачиком. Мать спала рядом, обняв его одной рукой, ее тихое дыхание, теплое и ровное, шевелило волосы у него на затылке. Он лежал с открытыми глазами, смотрел сквозь открытое окно на большой месяц, повисший в центре ясного, усыпанного звездами неба: Странно, что не опустили жалюзи, вероятно из-за жары. Мать, должно быть, хотела, чтобы в окно дул прохладный ветерок.

За домом росло какое-то ползучее растение. Сейчас он уже не помнил точно, был это виноград или плющ, зеленые завитки висели за окном, и ночной ветерок слегка колыхал листья. Сколько было времени? Похоже, самая глухая ночь, возможно, часа три, когда вокруг так тихо и спокойно, что кажется, будто время остановилось. Ему представилось, что можно увидеть, как растет плющ, как вытягиваются его гибкие стебли. Широко раскрыв глаза, он вглядывался в темноту, забыв про сон.

Кто-то наблюдал за ним и его матерью. Его охватило странное ощущение, словно чья-то тень падает на него. Самая темная и страшная тень. Его прошиб пот, удары сердца с силой отдавались в висках. Он не мог пошевелиться от ужаса, просто продолжал неотрывно смотреть на окно. Возможно, этот наблюдатель притаился где-то там, прячась в лунном свете или свисая с подоконника, пытаясь пробраться в комнату.

Позади раздался приглушенный шум. Это проснулась мать. Неожиданно ее рука резко отдернулась назад, она внезапно отодвинулась от него. Кровать сильно задрожала. Он лежал неподвижно, не в силах пошевелиться от ужаса, не в силах оглянуться и посмотреть на нее. А затем кто-то с силой отпихнул его, и он скатился на холодный деревянный пол, а кровать над ним продолжала трястись. Он не осмелился посмотреть, но слышал странные звуки. Скрипела кровать, затем раздался звук пощечины. Он слышал хриплое ворчанье мужского голоса и странные звуки, издаваемые матерью, они не были ни криком, ни стоном. Сколько все это продолжалось? Он лежал на полу, разглядывая вечерние туфли матери, стоящие на коврике под окном. Туфли были сделаны из красного шелка, круглые носки украшала вышивка из маленьких белых цветов, у них были длинные красные ленты вместо завязок. Мать гордилась этими туфлями, любила их, но он никогда не видел, чтобы она их надевала. Паоло представлял ноги матери, танцующие в этих туфлях, подпрыгивающие, кружащиеся. Счастливые ножки. Он представлял белые цветы, подобные вышитым на носках туфель, которые дождем сыплются с неба и устилают землю толстым мягким ковром.

В конце концов кровать перестала скрипеть, послышался незнакомый, неприятный, скрежещущий звук, возможно, мать пыталась подавить рыдания.

Он пролежал на полу до утра. Должно быть, даже заснул. Когда настал день, мать встала и ушла из комнаты. Простыни оказались смяты, но не более, чем обычно.

Мать сказала, что ему все это приснилось.

Спустя много лет, как раз перед отъездом в Париж, он снова спросил ее, что произошло той ночью, пытаясь получить объяснения. Но она настаивала на том, что не понимает, о чем он говорит.

Теперь время от времени глухой ночью это чувство порой снова настигало его, отвратительное, медленно наползающее ощущение того, что черная тень кидается на него, он просыпался, задыхаясь, сминал простыни, весь мокрый от пота. Иногда, когда он снова засыпал, ему снились красные бальные туфельки или ливень из белых цветов.

Никто никогда не наблюдал за ним, никто никогда не лежал рядом с ним в постели. До сегодняшнего дня.

Женевьева приподнялась на локте в большой, скрипучей кровати в квартирке над магазином и разглядывала его широко раскрытыми глазами, ее волосы перепутались, кожа раскраснелась после сна.

— Что… Где?..

— Неужели так плохо просыпаться вместе со мной? — спросила она.

Его глаза стали почти черными.

— Ш-ш. — Она коснулась его лица. — Ты в безопасности.

— Правда? — Он отодвинулся в сторону. Всего лишь рефлекс. Попытался расслабиться.

— Ты помнишь, что тебе снилось?

— Нет. — Он глубоко дышал. — Я не запоминаю сны.

— Я тоже. — Она коснулась его плеча, осторожно провела пальцем по шраму на коже. — Откуда у тебя этот шрам?

— Несчастный случай в отцовской мастерской.

Ответ, похоже, удовлетворил ее. Она медленно провела пальцем по его телу и опустилась до более широкого шрама на боку.

— А этот?

— Несчастный случай в отцовской мастерской.

— Похоже, в ту пору с тобой постоянно происходили несчастные случаи.

— Который час?

— Мне все равно.

— Неужели? — Он уселся в кровати и принялся шарить в поисках выключателя, надеясь увидеть свои часы. Щелчок — комната озарилась мягким оранжевым светом. Женевьева вскрикнула и спряталась под одеяло.

— Господи, уже почти десять часов!

В ответ из-под стеганого одеяла раздался громкий вздох.

— Мы проспали несколько часов. — Разозлившись, он сдернул с нее одеяло. Обнаженная, она снова вскрикнула, но затем рассмеялась и раскрыла ему свои объятия. Ее кожа в свете лампы приобрела великолепный кремовый оттенок. Ему захотелось снова броситься к ней. Но стоило ей прикоснуться к нему, перед глазами снова возникла картина из старого сна. Вьющееся растение за окном материнской спальни, зеленые, перепутанные стебли… Он отодвинулся, затем поднялся с постели.

— Все дело в твоем сне, правда? — ласково спросила она.

— Нет. — Она словно нашла путь, как забраться к нему под кожу и добраться до самых сокровенных тайников души. Невозможно вытерпеть, когда кто-то подбирается так близко. — Это не имеет никакого отношения к сну. Тебе пора возвращаться домой.

— К Роберту? — Она перевернулась на спину. — Я не хочу возвращаться.

— Не говори ерунды. — Он принялся шарить по полу в поисках одежды. Его вещи переплелись с ее одеждой, словно одежда тоже занималась любовью. И тут он снова подумал о ползучем растении и задрожал, поднимая с пола рубашку.

— Он думает, что я беременна. Закари уронил рубашку на пол.

— Но это не так, правда?

— Конечно нет. Я придумала это, чтобы он больше не трогал меня.

— Это очень глупо.

— Я знаю. — Женевьева вдруг заплакала. — Я больше не могу выносить его прикосновений. Я не хочу этого. Именно это я и имела в виду, когда говорила тебе, что собираюсь перевернуть страницу своего брака.

И что теперь делать? Его любовницы никогда не плакали. Его встречи были изысканны и легки. Женщины приходили, занимались любовью, мило болтали, а затем снова одевались. Просто и приятно. Кто-то мог потягивать вино или есть фрукты. Но никто не забывал о времени и не просыпался от шока из-за бурной эмоциональной сцены. Это не типично для парижской жизни. Или для его жизни… Но только до сегодняшнего дня…

— Обними меня. — Ее голос стал совсем тонким. Она сгорбилась, крепко обхватила колени руками. Женевьева казалась такой крошечной и беззащитной.

Он неохотно вернулся в постель, присел рядом с ней на кровать, спустя мгновение прижал к себе, неуклюже, жестко похлопал ее по спине, ощущая собственную неловкость, расстроился из-за неспособности действовать решительно. Просто выйти из комнаты или утешить ее так, как ей того хочется.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила она, перестав плакать.

— Что ты хочешь узнать?

— Что-нибудь. Просто поговори со мной.

— Хорошо. — Он прижался губами к ее волосам и вдохнул их сладкий, земной аромат. — Вчера я рисовал твои ноги по памяти. Рисунок остался в моей мастерской. — Произнеся эти слова, он почувствовал, как ее тело снова начинает расслабляться. Тепло возвращалось. — Я хорошо запомнил их. Формы выпуклости косточек твоих пальцев, изгиб подъема, вены мод твоей кожей, словно реки на карте.

— Я могу посмотреть рисунок?

— Если хочешь. — Они говорили тихим шепотом. Он чувствовал приятное тепло ее тела, ему хотелось обнять ее, окутать своей нежностью, стать ее второй кожей. — Я мог нарисовать к ноги Марчезы Касати или Мистингетт. Именно в этом и кроется необычность моих туфель, все дело в том, что я в совершенстве знаю ноги моих клиенток, запоминаю их. — Он снова начинал хотеть ее.

— Но вчера ты рисовал именно мои ноги. Мои.

— Да.

Она пробралась в его жизнь так же, как когда-то в его магазин. Она проникла в его воображение, и теперь он не мог от нее избавиться.

Женевьева повернулась в его объятиях и прижалась заплаканным лицом к его шее. Но его больше не раздражали слезы, хотелось слизнуть их с ее лица.

— Расскажи мне что-нибудь еще.

— Я обожаю твою спину, — сказал он. — Твою изумительную, длинную и гибкую спину. Твоя кожа кажется полупрозрачной, словно жемчуг. — Она снова зашевелилась, сменила позу. Теперь она целовала его грудь, опускаясь все ниже. Скоро она возьмет в рот его плоть, и он окажется на верху блаженства. — Я хочу создать пару туфель, в которых соединятся твой неповторимый изгиб спины и твоя жемчужная кожа. Если бы только я мог сотворить туфли из сливок? Если бы я только мог растопить полную горсть жемчуга и отлить из него форму туфельки.

— Ты можешь, — мечтательно произнесла она. — Ты можешь все, что пожелаешь.

