Королева туфель

Глава 8 ОТДЕЛКА

Женевьева Шелби Кинг сидела в одиночестве в «Клозери де Лиль» за угловым столиком. Рядом с ней стоял маленький чемоданчик, на столе — рюмка коньяку, в пальцах ее правой руки зажата сигарета. На ней был дневной костюм от Шанель из черного шерстяного джерси и шелка: с широким воротником и длинными свободными рукавами, крупным низким ремнем и плиссированной юбкой. Шею украшало жемчужное ожерелье ее матери, на йогах светились туфли с золотой вышивкой от Закари. На голове — шляпка-колокол с бриллиантовой булавкой и черным страусиным пером. Он сидела здесь уже довольно долго, и ее одежда выглядела более трезво, чем она сама.

В чемоданчике лежали красные бархатные туфли от Закари и ее детские туфельки Мери Джейн. Она в спешке упаковала также бриллиантовую диадему, в которой была на свадьбе, и кольцо с гроздью бриллиантов и сапфиров, думая, что в случае необходимости сможет выручить за них какие-то деньги. Это были фамильные драгоценности. Она не захотела брать ничего из подарков Роберта. Забрала также свою наличность — пятьсот долларов, пару тысяч франков и паспорт.

Множество похожих на Хемингуэя и Макэлмона личностей собралось сегодня в этом месте, присаживались за столики вместе со своими заумными женщинами с модно завитыми прическами, мушками, как у Лулу, в коротких платьях с глубокими вырезами и грубым смехом, который напоминал разрывы артиллерийских снарядов. Сквозь клубы густого табачного дыма до Женевьевы долетали обрывки разговоров.

— Правда? Вы говорите, писатель-романист? А я думала, это кличка скаковой лошади или маленький городок в Бретани…[9]

— Но вы не понимаете. Когда я остаюсь с ней наедине, я чувствую, что теряюсь в огромной, мрачной и сырой пещере, зову на помощь и слышу эхо своего собственного голоса, бесконечно отражающееся от стен…

— Trois Filles Nues в Буф-Паризьен. Чудесные танцы. Они одеты в костюмы креветок. Да, я действительно сказала, это костюмы креветок…

Они преследовали только одну цель, все эти притворщики. Бормотание и вечный рокот, джазовые вибрации, безумный, неумолчный шум, который освещает Париж ярче, чем все фонари, и переносится, наэлектризованный, от человека к человеку. Женевьева страстно желала стать частью этого шума, и в последнее время ей удалось приблизиться к эпицентру событий. Она ощутила невыносимое сияние, когда была с Паоло Закари. Воздух вокруг Лулу был постоянно наэлектризован. Она почувствовала это и в доме Нормана Беттерсона. Даже когда убегала от Гая Монтерея.

Но в конечном счете она проиграла. Электрические вибрации Парижа отвергли ее. Она потеряла любимого, ее жизнь разбилась вдребезги. Настало время все бросить и уйти.

Беда была в том, что она не представляла, куда идти.

Она написала записку.

«Дорогой Роберт,

Я очень сожалею о том, как поступила с тобой. Одна ложь влечет за собой другую — и так продолжается бесконечно. Я выстроила дорогу лжи и шла по ней с самого начала нашего брака. Я думала, что смогу повернуть обратно, но теперь понимаю, что это не в моих силах.

Надеюсь, ты еще будешь счастлив. Ты заслуживаешь счастья. Если тебя это хоть немного утешит, то я — нет.

Виви.

P. S. Лошадь в подвале».

Она затушила сигарету и прикурила новую. Положила левую руку на стол и опустила на нее отяжелевшую голову.

— Женевьева?

Она подняла глаза.

Перед ней стояли две женщины в черном.

— Марианна заметила вас с улицы, — сказала Августа Беттерсон.

— Норман часто приходил сюда, правда? — У Марианны было ясное и умное лицо. Ее нос напоминал лошадиный, но глаза казались огромными, чудесными, простодушными. В них лучилась доброта.

— Они все собираются здесь, — кивнула Женевьева.

— Вы когда-нибудь встречались с ним здесь, чтобы поговорить о журнале?

— Пару раз.

Женщины переглянулись.

— Вы сидели за этим столиком? Я имею в виду, с Норманом? — уточнила Августа.

— Возможно, я не помню.

— Можно мы присядем? — Августа подвинула стул и села. Марианна последовала ее примеру.

— Мы подумали, — начала Марианна. — Над тем, что вы сказали вчера.

— А что я сказала?

— Я сказала вам, что его поэзия потеряна, что она нереальна, пока не напечатана. Но вы ответили, что, возможно, кое-что уже напечатано. И только мы можем это спасти.

Женевьева пожала плечами.

— Норман так усердно трудился над журналом. — Августа была нежнее, чем Марианна. Она казалась старше, в ее лице чувствовалась некоторая мясистость. Но из-под этой кажущейся мягкости проглядывал стальной характер. — И Макэлмон, и все эти писатели. Будет ужасно стыдно, если их работа пойдет прахом.

— Ах. — Женевьева переводила взгляд с одной женщины на другую. — Вы хотите, чтобы я помогла. Мне очень жаль, но…

— Подумайте об этом. — На щеках Августы все еще виднелись следы слез. — Все поэмы и стихи собраны, есть много произведений известных писателей. Все отредактировано.

— Это всего один выпуск, — сказала Марианна. — Пока. Женевьева открыла рот, чтобы заговорить, но Августа прервала ее:

— Это ведь и ваш проект, не только Нормана. Мы прислушаемся к любым оценкам.

— Оценкам… — Она попробовала слово на вкус. Оно оказалось чужим. — Это странно. Правда, невероятно забавно.

Но никто не смеялся.

— У меня нет таланта, — ответила Женевьева. — Мои стихи никуда не годятся. Если не верите, почитайте сами. Мой блокнот все еще в вашей квартире.

— Но вчера мы не случайно встретили вас, — воскликнула Марианна. — Это знак. И сегодня мы натолкнулись на вас здесь — это тоже знак. Мы должны спасти журнал. Ради Нормана.

— Нам нужны деньги, — призналась Августа. Женевьева заказала еще три рюмки коньяку.

— Выпейте со мной, леди. Боюсь, это самое большее, что я могу для вас сделать. Понимаете, я только что ушла от мужа.

— Ушли? — Марианна нахмурилась.

Женевьева приподняла свой чемоданчик.

— Я путешествую налегке, вам не кажется?

— Значит, деньги… — начала Августа.

— Это его деньги. У меня нет ни гроша. Вы можете пойти и поговорить с Робертом, если хотите, но мне не кажется, что он будет расположен помочь журналу. Особенно после того, через что ему пришлось пройти по моей вине.

Официант принес три рюмки коньяку. Женевьева вертела в руках стакан, а Марианна выглядела мрачной и подавленной, но Августа улыбнулась и вылила ее коньяк в свою рюмку.

— Ну что ж. Мы отыщем другого спонсора. Спонсоры наверняка найдутся. Журнал выйдет в свет. Некоторые вещи предопределены, и это одна из них.

Что-то проскользнуло между двумя женщинами, что-то вроде нового прилива энергии. Еще двадцать четыре часа назад, в Нотр-Дам, они казались выдохшимися и опустошенными. Но сегодня они были полны новых планов и намерений.

— Вы правда в это верите? — уточнила Женевьева. — В то, что некоторые вещи «предопределены»?

Августа пожала плечами:

— Не знаю. Возможно, немного. Все зависит от человеческого отношения. Если что-то достойно того, чтобы за него бороться, не стоит сдаваться. Нужно сделать все, чтобы победить.

— Да, вы правы. — Что-то разгоралось в душе Женевьевы.

— Именно так Норман и прожил свою жизнь, — вздохнула Августа. — Люди, которые плохо знали его, считали, что он «всего лишь один из этих поэтов», крутится и пьет в барах Квартала. Но в Нормане было нечто большее. Он работал больше, чем все, кого я когда-либо знала. Он не тратил попусту ни единого дня. Долгое время его болезнь помогала ему быть сильнее. Имело ли это смысл? Болезнь делала его сильнее, заставляя чувствовать себя более целеустремленным и стойким.

Пламя разгоралось в сердце Женевьевы. И о чем только она думала, сидя здесь и распивая коньяк, тоскуя и глядя, как рушится жизнь вокруг нее? Словно пробудившись ото сна, она опрокинула рюмку и бросила на стол несколько франков.

— Вы уходите? — спросила Марианна.

