Кристина

Глава I

Потом, уже много лет спустя, я как-то вдруг поняла, что в эти дни Нэд был влюблен в меня гораздо больше, чем я в него. Я была влюблена просто в самую мысль о нем, и, если бы его отношение ко мне было более откровенным и менее осторожным, я, возможно, сразу же увидела бы это. Но искренняя, неподдельная тревога за меня, сомнения в нашем с ним будущем заставляли его быть сдержанным. Прошло целых три недели после нашей прогулки за город, прежде чем он снова пригласил меня. Но на этот раз все было плохо — нам просто не о чем было говорить. Я боялась показаться ему скучной, ибо не решалась признаться себе в том, что мне с ним скучно. Прошла еще неделя, и за это время — всего лишь коротенькая, ничего не значащая записочка. Затем еще неделя. Уязвленное самолюбие подстегивало меня, и на смену романтической влюбленности пришло более устойчивое и более определенное чувство.

Я еще не понимала тогда, что он любил меня, но боялся предъявить на меня права, хотя не раз так хвастливо об этом говорил. Его пугала моя молодость. Он то отдалялся от меня, то снова возвращался: так привязанную лодку то относит течением, то снова прибивает к берегу.

Он сам еще не знал, хочет ли он быть со мной или хочет остаться свободным.

Тем временем, где бы я ни была — в конторе, дома, с Эмили или с друзьями, — я жила в мире сладостных грез. Моим друзьям я уже не раз намекала о Нэде, не столько из хвастовства, сколько из неудержимого желания произносить его имя вслух.

Когда Эмили говорила: «Ты что-то не так часто видишься теперь с мистером Скелтоном, милочка, не правда ли?» — ее замечание вызывало у меня скорее радость, чем печаль. Ибо, говоря о Нэде, Эмили тем самым подтверждала, что он реален и существует не только для меня.

Айрис, однако, сразу поняла, что я одержала серьезную победу, и жаждала выведать подробности. Она только что порвала с Виктором, после ею же самой подстроенной ссоры, ибо ее мать не переставала твердить ей, что есть куда более выгодные партии. Избавившись от Виктора, она чувствовала себя несчастной, хотя и считала, что с точки зрения благоразумия поступила правильно.

Однажды вечером я ужинала у нее. Потом мы с ней и с ее матерью сидели в тускло освещенной гостиной.

Миссис Олбрайт была миниатюрной, элегантной, уже увядшей женщиной со странно любопытным и чувствительным носом, который, казалось, видел больше, чем ее глаза, и умел выспрашивать лучше, чем ее язык. Ее муж умер, когда Айрис было два года. Он был красивый, но слабый и безвольный мужчина, нуждавшийся в материнской ласке и заботе. Миссис Олбрайт с неистовой страстностью усыновила его. Вся ее жизнь сосредоточилась на нем. Когда он умер, ей ничего не оставалось, как столь же усердно, хотя и с меньшей нежностью, опекать свою красивую, но ветреную дочь.

Айрис, по натуре веселая и живая, в присутствии матери как-то вся сникала под тяжестью непомерного материнского тщеславия и несбыточных надежд. Своей полной неспособностью разделять их она приводила миссис Олбрайт в бешенство.

— Знаешь, Кристина, моя дочь — это мой тяжкий крест. — Миссис Олбрайт говорила это так, словно Айрис не было в комнате, небрежно покачивая ногой и листая модный журнал. — В кабаре, где она выступает, ей представилась возможность вместе с двумя другими девушками исполнять песенку, а один куплет даже петь одной. Ты думаешь, она ухватилась за эту возможность, думаешь, она старается и репетирует дома? Конечно, нет. Целый день она бродит по комнатам, вытирает пыль, убирает постели, словно служанка.

Казалось, что Айрис не слушает этих косвенно обращенных к ней нареканий. Она завела патефон, поставила пластинку с сентиментальной популярной после очередного фильма песенкой и напевала себе под нос.

— Знаешь ли ты, Кристина, — упорно твердила свое миссис Олбрайт, — кто бывает в «Кафе Элизе»? Принц Уэльский! Вдруг Айрис ему приглянется? Одного его слова достаточно, чтобы изменилась вся жизнь! Я говорю ей: «Не хочешь стараться для матери, постарайся для принца». Но она упряма как осел.

— О, ради бога, мама! — воскликнула Айрис, стараясь перекричать тягучую мелодию. — Можно подумать, что он женится на мне.

В глазах ее матери вспыхнул гнев и скрытое торжество.

— Случались и более невероятные вещи!

Граммофонная иголка застряла в желобке пластинки — «Только ты… только ты… только ты…»

Подбежав к патефону, Айрис сняла мембрану и с громким стуком захлопнула крышку.

— Ты видишь, Кристи, видишь, что приходится мне выслушивать!

— Говорят, — невозмутимо продолжала миссис Олбрайт, — что он неравнодушен к женской красоте. Любого мужчину, неравнодушного к красивым женщинам, можно завести дальше, чем он того хотел бы. В век демократии все возможно.

— Перестань, перестань, перестань! — Айрис заткнула уши.

Ее мать вздохнула.

— Хорошо. Вот так обращается со мной моя единственная дочь. Как жаль, что у нее нет твоего ума. Красота — это еще не все.

— Если ты сейчас скажешь, — завопила Айрис, которая зажимала уши, однако не была глуха к речам матери, ибо научилась читать их по губам, — если ты скажешь, что Кристи — дурнушка, она тут же уйдет и у меня не останется больше ни одного близкого друга! Ты уже отняла у меня Виктора.

— Конечно, Кристи довольно мила, но тебе бог дал исключительную наружность. Однако он не дал тебе ни сердца, ни ума. Я не желаю больше слышать о Викторе. Он был слишком зауряден для тебя.

Айрис уронила руки на колени и снова погрузилась в состояние меланхоличной печали, в которой теперь уже угадывались слезы.

— А где же этот милый-милый Рональд Дин? — спросила миссис Олбрайт.

Это был юноша, которого Айрис столь коварным образом отняла у Каролины, а затем великодушно отдала обратно, но слишком поздно, чтобы что-нибудь поправить. Каролина вышла замуж. Она решилась на это, не раздумывая, с вызовом и храбростью отчаяния. Она знала, что это кончится катастрофой.

— Не напоминай о нем! — воскликнула Айрис — Иначе Кристи может поссориться со мной, да и с тобой тоже.

— Разве Айрис виновата, что мужчины вьются около нее, словно банки с медом, — сказала мне миссис Олбрайт тоном упрека. Но, почувствовав, что сказала нелепость, тут же поправилась: — Словно мухи вокруг банки с медом. А у нашей Кристины теперь свои собственные секреты.

При этих словах миссис Олбрайт словно преобразилась. Теперь она снова была близка с дочерью и обе напоминали борзых, готовых пуститься по горячему следу. Пригладив свои густые седые волосы, уложенные в столь вычурную прическу, что ее голова казалась слишком тяжелой для ее хрупкого тела, миссис Олбрайт улеглась на кушетку в позе мадам Рекамье и настороженно повела своим чутким носом.

— Сорока на хвосте принесла мне весточку, что появился некий интересный молодой человек.

— Кристи скрытна, как устрица, — тут же подхватила Айрис, — вернее, как улитка. Она не доверяет своим старым друзьям, и, если ты начнешь выспрашивать, она обозлится.

— Ничего интересного, — сказала я.

— Сорока шепнула мне, что он не похож на ваших грубиянов мальчишек, — продолжала миссис Олбрайт.

Этой сорокой была, конечно, Айрис.

— Ему тридцать два года.

— Ах, милочка, милочка, надеюсь, ты знаешь, что делаешь! У тебя умная головка на плечах, мы все это знаем. Но у мужчин в этом возрасте не всегда бывают благородные намерения.

— Ничего серьезного, — сказала я, радуясь возможности поговорить о Нэде. — Я совсем не так уж близко знакома с ним.

— Он тот самый очаровательный денди, с которым мы познакомились на танцах, мама, куда Кристи пошла с беднягой Кейтом.

— И хорошо сделала, что пошла. Я уважаю девушек, способных на жертвы. — Миссис Олбрайт потянулась ко мне, словно хотела одобрительно потрепать по плечу, но, поскольку я сидела слишком далеко от нее, она лишь помахала в воздухе рукой. К ней снова вернулось ее постоянное недовольство Айрис. — Но я также знаю девушек, которые не способны на жертвы даже ради родной матери.

Однако Айрис была слишком поглощена какими-то своими мыслями, чтобы обратить внимание на слова матери. Она вдруг вскочила, подбежала ко мне и обвила мою шею своими прелестными ручками с гладкой, смуглой, чуть в веснушках кожей.

— Кристи, мне очень хочется, чтобы ты как-нибудь вечерком привела его к нам. Я хочу убедиться, что он действительно стоит тебя. Приходи, прошу тебя!

Я сказала, что не настолько знакома с Нэдом, чтобы вместе наносить визиты.

— Кроме того, — добавила я, но так, чтобы не слышала ее мать, — я не забыла случай с Каролиной.

Айрис наморщила носик. У нее он был покороче и поизящней, чем у матери, но, так же как и нос миссис Олбрайт, он умел жить своей самостоятельной жизнью и быть независимым в своих суждениях.

— Чудовище! — шепнула она мне, а затем уже громко сказала: — Следует узнать его получше. Я буду в восторге от встречи с ним. Да и не только я, все.