Игра в покер подошла к концу. Это был вечер Мориса Энье. Флеш[8] после стрита, затем снова флеш, а после фул хауз. Энье, который стал играть сравнительно недавно, сильно блефовал, это выходило у него не очень профессионально. Но парням удалось оставить его без денег еще на первых стадиях игры. Это была своего рода приятная закуска. Сегодня вечером они не смогли сдвинуться с первого раунда. Казалось непостижимым, как Энье набрал столько много удачных карт. Определенно везение скоро отвернется от него и он снова вернется к своей привычке беспорядочно блефовать. Они внимательно наблюдали за его нервным подмигиванием, за тем, как он сосредоточенно грыз ногти, что было обычным свидетельством скорого блефа, и ставили на кон свои деньги. Но он продолжал выигрывать, пока совершенно неожиданно — а было еще совсем рано (господи, и десяти еще не пробило!) — ни у кого не осталось денег, а Энье, весело насвистывая, отправился в одну из задних комнат в компании двух девиц и с изрядно раздувшимся бумажником.

— Мы можем сыграть еще, — предложил Кэббот. Но парни чувствовали себя слишком помятыми и раздраженными. Даже Кэббот говорил без энтузиазма. Раздававшиеся время от времени смех и глухие шлепки где-то у них над головами заставляли изрыгать проклятия одно другого жарче. Один за другим они допивали свои напитки и отправлялись домой, к женам.

— Что тебя тревожит, Роберт? — спросил Гарри Мортимер, едва мужчины остались вдвоем в игральной комнате.

— Полагаю, мне так же неприятно проигрывать, как и тебе, Гарри. Особенно такому типу, как Энье.

— Да, хорошего мало, приятель. — Гарри откинулся на своем скрипучем стуле и скрестил руки на груди. — Но ты никогда не переживал из-за игры, ты ведь играешь за компанию. Так что же произошло?

Роберт обхватил руками стакан.

— Ничего. Жизнь прекрасна. Благодаря Женевьеве мы скоро станем настоящей семьей.

— Так-так, молодец, старик! — Гарри от души хлопнул его по руке. — Значит, мы вместе станем отцами. Может быть, нам заказать шампанского?

— Еще слишком рано. Мне не следовало рассказывать тебе, я пообещал ей.

— Да не беспокойся об этом. Она ничего не узнает. Не мог же ты носить такой секрет в себе, правда? — В мрачноватом красном свете лицо Гарри приобрело демоническое выражение.

— Думаю, да. — Роберт смотрел в стакан.

— Ну а теперь, — улыбнулся Гарри, — позволь дать тебе один совет…

— Позволь больше не слушать твоих советов, если ты, конечно, не возражаешь.

Стул заскрипел.

— Боб? Что, черт возьми, происходит?

Роберт залпом осушил стакан и потянулся за бутылкой, чтобы плеснуть себе еще виски. Весь вечер он много пил.

— Роберт?

— Ну, дело в том, что я внял твоему… совету. Нанял твоего «приятеля» мистера Фелперстоуна. Он втянул меня в водоворот ужасных неприятностей. — Роберт заставил себя взглянуть на Гарри, его открытое лицо сморщилось от искреннего сочувствия, откуда-то сверху до них долетали взрывы визгливого смеха вперемешку с низким победным хохотом Мориса Энье. — Моя жена не сделала ничего плохого, Гарри. Ничего! Она носит моего ребенка, ей очень тяжело. Бедная девочка, ее постоянно тошнит. — Он снова отхлебнул виски. — Гарри, я заставил этого гнусного сыщика выяснять подробности ее прошлого и следовать за ней повсюду, а затем преподносить мне на блюдечке самую ужасную ложь, какую только можно вообразить. Благодаря этому человеку мое доверие к жене пошатнулось. Твой «приятель» заставил меня участвовать в такой сцене, воспоминания о которой будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь, нет, не спрашивай, что произошло. Я не желаю воскрешать в памяти этот ужас, скажу только, что это не имело отношения к моей Женевьеве. Спасибо за совет, Гарри. Огромное спасибо.

В тишине комнаты слышалось прерывистое дыхание Роберта. Скрипнул стул Гарри, когда тот неловко повернулся. В комнату энергично вбежала официантка, но увидела их лица и удалилась, не сказав ни слова.

Гарри присвистнул.

— Роберт, мне действительно очень жаль. Я всего лишь пытался тебе помочь. Я твой друг. Давай выпьем еще. — Он наполнил стаканы. — Думаю, я ошибся, познакомив тебя с Фелперстоуном, но я точно знаю две вещи. Я встречал женщин вроде твоей жены. Из-за некоторых даже серьезно терял голову. Я никогда не рассказывал тебе о своей первой жене? — Он заметил презрительное выражение, появившееся на лице Роберта. — Но давай не будем сейчас об этом. — Гарри достал портсигар, извлек одну сигару для себя, другую предложил Роберту. Тот взял ее в каком-то оцепенении, не в силах пошевелиться. Не исключено, что во всем был виноват виски, а возможно, на него так странно действовал голос Гарри. Как бы там ни было, Роберт не двинулся с места. — Достаточно сказать, — Гарри прикурил обе сигары и выпустил клуб дыма, — что Женевьева относится к тем женщинам, которые обожают, когда мужчины теряют из-за них голову, такие женщины просто не мыслят жизни без драмы. Они прекрасно знают, как повернуть ситуацию в свою пользу, как манипулировать чувствами мужчины. Их не волнует, чем все закончится. Они галопом несутся вперед, уж прости мое выражение. Это неотразимая, но смертоносная смесь. Я за милю чую этот запах, Роберт. Нет, я не хочу сказать, что эти женщины абсолютно неисправимы, не все, по крайней мере. Но они лишены чувства ответственности. Им наплевать на собственную боль и нет дела до чужих страданий, именно так разбивают сердца порядочных мужчин, вроде нас с тобой.

Сигара в сочетании с виски оказывала странный эффект. Комната ходила ходуном, а лицо Гарри становилось все больше и больше.

— Эти женщины должны повзрослеть и научиться ответственности, пока еще не слишком поздно. Тогда я посоветовал тебе нанять Фелперстоуна, потому что подумал: чем скорее ты уяснишь себе, как обстоят дела, тем быстрее сможешь принять необходимые меры. Ты не дашь своей леди упасть на самое дно, сможешь спасти ее. Сможешь спасти вас обоих.

Стул снова противно заскрипел. Это прозвучало как насмешка. Послышался визг из комнаты наверху. Роберт закрыл глаза, перед его взором снова всплыли два мертвых тела, лежащие на кровати, словно куклы. В их головах зияли пулевые отверстия.

— Я весьма рад, что она беременна, Роберт. Весьма рад. На твоем месте я посадил бы ее на первый же пароход и увез домой.

Роберт покачал головой. Движение было сильнее, чем ему хотелось, он едва не свалился со стула.

— О чем ты говоришь, Гарри? Все это твои фантазии, неужели ты не видишь? Вся эта болтовня о «таких женщинах». Это не имеет отношения ни ко мне, ни к моей жене. Ну что ж, мне почти жаль тебя.

— Не надо жалеть меня. Лучше послушай, что я скажу.

— Мне надо домой, — пробормотал Роберт, затушив сигару. — Или я не выдержу и ударю тебя. Возможно, нам не следует больше встречаться.

Он попытался встать, но Гарри положил руку ему на плечо.

— Я не хотел рассказывать тебе об этом. Но только так я смогу достучаться до тебя.

— О чем ты не хотел мне рассказывать?

Гарри вздохнул.

— Это произошло где-то неделю назад. Мод видела Женевьеву в Люксембургском саду. Она гуляла с мужчиной.

— С каким мужчиной?

— Они целовались.

— Друзья целуют друг друга при встрече, разве это не так? Мы же в Париже.

— Мод сказала, что они, без сомнения, любовники. Прости, друг.

— О чем ты думаешь? — спросил Закари. Они только что занимались любовью, Женевьева лежала в его объятиях.

— Мне кажется, что желтое пятно на твоем потолке похоже на карту Франции.

— Это она и есть. А что еще?

— Мне кажется, что скрип твоей кровати напоминает смех старика.

— Ты абсолютно права. В ловушку моего матраца угодило пять стариков, именно они поддерживают эту кровать. А смеются они, потому что постоянно пьяны. Что еще?

— Я думаю… — Она обвела взглядом комнату. Замечательная антикварная французская мебель, не сочетающаяся между собой и в не слишком хорошем состоянии. Выцветшие шторы. Обстановка, которая требует, чтобы ее слегка обновили. — Я думаю, почему самый дорогой в мире сапожник живет в такой полуразвалившейся, старой квартире?

Он помолчал, словно решая, что ответить, затем снова спросил:

— О чем еще ты думаешь?

Она не могла разгадать выражения его глаз. Высвободившись из его объятий, села на постели.

— Я не уверена, что ты захочешь это узнать. — Она подняла рубашку, которую он сбросил на пол, и надела ее, наслаждаясь тем, что может сделать это, может вдыхать его аромат. А затем скользнула в свои золотые туфли и отправилась на кухню.

Она как раз наполняла стакан водой, когда он подошел сзади, обнял ее за талию и положил голову ей на плечо. Они немного постояли так, она откинулась назад и прижалась к его обнаженному телу.

— За что ты наказываешь себя? — спросила она.

— Наказываю? Что ты имеешь в виду? — Он поцеловал ее в шею.