— Да. Я еще должна кое-что сделать, по крайней мере, попытаться. Мне действительно очень жаль, что я не могу помочь вам с журналом. Хотя, думаю, у вас все получится. — Затем добавила, вспомнив что-то: — Подумайте о графине де Фремон. У нее куча денег, и она… легкий человек.

Ей казалось, что еще никогда она так долго не ждала, держа в руках телефонную трубку. Такой огромный промежуток времени, за который можно было сойти с ума от беспокойства. Бояться, испытывать трепет, молиться.

Пожалуйста, пусть он окажется там. Пожалуйста, пусть это будет он, а не она.

Время растягивалось. Оператор, должно быть, специально затягивала.

И вот, наконец… «Соединяю вас».

Раздался громкий щелчок, звук дыхания. Его дыхания. Она знала этот звук и обожала его.

— Паоло, мне так…

— Я понимаю.

— Ты сможешь меня когда-нибудь простить?

— Возможно. Ты пьяна?

— Да. Ушла от Роберта.

— Ты серьезно?

— Конечно серьезно. Я оставила Роберта, квартиру, свою коллекцию туфель… — Сердце болезненно колотилось о ребра. — Я сделала это, Паоло. Все кончено. Обратного пути нет.

Снова послышалось его дыхание.

— С тобой все в порядке?

— Сегодня вечером я уезжаю из Парижа.

— Куда ты поедешь?

— В Лондон. Поехали со мной.

Странный звук раздался на линии. Возможно, кашель, возможно, смех.

— Там мы сможем все начать заново. Лондон — великий город, возможно, более серьезный, чем Париж. Это не повредит твоей работе. У тебя появятся новые источники вдохновения. Мы будем вместе. И ни Роберт, ни… она не смогут доставить нам неприятностей. Мы можем обрести счастье.

В ответ она услышала молчание.

— Или же ты можешь остаться здесь со своими туфлями, ходить на вечеринки, спать с женщинами, которых не любишь ты и которые не любят тебя. Годы пройдут, а ты будешь становиться все более одиноким и ожесточенным. Жизнь без любви, вот что у тебя останется. Ты высохнешь, как старая слива. Неужели ты думаешь, что от этого твои туфли станут прекраснее? Я в этом сомневаюсь.

Он по-прежнему молчал. Огонь в ее желудке начинал разгораться.

— Ну же, Паоло. Скажи да. Мы еще можем успеть на восьмичасовой паром.

— Сейчас уже шесть тридцать.

— И что?

— У меня слишком мало времени, чтобы собраться.

Языки пламени снова подпрыгнули, почти добрались до ее горла.

— Так ты едешь?

— Да.

— У нас все будет хорошо. Ты ведь тоже это знаешь, правда?

— Встретимся на Гар-дю-Нор.

— На платформе.

Женевьева глубоко вдохнула и выдохнула, трубка замолчала в ее украшенной драгоценностями руке.

Голуби порхали у нее над головой, когда она протянула деньги на билет. Они схватили кусок хлеба, который кто-то уронил, и полетели обратно на сводчатую крышу из стали и стекла. Люди сновали туда-сюда. Деловые люди в элегантных пальто кое-где мелькали в толпе, придерживая шляпы, выражали свое недовольство и презрение. Пар шипел и вырывался из огромных черных машин, напоминающих Женевьеве собак ее отца, больших черных гончих, которые скребли когтями мерзлую землю, натягивая поводки, их дыхание белым паром клубилось в воздухе. Она всегда ужасно боялась этих собак.

Суровая женщина с сердитыми красными щеками в тусклой серо-коричневой шляпе широкими шагами шла к поезду, таща за руку свою крошечную дочь, так торопилась, что ребенок практически волочился по земле. Девочка, которой было не более четырех-пяти лет, прижимала к себе тряпичную куклу и хныкала, пытаясь удержаться на ногах. Выбившись из сил, девчушка стала отставать, мать дернула ее за руку, отчего кукла упала на землю. Девочка завизжала и разревелась, попыталась схватить куклу, но промахнулась и была увлечена вперед матерью. Женевьева поспешила, хотела отдать куклу, но ее неожиданно толкнула в живот локтем какая-то старуха с зонтиком. Старая леди принялась громко и хрипловато извиняться, и, когда Женевьева, наконец, отделалась от нее и огляделась, девочка и ее мать исчезли. На мгновение ей показалось, что она услышала плач, но невозможно было четко различить его во всепоглощающем вокзальном шуме. У брошенной куклы были шерстяные волосы, грязное белое лицо и бессмысленно вытаращенные голубые глаза. Женевьева посадила ее на скамейку.

В привокзальном баре выпила маленькую чашечку черного кофе, наслаждаясь каждым крошечным глотком жгучей жидкости и думая о том, что в ближайшее время ей едва ли удастся попробовать действительно хороший кофе.

Итак, она возвращается в Англию. Но не в Англию с приглушенным шепотом, дребезжанием чайных чашек, плесенью и вечным осуждением. Нет, они направлялись в Лондон. Театры, универмаги, пышность, великолепие… В Лондоне можно скрыться от осуждения, раствориться в толпе, спрятаться от любопытных глаз, потерять себя…

Конечно, они не собирались терять себя. Жизненно важно, чтобы Паоло быстро обрел известность. Они проживут в отеле пару недель (она представила себе «Коннаут»), подыщут подходящее помещение для мастерской, возможно, даже на Бонд-стрит, уютную квартирку, возможно, в одном из этих милых белых зданий в георгианском стиле в Кенсингтоне, с большими окнами, балкончиками и чудесным видом на Гайд-парк. Да, это был бы идеальный вариант. Ее улыбка слегка померкла из-за беспокойства о том, как они смогут расплатиться за это. У них ведь не было времени, чтобы обсудить этот небольшой пункт… Но у Закари наверняка куча денег. Он, конечно, не тратил деньги на мелочи вроде обустройства жилья. В любом случае им необходимы деньги только для того, чтобы начать новую жизнь. Как только он станет работать, за их совместное будущее можно не беспокоиться.

Она представила, как Роберт читает ее записку. Он будет просто вне себя от ярости. Возможно, ворвется в комнату туфель, начнет вытаскивать коробки и разбрасывать ее коллекцию. Возможно, станет кромсать их ножами и ножницами или сложит в кучу и подожжет.

Она задрожала.

Ее часы показывали почти без двадцати восемь. Как только она вошла на платформу, грянул оркестр духовых инструментов, музыканты были одеты в голубую с золотом униформу. Носильщики подносили к поезду чемоданы и дорожные сумки. Пассажиры устраивались в вагонах с газетами. Мальчик чертил пальцем по грязному стеклу, рисуя улыбающуюся рожицу, пока кто-то не прикрикнул на него, заставив прекратить это, и он сжался в своем кресле и нахмурился.

Без четверти восемь. Крики в начале соседней платформы заставили Женевьеву обернуться и посмотреть, что происходит. Какая-то знаменитость выходила из вагона. Откуда ни возьмись набежала целая толпа репортеров с бесконечными вспышками фотоаппаратов, толпа охотников за автографами, восхищенные дети и прочие безрассудные типы, слетевшиеся мотыльками на огонь.

Показалась Жозефина Бейкер, в окружении фотографов и поклонников. После ее триумфального дебюта в La Revue Negre в театре на Елисейских Полях ее знали все в городе. Даже те, кто никогда не видел спектакля, едва ли могли не заметить ее невероятно чувственное и прекрасное лицо, неприлично короткое платье с плакатов Поля Колина, которыми были обклеены киоски на каждом углу. Теперь она торопливо шла по платформе, ведя на поводке ручного леопарда Чикиту, улыбалась белозубой улыбкой, ее сопровождало несколько красавцев, которые вполне могли оказаться телохранителями, менеджерами, юристами или любовниками.

Это точно от Поля Пуаре, вынесла свой вердикт Женевьева, разглядывая роскошное розовое облегающее платье мисс Бейкер. Она привстала на цыпочки, чтобы рассмотреть сияющие, розовые с серебром туфли. Такие туфли вполне мог сделать Паоло. Она обязательно спросит его об этом, когда он придет. Он уже должен быть здесь.

Часы показали без десяти восемь, свита Бейкер скрылась из глаз. Женевьева изо всех сил пыталась справиться с охватившим ее беспокойством.

— Мадам? — Пожилой начальник поезда похлопал ее по плечу. — Может быть, вам лучше сесть в поезд?

— Нет.