— Любопытно, — мечтательно заметила миссис Олбрайт, — кто из нашего круга, я имею в виду вас, молодежь, раньше всех будет помолвлен? Думаю, что Айрис. У нее больше возможностей.

— А может, Кристи выйдет замуж за Нэдди! — воскликнула Айрис, по-детски присюсюкивая. У нее была привычка давать уменьшительные имена людям, которых она едва знала, а то и не знала совсем.

Я попросила ее не говорить глупостей.

— Кристина должна сама пробивать себе дорогу в жизни. На ней лежит забота о тете Эмили. Не думаю, чтобы ее отец тратил все эти деньги на ее учебу лишь для того, чтобы она вышла замуж за первого встречного.

Я молчала, ибо погрузилась в сладостные мечты о замужестве. В темной комнате, полной аромата цветов и шума чужого моря за окном, я со страхом и восторгом протягиваю к «нему» руки. Мои мысли с каким-то извращенным упорством возвращались к одной детали: я старалась решить, какого фасона будет на мне ночная сорочка.

Миссис Олбрайт вскоре оставила нас вдвоем.

— Меня клонит ко сну, а вам, девочкам, надо ведь посекретничать. — И все же она не смогла не оставить последнего слова за собой; у самой двери она обернулась и сказала: — Кристина, попробуй заставить мою ленивую дочь немного порепетировать.

Когда она ушла, я сказала Айрис:

— После случая с Каролиной я не хочу рисковать и не буду знакомить тебя с моими друзьями.

Глаза Айрис наполнились слезами и стали серыми, как дождливый день. Она коснулась ладонью моей щеки.

— Милочка, клянусь, я не виновата! Я все время старалась прогнать его, клянусь. Ведь это я заставила его вернуться обратно. Ты просто несправедлива ко мне!

В другое время из скрытого самодовольства и уверенности, что она способна обольстить и увлечь любого мужчину, она постаралась бы подольше поговорить на эту тему, но сейчас, видимо, что-то тревожило ее.

— Ты жестокая, Кристи, — сказала она решительно, словно сама больше не намерена была обсуждать этот вопрос. — Милочка, мне хочется спросить тебя об одной вещи.

— О какой?

— Только пусть это останется между нами. Мы ведь старые друзья? Кого-нибудь другого я бы ни за что не спросила. Кристи, ты чувствуешь, что… ну в общем… тебе хотелось бы позволить мужчине все?

В наши дни мы обычно только так и говорили — многословно, намеками, боясь называть вещи своими именами. У нас не было тогда таких спасительных слов, как «заниматься любовью».

— Когда выйдешь замуж, конечно, — чопорно добавила она. — Ведь мы не какие-нибудь потаскушки. — Она взяла меня за руку.

Пока она была так близко от меня, я не могла ей ответить. Говоря о любви, она сама была карикатурой на нее. Я встала и отошла к окну. Был мокрый вечер; фонари опустили длинные полосы света в темное море асфальта. Проехала машина и, разбрызгав лужу, скрылась за углом. Я сказала:

— Да, хотелось бы. И в этом нет ничего дурного.

— А мне нет!

Я повернулась к ней. Казалось, она плакала несколько часов, а не всего лишь несколько секунд. Лицо ее было бледным, опухшим, почти некрасивым.

— Я должна признаться тебе. Я буду просто ненавидеть все это. При одной мысли об этом я заболеваю. Но мне придется смириться, когда я выйду замуж, потому что я хочу иметь детей. Придется. Мне все равно надо выйти замуж, потому что я не добьюсь успеха на этой проклятой сцене, и мне необходимо уйти от матери. Но я никогда не буду любить это, и я не понимаю, как ты можешь!

Теперь я могла подойти к ней и позволить ей прижаться ко мне.

— Но ты ведь целуешься с мужчинами, Айрис! — наконец сказала я. — Разве в это время ты ничего не испытываешь?..

— Нет! Никогда. Ничего, кроме удовольствия, что нравлюсь им. Мне необходимо сознавать, что я нравлюсь, это создает настроение.

— Значит, ты только ради этого отняла Ронни у Каролины?

Она сразу же стала прежней Айрис. Черты ее лица стали жёстче. Она улыбнулась мне загадочной улыбкой, которой обычно одаряла мужчин, словно поверяла им крохотную частицу своей тайны.

— Какая ты смешная! Разве я в этом виновата? Он сам стал бегать за мной, как только увидел. Если хочешь кого-нибудь винить, то вини Каролину. Она и пальцем не пошевельнула, чтобы помешать этому. Сидела и чего-то ждала.

Было уже поздно. Я поднялась и пошла в спальню Айрис за своим пальто. Когда я вышла, Айрис стояла у двери в холл. Она чмокнула меня на прощание в щеку своими свежими влажными губками.

— Я знаю только одно, — сказала я. — Если Нэд начнет по-настоящему за мной ухаживать, я постараюсь, чтобы он никогда не встретился с тобой. Прими это, как комплимент, если хочешь.

И это действительно было сказано отчасти, как комплимент, но скорее всего, как шутка, для того, чтобы на прощание как-то разрядить атмосферу. Однако, к моему удивлению, Айрис отнеслась к этому совершенно серьезно.

— Ты сильная, Кристи. Как я завидую тебе!

И вдруг я услышала слова, которые, казалось, произнесла не она, а кто-то другой, глубоко спрятанный в ней. Это была одна из тех пророческих истин, которые не нуждаются в том, чтобы их торжественно изрекали. И мне предстояло запомнить ее.

— Мужчина, который полюбит тебя, постарается, чтобы ты всегда оставалась сильной. Тебе не удастся поплакать у него на груди. Он просто не позволит тебе этого.

Ее слова показались мне сущей ерундой — злой и бессмысленный выпад в отместку за то, что я отказалась познакомить ее с Нэдом. Поскольку мне нравились в Нэде его резкость, решительность и бесцеремонность, слова Айрис были лишены для меня тогда глубокого смысла. Да и она сама, мне кажется, не понимала их, ибо ее лицо вдруг приняло недоумевающее выражение. Однако через секунду на нем снова заиграла прелестная кокетливая улыбка.

— Как приятно было поболтать с тобой. Не сердись на меня. Я часто говорю глупости.

Глава II

Была весна. Я и мои друзья оплакивали кончину Д. Г. Лоренса. Немногие из нас читали что-либо из его книг, кроме «Сыновей и любовников», и мы скорбели о нем скорее потому, что он пострадал во имя «безнравственного». (В те дни понятие о безнравственном не было еще столь узким, как сейчас, когда писателю приходится немало изощряться, чтобы привлечь внимание ревнителей морали. Это был наш трудный рассвет, и мы впервые глотнули воздуха сексуальной свободы.) Мы оплакивали смерть Лоренса еще и потому, что он был одним из нас, хотя мы не совсем понимали и немного побаивались его. (Должно быть, под личиной неукротимого и чувственного «я» мы угадывали холод.) Если бы он не был одним из нас, разве он смог бы так смело и безжалостно коснуться самых жгучих и больных для нас вопросов? Олдос Хаксли, мы считали, тоже писал для нас. Он льстил нашему интеллекту; он каким-то образом умудрялся удерживать фейерверк своего блестящего остроумия в рамках нашего понимания, и если мы напрягали сообразительность в той мере, в какой он этого от нас требовал, мы всегда могли с гордостью сказать, что поняли его иронию. Но Лоренс вопреки нашей воле и желанию заставил нас заглянуть в самые темные уголки нашего «я», он указал нам путь из юности и показал, что он нелегок.

Нэд, с которым я пыталась поговорить о Лоренсе в одну из наших редких, спокойных и разочаровывающих встреч, лишь покачал головой.

— В нем нет ничего особенного. Мне довелось прочесть «Любовника леди Четтерлей», и, поверь мне, каждый смог бы прославиться, напичкав книгу таким количеством непристойностей.

Холод, исходивший от Лоренса, не мог сравниться с холодом, которым иногда веяло на меня от Нэда. Я особенно почувствовала это, когда наконец решилась показать ему вырезки моих немногих опубликованных стихов. Он прочел их, слегка улыбаясь, и молча вернул. Я снова спрятала их в сумочку. Прошел целый час, прежде чем он вспомнил о них; весь этот час мы провели в пустой и натянутой беседе, которую, казалось, ни он, ни я не могли прервать. Наконец он сказал:

— По натуре я не поэт, Крис. Тебе еще придется заняться этим.

Мы встречались раз в неделю, ходили в кино или совершали прогулки в машине. Он наконец поцеловал меня. Это был обычный прощальный поцелуй, совсем непохожий на тот, которого я так боялась и так ждала. Я была влюблена, но не всегда. Бывали дни, когда, проснувшись, я чувствовала себя совершенно свободной. Мир чудесным образом изменялся, словно чья-то огромная добрая рука за ночь переносила меня куда-то. В такие дни я говорила себе, что мне ничего не стоит реже видеться с Нэдом, а потом не видеться совсем. Но когда он вдруг не писал и не звонил (обычно он звонил мне в контору за десять минут до начала работы, когда мистера Бэйнарда еще не было на месте), я умирала от желания видеть его, мучила себя фантастическими мечтами, в которых полностью отдавала себя в его руки, умоляла уничтожить меня и создать заново такой, какой он сам хотел бы меня видеть.

Я гадала, стараясь уравновесить романтические мечты с трезвыми планами, хорошо ли будет выйти за него замуж.