— Ты отвергаешь роскошь, которую с легкостью можешь себе позволить. Эта квартира… не такая, какой ей следовало быть. Здесь определенно не хватает женской руки.

— Это стиль моей жизни. — Он все еще крепко держал ее в объятиях. — Я ценю свое время. Почему я должен тратить его на украшение квартиры?

— Но это же твой дом.

— Дом? — Он фыркнул. — Я с удовольствием согласился бы жить даже в картонной коробке, если бы мог создавать там туфли.

— Знаешь, мне кажется, что в этом есть нечто странное. — Она отодвинулась от него и присела за кухонный стол. — Я не хочу, чтобы у нас были секреты друг от друга, Паоло.

Он сел напротив нее.

— Если тебе здесь не нравится, мы можем встречаться в отеле.

Она сжала кулаки и с расстроенным видом постучала ими по голове.

— Ты от меня что-то скрываешь. Возможно, ты сам этого до конца не осознаешь. Подумай об этом. Ты самый лучший сапожник из живущих на белом свете. Тогда почему же ты не самый богатый и знаменитый из всех сапожников на свете?

Ты должен создавать туфли для новых модных коллекций Коко Шанель, они появлялись бы на страницах Vogue. Ты мог бы работать с кем пожелаешь. С Полем Пуаре, Жанн Пату, Мадлен Вионне — с кем угодно! В своем мастерстве ты превзошел Феррагамо и Перуджи. Они только мечтают создавать такие туфли, как ты. Ты должен знать, что все это в пределах твоих возможностей.

— Теперь ты хочешь рассказать мне, как вести дела? — Его лицо помрачнело.

— Я хочу знать, почему ты упорно продолжаешь прятаться в этом магазине, когда весь мир может оказаться у твоих ног! — Она пыталась успокоиться. — Послушай, прости меня. Наверное, я немного не в себе. Сегодня утром я узнала о смерти друга.

— Я сочувствую тебе.

— Он был поэтом, хорошим поэтом. Я наткнулась на его жену и подругу в Нотр-Дам. Они горевали вместе, поддерживали друг друга.

— Мило, ничего не скажешь, — пробормотал Закари.

— Это заставило меня задуматься о быстротечности жизни. Я поняла, что человек должен сделать все от него зависящее, чтобы обрести истинное счастье и ощутить значимость жизни. Мы должны сделать это сегодня, потому что, возможно, не будет других дней, не будет завтра. Ты не можешь позволить себе самодовольства.

Теперь он улыбался.

— Жаль, что я не могу объяснить тебе, что живу полной жизнью. Работа для меня — целый мир. Он завораживающий, прекрасный, яркий. И все время меняется, каждый час, каждую минуту. Он здесь. — Закари постучал себя по лбу. — И здесь. — Он раскрыл руки, показывая ей ладони.

— Ну что ж, а я не жила полной жизнью, — призналась Женевьева. — Но что-то очень важное произошло со мной сегодня. Я приняла решение. Я больше не могу оставаться женой Роберта.

— Что ты говоришь?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я. — Она пристально смотрела на него. Могли ли скрываться более теплые чувства за этим суровым выражением лица? Ей необходимо знать, так ли это.

— Возвращайся домой, выспись и только утром прими окончательное решение, — сказал он в конце концов.

— Зачем? Это ничего не изменит. — Она встала и отправилась в спальню, чтобы одеться.

Он шел следом.

— Но ты даже не задумывалась над этим.

— Так же как и ты, — откликнулась Женевьева.

— Думать — опасное занятие, — вздохнул он. — Именно размышления приводят нас к неприятностям.

Она скинула его рубашку и подобрала свое белье.

— Все дело в Вайолет де Фремон? Ты по-прежнему не хочешь расставаться с другими женщинами, правда?

— О господи! — Он изо всех сил ударил по медному изголовью кровати. — Нет никаких женщин. С тех пор, как появилась ты.

Она почувствовала, что невольно улыбается.

— Ты любишь меня, Паоло?

— Мне необходима свобода. — Он повернулся к ней спиной. — Я привык свободно путешествовать в своем воображении. Я работаю, когда пожелаю. Порой я работаю день и ночь напролет. Мои туфли всегда на первом месте. И я не позволю ни одной женщине становиться на их пути.

— Я люблю тебя, — сказала Женевьева. — Я люблю тебя, Паоло.

Закари молчал. Она заметила, как напряглась его спина.

— Тебе не приходило в голову, — начала она, — что я могла бы с радостью согласиться с тем, что работа для тебя превыше всего? Понимаешь, вполне вероятно, что твои модели стали бы еще совершеннее, если бы ты жил с любимой женщиной. У тебя осталось бы все, что ты имеешь сейчас, но у тебя появилась бы я. Я могла бы помочь тебе. Я не художница, Паоло, но я разбираюсь в искусстве. Я могла бы стать твоей самой сильной сторонницей, даже партнером. Кто больше меня знает о туфлях? Я бы даже подружилась с Ольгой.

Он покачал головой:

— Это невозможно.

Она принялась грызть ноготь с дорогим маникюром.

— Паоло, в моей квартире целая комната отведена под туфли. Там полки от пола до потолка. Туфли — моя страсть. Я держу их у самого сердца. В каждой коробке в этой комнате — неудовлетворенное желание, мечта, фантазия. — Она на мгновение закрыла глаза. — Я обожаю свою коллекцию, но я позволила ей заменить мне реальную жизнь. Я больше не желаю этого.

— Женевьева. — Он снова обернулся к ней, теперь в его глазах светилась грусть. — Ничего не получится. Если мы вдвоем станем жить здесь… Здесь… Твоя чертова коллекция туфель полностью заполонит мою квартиру, мне просто не останется места! Тебе лучше вернуться домой.

— Я знаю, что ты любишь меня, Паоло. Одна эта пара туфель, — она снова посмотрела на ноги, — значит для меня больше, чем вся моя коллекция.

— Мне хочется крушить стены.

Она остановилась, чтобы поднять свое платье, она путалась в застежках. Закари молча наблюдал за ней.

— Я говорю абсолютно серьезно, — продолжила Женевьева. — Я хочу уйти от Роберта. Скажи одно слово, и я больше не вернусь к нему.

— Ты даже не подумала о последствиях.

— Да, да, твоя работа, твоя свобода…

Закари грустно улыбнулся:

— Я говорю о последствиях для тебя, Женевьева.

Наутро Роберт проснулся с ужасной головной болью, отвратительным привкусом во рту и понял, что не представляет, где находится. Кровать, на которой он спал, оказалась очень короткой, очевидно детской, его ноги свисали с края. В комнате было темно. Он встал и попытался отыскать окно, открыть жалюзи, но наступил на какой-то острый предмет и споткнулся обо что-то.

В комнату хлынул яркий солнечный свет. Роберт увидел, что находится в спальне мальчика. На полу валялись игрушки, крошечная машинка, волчок, плюшевый мишка, несколько книжек. Стены были выкрашены в небесно-голубой цвет. Он заметил, что на нем голубая пижама, явно с чужого плеча.

Где он, черт возьми?..

Сидя на кровати и сжимая ладонями пульсирующую от боли голову, он пытался восстановить в памяти события прошлого вечера. Конечно, он помнил игру в покер, затем они пили вместе с Гарри. Тяжело и неохотно припомнил все, что рассказал ему Гарри. После этого ему снова захотелось улечься в постельку мальчика и оставаться там.

Откуда-то снаружи раздавался шум. Похоже, гремели посудой. Приглушенный хлопок закрываемых дверц буфета. Трели звонкого детского голоска. Французская речь.

Он ехал домой, не так ли? В такси. Он был ужасно зол. Он хотел поговорить с ней, даже если для этого потребовалось бы разбудить ее. Но ее постель оказалась пуста. В квартире не было и намека на ее присутствие.

Болтовня ребенка в соседней комнате стала более явственной. Ему отвечал глубокий и ласковый женский голос.

Он поймал еще одно такси и отправился обратно в клуб, ища Гарри. У него возникло ужасное чувство, когда он вспоминал все это, кажется, он плакал, когда приехал туда. Мадам Юбер, владелица заведения, была любезна и сообщила ему, что его друг уже уехал. Она спросила его, не хочет ли он войти. А он ответил… О господи, он согласился.

Неужели он сейчас именно там? В одной из задних комнат в клубе?

— Господи, пожалуйста, нет.

Раздался скрип стула о деревянный пол. Женщина говорила ребенку, что он должен поторопиться и закончить завтрак. Пора идти в школу.

Воспоминания стали возвращаться к нему один гадкий отрывок за другим. Латунная кровать с грязным желтым стеганым одеялом. Девушка в корсете, пахнущем дешевыми духами. Он просто хотел спать, но она тоже забралась в постель. Он так устал, но она продолжала толкать его, что-то жарко шептать ему на ухо и прижимаясь к нему всем телом. Она лезла ему прямо в лицо.

— Мистер Шелби Кинг? — снова раздался женский голос. — Вы проснулись?

— Да.

Это определенно не клуб. Но он отчетливо помнил латунную кровать и желтое постельное белье. Эта комната не похожа на комнату в клубе. И вид на узкий переулок за окном нисколько не напоминал пейзажи Монмартра.

— Мистер Шелби Кинг? Мне не хотелось бы вас беспокоить, но… Я оставлю вам халат. Вы найдете его прямо за дверью.

Знакомый голос. Он хорошо знал ту, которой голос принадлежал.