Без пяти восемь двери стали захлопываться, каждый удар наполнял ее отчаянием и страхом. Перед ее мысленным взором представали катастрофы, одна ужаснее другой. Закари лежит под колесами такси на рю Денен, рядом с вокзалом, ее имя застыло на его мертвых губах. Закари в темном переулке повалился навзничь, из головы хлещет кровь, над ним с пистолетом, из которого еще идет дымок, стоит Роберт. И возможно, самая ужасная картина: Закари в своей мастерской трудится над последней парой туфель для Вайолет де Фремон, стоически игнорируя настенные часы.

— Мадам? — снова начальник поезда.

На платформе остались только они вдвоем, окутанные клубами пара. Мальчик в ближайшем вагоне нарисовал новую рожицу на оконном стекле, уголки ее рта были печально опущены книзу.

— Мадам, теперь вы должны сесть в поезд.

Она снова вспомнила печальное розовое лицо девочки, уронившей тряпичную куклу.

— Мадам?

Женевьева отвернулась, чтобы спрятать слезы, и поспешила прочь с платформы в своих прекрасных, но непрактичных туфлях, как только раздался паровозный свисток.

Скрип и скрежет ознаменовали первые движения машины. Вращение и кружение, когда она медленно начала двигаться вперед. Несколько оставшихся на платформе людей махали руками и белыми платками.

Дойдя до начала платформы, она изо всех сил закрыла глаза, уронила чемодан и так и стояла, обхватив себя руками, маленькая и неподвижная, а люди сновали вокруг нее. Когда она снова открыла глаза, прямо перед собой увидела мальчика. Чумазый мальчик двенадцати-тринадцати лет с темными, спутанными волосами, в коротких брючках, шнурки ботинок волочились за ним по земле.

— Чего ты хочешь?

Мальчик пристально смотрел на нее, не говоря ни слова.

— Ты просишь милостыню?

Запавшие, голодные глаза. Его лицо показалось ей странно знакомым.

Тогда он что-то протянул ей. Скомканный клочок бумаги. Она взяла его, и, пока разворачивала, мальчишка развернулся и кинулся бежать.

«Я не могу поехать с тобой. Мне очень жаль. Я люблю тебя. П.».

Сердце Женевьевы ухнуло вниз. Мальчик промчался мимо билетной кассы, отпихивая людей в разные стороны, затем скрылся из вида.

Она скомкала записку в руке, изо всех сил сжала в кулаке, а голуби порхали вокруг, борясь за крошки хлеба.

Роберт шел в офис, он просто не представлял, куда еще можно отправиться. Этот город стал ему чужим. Да он никогда не принимал его. Но он еще никогда не чувствовал себя словно бы подвешенным на болтающейся из стороны в сторону нити.

«Жди меня здесь, — сказал он Женевьеве. — Мы поговорим, когда я вернусь». Но что еще он мог сказать? Гарри оказался прав насчет нее. Чем скорее он узнает правду, тем лучше. Пора возвращаться домой. Он должен был давно уехать отсюда, несколько лет назад. Да и вообще ему не следовало приезжать в Европу, если уж на то пошло.

С самого начала это не предвещало ничего хорошего. Он всего лишь путешествовал, исходя из своих представлений о романтизме и героизме. Все его знакомые смеялись или удивлялись, узнав о его горячем стремлении поступить на военную службу. Они, казалось, видели в этом признак незрелости и инфантильности и подшучивали над ним. Почему бы не побаловать мальчика. Пускай повеселится. Они оказались правы. Он сыграл второстепенную роль, не познав ран и крови, пролитых на поле брани. Он прошел через войну без боевых шрамов и медалей. Он даже не смог привести с собой под руку Агнес, свою первую любовь. Его жизнь сложилась бы совершенно иначе, если бы она выбрала его, а не этого потерянного, а затем неожиданно возникшего из небытия Эдварда.

Здание опустело. Все разошлись по домам, вернулись к своим семьям, к приятной домашней жизни. Он поднялся на четвертый этаж, побрел по длинному коридору, подумал, что мог бы остаться здесь на ночь. Прилег бы на ковер в виде тигровой шкуры, который она заставила его купить. Да, почему бы не заставить ее немного поволноваться? Он не торопился возвращаться на рю де Лота.

— Мистер Шелби Кинг.

Роберт подпрыгнул и резко повернулся на звук девичьего голоса.

— Я не хотела вас пугать. Мне необходимо с вами поговорить.

Это оказалась горничная Селин!

— Как ты вошла сюда?

— Я шла следом за вами. — Ее зрачки расширились в полумраке комнаты. — Я не хотела испугать вас, клянусь.

— Ты шла за мной? От рю де Лота?

Она кивнула в ответ.

— Но это здание закрыто в нерабочие часы. А я запер дверь за собой.

— На самом деле вы этого не сделали, сэр.

Он потер затылок.

— Проходи в мой офис. Мы можем выпить вдвоем, и ты расскажешь мне, что у тебя на уме. Ничего лучше мне все равно сейчас не придумать. Да и тебе, судя по всему.

Роберт достал виски и махнул рукой, приглашая ее садиться. Она, казалось, забеспокоилась, скорее не из-за щекотливой ситуации, в которую попала, а из-за необходимости пить. Он подумал, что она никогда раньше не пробовала виски. По какой-то причине он вдруг вспомнил о Мари-Клер, что бы она сказала, если бы вошла и увидела, что он пьет виски с какой-то худенькой девочкой. Он представил себе неодобрение в ее спокойных глазах. Но странно, это только подхлестнуло его. И хотя горничная поперхнулась и закашлялась после первого же глотка, он подлил ей еще и устроился на другом кресле для посетителей.

— Итак, — начал Роберт. — Я знаю, что ты ушла от нас. Расскажи, почему?

— О, сэр. Я не хотела уходить от вас. Только не от вас. Но она, она вела себя так… Я больше не могла закрывать на это глаза.

Он не мог взять себя в руки и задать ей вопрос. Но все же он должен был сделать это.

— Закрывать глаза на что, Селин?

— Она вас не стоит. Вы слишком хороши для нее. Она…

Роберт вздохнул и залпом осушил стакан.

— Все началось с телефонных звонков. Он называл себя месье Ренар. Я вовсе не собиралась подслушивать, но она и не думала говорить тише! А затем она собиралась и уходила, разодетая и обвешанная украшениями, сэр, в то время как вы были на работе. Звонила в отели, заказывала номера, потом упархивала, а вы думали, что она сидит дома. Это правда, клянусь вам здоровьем своей матери.

Он испытывал чувство облегчения, сидя здесь и слушая эту историю. Девушка не могла сказать ничего, что потрясло бы его. Уже нет. А как она волновалась, боялась его непредсказуемой реакции, но все равно безжалостно выложила ему всю правду. Что двигало этой девушкой, когда она шла за ним по пятам, собираясь рассказать ему обо всем? Возможно, чувство чести и справедливости или ненависть к его жене? Или что-то еще?

— Она пыталась купить мое молчание. Сначала подарила мне туфли, затем подсунула мне под дверь деньги. Она вела себя так нахально. «Я ухожу на примерку туфель, Селин». Никто не проводит столько времени на примерке у сапожника, сэр! По крайней мере, на настоящей примерке. Даже она.

Роберт внимательно посмотрел на горничную. Ее слова показались ему странно знакомыми…

— Я оставалась сколько могла, сэр. Ради вас. Я… Вы такой замечательный человек. Я понимаю, что вы потрясены, но не позволяйте ей уничтожить вас. Не все женщины такие подлые и лживые, как она.

Селин взглянула на него из-под ресниц, ее лицо преобразилось, стало более уверенным и женственным. Что-то кокетливое промелькнуло в этом взгляде. Возможно, она растолковала его поведение как намек? Изменилось ли его собственное выражение лица?

— Я знаю, Селин. — Он налил еще виски, наполнил стаканы до половины и пробормотал: — Ты хорошая девочка, ведь именно поэтому ты писала мне письма, не так ли? На чудесной сиреневой бумаге. Ты делала это исключительно по доброте душевной.

— О, сэр. — На ее лице мелькнули облегчение и радость. — Я знала, что вы поверили мне.

— Конечно. — Он придвинул свой стул чуть ближе. Интересно, сколько ей лет? Шестнадцать? Семнадцать? — Мой брак разрушен, милая. Он давно прекратил свое существование, но я только сейчас это понял. — Мари-Клер снова незваной гостьей пробралась в его мысли. Мари-Клер на кухне готовит кофе. Оборачивается к сыну, чтобы подсказать, где его ранец. — Понимаешь, я встретил другую женщину.

— Другую… — Ее глаза влажно заблестели. На ее лице он прочел все, что хотел узнать.