Не следует слишком строго судить молодежь из средних классов за присущий ей снобизм. Девушке, вроде меня, вышедшей из среды, которая по необъяснимым причинам осталась вне рамок четких социальных определений (то есть не принадлежала ни к низшим слоям мелкой буржуазии, ни, безусловно, к высшим, а находилась где-то посередине), едва ли приходилось на многое надеяться. Несколько лет службы, которую даже с натяжкой не назовешь карьерой, а затем, возможно, скромный брак с человеком своего круга и привычных интересов, дети — повторение все того же малообещающего, хотя и не совсем безрадостного цикла. Я не думала серьезно о карьере. Несколько стихотворений, не вполне отвечающих духу времени, не давали мне достаточных оснований для каких-либо надежд. И хотя я осмеливалась считать Т. С. Элиота неискренним и претенциозным, в душе я опасалась, что времена Руперта Брука, чьей манере я следовала, безвозвратно прошли.

Я разделяла довольно безотрадное убеждение многих девушек моего круга, что успех, который может выпасть на нашу долю, будет скорее успехом в обществе, хотя, будучи девушками образованными, мы предпочли бы профессиональную карьеру. Танцы в клубах лондонских предместий ушли в прошлое; теперь модным считалось пить коктейли в барах Мейфэра хотя бы раз в две недели, романтически отождествляя себя с дебютантками и кокотками. (Думаю, что Каролина едва ли решилась бы на свой брак, если бы ее муж не был завсегдатаем баров на Довер-стрит.) Нэд иногда возил меня в «Скаковую лошадь» и однажды даже к «Хэтчетту»[18]. А его почтовый адрес начинался с 31[19].

Он жил на Мэддокс-стрит в квартире, размещавшейся над магазином оптовой продажи готового платья. Он еще ни разу не приглашал меня к себе, и я лишь с улицы видела окна его квартиры, когда однажды в туманный полдень пришла сюда и, задрав голову, смотрела на них, надеясь, что никто меня не заметит и не поинтересуется, зачем я здесь.

Это было в один из тех дней, когда тоска по Нэду стала невыносимой. Как только пришел час моего перерыва на обед, я, не раздумывая, направилась в сторону Бонд-стрит, и зная и не зная, зачем я это делаю.

31. Для молодежи, живущей в районах Ю-З11, С-З12, Ю-В14[20], адрес, начинавшийся с 31, обладал особой притягательной силой. Возможно, так осталось и по сей день. 31 означал веселье, блеск драгоценностей в полумраке баров, музыку, вино. Он означал, что у тебя достаточно денег и не надо холодным туманным утром вскакивать с постели и бежать к переполненному автобусу. Он означал заманчивую обеспеченность.

Я была достаточно благоразумной, чтобы не считать Нэда богачом или человеком, живущим в роскоши. Но я знала, что он окончил небольшую закрытую школу на юге страны, является членом клуба, и адрес 31 говорил ему то же, что и мне, хотя он едва ли признался бы в этом.

В дни первых сомнений как часто романтические мечты об изысканной и обеспеченной жизни в кварталах 31 удерживали меня от инстинктивного желания бежать от Нэда. Я признаюсь в этом без всякого стыда, ибо ошибки молодости я склонна рассматривать теперь в прежнем, старомодном смысле этого слова, а именно как простодушие и наивность юности. Есть что-то холодное и отпугивающее в тех юношах и девушках, которые не прошли через так называемый возраст ошибок. Гораздо больше я стыжусь теперь того, что свое представление о светской жизни приобрела не столько в результате серьезного и вдумчивого чтения (Генри Джеймса, например, или «В сторону Свана»), сколько от мало похвального знакомства с Майклом Арленом.

Однако, кроме нетерпеливой молодости и страха перед будущим, была еще одна причина, заставлявшая меня думать о замужестве.

Глава III

Эмили очень изменилась. Она принадлежала к числу тех тихих и спокойных натур, которым как будто не свойственна внутренняя жизнь. Но теперь Эмили находилась во власти каких-то скрытых глубинных процессов. Вначале она как бы онемела от горя и не была способна что-либо видеть или слышать. Но в последние недели она все чаще впадала в состояние глубокой меланхолии, остро сознавала свою потерю и нередко давала выход горю в неудержимых беззвучных рыданиях. Не раз мне случалось, вернувшись из конторы домой, оставаться без ужина. В такие дни я обычно находила Эмили в гостиной — она сидела у окна и смотрела на пустырь, даже не пытаясь утереть слезы, обильно текущие по щекам, некогда румяным, как свежее яблоко, а теперь потемневшим, словно яблоко, тронутое гнилью. Она теперь менее охотно отпускала меня из дому и всегда хотела знать, куда я иду и когда вернусь. Она страшилась одиночества и все больше нуждалась во мне.

Вначале она лишь изредка пыталась намекать мне об этом, но вскоре стала откровенно придумывать нелепые и пустячные предлоги, лишь бы оставить меня дома.

— Ты знаешь, что мне пришло в голову? Сегодня очень хорошая программа по радио, и я подумала, что, пожалуй, мы могли бы поужинать вместе за маленьким столиком в гостиной.

Или:

— Сегодня я вспомнила игру, которой научил меня твой отец, — очень интересная игра. Я подумала, как хорошо было бы и тебе научиться. Мы могли бы вместе играть в нее по вечерам.

Ее поведение было трогательным и вместе с тем смешным. Никогда она не вспоминала такого количества гипотетических юбилеев и годовщин: третьего числа следующего месяца ее дяде могло бы исполниться сто четыре года, а его жене сто пять. Однажды она купила бутылку лечебного бургундского, чтобы отпраздновать десятую годовщину золотой свадьбы своих родителей, которые так и не дожили до нее. Эти воспоминания, однако, не вызывали у нее прежней грусти. Теперь они служили маленьким развлечением, источником робких вспышек хорошего настроения, когда она тихонько напевала: «Две девочки в голубом…»

Каролина, как-то забежавшая ко мне вечером, как раз застала Эмили в таком настроении. Когда мы остались одни, она сказала:

— В последнее время Эмили какая-то странная, ты не находишь, Крис?

Я выразила надежду, что это пройдет.

— Если же нет, мне придется выйти замуж или еще что-нибудь. Ах, если бы ты знала, как тяжко возвращаться по вечерам в этот ужасный дом.

Каролина рассмеялась. Высокая, белокурая, с томным взглядом и нежным пухлым ртом, она напоминала девушку с портретов Рогира ван дер Вейдена.

— Я в любую минуту променяла бы своего супруга на твою тетушку Эмили. Ты просто не представляешь, какая ты счастливая.

— Зачем же ты сделала это? — наконец решилась спросить я. До этого я никогда не расспрашивала ее из уважения к тому, как мужественно она делала вид, что счастлива.

— О, я дала слово в минуту затмения, а потом уже не могла отказаться. Ты не представляешь, как это трудно. Я первая из всех наших вышла замуж, и вот видишь, что из этого получилось.

— Все обойдется. Должно обойтись.

— Я тоже утешаю себя этим. — Она вздохнула и поднялась, снова замкнувшись в себе. Она всегда была странно замкнутой, охотно выслушивала всех, кто испытывал потребность довериться ей, но сама никогда не отвечала тем же. — Не торопись. Говорю это тебе серьезно, — добавила она, надевая шляпку и аккуратно сдвигая ее со своего выпуклого детского лба. — В постели иногда забываешь об этом, но, когда встаешь, вот тогда-то и начинаются самые страшные сомнения.

Я видела ее отражение в зеркале — ее лицо в эту минуту не следовало бы видеть никому, кроме нее самой. Она была самой спокойной и самой покладистой из всех нас и, казалось, наименее уязвимой; и вот в девятнадцать лет она должна была сама искать выход из нелепой трагедии, которой не должно было случиться. Сейчас она с ужасом думала о возвращении домой.

— Избежать встреч с Айрис, пожалуй, не удастся, — сказала она. — Куда ни пойдешь, везде натыкаешься на эту красотку. Но когда-нибудь я тихонько лягу на ковер и с наслаждением вопьюсь зубами в ее ножку.

Проводив ее, я поднялась к Эмили пожелать ей доброй ночи. Она лежала одетая на постели в ярко освещенной спальне.

— Я думала, ты уже спишь, — сказала я.

— Ах, я теперь почти не сплю. Мне и сейчас не хочется.

— Тогда зачем ты поднялась к себе так рано?

— Я знала, что тебе захочется побыть наедине со своей подружкой. Я теперь не нужна тебе. Я никому не нужна. — Ее немигающий взгляд был устремлен на раскаленную сетку газового рожка. «Смотрит на огонь, как орел на солнце», — подумала я и тут же вспомнила другой до ужаса литературный образ: «Как Регул, лишенный век, на берегу моря в Карфагене».

— Я не нужна тебе, — с каким-то отталкивающим самоуничижением произнесла она.

После таких сцен мне хотелось, чтобы поскорее наступило утро и я снова могла очутиться в конторе.

Глава IV

День начался многообещающе. С волнением и чувством какого-то необыкновенного открытия я читала новый американский роман, который принес мне Возьмем Платона (Так прозвали друга Дики Флинта, красивого смуглого юношу невероятных интеллектуальных устремлений. Низко росшие на лбу волосы придавали ему некоторое сходство с бизоном. Свое прозвище он получил потому, что одно время имел привычку каждую фразу начинать словами: «Возьмем Платона…»).

— Это замечательная книга, Кристина! Ты должна обязательно прочесть ее! Это пограндиозней, чем сам Толстой! Пограндиозней, чем Кэтрин Мэнсфилд! — Он выражал свой восторг бессвязными и отрывистыми фразами.