— Спасибо, Мари-Клер. Я сейчас выйду.

Она сидела за кухонным столом вместе с сыном, которому было лет семь-восемь. Они ели хлеб с джемом и пили кофе с молоком из больших чашек. Ребенок что-то лепетал, но Мари-Клер попросила его замолчать, заметив, что Роберт появился в дверях.

Кухня да и квартира в целом были довольно простыми, но уютными. Они жили здесь вдвоем, мать и сын. Муж погиб на войне. Роберт, конечно, знал об этом, но никогда не задумывался о повседневной жизни своей секретарши. Должно быть, пижама и халат принадлежали ее покойному супругу.

— Садитесь и позавтракайте. — Мари-Клер избегала смотреть ему в глаза. О господи, неужели она раздевала его прошлой ночью?

— Спасибо. — Ему некуда было сесть. За маленьким столиком помещалось только два стула.

Мари-Клер приказала мальчику уступить место. Должно быть, она сделала нечто похожее, когда он явился сюда вчера, просто приказала ребенку освободить комнату. Роберт изо всех сил пытался сгладить неловкость и свое похмелье и ласково улыбнулся, когда мальчик прошмыгнул мимо него. Но ребенок угрюмо взглянул на него в ответ.

— Я приготовлю кофе. — Она встала и направилась к плите, прежде чем он успел заговорить, загремела кастрюлями. — Хотите хлеба? Боюсь, есть только вчерашний, но, если вы готовы подождать десять минут, пока Шарль не уйдет, я схожу за свежим. — Ее слова лились быстрым потоком. Она волновалась не меньше, чем он.

— Пожалуйста, не утруждайте себя. Я вовсе не голоден. — Роберт вытер пот со лба. — А вот от кофе не откажусь. Я предпочитаю черный. — Хотя, конечно, она знала, какой кофе он обычно пьет.

Она упорно не поворачивалась к нему. Букет розовых роз свисал вверх ногами с крюка за окном, сушился на солнце. Это был один из тех букетов, которые он купил в то утро, когда Женевьева объявила, что беременна.

Кто-то насвистывал на улице, и Мари-Клер тоже стала что-то мурлыкать себе под нос, готовя кофе. В кухне пахло вкусной едой. Мальчик крикнул: «Мама, где мой ранец?» — а она ответила: — «В прихожей, вместе с ботинками». Это был обычный каждодневный монотонный обмен репликами. Своего рода ритуал. В этой сцене чувствовалось что-то уютное: женщина, готовящая кофе, мужчина, сидящий за столом в пижаме, мальчик, собирающийся в школу… На какое-то мгновение Роберт представил, что это его жизнь, его пижама.

— Очень любезно с вашей стороны позволить мне остаться.

— Ну, я едва ли могла прогнать вас, понимаете?

Возможно, она имела в виду, что с удовольствием сделала бы это, если бы могла?

— Вы очень добры. — Он смотрел на стол. — Я понимаю, что поставил вас в очень неловкое положение. Я вам благодарен и сожалею, что все так вышло.

— О, Роберт. — Глубокое чувство прозвучало в этих словах, но тут же погасло. Она поставила перед ним кофе и вышла в холл поторопить сына.

Кофе был густой и крепкий. После первого глотка закружилась голова, но уже после второго стало легче. Он закрыл глаза и снова вспомнил желтое стеганое одеяло в задней комнате клуба. Девушка предлагала ему расстегнуть ее корсет. Он попытался угодить ей (вот ужас!), но от выпитого виски его руки не слушались его, и она все сделала сама. А затем взобралась на него и начала расстегивать рубашку. Он видел, как двигались ее пальцы, ее белое лицо низко склонилось над ним. Она целовала его или пыталась сделать это. А когда она ткнула ему в лицо свою грудь, запах дешевых сладковатых духов стал невыносим. И его вырвало.

Входная дверь захлопнулась, Мари-Клер вернулась в кухню и села за стол. Мальчик ушел.

Его вырвало на желтую постель, на собственную одежду, на девушку. А затем в комнату вошла мадам Юбер с выражением полного презрения и отвращения на лице и принялась кричать на него.

— Моя одежда… — Ему было стыдно продолжать дальше.

— Я постирала ее. Но она еще не высохла. Я дам вам кое-что из одежды Гастона. Он был почти одного с вами роста.

— Спасибо. — Он отпил еще кофе. — Прошлой ночью… Я надеюсь, я не посмел… Я не пытался?..

— Нет, нет! — Но неужели она произнесла это слишком быстро? Слишком твердо? — Вы были не в лучшем виде. Гастон тоже иногда позволял себе такое. Думаю, это случается со всеми мужчинами.

— Со мной это впервые, — ответил Роберт. — И это больше не повторится.

Их взгляды встретились. У нее были спокойные карие глаза. Она была привлекательной, в какой-то особенной спокойной манере. Слегка полновата, но в нужных местах. И очень скромна и сдержанна.

— Я не знаю, зачем пришел сюда, — признался он. — Если честно, я удивлен, что запомнил ваш адрес. Ведь я никогда раньше здесь не бывал. Я не знаю, как извиниться перед вами за все неприятности, которые вам доставил.

— Я рада, что вы пришли ко мне, — ответила она. — Возможно, вы знали, что я позабочусь о вас. Я всегда готова позаботиться о вас, Роберт.

— Правда? — Он почувствовал ноющую боль в груди. Она встала из-за стола и снова подошла к раковине.

— Хорошо, что вы пришли сюда, а не упали в каком-нибудь переулке, где с вас сняли бы часы и украли бумажник.

— Я так устал. — Произнеся эти слова, он почувствовал, как его переполняют бессилие и пустота. — Я не знаю, что делать.

— Почему бы вам не прилечь и не отдохнуть еще немного? Я оставлю костюм Гастона за дверью, а вашу одежду принесу завтра на работу. Теперь мне пора в офис, но вы можете устроить себе выходной.

— Вам пора в офис? — Он сухо усмехнулся.

— Именно так. У меня куча дел. Вы можете приходить и уходить, когда пожелаете, а я нет.

— Мари-Клер… — Он снова посмотрел на розы.

— Это все к лучшему. — Она вытерла руки о передник. — Не беспокойтесь. Это останется между нами. Мы больше никогда не станем вспоминать об этом.

«Роберт, я ухожу от тебя».

Какая простая фраза, всего пять коротких слов, но их достаточно, чтобы разрушить брак. Две переплетенные между собой жизни. Ее и его мир.

Женевьева плохо спала. Ее сон напоминал глубокий океан. Бездонная пропасть без снов. Он переливался через границы ночи и разливался дальше. Пару раз она пыталась очнуться, чувствуя, что яркие лучи солнца пробиваются сквозь щели в жалюзи, проскальзывают сквозь шторы. Но в доме стояла тишина, а ее веки словно были налиты свинцом, сон снова навалился и увлек ее в свою пучину, пока, наконец, ее не выбросило на берег утра. Женевьева лежала с раскрытыми глазами, слушала, как кровь стучит в висках, повторяла про себя пять маленьких слов и обдумывала их значение.

«Роберт, я ухожу от тебя…»

Она вспомнила, что Паоло говорил о последствиях.

Когда она все расскажет, муж наверняка устроит безобразную сцену. А может быть, множество безобразных сцен. Он будет опустошен. Посмеет ли он применить силу? Она никогда не думала, что Роберт способен на насилие, но все же… Она видела другую его сторону в ту недавнюю ужасную ночь.

Но он мог сделать ей больно и другими способами. Конечно, она лишится этой квартиры. Ее выполненной по специальному заказу квартиры на рю де Лота со всеми аксессуарами: серебряной с золотом отделкой стен, кушеткой в виде пироги и абажурами цвета страусиного яйца, ее спальни с обитыми шелком стенами василькового цвета, стола из дерева акажу. Роберт не пожелает остаться здесь. Он ринется в Бостон, прижаться к груди матери. Но прежде он убедится в том, что и она здесь не останется.

Что еще. Он мог бы поехать к ее отцу. Папа конечно же примет его сторону. Как же, бедный обманутый муж. Да и когда он принимал ее сторону? Роберт может сделать это, чтобы лишить ее наследства и оставить без средств к существованию, если ему захочется мести. О да, он вполне может это устроить.

Что еще? Он может затаскать ее по судам, ее фото появятся во всех газетах. Он убедится в том, что она прошла через общественное унижение и осталась без единого франка в кармане. К тому времени ее перестанут принимать в любом респектабельном доме по обе стороны Ла-Манша.

Но кому нужна эта респектабельность, шери? Что может быть скучнее респектабельной жизни?

Что еще?

Он заберет ее коллекцию туфель! Самая очевидная и самая жестокая месть. Этого она не сможет вынести.

Женевьева выбралась из постели и бросилась в комнату туфель. Вот они, все ее пятьсот двадцать три пары, в своих коробках. Она просто не могла забыть о своей коллекции и вот так оставить ее. Все ее туфли отправятся вместе с ней в новую жизнь, все. От Закари, Феррагамо и Перуджи до туфелек Мери Джейн из ее детства. Каждую пару выходных туфель-лодочек, высоких ботинок, бальных туфель, легких балеток, белых туфель-лодочек с различными украшениями, ботинок на шнуровке и без, она заберет с собой туфли с высокими каблучками, с низкими, с каблучком в стиле Луи. Каждую пряжку и пуговичку. Каждый квадратный дюйм кожи, шелка, замши, атласа и бархата. Необходимо вывезти из квартиры коллекцию, спрятать в безопасном месте, пока Роберта нет дома. Это щекотливая ситуация, требующая тщательного планирования. Она не должна позволять себе увлекаться и действовать поспешно.