— Да. А теперь давай выпьем. В бутылке еще есть. — Он протянул руку и похлопал ее по коленке, задержал ладонь достаточно долго для того, чтобы убедиться, что она не оттолкнет его.

В такси Женевьева еще раз перечитала жалкую записку, разорвала ее на мелкие кусочки и вышвырнула из окна, развеяв по ветру, как конфетти.

Окна в магазине Закари были закрыты ставнями. Она стучала в дверь, звала его, а затем ударила ногой. Один, два, три раза. Выплеснув гнев, остановилась и попыталась решить, что делать дальше.

Он действительно любил ее. Она не сомневалась в этом. Но тогда почему он так поступил с ней? Он не пришел сам на вокзал, а подослал какого-то мальчишку с глупой запиской. Она должна найти ответы на все свои вопросы.

Женевьеве пришло в голову, что она сумеет открыть при помощи какого-нибудь рычага одно из верхних окон. Они были старыми, рамы выглядели прогнившими, а задвижки совсем хрупкими. Если бы только она могла забраться наверх…

Она неожиданно вспомнила Гая Монтерея, карабкавшегося в квартиру над «Шекспиром и компанией», раскачиваясь на вывеске (как тогда ее неприятно поразило его поведение, но сейчас она сама мало чем отличалась от него). Она внимательно осмотрела вывеску над дверью Закари… Та висела слишком высоко, а она не была такой высокой, как Монтерей, не обладала такими же длинными и сильными руками, к тому же гвозди, которыми была прибита вывеска, выглядели ржавыми и совсем ветхими. Они могли обломиться под ее тяжестью.

Еще люди могут взбираться по водосточным трубам, правда? И здесь тоже была труба, как раз слева от двери. Но куда ставить ноги, когда поднимаешься по водосточной трубе? Трубы не похожи на лестницы, у них нет удобных ступенек.

Женевьева завернула за угол, глядя наверх. Здание выглядело таким неприступным, словно насмехалось над ее бесплодными усилиями.

Остановившись перед решеткой, находящейся на одном уровне с улицей и закрывающей подвальное окошко, вспомнила ту ночь, когда она ходила туда-сюда в туфлях из змеиной кожи от Себастьяна Йорка, надеясь, что Закари из окна заметит ее крошечные изящные ножки и округлые лодыжки.

Она не знала, как пробраться внутрь. Что теперь? Идти в гостиницу? Пить всю ночь напролет в одном из баров Монпарнаса с какими-нибудь знакомыми? Как ей сейчас нужен друг, которому она могла бы позвонить, но ее ближайшая подруга оказалась такой же неверной, как исчезнувший бесследно любовник.

Она медленно шла по рю де ла Пэ, вдруг ее словно озарило… Она уже далеко ушла, но тем не менее…

Она снова вернулась в магазину Закари и приблизилась к парадной двери. Взялась за ручку… та поддалась… Дверь распахнулась.

Примерочная выглядела уныло. Все эти печальные пурпурные кушетки, пустые зеркала. Каблучки Женевьевы громко цокали по отполированному паркету. Она не могла поверить, что он оставил магазин незапертым, громко позвала его. Ни звука в ответ. Возможно, он внизу?

Еще одна дверь оказалась не заперта. Мастерская Паоло выглядела немного иначе в полумраке. Уличный фонарь бросал призрачный отблеск на беспорядок, царивший в комнате. Пара забытых эскизов лежала на столе, на них были изображены туфли со странными пластинками по бокам и необычные остроконечные ботинки с бубенчиками на концах, напоминающие ботинки, которые носили придворные шуты. Инструменты, свисавшие с крюков на стене, казались зловещими, напоминая оружие.

Бродя в одиночестве по комнате, она чувствовала себя так, словно читала чей-то дневник или рылась в ящиках с нижним бельем. Казалось, здесь все валялось в ужасном беспорядке — бисер, драгоценные камни, перья, лоскутки кожи, кружева, эскизы, краски, неразборчивые записи, но на самом деле каждая мелочь, каждый клочок пуха были аккуратно собраны и ждали своего часа.

Женевьева просматривала записи, брала в руки банки, спотыкалась о разбросанные куски дерева, но ничто не наводило на мысль, почему Закари так с ней поступил и где он может сейчас находиться.

Сосредоточься.

На стуле стояла пара изящных бальных туфель, раскрашенных, как крылья бабочек. Он рассказывал ей о них сегодня по телефону. Он так хотел ей что-то рассказать, а она не слушала его. Ну а теперь для кого они предназначались? Возможно, для графини де Фремон? Он сейчас лежит в постели вместе с Вайолет. Они громко хохочут при одной мысли о том, что она стоит на вокзале, ждет, надеется и тоскует…

Нет. Ничего подобного не происходит. Сосредоточься, Женевьева.

Что он сказал ей в тот день, когда впервые привел сюда? Он сказал, что держит все свои туфли в запертом на замок буфете. Он никогда не оставляет их на виду.

Она взяла туфли, напоминающие крылья бабочек, и поставила их на стул, теперь уже ни капли на сомневаясь, что с Паоло что-то произошло. Именно поэтому он изменил свои планы в последний момент, поспешно написал записку и отправил мальчика, чтобы тот передал ее ей.

Кто или что имело над ним такую огромную власть?

Она снова поднялась наверх и подошла к конторке. Журнал лежал открытым, но адресной книги не было. Она открыла ящик, она оказалась в нем.

Сначала посмотрела на странице под буквой «О», но там не оказалось ни одного адреса. Тогда вспомнила, что не знает фамилии, начала просматривать все буквы алфавита, нервно водя пальцем по страницам, так неистово и нетерпеливо, что едва не порвала бумагу. Ничего.

Женевьева в отчаянии оставила бесплодные попытки. Голову, плечи и спину ломило от усталости. Только теперь она почувствовала, что ужасно хочет пить и спать. Какое-то время просто сидела за конторкой. Затем, сделав над собой усилие, поплелась к лестнице и отправилась в его квартиру, с облегчением обнаружив, что и эта дверь не заперта. Она выпила стакан воды и легла на его кровать, чтобы поспать. Ведь, в конце концов, он должен вернуться, не так ли?

Она пила уже второй стакан, вода стекала по подбородку, но жажда не оставляла ее. Вдруг, обернувшись, она заметила на кухонном столе недописанное письмо.

«Дорогая Ольга.

Я не знаю, как сказать тебе об этом после стольких лет, которые мы провели вместе. Я знаю, что это подло — убегать вот так. Но я стыжусь встречаться с тобой лицом к лицу, произносить эти слова и смотреть, как твое гордое лицо меняется, едва заметное изменение, которое позволяет мне видеть сильное душевное смятение. Я замечал это раньше, каждый раз, когда нечестно поступал с тобой, когда разочаровывал тебя, уходил с другими женщинами и лгал тебе. Я думаю, что порой специально поступал жестоко, чтобы узнать, сколько ты способна вытерпеть, довести тебя до грани. Но, когда речь идет обо мне, твои возможности безграничны, не так ли, моя дорогая? Все, что мир и я обрушили на тебя, ты вынесла со стойкостью, исключительной силой и той особенной покорностью, которую я просто не в силах вынести.

Я уезжаю с Женевьевой. Она прямая противоположность тебе, и, возможно, именно поэтому меня так влечет к ней. Она нетерпелива, взбалмошна, полна страсти и огня, в ней есть что-то опьяняющее (ты видишь, я даже сейчас проявляю излишнюю жестокость). Но все, что я знаю, — это то, что встретил в ее лице свою вторую половину. Мы словно левая и правая туфли. Сама судьба уготовила нам быть вместе.

Итак, это прощание. Ольга, я так благодарен тебе за все, что ты для меня сделала. Ты научила меня любви и пониманию жизни. Без тебя я никогда бы не стал тем Паоло Закари, которым являюсь сейчас.

Не беспокойся о деньгах.

Я…»

На этом месте письмо обрывалось. Слезы застилали ее глаза, когда Женевьева подняла письмо, чтобы прочесть еще раз, вдруг она заметила конверт, который лежал снизу.

На конверте было написано: «для Ольги Кречневой» — и полный адрес.

«Он с ней. — Это единственная ясная мысль, которая пришла ей в голову, когда она выронила письмо. Затем другие мысли лавиной обрушились на нее. — Он едва не уехал со мной. Едва. Но что-то заставило его передумать в тот момент, когда он писал письмо. Что-то заставило оборвать письмо на полуслове и мчаться прочь сломя голову, даже не заперев магазин. И вместо этого написать прощальную записку мне».