— Целый месяц я только и слышу, что об этой проклятой книжке, — заметил Дики со своей медлительной застенчивой улыбкой. — Если так будет продолжаться дальше, придется переменить ему прозвище. Будем звать его «Вопящий о Волке»[21], только, пожалуй, это будет напоминать индейца.

Книга называлась «Оглянись, ангел, на дом родной», и Возьмем Платона получил от своего друга из Иллинойса экземпляр первого американского издания. Я упивалась книгой и не могла оторваться от нее даже за ужином, несмотря на неодобрительное ворчание Эмили, что я читаю за столом. Я брала ее с собой в ванную и читала, лежа в воде, и отрывалась лишь для того, чтобы открыть кран с горячей водой, когда вода становилась совсем холодной. Я читала ее даже на крыше автобуса, хотя прыгающие строчки вызывали у меня головокружение.

Книга была написана для нас, для нашего поколения и нашего времени. Это была книга для молодежи, глупой, влюбленной, жаждущей молодежи, с ее смешными представлениями о вечности, с ее горячим сердцем и головой. Она была такой же неустоявшейся и бесформенной, как мы сами, и, как мы, была полна скрытого честолюбия, благородных порывов и отчаяния оттого, что мир целостен и прекрасен и мы никогда не сможем передать всей его красоты и сочтем за счастье, если хоть намеком, бессвязной фразой удастся рассказать о ней.

Я была пьяна от книги и в этом восхитительном состоянии опьянения пришла в контору, где меня ждали: записка от Нэда, назначавшего мне свидание днем в «Трокадеро»; мистер Бэйнард, веселый и напевающий, ибо он получил роль самого интересного молодого человека в пьесе «Сенная лихорадка», которую собиралось ставить этим летом любительское драматическое общество; и сияющий мистер Фосетт, который наконец мог объявить о помолвке своего наименее удачного сына с вдовой, способной обеспечить ему жизнь, к которой он привык.

— В воздухе запахло весной, — воскликнула мисс Розоман. — Какой восхитительный день!

И действительно, это был один из тех весенних дней, которые даже в Лондоне кажутся изумрудными или голубыми; сверкающий великолепный день, когда женщинам хочется надеть яркие платья.

— Грех работать в такой день, — робко заметила мисс Клик и, словно испугавшись, что мы расценим ее слова как непозволительное легкомыслие, поспешно добавила: — Но работать нужно.

Мисс Розоман, закинув руки, потянулась, отчего ее полная грудь упруго напряглась.

— Мне хотелось бы сейчас оказаться с моим дружком в Соннинге на берегу реки или еще где-нибудь.

Я была так счастлива, что меня даже не покоробили слова «мой дружок»; ни я, ни мои друзья не употребляли таких выражений.

— пел мистер Бэйнард слабым глуховатым голосом. Зная песню, я начала вторить ему, и как только он произносил «Ты…», я подхватывала на низкой ноте: «Ты — ручеек…»

В приемной под аккомпанемент гудящего пылесоса Хэттон пел свою любимую «Рано утром поднимайся…» Солнце щедро вливалось в окна, рисуя на блестящем паркете спокойные золотые квадраты. День, как никогда, начался хорошо. Мои мысли были заняты попеременно то Томасом Вульфом, то Нэдом, и в это утро я работала с той великолепной точностью, которая доступна секретарям-машинисткам лишь в состоянии полного транса. Я стенографировала письма мистера Фосетта, не слыша ни единого слова из того, что он диктует, и, когда пришло время их печатать, они показались мне совершенно незнакомыми и очень интересными. В двенадцать часов (обычное время моего перерыва), радостная и счастливая, я отправилась на свидание с Нэдом.

Он еще ни разу не приглашал меня к ленчу, главным образом потому, что время моего перерыва было весьма ограниченным; тем более необычным показалось мне теперь это приглашение. Ресторан был довольно шикарный, и я радовалась, что на мне мой новый серый костюм и шляпка.

— Мило, — сказал Нэд, с удовлетворением оглядев меня с ног до головы. Он провел меня в жаркий, залитый светом электрических ламп обеденный зал ресторана. Запах жареного мяса вызвал чувство голода. Было приятно чувствовать себя голодной, красивой и влюбленной.

Как всегда, Нэд принялся расспрашивать меня о моей жизни, моих привычках, вкусах, симпатиях и антипатиях, о моих немногочисленных детских романах и о моих друзьях — Айрис, Каролине, Дики, Лесли и Возьмем Платона. Моя манера рассказывать забавляла его, глаза его блестели, были спокойны, полны нежности и легкой иронии, но где-то в глубине их притаилось что-то незнакомое, настораживающее.

— Неплохо для такой маленькой девчушки, — заметил он, заставив меня назвать ему имена четырех юнцов, из-за которых я поочередно проливала слезы где-то между двенадцатым и шестнадцатым годом моей жизни. — Но больше я этого не потерплю. Довольно всяких Дики, Лесли и Платонов.

— Но был всего лишь один Лесли, да и то это было так давно. — Я не могла удержаться от смеха. Нам было хорошо вместе, мне была приятна его шутливая ревность, и время бежало незаметно.

— Мне пора, — наконец сказала я. — Стоит мне опоздать на пару минут, как подымается невообразимый шум.

Я была уверена, что Нэд тут же позовет официанта, но он не сделал этого.

— Пусть подождут на сей раз. Дело в том, что у меня есть для тебя новость. Я открываю собственную контору по продаже недвижимости. — Он неоднократно говорил мне, как ему неприятно работать в конторе отца. «Это так же плохо, как учиться в школе, где преподает кто-либо из родственников».

Ему казалось, что самостоятельно он сможет добиться большего. Отец с матерью согласились ссудить его небольшим капиталом в дополнение к тому, что ему удалось скопить.

— Я начну весьма скромно, а затем постепенно расширю дело. У меня есть связи. Кроме того, у меня будет теперь ради чего бороться.

Если бы он сказал «работать» вместо «бороться», я бы решила, что он просто имеет в виду собственную независимость. Но то, что он выбрал такое слово, как «бороться», подсказало мне, что он говорит о чем-то большем, и я почувствовала, что от страха и волнения у меня замерло сердце. Он взял мою руку, поцеловал ее и посмотрел мне в глаза. Зал тонул в золотисто-красном мареве. Было очень душно. Гул голосов доносился откуда-то издалека.

— Но мы еще вернемся к этому.

Меня сковала робость, спутница первой любви, ее проклятие и ее очарование. Мой голос показался мне неестественным, когда я сказала, что рада за него и искренне желаю ему успеха. Потом я опять повторила, что должна спешить в контору и, если он не против, я не стану ждать, пока он расплатится с официантом.

Но он крепко удержал меня за руку.

— Нет, я против. Мы уйдем отсюда вместе.

Сердце пронизала такая острая радость, что мне даже стало стыдно. Я не осмелилась посмотреть Нэду в глаза. Но хотя мне нравился его безапелляционный тон, я все же вынуждена была возразить. Я отличалась почти болезненной пунктуальностью, унаследованной или, возможно, с детства привитой мне отцом. Куда бы я ни шла, я всегда старалась, чтобы у меня в запасе было не менее получаса. Если я опаздывала на обычную встречу с друзьями, я всегда очень огорчалась. Мысль же о том, что я могу опоздать в контору, привела меня просто в ужас. (На сей раз я не пила мартини, ибо Нэд никогда ее пил днем, и я не могла рассчитывать, что оно поможет мне при неприятном разговоре с мистером Бэйнардом.)

— Я должна идти. Это совершенно необходимо. У меня будут неприятности!

— Сядь, Крис, и успокойся. Как давно мы с тобой знакомы? Не считая той встречи на танцах, а вот после поездки в Хайндхэд?

— Пять месяцев.

— Все это время я думал о нас с тобой.

— Нэд, ты должен потребовать счет!

— Хорошо.

Он позвал официанта, но тот ответил:

— Одну минутку, сэр.

— Я уже отдал дань грехам молодости. Ты же еще не начинала думать о них, — продолжал он.

— Обычно девушки не делают этого, — попробовала возразить я.

— Кое-кто делает. Я знал таких девушек.

Я почувствовала ненависть к ним.

— Но не такие, как я.

— Во всяком случае, не в твоем возрасте.

— Причем здесь возраст? — упорствовала я для того, чтобы поставить его девиц на место (просто недостойные особы сомнительного поведения). — Это вопрос принципа.

Он улыбнулся.

— Пусть будет так. Во всяком случае мне не хочется, чтобы меня считали соблазнителем младенцев.

Его слова показались мне грубыми и пошлыми, и я почувствовала неприятный холодок.

— Насколько я понимаю, для этого пока нет оснований, — ответила я, как мне казалось, с достоинством.

— Разве ты так не считаешь? Мне казалось, ты должна так думать.

Момент, которого я так ждала с трепетом и восторгом, приближался, но я способна была думать лишь о том, что опаздываю, и только один мистер Бэйнард занимал теперь мои мысли.

— Нэд, к нам когда-нибудь подойдет этот официант?

Он даже не шевельнулся.

— Куда ему спешить? — Он взглянул на стенные часы — маленький светящийся солнечный лик в кудрявых лучах. Эти часы вначале показались мне очень красивыми, но теперь я ненавидела их. С оттенком несомненного злорадства он сказал: — Кстати, здешние часы отстают на десять минут.