Новые золотые туфли от Закари все еще лежали на полу с прошлой ночи. Одного вида переплетенных между собой букв «Ж» и «П» на каблучках было достаточно, чтобы ее сердце растаяло.

К тому времени, когда она приняла ванну и оделась, было уже позднее утро. Просунув голову в дверь кухни, она попросила Селин приготовить поздний завтрак. Ей хотелось омлета с грибами. Немного свежевыжатого апельсинового сока и кофе.

Горничная застыла и, разинув рот, уставилась на нее.

— В чем дело? Что странного в том, что я хочу омлета?

— Ну, мадам. Вообще-то я не уверена в том, что все понимаю. — На лице Селин по-прежнему было это странное выражение, полное недоверия.

— Что, боже ты мой, происходит?

— Кто я такая, чтобы говорить вам об этом, мадам.

— Или скажи, что происходит, или веди себя подобающе.

Неясное бормотание было ей ответом.

— Селин!

— Разве вы не беспокоитесь? — Наконец она выпалила эти слова. — Неужели вам все равно?

Женевьева покачала головой:

— Я не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь.

— Это неестественно! Ваш муж не вернулся домой, а вы говорите об омлете с грибами! — Ее лицо пылало. — Мадам, с ним наверняка что-то произошло. Он не из тех мужчин, которые… Он настоящий джентльмен!

— Не вернулся домой… — Женевьева повторила эти слова и нахмурилась. — Не говори ерунду. Он, как всегда, окажется в офисе. Он часто уходит, не разбудив меня, когда я поздно возвращаюсь домой. И ты прекрасно это знаешь.

— Он не вернулся прошлой ночью. — Горничная стала говорить медленнее. — Разве вы не заметили?

Женевьева поджала губы.

— Сейчас же сделай мне омлет, кофе и апельсиновый сок.

Она направилась к телефону, чувствуя, как противно засосало под ложечкой.

«Вот тебе и наказание, — раздался знакомый голос в голове. — Роберт умер или лежит в больнице, и это полностью твоя вина».

Как только могла она позволить себе даже подумать о том, чтобы уйти от него? Она не сможет полноценно существовать без Роберта. Закари оказался прав — все ее мечты о будущем — всего лишь пустая фантазия испорченной девчонки. Роберт — ее реальность. Крепкий и надежный тыл. А Паоло Закари — всего лишь ускользающее призрачное видение. Что она вообще знала о нем?

Ее рука дрожала, когда она, наконец, сняла трубку.

«Пусть с ним все будет в порядке, — твердила она про себя. — Пусть он окажется в офисе за своим столом и скажет, что горничная лишилась рассудка…»

Ее голос стал совсем тонким, когда она говорила с оператором. Ей казалось, что прошла целая вечность, прежде чем ее соединили с офисом Роберта. Ожидая, когда на другом конце возьмут трубку, она чувствовала присутствие горничной, притаившейся за кухонной дверью, прислушивающейся и ожидающей вместе с ней.

Она закрыла глаза: «Если он там, то я навсегда расстанусь с Паоло».

— Доброе утро, миссис Шелби Кинг, — раздался голос секретарши.

— Будьте так добры, я хотела бы поговорить со своим мужем.

На другом конце линии повисла пауза, которая показалась ей несколько более долгой, чем обычно.

— Простите, но он сейчас не может подойти к телефону.

— Что вы имеете в виду? — Женевьева увидела свое отражение в зеркале холла. Ее лицо выглядело взволнованным. И еще виноватым, да, на ее лице отразилась вина.

Еще одна пауза.

— Его здесь нет.

— А где же он?

— Он на совещании. Когда вернется, я передам ему, чтобы он перезвонил вам.

От облегчения у нее закружилась голова. Отражение в зеркале в один момент переменилось, на ее лице не осталось и тени вины.

Сидя в столовой в ожидании завтрака, Женевьева пыталась привести в порядок свои мысли.

Она думала о том, что произошло с ней этим утром, как яростно налетели и схлынули ее чувства. Она оказалась подобна весам, которые качнулись сначала в одну, а затем в другую сторону и не желали приходить в равновесие. Она любила Паоло, но не могла положиться на него. Она могла рассчитывать на поддержку Роберта, но не любила его.

Как ей не хватало Лулу! Как ей необходимо было поговорить с подругой!

И в чем, на самом деле, был смысл ее спора с Лулу? Во всем и ни в чем. Сразу после ссоры ей казалось, что это важно. Но сейчас она склонялась к тому, что смысла не было. Всего лишь немного зависти с обеих сторон и слишком много алкоголя. Она как-то должна исправить ситуацию. Сегодня же.

— Вот. Ваш омлет. — Горничная с размаху поставила перед ней тарелку и вышла из комнаты.

Омлет оказался серым. Он лежал в лужице темного масла на голубой тарелке с отбитыми краями.

У Женевьевы снова засосало под ложечкой, она вдруг почувствовала странное волнение. Этот омлет совершенно точно нельзя было есть. Но все же она по-прежнему беспокоилась из-за того, что Селин не принесла ни ножа, ни вилки, ни салфетки.

— Селин?

Ни кофе, ни апельсинового сока. Женевьева не сводила глаз с серой массы на тарелке. Она отвратительно пахла прогорклым жиром.

— Селин?

Она услышала, как осторожно закрылась входная дверь. Эта чертова девчонка просто ушла!

Пару минут Женевьева сидела, барабаня по столу пальцами. Ей ужасно хотелось швырнуть омлет в стену, но теперь, когда горничная ушла, придется самой убирать… Она уже собиралась взять тарелку и отнести на кухню, когда в дверь позвонили. Без сомнения, это Селин, она спустилась вниз на лифте и успела успокоиться, поняла, что вела себя бессмысленно и глупо. Прекрасно. Женевьева готова была выслушать ее извинения.

Но за дверью стояла не горничная.

Ольга наклонилась, чтобы получше рассмотреть скульптуру венгерского скульптора Густава Миклоша, высеченную из горного хрусталя. В ней было что-то фаллическое, но одновременно она напоминала небоскреб с заостренными углами.

— Замечательно, — воскликнула она.

— Благодарю вас. — Запах омлета продолжал навязчиво беспокоить Женевьеву. Отвратительный запах несвежих яиц. — Не хотите чаю?

Ольга бродила по гостиной. Ласкала рукой мягкую кожаную обивку одного из стульев «Бибендум», разглядывала стены, на которых ясно выступал серебряный геометрический узор на черном фоне. Вытащила пробку из хрустального графина от Лалик для шерри и взвесила ее на ладони.

— У вас чудесные вещи. — Она была словно пропитана серебром. Ее глаза и волосы несли в себе тот же оттенок, что и сияющие стены гостиной.

— Простите, я отлучусь на минуту. Прикажу подать чай. — Женевьева вышла в холл, чтобы позвать Селин, и только тут вспомнила, что та ушла. Черт побери эту девчонку! Чувствуя неловкость оттого, что оставила Ольгу одну, вернулась в гостиную. Женщина примостилась на кушетке в форме пироги.

— От них мало света. — Она указала на одну из ламп из лакированного дерева и расписного пергамента. — Для чего они?

Женевьева попыталась представить себе квартиру Ольги. Истории Паоло и что-то в поведении самой Ольги навевало мысли об убогой, тесной и мрачной квартирке, сыром белье, покрытых плесенью стенах и детях с голодными лицами.

Сегодня Ольга определенно чувствовала себя не очень хорошо. Она похудела по сравнению с тем днем, когда Женевьева в последний раз видела ее, а это случилось всего четыре дня назад, в магазине. Ее светлое платье без пояса еще больше подчеркивало бледность. Она часто кашляла в платок и, похоже, немного задыхалась.

— Паоло знает, что вы здесь? — Женевьева села на один из стульев «Бибендум». — Он послал вас ко мне с сообщением?

— Не будьте смешной.

— Тогда зачем вы пришли? Это определенно не визит вежливости.

— Где вы храните свою коллекцию туфель? — Она произнесла эти слова с притворной беспечностью.

— Зачем вам это?

— Просто интересно. Ведь туфли — это моя жизнь, вы же знаете.

— Правда? — Женевьева достала сигарету из шкатулки слоновой кости, лежащей перед ней, и протянула Ольге. Та взяла сигарету.

— Конечно. Ведь я уже несколько лет работаю вместе с величайшим создателем обуви.

Женевьева взяла зажигалку и дала Ольге прикурить.

— А мне казалось, что вас интересуют вовсе не туфли.

— Неужели? — Женщина вскинула безупречную бровь, затянулась сигаретой, практически сразу зашлась в приступе кашля, едва вдохнув дым.

— Да. — Женевьева громко произнесла слово, и оно повисло в воздухе, какое-то мгновение они обе молчали.

— Вы ведь вчера были с Паоло, правда? — в конце концов выпалила Ольга. — Он рано отправил меня домой. Это все из-за вас.

— Это вас не касается.

— А что это за мягкий материал? — Она трогала основание кушетки. — Это ведь не дерево, правда?

— Это черепаховый панцирь. — На мгновение Женевьева с ужасом подумала, что Ольга затушит свою сигарету о кушетку. В голове этой женщины всегда существовали подводные течения, но сегодня это было особенно заметно. Но Ольга стряхнула пепел в пепельницу, и напряжение прошло.