Она попросила водителя остановиться на кю де Селестин, решила пройтись пешком. Сумерки превращались в ночь. Небо над Сеной приобрело глубокий печальный оттенок голубого. Река казалась серебристой и мерцающей. Женевьева прошла на иль-Сен-Луи вдоль Пон-Мари. Улица, на которой жила Ольга, шла параллельно одному из ее любимых прогулочных маршрутов: по набережной д'Анжу на остров, один из самых престижных парижских адресов. Высокое здание с большими окнами, завитыми коваными балюстрадами и симпатичным внутренним двориком она видела много раз, оно очень нравилось ей. Женевьева и представить себе не могла, что Ольга живет именно здесь.

Он был с ней долгие годы, с тех пор как приехал в Париж. Все эти женщины ничего для него не значили, они представляли собой лишь акт неповиновения. Существовала она одна.

На улице царило безмолвие, если не считать мяуканья кошки, шуршания виноградных лоз, обвивающих стены, далекого журчания реки. В одном из высоких окон на третьем этаже горела лампа.

Консьержка, пожилая женщина с руками изрезанными голубыми венами, оказалась мрачной, неприветливой и не горела желанием отвечать на вопросы. Потом она, похоже, заметила толстую нитку жемчуга, обвивавшую шею Женевьевы, и бриллиантовую булавку у нее на шляпке и стала более любезной. Несколько долларов, которые Женевьева сунула ей в руку, а затем еще несколько прибавили любезности. Женевьева смогла подняться на лифте на третий этаж и появиться без предупреждения.

Дверь приоткрылась, в щелку выглянули глаза ребенка.

— Привет. — Женевьева наклонилась и попыталась улыбнуться. — Я ищу Паоло.

Маленькие пальчики вцепились в край двери.

— Твоя мама дома?

— Она в постели.

— А Паоло?

Пальцы разжались. Она услышала звук, шлепанье босых ног по деревянному полу, скрип открытой двери.

Маленькая девочка, которая открыла дверь, была одета в ночную рубашку, она держала под мышкой изъеденного молью плюшевого медведя. Девчушка стояла, наматывая на пальцы пряди длинных темных волос. Ей было лет восемь. Через открытую дверь в гостиную Женевьева увидела другую девочку, лет пяти, с кудрявой растрепанной головой и мрачным лицом. Она сидела скрестив ноги на турецком ковре в середине комнаты и играла чем-то тяжелым и блестящим. Чем-то вроде куска Стекла. Они оказались такими маленькими, эти дети.

Квартира была украшена изысканными полированными дубовыми панелями, толстыми коврами, стояли антикварные кресла, поблескивали высокие зеркала в тяжелых серебряных рамах. Здесь витали дух старомодного богатства и та роскошь, которой она могла ожидать от квартиры Паоло. Стены были уставлены полками с книгами, украшены картинами. Повсюду лежали игрушки, среди произведений искусства на стенах было приколото несколько ярких детских рисунков.

А она ожидала увидеть заплесневелые стены, белье, развешанное на веревках…

— Что вам угодно?

Женевьева вошла в гостиную и увидела мальчика, которого встретила на вокзале, мальчик сидел за красивым бюро из орехового дерева и что-то писал в школьной тетрадке.

— Мне надо поговорить с Паоло. Он здесь?

— Он не желает с вами говорить.

— А откуда ты знаешь? Это он тебе сказал?

— Он занят. — Мальчик вернулся к своей работе.

Окна гостиной были распахнуты, свежий ветерок покачивал массивную люстру с мягким, напоминающим звон колокольчика звуком.

Вернувшись в коридор, Женевьева наклонилась, чтобы обратиться к девочке с медведем, застывшей около входной двери:

— Здравствуй. Я ищу своего друга Паоло. Он в одной из этих комнат? — Она указала на пять закрытых дверей.

Девочка улыбнулась и уже собиралась заговорить с ней.

— Оставьте ее. — В дверях появился мальчик, воинственно выпятив грудь.

Женевьева выпрямилась:

— Хорошо, если ты не скажешь мне…

— Вы здесь не нужны. Уходите.

Они смотрели на нее, девочка по-прежнему улыбалась, мальчик все еще сердился. Самая маленькая девчушка на ковре продолжала играть со своим кусочком стекла, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

— Послушай, — начала Женевьева, понимая, как смешно запугивать противника в коротких штанишках, и тем не менее продолжала. А затем услышала кашель…

Глубокий, выворачивающий все внутренности наружу, бушующий, как пожар, нарастающий, все пожирающий на своем пути. Нечеловеческий звук.

Девочка в ночной рубашке заткнула уши и зажмурилась, девочка на ковре сделала то же самое.

Прежде чем мальчик успел ей помешать, Женевьева устремилась прямо к двери, из-за которой раздавался ужасный звук.

Посередине комнаты стояла огромная кровать с гобеленовым балдахином, на кровати Ольга наклонилась вперед, заходясь в приступе ужасного кашля. Ее лицо наполовину закрывала белая фарфоровая чаша, в которую она сплевывала, ее волосы, всегда такие блестящие и собранные в аккуратный шиньон, теперь превратились в рассыпавшуюся по плечам массу слипшихся от пота прядей. Чашу держал молодой человек. Это оказался бармен из «Ритца»! Он только вчера помахал Женевьеве из окна. Тот самый, который обслуживал Ольгу в день, когда они с Лулу выслеживали ее. Ничего удивительного в том, что он отказался взять у Ольги деньги. В конце концов, разве хороший сын станет брать плату с матери?

Окна были широко распахнуты, но комнату наполнял неприятный запах болезни, пота и разложения. На прикроватном столике стояла ваза с апельсинами.

Приступ кашля стал понемногу стихать и, наконец, отпустил Ольгу. Она откинулась на подушки, закрыла глаза, на ее щеках алел лихорадочный румянец, который Женевьеве уже приходилось видеть на лицах других страдальцев, а совсем недавно у Нормана Беттерсона. Молодой человек вытер ее губы фланелевой тканью, затем намочил другое полотенце в тазике с водой и приложил к ее лбу.

Успокоившись, Ольга открыла глаза, ясные и сияющие, на ее губах появилось слабое подобие улыбки. Она что-то пробормотала сыну по-русски, он тоже обернулся.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Она пришла за Паоло. Я права? — Голос напоминал шелест сухой травы на ветру.

— Не говори ерунды, мама. — Молодой человек убрал полотенце с ее лба.

— Я не понимаю, — воскликнула Женевьева. — Я и представить не могла, что вы так серьезно больны. Ведь мы виделись еще сегодня утром.

— Это миссис Шелби Кинг, я прав? — Парень выглядел озадаченно. — Это вы переехали в квартиру на пятом этаже?

— Не надо, Виктор. Она пришла за Паоло.

— Он здесь? — Женевьева уже не могла сдерживать себя. — Я просто хочу знать, что с ним все в порядке.

— А теперь послушайте… — начал Виктор, но Ольга коснулась его руки.

— Иди и посмотри, как дела у брата и сестер. — Затем добавила более мягко: — Все в порядке, мой золотой. Я просто хочу поговорить с ней наедине.

Бросив подозрительный взгляд на Женевьеву, молодой человек вышел из комнаты.

— Он здесь? — повторила Женевьева вопрос.

— Я сказала, вы должны держаться от него подальше.

— Я люблю его, — ответила Женевьева. — Я должна знать, что произошло.

В ответ раздался хрустящий, неприятно сухой звук. Нечто, отдаленно напоминающее человеческий смех.

— Мы собирались вместе уехать из Парижа.

В глазах Ольги запылал гнев, жаркий, лихорадочный, она рванулась вперед.

— Нельзя понять, что такое любовь, до тех пор пока не познаешь страдание.

Женевьева подошла ближе.

— Вы знаете о моем ребенке. Вы знаете, что я страдала.

— Бедная маленькая Женевьева.

— Прекратите. Не смейте. — Она с трудом перевела дух. — Послушайте, мне очень жаль. Я вижу, что вы больны. Возможно, я не должна была приходить сюда, но…

— Да, вам не надо было приходить.

Женевьева попыталась успокоиться, уйти из комнаты, но не смогла. Затем слова полились наружу.

— Мы любим друг друга, Ольга. Я не могу притворяться и говорить, что это не так, думаю, что и он тоже. Он любит вас, я понимаю. Но вы намного старше его…

— Глупая девчонка. Думаешь, что я единственная, кому он нужен? — Ее щеки порозовели еще сильнее, затем что-то отвлекло ее, выражение ее лица слегка изменилось.