Я замерла от ужаса.

— Не может быть!

Он сверил их со своими часами.

— Точнее, на двенадцать. Ах, бедняжка, ты погибла, не так ли?

Я почти плакала.

— Мне надо идти, говорю тебе! Ты не представляешь, что теперь будет.

— Нервы, — сказал он, качая головой. — Ай, как прискорбно, когда они пошаливают в таком юном возрасте.

Я встала. И прежде чем он успел мне помешать, выбежала из зала, промчалась вверх по лестнице и со всех ног пустилась бежать в контору. Нэд довольно легко догнал меня на углу Джермин-стрит.

— Успокойся, Крис. Ты преувеличиваешь. Я сам объяснюсь со стариком, как его там зовут. — Он взял меня за руку и заставил перейти на шаг.

— Ты не должен… — Я не верила, что он пойдет со мной в контору. — Ты только еще больше все испортишь.

— И все же я пойду с тобой, — сказал он.

Я пришла в отчаяние. Это было жестоко с его стороны. Позже мне могло быть приятно вспомнить об этом, как о доказательстве его силы и уверенности в себе, но в тот момент я чувствовала только страх. Я умоляла его не идти со мной, не замечая, как голос мой становится все громче и громче.

— Надеюсь, ты не хочешь, чтобы около нас собралась толпа, — сказал он. — Нас могут задержать за нарушение порядка.

Перед самой конторой я в последний раз попыталась отговорить его.

— Глупости. Во всем виноват я, и я не могу допустить, чтобы ты пострадала из-за меня.

— Но от этого мне будет только хуже!

— Чем больше ты споришь, тем больше опаздываешь, — заметил он веско.

В довершение ко всему, яркий день вдруг померк, будто в небо швырнули щедрой лопатой серую пыль, упали первые крупные капли дождя.

Даже в лифте он не отпустил мою руку; он продолжал ее держать и тогда, когда мы вместе вошли в контору, где меня ждал мистер Бэйнард, прямой и окаменевший, словно статуя адмирала Нельсона, и столь же непреклонный.

Глава V

— Вы опоздали ровно на тридцать минут, мисс Джексон! — Мистер Бэйнард отчеканивал каждое слово. Речь свою он, должно быть, приготовил, как только стрелка часов показала одну минуту второго; по мере того как я все больше запаздывала, он лишь соответственно менял время. Он был так разъярен, что даже не заметил Нэда или решил, не обращая внимания на то, какой полицейской хваткой тот держит меня за руку, что это клиент, случайно вошедший вместе со мной. Мистеру Бэйнарду ничего не стоило отчитать служащего в присутствии посторонних.

Мисс Розоман из сострадания ко мне низко опустила голову над машинкой и с остервенением стучала по клавишам. Мисс Клик, высунувшая было голову из гардеробной, тут же спрятала ее обратно. Она благоразумно решила переждать бурю.

— Это уже второй раз за полгода.

— Если бы он знал, какая это все ерунда! — шепнул мне на ухо Нэд.

— Простите, мистер Бэйнард, — пролепетала я, — Но я никак не могла получить счет…

— Надо укладываться в свое время! Я не потерплю, чтобы младшие служащие подобным образом пренебрегали моими распоряжениями. Я заставлю уважать себя! — Губы его дрожали. Гнев всегда доводил мистера Бэйнарда почти до истерики. Он повернулся к Нэду. — Да, сэр? Чем могу служить?

— Я пришел с мисс Джексон. В ее опоздании виноват я.

Когда мистер Бэйнард сообразил, что обратился к знакомому младшей служащей тоном, которым обычно разговаривал только с клиентами класса А и Б, ярости его не было предела.

— Мисс Джексон не имеет права приводить сюда своих друзей! Она не имеет права завтракать с друзьями, если не может вернуться вовремя! Это контора! Я не потерплю здесь этого!

Нэд отпустил мою руку. Сделав легкий подпрыгивающий шаг к барьеру, он облокотился на него и посмотрел на мистера Бэйнарда с обманчивым дружелюбием.

— Беда в том, — сказал он, — что вы невежливы. А мне это не нравится.

— Кто вы? Кто такой? С кем вы разговариваете? — голос мистера Бэйнарда показался мне жалким, ибо он перетрусил. Ему не хотелось попасть в дурацкое положение в присутствии подчиненных.

Нэд не спешил с ответом. Мисс Розоман замедлила темп и печатала теперь со скоростью новичка: ей не хотелось пропустить ни единого слова из разговора Нэда с мистером Бэйнардом. Приоткрытая дверь гардеробной свидетельствовала о том, что мисс Клик также проявляет жгучий интерес к происходящему.

— Я женюсь на мисс Джексон, — сказал Нэд. — Мы договорились об этом сегодня, обедая вместе. Мне кажется, для всякого разумного человека это достаточно уважительная причина. Но вы не дали мне возможности даже объяснить. Меня зовут Скелтон.

Мистер Бэйнард увидел наконец возможность выйти из затруднительного положения и не замедлил воспользоваться ею.

— О, понимаю! Тогда, конечно, совсем другое дело. Кажется, вас следует поздравить, мисс Джексон. Однако пусть это будет в последний раз.

— Я был бы огорчен, если бы это повторилось, — пробормотал Нэд тоном вежливой шутки и положил мне руку на плечо.

Мне казалось, что я в цепком плену кошмара. У меня не было сил ни думать, ни говорить, ни даже стряхнуть с себя этот сон. Ведь это шутка. Нэд не может подобным образом сделать мне предложение. И все же я почувствовала гордость. И хотя сон пугал, я не смогла бы с уверенностью сказать, что он был мне неприятен. Я не знаю, как бы я повела себя дальше, что сделала бы или сказала, если бы не находчивость мисс Розоман. Она мне потом призналась, что сразу поняла, что я сама впервые слышу о своей помолвке.

Подойдя к барьеру, она перегнулась так, что почти легла на него, и, держа обе ноги на весу, поцеловала меня.

— Кристина, я так рада. Почему же ты молчала? Ах, мистер Бэйнард, ведь это замечательно!

Сбитый с толку, мистер Бэйнард вынужден был согласиться, что это действительно замечательно. В дверях наконец появилась раскрасневшаяся мисс Клик и бочком протиснулась к своему столу.

— Увидимся вечером, — сказал мне Нэд. — Заеду около восьми. — Он поцеловал меня в щеку, одарил мисс Розоман своей обаятельной широкой улыбкой, кивнул мистеру Бэйнарду и вышел.

— Однако даже ради великих событий мы не должны забывать о работе, — заметил мистер Бэйнард. — Советую вам, мисс Джексон, не мешкать и поскорее приступить к работе.

Когда я вернулась из гардероба и села за свой стол, он уже полностью овладел собой; в какой-то степени пришла в себя и я. Он тут же поручил мне самую нелепую работу, какую только мог придумать: заново переписывать чуть-чуть загрязненные алфавитные указатели. А когда мисс Розоман подошла ко мне, чтобы разузнать о всех волнующих подробностях, он резко заметил ей, что я едва ли справлюсь с заданием, если каждый будет отрывать меня по пустякам.

— Тебе не повезло, — шепнула она, возвращаясь к своему столу. — Утром ему по телефону сообщили, что не будут ставить эту пьесу. Должно быть, отказались от нее, лишь бы не видеть его на сцене.

Да, было совершенно очевидно, что мистера Бэйнарда вывело из себя еще что-то, кроме моего ослушания. Во время перерыва на чай я слышала, как он снова, но уже в минорном ключе напевал «Ты — ручеек…» Мне стало жаль его. Я тоже когда-то играла в любительских спектаклях и помню, в каком я была отчаянии, когда у меня отняли роль Ипполиты и отдали толстой девице по имени Фреда.

Тот факт, что в такой день я способна была сочувствовать мистеру Бэйнарду, свидетельствовал, в каком состоянии растерянности я находилась. Я не верила, что все это действительно произошло со мной и что на глазах у всех меня связали обещанием. Мои беспорядочные мысли сопровождались вереницей образов, мелькавших, словно освещенные окна курьерского поезда, мчащегося на далеком ночном горизонте; я видела себя в кварталах Вест-Энда — я расхаживаю по собственной квартире в черном, узком, блестящем, как лакричный леденец, платье; представляла себе свадебную ночь в загадочной комнате на берегу моря (мне вспомнилась картина из какого-то романа) и наступивший затем день прозрения, унылый и лишенный романтики, когда двое обыкновенно одетых людей беседуют за грубо сколоченным сосновым столом в комнате, похожей на тюремную камеру, где нет ни дверей, ни стенных часов, отсчитывающих время. Сочувствие мистеру Бэйнарду было одним из способов пожалеть и самоё себя.

Я с ужасом ждала вечера и встречи с Нэдом, и вместе с тем мне казалось, что время тянется невыносимо медленно. Я не знала, что скажу ему, и положилась на волю случая или волю божью (я по-настоящему молилась и просила подсказать мне какой-нибудь спасительный выход).

Но этот день, один из тех чрезмерно душных и жарких дней, когда, казалось, с непонятной жестокостью в действие вступают неведомые злые силы, принес мне еще одну неприятность, правда, уже трагикомического характера.

В мои обязанности входило ровно в пять вечера собирать остаток разменных денег и вместе с дневными поступлениями вкладывать в патрон пневматической почты и отправлять в банк. Насколько я припоминаю, я и на этот раз проделала все, как обычно. Я помню, что свернула трубочкой банкноты и расходную квитанцию, вложила их в гильзу патрона и завинтила металлическую крышку с прокладкой из грязного войлока.