— Так вы не покажете мне вашу коллекцию? Я слышала, у вас есть комната, забитая туфлями.

— Она не открыта для посещений, — коротко ответила Женевьева. — Мне хотелось, чтобы вы перешли, наконец, к цели своего визита.

— Хорошо, как вам угодно. Вы не подходите Паоло, и я хочу, чтобы вы оставили его в покое.

Женевьева скрестила руки на груди, словно пыталась защитить себя.

— Это не ваше дело.

— Я хочу, чтобы вы пообещали мне, что оставите его в покое. Навсегда.

— Простите, но я не могу этого сделать. Не могу.

Ненавидящий взгляд был ей ответом. Похоже, женщина к чему-то готовилась.

— Эта кушетка очень неудобная. Лампа неяркая. Ваш мир полон нелепых, бесполезных, дорогих игрушек. — Она ударила подушку кулаком. — Держитесь подальше от Паоло!

— Нет.

И тогда она сделала это. Она затушила свою сигарету о черепаховое покрытие кушетки, а потом швырнула окурок в пепельницу.

— Я слишком давно знаю его, миссис Шелби Кинг. Я видела его со многими женщинами. Он раздавит и вышвырнет вас, — она протянула руку в ее сторону и щелкнула пальцами у нее перед лицом, — словно вы ничтожное мелкое насекомое. А если он не осмелится, это сделаю я.

Женевьева оттолкнула вытянутую руку Ольги и в гневе вскочила.

— Что вы, черт возьми, о себе возомнили, явились сюда и угрожаете мне в моем собственном доме! Портите мое имущество! Я пыталась разговаривать с вами по-человечески только ради Паоло, потому что вы дороги ему. Но, честно говоря, от вас один вред, и я обязательно расскажу ему, как вы обошлись со мной.

— Делайте что хотите. — Ольга встала и смахнула невидимую пыль со своего платья.

— Послушайте. — Женевьева попыталась успокоиться. — Если вы станете продолжать в том же духе, заставите Паоло выбирать между нами, вы еще можете пожалеть, что сделали это. Я знаю, что он любит вас, Ольга, но неужели вы действительно считаете, что он предпочтет подругу любовнице?

Неприятная улыбка тронула лицо Ольги.

— Так он сказал, что я всего лишь подруга?

Что-то перевернулось у Женевьевы в животе. У нее появилось непреодолимое желание уйти прочь, но она не могла бежать из собственного дома. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы заговорить вновь.

— Убирайтесь из моей квартиры.

— Он не для вашей коллекции, — заявила Ольга. — Вы не знаете его, как я. Он должен оставаться свободным. Именно это я и давала ему все годы — свободу.

— Вы слышали, что я сказала?

Наконец, она медленно двинулась к двери, но затем остановилась и взглянула на Женевьеву.

— Если вы еще раз встретитесь с Паоло, я все расскажу вашему мужу.

— Рассказывайте что хотите.

Рот Ольги приоткрылся, между зубами показался кончик языка.

— Думаю, мистеру Шелби Кингу будет очень интересно узнать о малышке Жозефине, вы так не считаете?

— Что?

— Всего хорошего, миссис Шелби Кинг. — Ольга помахала рукой, и Женевьева снова увидела мелькнувший между ее зубами кончик языка. Словно змеиное жало.

— Я делал туфли, которые будут выглядеть как бабочки-адмиралы. — На линии были помехи, голос Закари звучал нечетко. — Я говорил тебе, что не мог сделать их правильно, сколько ни старался? Только сегодня утром я понял, в чем дело. Это была моя самая неудачная идея. Туфли не бабочки и не должны превращаться в них. Они не порхают в воздухе, а, наоборот, твердо привязывают нас к земле. В общем, это было утро интересных открытий. А у тебя?

— У меня тоже было весьма интересное утро, — ответила Женевьева. — Ко мне заходила Ольга. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду, Паоло. О вас с Ольгой. На этот раз я хочу знать всю правду.

Молчание.

— По ночам меня мучили кошмары, — послышался, наконец, Голос Закари. — Ужасные кошмары, связанные с тем, что много лет назад произошло с моей матерью. Кто-то приходит к ней в комнату и… ну, это были ужасные сны. Обычно я просыпался от собственного крика. Однажды ночью Ольга услышала меня. Она пришла ко мне в комнату и легла со мной в постель. Сначала она просто гладила меня по голове, успокаивая, поглаживала мои виски. Это помогло мне заснуть. Когда я проснулся, она уже ушла.

— Как трогательно.

— На следующую ночь она снова пришла, а потом снова. Я был мальчишкой. Я был… совсем неопытным. Она многому научила меня.

Женевьева ясно видела перед собой кончик высунутого между зубами языка. Словно змеиное жало.

— Я был молод и горяч. Я не давал выхода страстям. А она тогда была моложе и нежнее.

Снова повисла тишина. Звук его дыхания или же это просто помехи на линии?

— Это продолжалось несколько лет. Но все закончилось, когда я съехал из ее квартиры. Мы никогда об этом не говорили. Действительно никогда. Никто об этом не знал, даже ее дети. Она сразу же возвращалась в свою комнату, когда все заканчивалось. Мы никогда не проводили вместе всю ночь.

Женевьева закрыла глаза. Ее рука, с силой сжимавшая трубку, расслабилась.

— Ты должна простить меня! — Его голос стал громче. — Это похоже на твою историю с фотографом. Всего лишь приключение, оно в прошлом.

— Как ты мог?

— Не суди меня, Женевьева. Я не судил тебя.

— Ты предал меня.

— Что?

— Я доверила тебе свой секрет. А ты все рассказал Ольге.

Вокруг царил ужасный беспорядок, как после кораблекрушения. Кровать была завалена грудой неряшливых ночных рубашек и пестрыми лоскутными одеялами. На единственном стуле высилась гора одежды — ворох шелковых платьев, пыльных меховых горжеток. Бесприютные черные чулки валялись на полу, словно сброшенная кожа, среди ярких шарфов, старых газет и засохших яблочных огрызков. Раковина в углу комнаты была доверху завалена грязной посудой, капли из подтекающего крана мерно барабанили по ее поверхности. На стойке громоздилась батарея пустых бутылок и бокалов, с винным осадком на дне. На трюмо в беспорядке выстроились открытые баночки с кремами и коробочки с пудрой, несколько замысловатых сережек, кольцо с крупной бирюзой, ожерелье из фальшивого жемчуга, блюдца, наполненные сигаретным пеплом. Кто-то красной помадой написал на зеркале «1е chat noir». Стены были увешаны рисунками и фотографиями: Лулу в высокой шляпе с перьями, обнаженная Лулу с коварной улыбкой на губах, Лулу, танцующая в пачке балерины, Лулу в свадебном платье, с ослом и букетиком фиалок, Лулу в саване, Лулу, парящая на крыльях над Парижем, Лулу в виде кошки, пять лиц Лулу с разными выражениями: улыбающееся, хмурое, смеющееся, плачущее и просто бесстрастное. Скрипка, которая, без сомнения, тоже изображала Лулу, серии треугольников, в которых тоже чувствовалось что-то от Лулу, мушка Лулу на простом белом листе. Лулу Ч наиболее часто рисуемая и фотографируемая в Париже женщина. Лулу от Пикассо, Шагала, Матисса, Леже, Миро, Бранкузи, Ман Рэя. И конечно, подлинная Лулу с Монпарнаса, представленная так публике Фредериком Кэмби.

Она появилась на пороге в оранжевом кимоно, с сигаретой в длинном мундштуке из черного дерева. Ее соблазнительная вычерченная мушка была сегодня больше, чем обычно, и совсем не там, где ей полагалось быть, — справа, а не слева. В ней чувствовалось нечто странное, возможно, она волновалась, но это могло быть и проявлением враждебности.

— Насчет той ночи… — начала Женевьева.

— Знаешь, — перебила ее Лулу. — Кэмби сбежал с той шлюхой, Виолеттой. Ты представляешь? На самом деле я должна быть в ярости, но я волнуюсь. Он был не в себе в тот момент, и она могла этим воспользоваться. Точно такая же история произошла пару лет назад, и все закончилось Мальмезоном. Ты знаешь, это психиатрическая больница.

— Дорогая! — Женевьева раскрыла объятия. Какое-то время они стояли посреди беспорядка, крепко обнимая друг друга. Когда, наконец, разжали объятия, Лулу вытирала глаза тыльной стороной руки, размазывая по лицу подводку и тени.

Я убеждаю себя, что он вернется, — сказала она. — Он всегда возвращается. Но все же я беспокоюсь. Когда я встречу Виолетту, выцарапаю ей глаза и спалю ее волосы.

— Есть что-нибудь выпить? — Женевьева уселась на кровать.

— Где-то было. — Лулу встала на колени и заглянула под кровать, обнаружила там полбутылки дешевого скотча. — Это пойдет?

— Давай сюда. — Женевьева открутила крышку и глотнула прямо из бутылки, наслаждаясь огнем, опалившим ее горло.

— О, шери. — Лулу печально покачала головой и села рядом с Женевьевой. — Мы такая бестолковая пара. Мы так поддаемся минутному настроению. А затем начинаем говорить, не думая, и от этого адова пропасть разверзается под ногами.

— Я больше не хочу ссориться с тобой, — воскликнула Женевьева. — Ты единственный человек, с которым я могу откровенно поговорить. Я никогда не встречала человека, который понимал бы меня, как ты.