— Скажи это!

— Сказать что? — Женевьева покачала головой.

— Ты знаешь что.

— Мама? — Молодой человек вернулся и заглянул в комнату.

— Скажи это!

Виктор обернулся к Женевьеве:

— Ей надо поспать. Дайте ей немного поспать.

— Скажи это, — прошептала Ольга, откидываясь на подушки.

— Я должна идти, — пробормотала Женевьева. А затем повернулась к Виктору: — Я могу чем-нибудь помочь? Врач уже приходил?

— Просто уходите, — взмолился молодой человек. — Пожалуйста.

— Ради бога, скажи это! — прошипела Ольга, и ее глаза снова широко открылись. — Скажи, что скоро я отпущу его. Что у меня нет выбора. Ну а я не отпущу его! Слышишь меня? Никогда!

Стоя в дверях гостиной, Женевьева заметила: младший мальчик снова вернулся к урокам. Девочка на полу все еще играла с блестящим предметом, передвигая его. Это оказалась пробка от графина для шерри, принадлежащего Роберту. Старшая девочка рисовала на клочке бумаги, держа карандаш в левой руке. Ее кудрявые волосы опускались ей на лицо.

И только теперь она услышала приглушенные голоса за другой дверью. Голос Паоло, который она безошибочно узнала, что-то быстро произносил. Почти шепотом. Слишком тихо, чтобы она могла разобрать, о чем он говорит. Затем возникла пауза, ему ответил голос пожилого мужчины, коротко и резко. Женевьева подошла поближе, приложила ухо к двери.

Голос Паоло стал громче.

— Это точно? Вы уверены?

— Она умирает. — Младший мальчик встал из-за бюро и подошел к ней сзади. У него было странное выражение лица, на нем застыла мольба, словно здоровье его матери зависело от нее.

— Но вы уверены? — снова раздался голос Паоло.

— Это очевидно, — сказал мальчик. — Правда?

— Я думаю, да, — ответила Женевьева. — Да.

Глаза мальчика широко раскрылись. И вдруг все высокомерие разом сошло с него, он сжался в комочек. Рыдание вырвалось из его груди, когда он бросился мимо нее в комнату матери, дверь с громким стуком захлопнулась за ним.

Доктор продолжал говорить с Паоло, объяснял ему что-то. И хотя Женевьева не могла разобрать слов, она узнала терпеливый, профессиональный тон. Это заставило ее вспомнить о докторе Петерсе, о том, как он обычно разговаривал с ней, снова и снова объясняя, почему она должна отказаться от малышки Жозефины.

— Но ведь должно быть средство, — послышался голос Паоло из-за двери. В этом голосе прозвучало такое отчаяние, какого Женевьева никогда раньше не слышала. Она больше не в силах была стоять здесь и прислушиваться к его голосу. Паоло казался чужим и одновременно потрясающе близким.

Когда она вернулась в гостиную, почувствовала, как в ней нарастает огромная печаль. Дело было вовсе не в том, что она потеряла Закари. Было еще кое-что. Нечто, что она только что открыла для себя в комнате больной, пока умирающая презрительно усмехалась ей в глаза.

Девочка, сидящая за столом, подняла рисунок и рассматривала его со всех сторон. Это оказалась женская туфля.

Женевьева беззвучно плакала, глядя на рисунок. Она оплакивала своего потерянного ребенка и этих осиротевших детей.

— Вернулась за своими туфлями, не так ли?

Женевьева похолодела, замерла в согнутом положении, расстегивая свои золотые туфли. Она надеялась, молилась, чтобы он уже был в кровати.

— Я плохо себя чувствую. — Это было правдой. Грусть все еще сжимала ее мертвой хваткой. Она ощущала зловоние, наполнявшее комнату больной женщины. — Мы можем поговорить утром, Роберт? Я хотела бы немного поспать.

Из гостиной послышался скрип кожи, он появился в дверях, посмотрел, как она путается с застежками на туфлях.

— Но, моя дорогая, ты здесь больше не живешь. Разве ты забыла?

Она бросила на пол первую туфельку и потянулась ко второй, опершись о стену.

— Прошу тебя, Роберт. Мне действительно надо поспать. Сбросила вторую туфлю.

— Я знаю, что должна тебе объяснить…

— Объяснить? Мне кажется, ты должна представить мне гораздо больше, чем простое объяснение! — Он рассвирепел, его буквально трясло от злости.

Женевьева устало положила шляпку с запачканным страусиным пером на столик в коридоре.

— Я не могу сейчас говорить с тобой. Прости.

— Ты больше не станешь здесь командовать. Я этого не позволю.

Она выпрямилась и, выгнув руки, стянула с себя жакет от Шанель.

— Значит, твой башмачник больше не желает видеть тебя?

Она вздрогнула.

— Как ты можешь…

— Я не дурак, Женевьева. Что бы ты там себе ни думала.

— Я знаю.

— Тогда зачем ты выставила меня полным идиотом?

— О, Роберт, умоляю тебя.

— Значит, теперь я должен сжалиться над тобой? Пожалеть тебя?

Женевьева пыталась проглотить ком, подкативший к горлу.

— Послушай, если ты хочешь, чтобы я ушла, я уйду. Переночую в отеле.

— Ты… — Он схватил ее за плечи и тряс до тех пор, пока ей не показалось, что каждая косточка в ее теле дребезжит. — Будь ты проклята! — Затем он отпустил ее и молча смотрел на собственные руки.

— Давай выпьем, — предложила она. — Пойдем сядем и спокойно выпьем вместе.

У роз на каминной полке осыпались все лепестки. Они в беспорядке рассыпались вокруг вазы. Некоторые лежали у подножия камина, на полу. Она налила ему виски, а себе коньяку. Она тянула время, разливая напитки, возилась со щипцами для льда, не торопилась снова взглянуть ему в глаза, хотя это было неизбежно. Но сейчас она могла думать только о Паоло, который остался за закрытой дверью, не зная, что она стояла с другой стороны. Возможно, он никогда об этом не узнает. Она могла думать только об этих маленьких девочках. И о своей малышке.

— Ты был прав, когда сказал, что он больше не желает меня видеть. — Она представила себе Ольгу, ее лицо было искажено болью и жаром, влажные пряди волос прилипли ко лбу. Она протянула Роберту виски, а сама устроилась на маленьком мягком стульчике у камина.

— И ты придумала заскочить сюда и спокойно провести здесь ночь, не так ли? А какие у тебя планы на завтра, на послезавтра, на дальнейшее будущее?

— У меня нет планов.

— Ты ведь никогда меня не любила, правда? Не надо, не отвечай, не стоит. Но, знаешь, Женевьева, ни один мужчина не любил тебя так, как я.

Она молча смотрела в свой бокал.

— Ты разорвала мое сердце и высосала весь сок, словно из апельсина. Теперь от меня осталась одна кожура, которая никому не нужна.

— Роберт…

— Что есть у этого парня, чего нет у меня? Неужели все дело в туфлях? Но разве я недостаточно покупал тебе туфель?

— Конечно. Дело не…

— Надеюсь, он сильно ранил тебя.

— Ты прав. — Она покачала коньяк в бокале, любуясь золотистой жидкостью.

— Замечательно.

Он достал сигару. Она наблюдала, как он зажег ее. Это была толстая сигара, ему пришлось долго раскуривать ее. Странно, но сейчас его настроение вдруг круто изменилось в лучшую сторону, несмотря на все разговоры об апельсинах, кожуре и настоящей боли. Похоже, его ярость утихла. Он словно спрятал ее в карман вместе со своей зажигалкой. Сейчас она видела перед собой человека, которого наверняка видели его коллеги по бизнесу, — уверенного, довольно вежливого. Умного и способного. Сегодня днем он успел побриться и надел свежий серый костюм.

— Ты вела себя непозволительно, — заметил этот новый, сдержанный и спокойный Роберт. — Ни один человек в здравом уме не принял бы тебя назад после того, что ты натворила.

Женевьева попыталась снова заговорить об отеле, но Роберт поднял руку, попрося ее замолчать.

— И все же теперь, когда ничего уже не вернешь, я хочу сказать, что ты родилась в чертовски странном месте. Твоя семья удивительно равнодушна. Они не воспитали тебя, как положено воспитывать молодую женщину.

Она ждала, наблюдая, как дым от его сигары клубится по комнате.

— Зачем ты сказала, что беременна?

— Не знаю.

— Это была нелепая ложь.