Мистер Бэйнард и мисс Розоман ушли домой, мисс Клик понесла письмо на почту, Хэттон еще не возвращался из города, а мистер Фосетт писал в кабинете свои личные письма. Я уже надела шляпку, как вдруг зазвонил внутренний телефон, соединявший нас с банком, который помещался в нижнем этаже.

— Послушайте, — узнала я голос мистера Гарвея, кассира банка, — мы еще не получали ваших денег. Что с ними случилось?

Я ответила, что послала их, как обычно.

— Странно. Значит, кто-то другой получил их. Пойду проверю. — Через некоторое время он вернулся. — Мы получили патрон и крышку, денег нет.

Меня бросило сначала в жар, потом в холод.

— Они должны быть там!

— Их нет. Вы не завинтили крышку как следует, вот что.

— Но я завинтила ее!

— Моя дорогая, вы не сделали этого.

Мне ничего не оставалось, как пойти к мистеру Фосетту и повиниться ему во всем. С видом человека, ставшего свидетелем какого-то невероятного происшествия, с выпученными глазами и, как принято говорить в таких случаях, с волосами, вставшими дыбом, не сказав ни слова, он выбежал из комнаты. Я слышала, как он нетерпеливо вызывает лифт.

Когда он вернулся, на его лице не было обычного приветливо-рассеянного выражения.

— Вы знаете, что вы наделали? В моторе вертятся триста фунтов, разорванные в клочки!

Я была не в силах оправдываться и поэтому, уронив голову на руки, разрыдалась. Перед моими глазами предстало ужасное зрелище — Паоло и Франческа в вечном вихре. Триста фунтов? Эту сумму я не раз держала в руках в виде чека, отсчитывала ее пятифунтовыми и десятифунтовыми банкнотами. Но только сейчас она обрела для меня ужасающую реальность.

Самым разумным было положиться на милосердие мистера Фосетта.

Он стоял надо мной, и сквозь пальцы, которыми я прикрывала глаза, я видела его большие, беспомощно повисшие руки.

— Ну ладно, ладно, все устроится. Банк запишет номера банкнотов. Но больше не делайте этого и, ради бога, перестаньте плакать! Перестаньте. Не наступил же конец света.

Он пытался успокоить меня, разговаривая со мной ласковым тоном, каким никогда ни с кем из нас не разговаривал, более ласковым, чем ему бы хотелось разговаривать с подчиненной. Он то бранил меня, то утешал, то говорил со мной, как с ребенком, то обращался, как к взрослому человеку, которому должно быть стыдно за свое поведение. Наконец, потеряв надежду унять мои бурные рыдания, он громко воскликнул:

— В конце концов это ерунда! Кроме того, вы и без того расстроены. Мистер Бэйнард сказал мне, что сегодня состоялась ваша помолвка. Этого вполне достаточно, чтобы расстроиться. Пожалуйста, перестаньте, мисс Джексон. Отправляйтесь-ка домой, выпейте чего-нибудь, если вы пьете, пообедайте и забудьте обо всем.

Он был добрый человек, но малодушный. Со словами:

— А теперь я должен бежать. Вы тоже не задерживайтесь. Хэттон закроет помещение, — он стремительно повернулся и со вздохом облегчения выбежал из конторы, решив, что в данном случае все уговоры бесполезны.

Я подняла голову и вдруг обнаружила, что глаза мои сухи. Я даже не заметила, когда перестала плакать. В конторе стояла тишина. Дождь перестал, но за окном с громким плеском падали с балконной балюстрады тяжелые капли. Спокойно и с любопытством, как бы со стороны я представляла, как внизу, в моторе, вертятся банкноты. Это могло напоминать марсианское динамо из романов Уэллса. Однако мне не следовало давать волю моему воображению, ибо тут же один из банкнотов превратился в Нэда, а другой в меня; мы закружились в непрерывном, головокружительном, неправдоподобном вихре, созданном Данте в его божественном гневе. Ум современного человека не верит в ад (поскольку бог стал для нас чем-то вроде свойского парня или коллеги по клубу), но пророческая душа влюбленного не перестает втайне его бояться.

Глава VI

Когда он пришел в тот вечер, мне казалось, что я готова к встрече. Беспечным голосом я скажу ему, что его шутка была очень милой, но у меня, право, будет дурацкий вид, когда через неделю придется расторгнуть эту фиктивную помолвку. Я с улыбкой упрекну его в том, что он доставил мне немало неприятностей, а когда он попросит прощения, мы вдоволь посмеемся над растерянностью мистера Бэйнарда, находчивостью мисс Розоман и испугом мисс Клик. Я расскажу ему о банкнотах, застрявших в моторе.

Он легко взбежал на крыльцо, перескакивая сразу через две ступеньки; на его лице сияла улыбка. Успокоенная, я открыла ему дверь.

И вдруг он поцеловал меня, чего никогда не делал прежде. Я не смела поднять головы — я почувствовала, что погибла.

— Кто бы мог подумать, что все случится именно так, — воскликнул он каким-то странным, чужим голосом. — Я люблю тебя, Крис. А теперь скажи, что ты тоже любишь меня.

И я сказала. В это мгновение мне показалось, что все мое существо растворилось в чувстве страха и восторга. Ни он, ни я не в силах были двинуться с места.

В холл спустилась Эмили. Увидев нас, она вскрикнула, словно на ее глазах совершилось убийство. Нэд отпустил меня. Подойдя к ней (она застыла на кончиках пальцев, вся дрожа, держась одной рукой за перила, а другой вытянув вперед), Нэд расцеловал ее в обе щеки.

— Тетя Эмили, мы с Кристиной решили пожениться.

— Вы не должны, — наконец вымолвила она. Ее взгляд заметался между мною и Нэдом. Она отстранила Нэда. — Кристина слишком молода.

— Моя мать вышла замуж, когда ей было семнадцать, — сказал Нэд.

Это была неправда, но в таких случаях все почему-то считают необходимым прибегать к подобной лжи, чтобы предупредить возражения.

— В те времена все было иначе, — вдруг мечтательно произнесла Эмили. Но в ее глазах не было мечтательности — зрачки напоминали кусочки кварца.

— Я понимаю ваше удивление. — Нэду даже не пришло в голову, насколько не подходит слово «удивление» к тому, что должна была испытывать Эмили. — Но вы, должно быть, догадывались о моих чувствах к Кристине.

— Она слишком молода для вас.

— Она большая умница для своих лет, тетя Эмили. И я помогу ей добиться того, чего она хочет.

Эмили прошла мимо нас в гостиную. Мы последовали за ней. Она остановилась под знаменитой люстрой, словно на судейском месте. Однако слабость сковала ее.

— Я не могу отдать вам Кристину. У меня нет никого, кроме нее. — Ей ни тогда, ни потом не пришло в голову, что она могла бы запретить этот брак до моего совершеннолетии.

— В таком случае вы будете жить с нами, — громко, с ненужным пафосом произнес Нэд.

— Я даже не знаю, что мне вам сказать.

— Пожелайте нам счастья.

— Но все это произойдет еще не скоро? — Она доверчиво подняла на него глаза, очевидно, считая его человеком скорее своего поколения, чем моего. Румянец ее поблек, и, несмотря на постоянные темно-красные пятна на щеках, она была бледна.

— Не очень скоро. Мне еще многое надо уладить. Я начинаю собственное дело. Да ну же, тетя Эмили, скажите что-нибудь хорошее.

— Поздравляю, — сказала она, коснувшись его рукава. — Поздравляю, — сказала она, обращаясь ко мне. Я поцеловала ее. Я чувствовала себя ужасно виноватой, словно подвергла ее незаслуженному унижению.

Нэд подготовился заранее к этому событию. Из кармана плаща он вытащил полбутылки виски.

— Мы выпьем за наше здоровье. За здоровье Кристины, тетушки Эмили и мое.

Он послал меня за водой и стаканами.

Но Эмили отказалась пить что-либо, кроме воды. Она спросила, каковы наши планы и что думает об этом мать Нэда. Она снова попросила нас не торопиться со свадьбой. Она смирилась и была несчастна.

Нэд был ласков и внимателен к ней во время этого невеселого пиршества, но, как и следовало ожидать, долго выдержать это не мог.

— Теперь мне хотелось бы побыть вдвоем с Кристиной. Мы проедемся в Ричмонд, но обещаю вам вернуться рано. Извини меня на одну минутку, — сказал он мне. — Ты пока одевайся. — И он поднялся в ванную комнату.

— Это так неожиданно, — сказала Эмили. — Так неожиданно.

— И для меня тоже, но мы обе скоро привыкнем.

— Да. Но ты уверена в себе? Ты счастлива? Ах, если бы был жив твой отец!

— Я ужасно счастлива, — ответила я, и это была правда. Я была на верху блаженства, и ощущение счастья было настолько сильным, что все предметы в комнате казались словно бы в тумане, и единственное, что я видела сквозь этот романтический туман, было осунувшееся лицо Эмили.

Потом громким испуганным голосом, словно толкаемая чувством долга на что-то дурное и постыдное, Эмили сказала:

— Если ты ничего не знаешь об этом, то я тебе помочь не могу. Ты должна спросить у кого-нибудь другого. Тебе, должно быть, надо это знать… — и она выбежала из комнаты.

Вернулся Нэд.

— Что случилось?

— Ничего.

— Но у нее был такой вид!