— Я. чувствую то же самое. Я так скучала по тебе, Виви. — Лулу взяла бутылку и отпила глоток, какое-то время они сидели молча.

Наконец Женевьева заговорила:

— Ты слышала о Нормане Беттерсоне?

— Да, вчера вечером. Эдвард Хаусен ворвался в «Койот» и рассказал всем. Они за полчаса выпили три стакана в память о Беттерсоне. Когда принялись наполнять стаканы по новой, Хаусен отправился рассказать новость в клуб «Жокей». Думаю, тяжелая у него выдалась ночка.

— Помянем Нормана. — Женевьева подняла бутылку, выпила и протянула ее Лулу, та сделала то же самое.

— Сегодня похороны Гая Монтерея, — сообщила Лулу. — Ты слышала?

— Нет. А как же Шепот? Их похоронят вместе?

Лулу покачала головой:

— По всей видимости, она была замужем за американцем. Он заберет ее домой.

— Он не может так поступить!

— Очевидно, может.

— Но они любили друг друга. — Женевьева откинулась на кровать и лежала, глядя на испещренный пятнами потолок. — Странная любовь, но все равно любовь. Они умерли вместе, держась за руки. Они должны вместе лежать в земле.

— Шери. — Лулу ласково погладила ее по щеке. — Дело ведь не в Гае Монтерее, правда? Что случилось?

Женевьева снова села на кровати.

— Я собиралась уйти от Роберта и остаться с Паоло. Но я только что узнала, что он предал меня, и теперь я не понимаю, как поступить.

Лулу встала и положила мундштук на трюмо. Она наполнила стакан молочно-белой водой из-под крана и, повернувшись спиной к Женевьеве, залпом выпила его. Когда она снова заговорила, по-прежнему стояла к ней спиной, опершись о раковину:

— Что значит — он предал тебя?

— Он рассказал своей ведьме Ольге о малышке Жозефине. Ты можешь себе представить?

— Он признался?

— Конечно нет. Но как еще она могла об этом узнать?

Воздух наполнился едким запахом, что-то горело.

— Черт! — Лулу резко схватила сигарету, напрасно пытаясь оттереть свежее черное пятно на трюмо.

— Он разбил мое сердце, Лулу. — Женевьева заплакала. — Зачем он так поступил со мной?

— О, шери. — Лулу взяла ее за руку. — Все это так печально.

В «Койоте» валялись осколки разбитого стекла, виднелись лужицы разлитых напитков и пятна крови. Марсель и еще несколько человек остались, чтобы помочь Лорану и Жанин убраться, но Лулу больше не могла оставаться. Она затосковала. Ей было слишком одиноко, чтобы слоняться в баре без дела. Она поссорилась с Женевьевой, а затем увидела, как Кэмби и Виолетта уходят вместе через заднюю дверь. Хорошенького понемножку! Она должна побыть наедине с собой, немного прогуляться и чуть-чуть выпить.

Она не совсем точно помнила, как снова забрела в тот забытый богом бар. Бармен с татуировками на обеих руках дышал на стакан, затем протирал его полотенцем. Двое стариков сидели на высоких стульчиках, курили и негромко разговаривали. Три шлюхи в дальнем углу могли вполне оказаться теми же, что и в прошлый раз. Все они как две капли воды были похожи друг на друга. Лохматая собака, храпящая на полу, определенно была та же самая.

— Пожалуйста, шерри.

Бармен смотрел на Лулу безо всякого выражения на лице. Она вздохнула.

— Хорошо, пусть будет пиво.

Она прислонилась к барной стойке, пока он наливал пиво, почувствовала, что ужасно устала от такой жизни, от тех усилий, которые требовались, чтобы держать марку Лулу с Монпарнаса двадцать четыре часа в сутки. Лулу — душа всех праздников. Лулу, та маленькая замечательная красотка, которую обожали рисовать художники. Лулу, певица кабаре, с низким, прокуренным голосом, зловещим аккомпаниатором и сердцем, вышитым на рукаве. Она незаменима, когда хочется посмеяться, развлечься на вечеринке, провести вместе ночь. Она станет вашей за выпивку и сандвич.

Как легко все дается Женевьеве. Все эти деньги, одежда, туфли, привилегии. Все игры, в которые можно играть благодаря деньгам. Исключительное отношение, которое приходит с богатством. Господи, как она разозлилась на эту женщину. Все, что она наговорила там, в «Койоте»… Изменяет мужу с двумя мужчинами, а затем пытается обвинить в этом Лулу! Хорошо, возможно, в свое время Лулу и совершила несколько скверных поступков, но она никогда не падет столь низко и не выйдет за мужчину, которого не любит. Лулу заслуживает большего.

Взяв стакан с пивом, она обернулась, чтобы поискать свободное место, и… Разве такое возможно? Она была почти уверена, что не ошиблась.

Ольга в одиночестве сидела за столиком, глядя в пустой стакан.

— Знаешь, шери, — воскликнула Лулу. — Я люблю тебя больше, чем кого бы то ни было.

— Кроме Кэмби, — заметила Женевьева.

— Включая Кэмби. — Она прикурила новые сигареты и передала одну Женевьеве. Они выпили весь скотч. — Мужчины приходят и уходят. А лучшая подруга остается навсегда.

— Есть еще что-нибудь выпить?

— У тебя надо мной большая власть, — продолжала Лулу. — Ты можешь сделать меня счастливой и очень больно ранить.

— Я хочу напиться, — вздохнула Женевьева. — Сильнее, чем когда-либо. — Она Опустилась на четвереньки и принялась шарить под кроватью в поисках бутылок.

— Иногда, — голос Лулу стал мечтательным и рассеянным, — люди, которых я люблю, ранят меня так глубоко, что я схожу с ума. Тогда я напиваюсь и вытворяю всякие глупости.

Женевьева попыталась вылезти из-под кровати и ударилась головой о металлический каркас.

— Я делаю глупости из-за любви, — призналась Лулу. — А не из ненависти.

— О чем ты? — Женевьева потерла ушибленное место.

— Я стала говорить не задумываясь, — сказала Лулу. — Как мы обе порой поступаем. Потому что чувствуем боль. У нас с тобой ужасный характер. Мы взрываемся, подобно фейерверку, и говорим вещи, о которых потом жалеем. — Она протянула руку и снова погладила Женевьеву по щеке. — Виви, мне ужасно стыдно.

Кэмби ушел вместе с Виолеттой, и Женевьева непростительно бросила ее. Лулу пила, чтобы забыть свои обиды, но с каждым бокалом они причиняли ей все большую боль. В конце концов, она не должна пить в одиночестве. А Ольга, как оказалось, была благожелательно настроена и полна сочувствия, как-то странно и болезненно восторженна. Она рассказывала, как влюбилась в Паоло Закари.

— У него было столько идей, — рассказывала она. — Таких прекрасных, талантливых. В нем чувствовалась какая-то особенная энергия, своего рода магнетизм. Я в сравнении с ним казалась пустой скорлупкой. Мне пришлось использовать силу и молодость, чтобы выжить.

— Я, конечно, знаю, каково это, — пробормотала Лулу.

— Сначала я завидовала ему, — призналась Ольга. — Я хотела обладать такой же силой и энергией, как он. Если бы я могла извлечь ее каким-то образом, собрать в бутылку и выпить, не задумываясь, сделала бы это. Но затем все вдруг изменилось. Мне не нужна была его энергия. Я хотела его. Я желала обладать им. Полностью. И я стала замечать, что тоже нужна ему.

— Что? — спросила Лулу. — Чего он хотел от вас?

— Все очень просто. Он был абсолютно один в Париже. И к тому же он был напуган. Ему хотелось иметь свой дом, хотелось, чтобы его любили и заботились о нем. Я поддержала его, помогла почувствовать свою силу. Благодаря мне он стал тем, кем он сегодня является. Благодаря моей любви. — Ольга посмотрела в стакан. — Он думает, что больше не нуждается во мне. Но он не прав и очень скоро поймет это.

Затем она принялась рассказывать о своих детях. Лулу не помнила точно, сколько их у нее было. Она сильно смутилась, слушая продолжение этой истории. В конце рассказа она представляла себе огромное количество голодных маленьких лиц и Ольгу, которая совала детям в рот крошки хлеба, как большая птица птенцам. Когда бармен принес новые напитки, Ольга стала сильно кашлять в платок. Она пыталась спрятать кровь, но Лулу заметила ее.

— Закари знает, что вы серьезно больны?

— Не совсем. Он не представляет, насколько серьезно.

— А вы не думаете, что следует сказать ему?

Ольга спрятала платок.

— Зачем?

Лулу повертела в руках стакан и искоса взглянула на нее.

— Моя подруга Женевьева влюблена в него. Вы знали об этом?

Ольга расхохоталась. По крайней мере, этот звук напоминал смех, а выражение ее лица никак нельзя было назвать счастливым.

— Вокруг Паоло всегда крутятся женщины вроде нее. Но они приходят и уходят.

— Что это значит — «женщины вроде нее»?

— Богачки. — Ольга произнесла слово «богачки» так, словно это было худшее в мире оскорбление. — Женщины, которые покупают его туфли. Они думают, что могут купить и Паоло. Но в конце концов я единственная, кто остается рядом с ним. Он устает от них. Так происходит всегда.

— А что, если Женевьева — исключение из правил? — Лулу уже была сильно навеселе.

Ольга покачала головой:

— Он отвергнет ее.