— Согласна. Но разве теперь это имеет значение? Наш брак в любом случае распался, мы оба это знаем.

— Между мужем и женой не должно быть секретов. — Он отхлебнул свой бурбон. — Именно здесь и начинается разлад. Ты выстроила эту «дорогу лжи» задолго до того, как познакомилась со своим башмачником.

— Уже поздно, Роберт. Утром я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать.

— Неужели? — Он удивленно приподнял бровь. Его тон стал ледяным. — Потому что есть вещи, о которых я непременно хочу узнать.

— Пожалуйста, позволь мне лечь спать.

— Это не твоя вина. Ты не виновата ни в чем, что произошло. — Роберт не сводил глаз с увядших роз. — Я нанял детектива, чтобы он следил за тобой и рылся в твоем прошлом. В протоколах школьного делопроизводства.

— Что ты сделал?

— Я вовсе не горжусь собой. Я поступил неправильно. Но есть нечто, о чем ты не рассказала мне, ведь так? Что-то произошло с тобой в детстве. И это «что-то» сгубило наш брак.

— Роберт, перестань.

— Когда ты сильно на кого-то злишься, можешь натворить много плохих вещей. Сегодня вечером я совершил очень плохой поступок. Думаю, я хотел рассчитаться с тобой.

— Не рассказывай больше. Я ни о чем тебя не спрашиваю.

На мгновение он заколебался, рассказывать ли дальше о том, что произошло, и в конце концов решил промолчать.

— Женевьева, я человек, который всегда смотрит только вперед и думает о будущем. Я не зацикливаюсь на прошлом. Но ты должна знать, что осталось там. Есть уроки, которые необходимо усвоить, и двигаться дальше. Только так можно достичь успеха. Я все еще люблю тебя, да поможет мне Бог.

— Значит, ты хочешь, чтобы я вернулась? Неужели ты действительно думаешь, что мы сможем возвратить нашу прошлую жизнь и зажить как ни в чем не бывало?

Он сухо усмехнулся:

— О нет, милая. Мы не вернемся в прошлую жизнь, мы пойдем вперед.

— Что ты имеешь в виду?

— Я хочу предложить тебе сделку. Я хочу, чтобы ты хорошенько подумала над моим предложением. Я скажу то, что должен сказать, а ты можешь остаться сегодня здесь и хорошенько подумай об этом. Утро вечера мудренее.

И снова она ждала. Теперь он казался выше, словно действительно вырос в ее глазах.

— Ты откроешь мне свой секрет. Секрет, который подорвал наш брак и заставил тебя броситься в объятия другого мужчины. Ты расскажешь мне, я выслушаю, и мы пойдем вперед. Мы больше никогда не станем об этом вспоминать. Мы уедем из Парижа, как только я завершу все дела и закажу билеты. Мы отправимся в Бостон. Ты станешь относиться ко мне, как и положено жене, с уважением. У нас будут дети.

— О, Роберт…

— Нет, ничего сейчас не говори. Подумай как следует над моим предложением. Бостон — не такое уж плохое место, если попытаться и рискнуть. У тебя не будет ни в чем недостатка. Ты познакомишься с моими мамой и сестрой. Вы подружитесь. Мы все будем заботиться друг о друге. Забудем наши неприятности, как страшный сон, начнем все сначала. — Он выпустил облако дыма. — Больше никаких любовных приключений, лжи и тайн.

Он допил свой бурбон. Его руки больше не дрожали.

— Почему ты думаешь, что я соглашусь поехать в Бостон? Ты же знаешь, что я никогда не хотела туда.

— У тебя нет выбора. В любом случае Париж — не твой город, это не то, что тебе необходимо.

— Что же мне необходимо?

Он наклонился вперед:

— Я знаю о туфлях, милая моя. О тех крошечных туфельках с пуговичками. О твоих детских туфельках. Из сотен своих туфель в той комнате ты взяла только туфельки от Мери Джейн.

Она попыталась что-то сказать, но не смогла вымолвить ни слова.

— Тебе необходимо чувствовать себя чьей-то маленькой девочкой. Стань моей. Именно об этом я всегда мечтал. — Он снова поднялся, отряхивая свой костюм. — Вот такое предложение. Ты можешь принять его или отвергнуть. Увидимся утром.

Луна освещала ее комнату бледным зеленоватым светом. Или это был свет от фонарей? Женевьева никак не могла найти серьезную причину, чтобы подняться и опустить жалюзи. Она совсем обессилела, но сон не шел к ней. Даже закрыть глаза и то было трудно. Глаза упорно не хотели закрываться.

Она тосковала по объятиям Паоло, по лимонному запаху его кожи, по сладко-соленому вкусу его губ.

Она думала о слащавых и душных объятиях Роберта. Как они могут жить вместе в Бостоне, да и где-либо еще? И разве может она раскрыть ему свою тайну? Это невозможно.

Она должна вернуться домой, к отцу.

Там она станет выращивать розы, вязать у камина, выгуливать собак, беседовать с викарием в церкви, пить по ночам и доливать бутылки водой, чтобы прислуга ни о чем не догадалась. И тосковать по тому, что могло произойти, но не произошло. Ухаживать за отцом, здоровье которого станет ухудшаться с каждым днем. Сидеть у его постели и бесконечно рассказывать о незначительных, минутных происшествиях в деревне, потому что, в конце концов, о чем еще говорить?

И еще она будет избегать взгляда доктора Петерса.

Она уснула, думая о туфельках Мери Джейн. О пуговках. О сияющей лаковой черной коже, которая ей так нравилась. Вспомнила, как она слюнила пальчик и стирала грязные пятна. Вспомнила свои ножки в туфельках. И еще — об одном особенном дне в Фортнуме со своей матерью и мистером Слэттери, джентльменом из Нью-Йорка.

Утро ворвалось неожиданно, вытянуло Женевьеву из сна прежде, чем она приготовилась к этому. Она села в кровати, выглянула в окно, увидела серые крыши, дымовые трубы, верхушки деревьев. Улица уже проснулась. Жалюзи звякали и открывались. Внизу кто-то насвистывал. Она долгое время сидела на постели, прислушиваясь к звукам пробуждающегося от сна города.

Улицы наполнял аромат свежей утренней выпечки. На каждом углу пестрели букеты цветов, которые торговки продавали с рыночных лотков или из простых цветочных корзин. Старик вел за собой стадо коз, колокольчики на их шеях мелодично позванивали. Из жилого дома вышла женщина с кувшином, стадо коз остановилось посреди дороги, хозяин принялся доить блеющую козу. За этой сценой наблюдала безупречно одетая седовласая женщина в розовых туфлях на шпильках от Перуджи, сидевшая в открытом кафе. Двое полицейских на противоположной стороне улицы смеялись и курили. Только в Париже можно увидеть нечто подобное.

Когда Женевьева вошла в кафе Рампельмайера, первым человеком, которого она увидела, оказалась Лулу. Она расположилась на своем любимом месте, за столиком в углу, три пустые кофейные чашки выстроились перед ней в ряд. Лулу с аппетитом поглощала шоколадный эклер.

Через мгновение она подняла глаза и заметила Женевьеву.

— Хочешь присоединиться ко мне, шери? — Она указала на пустой стул рядом с ее столиком.

— Если ты не возражаешь.

Лулу наклонилась вперед:

— Ты видела нового официанта?

— Где?

— Вон там. — Она указала на молодого человека, раскладывающего ножи, ложки и вилки на соседнем столике. У него были широкие плечи и привлекательные мускулистые руки. Его талия была узкой, волосы уложены назад и слишком сильно смазаны маслом. Женевьева подумала, что они наверняка упрямо-кудрявые и отказываются подчиняться своему владельцу.

— Как ты думаешь, он?.. — Лулу указала на багет, который подавался за соседним столиком.

Женевьева сжала губы, а затем медленно покачала головой.

— Думаю, он больше… — И она ткнула пальцем в эклер Лулу.

— Как жаль. У него красивые глаза.

— Итак, за кого это пирожное? За Кэмби?

Лулу нахмурилась:

— За него? Нет. Он вернулся, как я и предсказывала. С ним все в порядке, но он ничего не помнит ни о Виолетте, ни о том, где его носило. Или притворяется. Я испытываю такое облегчение, что просто не могу сердиться.

— Ты любишь его и всегда будешь любить. Но если не за Кэмби, за кого же это пирожное?

— За нас, Виви. За тебя, моя лучшая подруга. За девушку, которая всегда видела меня насквозь. Я предала и отравила нашу дружбу, потому что завидовала тебе. Теперь я ничего не могу исправить, как бы ни жалела о том, что сделала. То, что я совершила, невозможно простить.