— Она подумала, что я, возможно, несведуща в некоторых вопросах жизни, — ответила я неохотно. — Это все, о чем она могла подумать в такую минуту. Она чувствует себя ответственной за меня.

Нэд расхохотался.

— Не надо, — попросила я.

В этот вечер мы впервые побывали в ресторане, расположенном в одной из речных заводей в Ричмонде. Впоследствии мы стали часто бывать здесь. Мы сидели в полутемном, словно специально созданном для влюбленных баре и смотрели на густую темную воду заводи, прорезаемую, словно стрелами, бледными тенями проплывающих лебедей.

Нэд крепко, до боли сжимал мою руку.

— Ты так много значишь для меня, Крис. Я не думал, что способен на столь сильное чувство. Ты не представляешь, как я счастлив.

Из зала для танцев доносилась популярная мелодия, нежная, сладостная, томящая душу.

Мне всегда немного жаль тех мужчин или женщин, чьи возлюбленные глухи к музыке. Мелодия, так много говорившая мне, ибо я слушала ее вместе с Нэдом в момент острой радости или печали, ничего не говорила ему, ибо он не мог бы отличить ее от любой другой. Я думала, что она может преследовать меня в моих воспоминаниях, а в его памяти для нее просто не будет места, и это воздвигало барьер между нами. Запомнившиеся мне мелодии не всегда непосредственно связаны с моментами, когда я впервые услышала их. Например, одна банальная песенка даже сейчас способна невыразимо тронуть меня, ибо напоминает о том, что было двадцать лет назад и кануло в вечность; она заставляет приближаться к краю пропасти и, рискуя упасть, заглядывать в нее.

— Что они играют? — спросила я Нэда.

— Не спрашивай меня. Единственный мотив, который я способен узнать, — это «Боже, храни короля», да и то потому, что в это время все встают.

Потом мы гуляли в парке. В воздухе пахло травой, росой и речной прохладой.

«Незабываемое, незабытое»… — напевал Нэд, сжимая мое плечо. — Видишь, и я тоже могу быть поэтом, когда захочу. Не такой уж я безнадежный обыватель. — Свет фонарей падал на георгианские особняки, величественные и прекрасные в своей простоте и безыскусности, смягчая густой красный цвет кирпичных фасадов до нежной розоватости румянца тетушки Эмили. — Мне хотелось бы когда-нибудь поселиться здесь. Но поначалу нам придется довольствоваться самым малым.

Я не хотела довольствоваться малым. Мое будущее представлялось мне как нечто величаво спокойное, полное простора и достатка.

Впрочем, мое огорчение длилось не более секунды. Юность готова быстро свыкнуться с любой новой мыслью. В следующее мгновение я уже видела себя в маленькой очаровательной квартирке из трех комнат с ванной. Эта картина показалась мне даже более привлекательной, чем первая. Я сама буду заботиться о Нэде, свою любовь я докажу ему вниманием, умением вести хозяйство.

— С тобой мне везде будет хорошо, — сказала я.

Он порывисто прижал меня к себе. В парке было пустынно, но даже если бы это было не так, в этот момент для него существовали только мы одни. Снова каким-то чужим, испугавшим и тронувшим меня голосом он сказал:

— Это правда? Ты действительно так думаешь? Ты должна любить меня, Крис, должна любить так, как я люблю тебя, иначе я не выдержу. — Рука его коснулась моей груди. — Ты потом поймешь.

И тут я заговорила, взволнованная чувством, которого никогда не испытывала раньше, чувством, которое, казалось, требовало жертв, больших жертв ради любимого.

— Ты старше меня. Если тебе трудно ждать… то только для тебя… я никогда никому не говорила этого. Я не смогла бы, только тебе…

Он немедленно отпустил меня. И прежде чем он произнес первое слово, я почувствовала холод, которым повеяло от него.

— Как можешь ты быть такой дурой? Никогда не говори мне подобных вещей!

Этого никогда бы не случилось, не будь я так молода, не случилось бы и других вещей, но тогда я еще не понимала этого. Я унизила себя до того, что стала уверять его в своей чистоте. Он сказал, что не сомневается в этом, но я никогда не должна говорить того, что может быть неправильно понято людьми, плохо знающими меня. Я сказала, что сделаю все, что он скажет, что буду слушаться его и вверяю ему свою судьбу. Когда он решил, что я достаточно прочувствовала свою вину, он обнял меня и целовал до тех пор, пока я чуть не задохнулась от счастья и была на грани истерических слез. Но где-то внутри меня поднял голову маленький, трезвый, настороженный критик.

Глава VII

В следующее воскресенье Нэд повез меня знакомить со своей семьей. Он жил с отцом и матерью. У него была еще овдовевшая сестра старше его на десять лет, которую, мне кажется, он недолюбливал. Я так боялась этого визита, что накануне буквально засыпала его вопросами. Какие они? Как выглядят? Смогу ли я понравиться им? Как мне следует себя вести? Я не знала, как лучше подготовиться к этой встрече. Когда Нэд сказал, что его сестра не переносит косметики, а мать ничего не имеет против, я попыталась выяснить у него, кому мне следует больше понравиться, и просила хотя бы предположительно сказать, какого мнения в данном случае может придерживаться его отец.

— Мне ровным счетом наплевать, что каждый из них подумает о тебе, — ответил Нэд. — Ты мне нравишься такая, какая есть. Надеюсь, ты не собираешься как-то особенно вырядиться или же, наоборот, предстать замарашкой?

Тем не менее в этот день я потратила больше часа на свой туалет, нервничая все больше и больше, по мере того как примеряла одно платье за другим, пудрилась и подкрашивала губы, а затем начисто все смывала и начинала снова. Волосы, как на грех, не слушались, торчали во все стороны непривычными вихрами, были тусклыми и отказывались ложиться локонами. Я чувствовала, что выгляжу не только ужасно юной, но и жалкой. Я была в отчаянии и так перетрусила, что у меня ныло под ложечкой. Вид безмолвной Эмили, сидевшей на моей кровати и тоскливо глядевшей куда-то в стену поверх моей головы, едва ли мог ободрить меня. Она впала в состояние какой-то печальной отрешенности, молча ходила за мной из комнаты в комнату и глядела на меня так, будто я вот-вот растаю в воздухе, и время от времени говорила:

— Он, должно быть, сказал это не серьезно, когда пригласил меня жить с вами. Он сказал это просто так.

Мне припомнился старик из сказки о Синдбаде-Мореходе[22]. Эмили, казалось, должна была бы раздражать меня, но я ее понимала, словно ее горе было моим собственным. Порой, когда она особенно открыто выражала его, мне хотелось, чтобы она наконец набралась решимости и отговорила меня от этого брака и тогда я до конца ее жизни делила бы с ней ее печальное одиночество. Даже когда ее не было рядом, образ ее неотступно следовал за мной, словно тень. Но я не решалась утешать ее, боясь усугубить ее печаль. Сейчас я сомневаюсь, действительно ли она так страдала; ее переживания носили скорее пассивный характер и были чем-то необходимым ей; без них она чувствовала бы себя потерянной и ненужной. Мне кажется, мы часто обрекаем себя на лишние терзания, когда приписываем другим то, что испытываем сами. Если бы мы не делали этого, мы были бы куда более счастливы и, безусловно, намного хуже. Мы не можем отмахнуться от человека только потому, что он эгоист или злой. Он способен страдать не меньше, чем самые бескорыстные и благородные из людей. И пока мы не знаем истинной меры его страданий, мы должны считать, что они так же велики, как были бы наши собственные, и должны вести себя, как будто это действительно так.

— Наверное, ты вернешься поздно, дорогая, — сказала Эмили, — однако постарайся не задерживаться дольше, чем нужно. — Она была воплощением скорби. — Желаю приятно провести время.

Я так старалась казаться веселой, что, когда мы прибыли на Мэддокс-стрит, на моем лице застыла вымученная болезненная улыбка. Я знала, как она портит меня, но никак не могла от нее избавиться. Губы пересохли и потрескались, словно обветренные.

— Спокойней, спокойней, — сказал Нэд, останавливая машину.

— Я совершенно спокойна, — ответила я странным, надтреснутым голосом, но, слава богу, улыбка наконец исчезла, осталось лишь непроизвольное подергивание в уголках рта.

Мы поднялись по крутой голой лестнице мимо дверей каких-то контор. Через грязные лестничные окна с трудом пробивался тусклый оливково-серый свет, который лишь усугубил мое подавленное состояние.

— Дай мне отдышаться, — сказала я.

— Эх ты! Никуда не годишься, — воскликнул Нэд. — Пыхтишь, как паровоз. Я, например, до прошлого года играл в регби. Считался лучшим нападающим нашего клуба.

Наконец мы достигли площадки верхнего этажа. Перед тем как открыть дверь, Нэд нагнулся и поцеловал меня.

— Я горд, как Петрушка.

После казенной неприглядности лестницы квартира показалась мне воплощением моей мечты об изысканной роскоши.

Я увидела светлые панели, зеркала в позолоченных рамах, шелковые портьеры. Навстречу мне вышла очень высокая и очень стройная дама, словно сошедшая со страниц «Скетча» или «Тэтлера»[23]. Она выглядела так моложаво, что я приняла ее за сестру Нэда.

Но голос ее не был молодым, и, прежде чем я смогла понять почему, в памяти возник образ матери Лесли.

— Ну вот, Кристина, слава богу, мой сын наконец нашел кого-то, кто снимет с нас заботу о нем. — Она легонько коснулась моей щеки официальным поцелуем. — Я очень рада. Входите.