— Вы говорите с такой уверенностью. Неужели думаете, что знаете его настолько хорошо?

— Я единственный человек, который действительно знает его. Он для меня все. — Неожиданно Ольга начала дрожать, ее руки едва могли удержать стакан.

— С вами все в порядке? Может быть, вам надо домой?

— Она не представляет, что значит любить. — Ольга тряслась. — Она холодна как камень.

— Уже поздно. — Только теперь Лулу почувствовала, как пьяна. — Я лучше пойду.

Но Ольга вцепилась в ее руку.

— Выпейте со мной. Я боюсь оставаться одна.

Лулу кричала вслед Женевьеве, когда та мчалась по ступенькам вниз все семь этажей, бестолково стуча высокими тонкими каблучками и рискуя сломать ноги. Ее мутило от зловония общих туалетов на площадках, она изо всех сил пыталась взять себя в руки. Голос Лулу все еще звучал у нее в ушах, когда она выскочила на улицу.

Здесь город выглядел по-другому. Крикливые бутики на рю де ла Пэ с огромными витринами и пышными фойе; яркость и витиеватость баров и кафе Монпарнаса; благородная изысканность и утонченность рю де Лота — все это существовало словно за сотни миль отсюда. Здесь даже не проезжали такси, машин вообще не было видно, поэтому обратно к цивилизации ей пришлось выбираться пешком.

Воздух казался спертым. Лето вздулось и перезрело и теперь постепенно загнивало. Женевьева проходила по узким переулкам между высотными зданиями, которые казались шаткими и непрочными, словно существовали на грани полного разрушения. Она шла под натянутыми повсюду и перепутанными бельевыми веревками. Женщины с обнаженными руками склонялись из высоких окон, курили, громко переговаривались друг с другом. Дети в вязаной одежде на несколько размеров больше их собственного торчали в грязных дверных проходах, играли с каменными шариками, камнями и костями. Собаки без ошейников плескались в сточных канавах.

Она прежде бывала здесь пару раз. Пьер ждал ее в «бентли» рядом с домом Лулу, а местные дети наблюдали за ним и шептались между собой. Но она никогда не ходила по этим улицам, не видела их жизни так близко. Она никогда не задумывалась, как жила Лулу, возможно, предполагая, что эти обстоятельства предусматривал умышленный выбор богемной жизни: лучше яркая, артистичная бедность в кимоно, чем серая и грязная нищета. Теперь ей в голову неожиданно пришла мысль, что ее высокомерие и самодовольство могли тяжело ранить подругу. Она подумала о Лулу и Ольге, которые пили вместе в маленьком баре, делясь секретами, а возможно, и чем-то большим, молчаливо, не говоря ни слова. Но неужели она виновата в том, что богата, а Лулу и Ольга бедны? У этого предательства не было оправдания.

В конце концов она выбралась из нищего квартала и приблизилась к реке. Пара молодых влюбленных целовалась на улице, их велосипеды были прислонены к фонарному столбу. У мальчика оказалось спокойное и доброе лицо. Девочка была розовощекой, сияющей и миниатюрной. Женевьева не могла смотреть на них без слез. Наконец она решила поймать такси.

Это похоже на то, как закрывается и исчезает рана, как желтеет и сходит с кожи синяк. Вы можете оправиться от всего, если захотите. У вас нарастет новая кожа и растянется над порезом, тонкая, нежная. Шрам можно спрятать от любопытных глаз. Женевьева поступила именно так, когда потеряла своего ребенка. Теперь она сможет повторить это. Вы принимаете каждый день таким, какой он есть, заставляете себя жить дальше. И с каждым прошедшим днем ваша боль понемногу уходит. Однажды вы просыпаетесь и не чувствуете ничего.

Роберт сидел в гостиной и наливал себе виски.

— Что случилось с пробкой от графина с шерри? — В его голосе звучали грубые ноты.

— Не знаю. — Его раннее появление оказалось для нее неприятным сюрпризом. Она не знала, сможет ли быть рядом с ним. Это слишком напоминало начало пожизненного заключения.

— Странно, вещь исчезла как-то сама собой, тебе не кажется?

— Да, я тоже так думаю. — Она шлепнулась на стул, глядя на него. У него была уверенная манера держаться — ровная и твердая, как у солдата: ноги слегка расставлены в стороны. А Паоло всегда к чему-нибудь прислонялся, к стенам, к дверным косякам, сам того не замечая и сутулясь. В его теле чувствовались некоторые расслабленность и естественность.

Но она должна перестать думать о Паоло.

— Возможно, это Селин. — Ее голос звучал устало. Она толкнула разрушительное ядро в единственную настоящую любовь своей жизни. Он никогда не простит ее после того, что она наговорила ему по телефону, после того, как она ужасно себя вела.

— Ты сказала, что она разбила ее?

— Или украла. Она ушла сегодня. Думаю, нам надо нанять другую горничную.

Как же она ненавидела Лулу. Этой ненависти хватит, чтобы собраться с силами.

— Почему горничная ушла? — Он потягивал виски.

— Откуда мне знать?

Она может столкнуться с Паоло в городе. На вечеринке, на улице, в магазине. И с Лулу тоже. Это будет происходить бесконечно и станет невыносимым. Они с Робертом должны уехать из Парижа. Они должны попробовать начать все сначала где-нибудь еще. Это единственный выход.

— Мне кажется, ты что-то недоговариваешь. Она не могла уйти без причины, правда? — Роберт предложил ей бокал шерри. — Что произошло?

— О, я не хочу беспокоить тебя этими мелкими домашними пустяками, дорогой. Не сомневаюсь, на самом деле тебе это абсолютно не интересно.

— Напротив.

— Не притворяйся. — Женевьева попыталась рассмеяться.

С ним определенно творилось что-то неладное. Дело не в том, как он с ней разговаривал. Он смотрел на нее и тут же отводил взгляд. У него был довольно помятый вид, волосы спутаны, на лице щетина, он даже не удосужился побриться. Даже костюм, похоже, не подходил ему. И вообще, его ли это одежда?

— Она разбила пробку от графина. И сделала это специально. Она швырнула ее о каминную полку. Разбила бы и другие вещи, если бы я не остановила ее. Помнишь ту вазу от Лалик, которая стояла на камине? Она и ее разбила некоторое время тому назад.

— Но мне показалось, ты не знаешь, что произошло с пробкой от графина.

— Я не хотела говорить об этом. Я до сих пор дрожу. Она затушила сигарету о кушетку. Посмотри. — Женевьева махнула рукой.

— Никогда не видел, чтобы она курила. — Роберт подошел к кушетке и дотронулся до черной отметины на обивке.

— Ты никогда не видел, как она ест. Это не означает, что она вообще не ест.

Он подошел к камину и уставился в него, словно желал обнаружить осколки стекла.

— Я лучше пойду в мою комнату туфель. Я хочу немного побыть одна.

— Ты лжешь. — Его голос прозвучал ровно и как-то странно покорно. — Ты лжешь мне давно.

Женевьева проглотила подкативший к горлу ком.

— Зачем мне лгать? Она всего лишь глупая девчонка, склонная к истерикам. Хорошо, что мы избавились от нее. Скоро я найду ей замену.

— Я говорю сейчас не о горничной! — Он ударил кулаком по каминной полке.

— Дорогой…

— Скажи мне правду. У тебя роман с другим?

— Нет. — Она едва смогла вымолвить это слово.

— Тебя видели с ним, черт побери! Жена Гарри видела тебя!

…Люксембургский сад… Та женщина… Он сел и обхватил голову руками.

— Да, у меня был роман, но теперь все кончено, — спокойно произнесла она. — Мы больше не видимся.

— Я так любил тебя. — Роберт потер лицо. — Но как я могу продолжать любить тебя? Я не верю ни единому твоему слову.

Женевьева в одиночестве сидела в своей комнате туфель, ее глаза покраснели и стали сухими, как наждачная бумага. Она вспоминала о той игре, в которую играл маленький мальчик с нижнего этажа, когда встречал соседей в лифте или в коридоре. Он думал, что если закроет глаза руками, то спрячется. Он не сможет увидеть вас, но и вы не увидите его. Он становился невидимкой.

Как жаль, что она не может закрыть глаза и исчезнуть.

Она босая сидела на полу, прислонившись спиной к стене. Напротив лежали две пары туфель. Красный генуэзский бархат, пряжки усыпаны крошечными бриллиантами. И два зверя, смотрящие друг на друга, приготовившиеся к войне или к любви. Золотые каблуки с буквами «Ж» и «П», переплетенными между собой в зеркальном отражении.

Дверь распахнулась. Женевьева не отрывала взгляд от туфель.

— Женевьева…

— Эти необходимо тщательно почистить. — Она взяла красную туфельку. — Бархат следует ворсить при помощи мягчайшей щеточки, полировать стекло при помощи кусочка газеты, стараясь не размазать типографскую краску по ткани. Бриллианты лучше не трогать, можно испортить огранку, или они выпадут.

— Я хочу кое-что узнать.

— Когда надеваешь эти туфли… — она сумела произнести эти слова, — все равно что кладешь ноги в теплый, шелковый рот.

— Он мой? Я имею в виду ребенка.

Она вздохнула.

— Нет никакого ребенка.

— Понятно. — Он с хрустом разминал свои пальцы и щелкал костяшками. — Я пойду пройдусь. — Отвернувшись от нее, он словно съежился и стал меньше. Как будто превратился в старика. — Подожди меня здесь. Мы поговорим, когда я вернусь.