— Позволь мне самой судить об этом. — Женевьева сжала ее руку.

Лулу смотрела на нее во все глаза.

— Ты хочешь сказать?..

— Я тоже стала завистливой, скрытной и недоверчивой. Я сама подтолкнула тебя к этому. Нам судьбой предназначено быть подругами, Лулу. Почему мы обе оказались здесь сегодня утром?

— Чтобы съесть пирожное и выпить кофе! Ты же на самом деле не веришь в эту ерунду про судьбу, правда, шери? Только не говори, что стала религиозной и будешь склонять к этому и меня? — Она широко улыбалась.

— Что ж, ведь это именно ты сказала, что мужчины приходят и уходят, а лучшие подруги остаются навсегда. Ты сказала это, когда мы виделись в последний раз, прежде чем сделала свое признание.

Лулу разглядывала помятый эклер на тарелке.

— Я всегда исповедуюсь. Полагаю, сказывается католическое воспитание.

Женевьева кивнула официантке:

— Шоколад по-африкански, пожалуйста. И кусочек того пралине, и одно пирожное с кремом.

— Два пирожных? — Лулу нахмурилась и неодобрительно покачала головой. — Ты скоро ужасно растолстеешь, шери, и не сможешь пролезть в дверь.

— Одно — за Паоло, а другое — за Роберта, — весело откликнулась Женевьева. — Думаю, это легкое тесто, понимаешь. Это в самый раз.

— Значит, с ними обоими все кончено? Ты сделала это намеренно?

— Не совсем. Я собиралась уехать вместе с Паоло, но все сорвалось. — Она подхватила карандаш, лежавший на столе, и принялась рисовать на другой стороне счета.

— О, шери, это я во всем виновата.

Но Женевьева в ответ лишь покачала головой.

— У него дети от Ольги. Ты знала об этом?

— Дети? — Глаза и рот Лулу широко открылись от изумления, язык был в шоколаде.

— Две дочери. У нее двое сыновей от покойного мужа, но дочери от Паоло.

— И как ты узнала об этом?

— Он не явился вчера вечером на встречу, и я отправилась разыскивать его. Паоло оказался в ее квартире. На самом деле это его квартира, это понятно с первого взгляда, стоит ступить на порог. Это объясняет многое о нем из того, чего я раньше не понимала. Она в жару лежала в постели. Очевидно, умирала. Я видела детей и даже разговаривала с ними.

— А Закари? Он тоже был там?

— Он разговаривал с врачом в другой комнате.

— Надеюсь, ты врезала ему как следует, шери. — Лулу коснулась руки Женевьевы. — И это была не просто пощечина. Такие мужчины заслуживают того, чтобы наброситься на них с кулаками.

— Нет. Я стояла за дверью и слушала его разговор. А затем просто ушла. — Она все еще рисовала. Это оказался набросок Лулу — глаза, губы и мушка.

— Значит, ты даже не поговорила с ним?

— Все изменилось, когда я увидела детей.

— Правда?

— Они теряли мать. Я стояла там, смотрела в их глаза и поняла, что должна уйти. Он — это все, что у них осталось, Лулу. Я люблю его, но им он нужен гораздо больше.

Лулу похлопала ее по плечу.

— Ты хороший человек.

— Нет, вовсе нет. На самом деле мне кажется, что я сделала это ради моего ребенка. Это звучит глупо? Тем не менее он тоже сделал свой выбор. Он выбрал их, а не меня. — Она вздохнула. — Я всегда чувствовала, что он прячется от чего-то в своем подвале.

— Все это выглядит ужасно благородно, шери. Чересчур благородно, если хочешь знать мое мнение.

Женевьева покачала головой:

— Я больше не могу сердиться на Паоло, как и ты на Кэмби. Я слишком хорошо знаю, что такое жить, храня тайну. Я сделала все возможное, чтобы спрятаться от прошлого, от Жозефины. Но она по-прежнему со мной, и я по-прежнему гадаю, что с ней произошло. Я не знаю, что мне с этим делать. И я не уверена, что смогу что-то сделать. Но я должна подумать об этом.

— А как насчет Роберта? Он знает об этом?

— Кое-что. Например, о Паоло, но не о Жозефине. Бедный Роберт, я разрушила его жизнь.

— Ах. — Лулу махнула рукой. — У вас с самого начала не заладилось. Разрушив этот брак, ты оказала ему большую услугу. Теперь он может найти себе простую милую девчонку, которая станет печь ему печенье.

Но ее слова не убедили Женевьеву.

Лулу указала на маленький чемоданчик, стоящий у ее ног.

— Итак, куда ты направляешься с этим чемоданом? В Лондон?

— Господи, нет. Когда вчера ночью я легла в постель, я не представляла, куда поеду и что стану делать. Никогда еще я не чувствовала себя такой потерянной. Я даже подумывала вернуться к отцу. Но проснулась сегодня утром, выглянула в окно и увидела, что все здесь по-прежнему принадлежит мне. Париж по-прежнему город, о котором я всегда мечтала. Это мой город, мой дом. — Ее губы задрожали. — А насчет всего остального я не знаю.

— Что на тебе сегодня? — Лулу нагнулась, чтобы взглянуть на туфли. — Ах, красные бархатные туфли от Закари.

— Туфли лучшего в мире сапожника, — ответила Женевьева. — Я просто не могла их оставить, разве это возможно? — Ком подкатил к ее горлу. — А что касается остальной коллекции… — Она отпила глоток из чашки, не в силах продолжать.

Лулу покачала пальцем.

— Чтобы я больше не слышала таких пораженческих разговоров! Виви, мы заберем твою коллекцию из той квартиры, даже если для этого придется взять швейцара на мушку! Мы сейчас доедим пирожные и отправимся прямо на рю де Лота, я отвлеку Роберта, пока ты будешь грузить коробки в такси. Если понадобится, я даже пересплю с ним, на войне все средства хороши, и…

— Моя коллекция не поместится в одном такси. И потом, куда мы отвезем ее?

Лулу пожала плечами:

— Ко мне?

Женевьева представила себе квартирку Лулу и едва смогла сдержать улыбку.

— Мы справимся, шери. Я больше не подведу тебя.

— Я знаю.

Принесли шоколад по-африкански и пирожные.

— Итак, я остаюсь в Париже, но понятия не имею, чем стану заниматься. — Женевьева опустила палец в пирожное с кремом. — Я не поэтесса, я не жена. Когда-то я была неплохой меценаткой, но это невозможно без денег. Лулу пожала плечами:

— Кому нужны эти деньги? У тебя есть обаяние, красота и острый ум. Ты найдешь выход. Тебя впереди ждет совсем другая жизнь, ты просто должна стремиться к ней.

— Ты действительно так думаешь?

Женевьева обернулась и посмотрела в окно. В воздухе чувствовалось приближение осени. Дерево снаружи роняло листья, и они летели по улице. Старик в фуражке пытался подмести их, но они уворачивались от метлы и кидались под колеса проезжающих мимо автомобилей, под копыта лошади, тянущей тележку, наполненную старьем. Мимо прошла женщина, держащая под мышкой багет и ведущая за руку маленькую девочку в красном берете. Девчонка заметила, что Женевьева смотрит на нее, и показала язык, прежде чем мать успела утащить ее за собою.

— Да, я так думаю. — Лулу взяла набросок. — Послушай, это замечательная карикатура. Я не знала, что ты умеешь рисовать, шери.

— Да я и не умею.

Лулу притворно нахмурилась:

— Послушай, что я тебе скажу, это замечательно. Я ничего не понимаю в поэзии, но уж в живописи я действительно разбираюсь. Знаешь, сколько раз меня рисовали?

В этот момент на улице показались две женщины, они шли под руку. Две женщины в трауре. У той, которая помоложе, было лошадиное лицо с большими простодушными глазами. У той, которая постарше, черты лица казались мягче, но характер выдавал жесткий, стальной взгляд. Стойкий и непреклонный.

Женевьева вспомнила квартиру, заставленную книгами. Стол, заваленный бумагами и стихами, которые можно спасти или потерять. Две женщины пристально вглядываются в какой-то особенно запутанный пассаж, пытаясь расшифровать его. Вокруг было разлито ощущение покоя и глубины. И возникло желание помочь им, присоединиться к ним. А затем замысловатый перепутанный узор из трех оттенков зеленого вырос и распространился в ее воображении, как плющ расползается во все стороны, упрямо взбираясь по стенам домов.