В гостиной с резким северным светом я увидела, что, несмотря на стройность и осанку, передо мной была почти старуха. Матери Нэда, должно быть, было не менее шестидесяти лет, а тогда мне это казалось очень много. У нее был такой же, как у Нэда, надменный птичий взгляд из-под тяжелых век, волосы, которые она носила коротко остриженными по моде 20-х годов, все еще были белокурыми. Она повертела меня перед собой, рассматривая с какой-то задумчивостью.

— А она хорошенькая, Нэд. Она знает, что ее ждет? — затем, обращаясь ко мне, добавила: — Моя дорогая, он всегда был перекати-полем. Но теперь у него есть возможность пустить корни. И пусть лучше воспользуется ею, иначе ничего больше не получит ни от меня, ни от отца.

Нэд пожал плечами и улыбнулся с видом баловня семьи, однако я усомнилась, действительно ли он был любимцем матери. Впрочем, она в равной степени не выказывала особой нежности и к своей дочери, полной, насмешливой, небрежно одетой даме, которую она теперь представила мне.

— Это Элинор. Она скорее годится вам в тетки, чем в золовки, не так ли? Нелли, убери у меня из-под ног эту ужасную собачонку! Она когда-нибудь станет причиной моей смерти.

Элинор сдержанно поздоровалась со мной, окинув меня быстрым взглядом, и подхватила с ковра старого лохматого скайтерьера.

— Отнесу-ка я тебя, бедняжку, в переднюю. Никому ты здесь не нужен, правда? — сказала она, обращаясь к собачонке. — Только своей старой глупой хозяйке.

Миссис Скелтон предложила мне стул. Сев напротив, она сложила на коленях унизанные кольцами довольно крупные руки с подагрическими суставами и в упор посмотрела на меня.

— Он вдвое старше вас.

— Ну-ну, — возразил Нэд, — для этого мне не хватает четырех лет. Не пугай малютку.

Она бросила на него холодный, понимающий взгляд, каким мать Лесли часто смотрела на своего злополучного сына, а миссис Олбрайт на Айрис, и, ничего не ответив ему, снова повернулась ко мне.

— Однако это не моя забота. Надеюсь, вы будете счастливы. И следите, чтобы он занимался делом.

К нам наконец вышел отец Нэда, который, казалось, оттягивал свое появление специально для того, чтобы произвести наибольший эффект; что касается меня, то это ему вполне удалось. Он был небольшого роста, седой, со вздернутым носом и производил впечатление человека только что вышедшего из турецких бань — такой он был чисто вымытый, розовый и сверкающий, с легкой пружинистой походкой.

— Итак, это и есть тот сюрприз, который приготовил нам Нэд! — воскликнул он и хлопнул в ладоши перед самым моим носом. Согнув колени, он присел передо мной так, что его глаза оказались на уровне моих. Я не знала, как мне быть. При появлении дамы старше меня я должна была бы встать. А как быть, если в комнату входит пожилой джентльмен? Я заколебалась в нерешительности и сделала слабую и неловкую попытку подняться со стула, но мистер Скелтон остановил меня.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Значит, вы и есть та самая малютка! Должно быть, вас привезли сюда в колясочке? — добавил он и луково подмигнул.

— Перестань паясничать, Гарольд, — остановила его жена. — Не всем это может нравиться.

Мистер Скелтон вздохнул и, с хрустом разогнув колени, неожиданно выпрямился, словно пружинный чертик, выскочивший из коробочки.

— Э-хе, хе-хе!

Вошла Элинор.

— Я приготовила чай. Подавать сейчас или еще рано?

— Как хочешь. — Миссис Скелтон закурила сигарету. — Когда вы собираетесь венчаться, Кристина?

Я ответила, что мы еще не решили.

— Я бы не затягивала на вашем месте. Какой смысл? Да и Нэду пора навести порядок в своем доме.

— Раньше надо обзавестись им, — заметил Нэд.

— У моего дерзкого сына возмутительная манера придираться к словам, — сказала миссис Скелтон. — Возможно, вам удастся отучить его от этого. Должна сказать, что я вздохну с облегчением, когда буду знать, что кто-то другой заботится о нем.

Она настолько не соответствовала моему представлению о свекрови, которая прежде всего должна была бы возненавидеть невестку и находить в ней одни недостатки, что я не могла не проникнуться к ней внезапным чувством симпатии и благодарности. Про себя я решила, что ее постоянное желание принизить Нэда в моих глазах было, пожалуй, семейной шуткой.

Элинор внесла чай. К моему удивлению, миссис Скелтон предпочла коктейль, который тут же сама приготовила из джина и французского вермута. Чаепитие проходило почти в полном молчании, ибо Элинор разговаривала только с собакой, которая снова вернулась за ней в гостиную. Нэд с отцом беседовали о бирже, а миссис Скелтон сосредоточенно глядела в свой стакан и не выказывала ни малейшего желания поддерживать общий разговор. Поэтому у меня было время более внимательно оглядеться вокруг и убедиться, что первое впечатление о роскоши было обманчивым. Мебель, ковры, портьеры стоили в свое время, должно быть, недешево, но теперь на них лежала печать запустения, объяснявшегося не столько недостатком средств, сколько прежде всего нерадивостью и равнодушием хозяйки. Газовый камин фыркал, вспыхивая неровным пламенем. Стемнело, но никто не зажег электричества.

Наконец Нэд сказал, что нам пора ехать. Он хотел еще проехаться со мной в Ричмонд.

— Что за удовольствие в такой дождь, — заметила Элинор.

— Мы теперь часто будем видеть вас, Кристина, — сказала миссис Скелтон, снова подливая в стакан джину. — Теперь вы стали членом нашей семьи. Как-нибудь на днях мы с вами встретимся и поболтаем по душам. А пока подумайте, как вы будете звать меня.

— Я зову тебя Гарриет, — сказал Нэд, суждения которого казались мне странно неавторитетными в его собственном доме. — Почему бы и Кристине не звать тебя так?

Миссис Скелтон пожала плечами.

— Как вам угодно. Решайте сами, мне все равно.

Ее супруг исчез. Потом я узнала, что его появления перед гостями, хотя и отличались необыкновенной сердечностью, бывали весьма кратковременны. Сердечности хватало ненадолго, и когда он чувствовал, что она иссякает, он погружался в молчание и его улыбающийся взгляд становился отсутствующим. Он напоминал человека, прекрасно знающего по-французски всего десяток фраз и немедленно пускающего их в ход при встрече с французами. Произведя впечатление и исчерпав весь запас своих познаний во французском языке, он исчезал до того, как его собеседники успевали разочароваться.

Элинор проводила меня до дверей. Нэд уже спустился вниз, чтобы исправить какие-то неполадки в моторе. В тот день я узнала, что машина принадлежала его отцу и тот лишь изредка позволял ему пользоваться ею.

— Скучная семейка, не правда ли? — сказала Элинор, дружелюбно глядя на меня. — И самая скучная из всех — это я, ибо предпочитаю жить не в Лондоне, а в Хертсе, в трущобах эпохи Тюдоров. Нэдди в сущности неплохой, и ему повезло, что он нашел вас. Однако держите его покрепче в своих коготках, если вы уже отрастили их.

Она ужасно некрасива, подумала я, и знает об этом. И считает бесполезным заботиться о своей внешности, а потому даже не пытается делать это. Толстые стекла ее очков были в старомодной, тяжелой круглой оправе, она носила заколки в волосах. Но я подумала, что у нее прелестный рот и ее муж, должно быть, поэтому и женился на ней.

— Я постараюсь, миссис… — ответила я и умолкла в нерешительности.

— Ормерод, если это так уж важно. Но лучше зовите меня как все — Нелли. Правда, другие это делают не без насмешки. Идите, ваш жених уже ждет вас. Следите за его характером. Когда он был ребенком, он падал на пол и грыз кулаки от злости. Сейчас он стал гораздо лучше, конечно.

Это был неудачный день, поскольку он развеял все мои романтические иллюзии; но, с другой стороны, он был все-таки удачным: меня одобрили, я понравилась. Собственно, я даже считала, что слишком понравилась, ибо мне казалось ненормальным, что семья Нэда безоговорочно встала на мою сторону против него. Мой внутренний критик мог бы многое сказать мне, но я не хотела его слушать, во всяком случае тогда.

Глава VIII

Официальная помолвка налагает свои обязанности. Мне предстояло познакомить Нэда с моими друзьями. Я пригласила только самых близких — Дики, Каролину, Возьмем Платона. Я не пригласила Айрис — мне не хотелось рисковать.

С самого начала меня одолевали сомнения. Я не столько боялась, что скажут мои друзья о Нэде, — мне казалось, что он не может не понравиться им, — сколько меня беспокоило, понравятся ли они ему. Все они вдруг показались мне такими юными, а наши интересы такими детскими, и от этого мои друзья стали мне еще дороже, и я мысленно уже защищала их от всякой возможной критики.

— Пожалуй, кроме чая, следует подать также херес, — предложила Эмили, которая, казалось, нервничала не меньше моего. — Нэд, очевидно, привык к хересу.

— Кто же пьет херес после обеда, — авторитетно заметила я.

— После обеда? — недоуменно переспросила Эмили. Она была убеждена (как до недавнего времени и я тоже), что обедать положено днем, а не вечером. — Понимаю, — добавила она. — Тогда, может быть, купить пива?

Сама Эмили была убежденной трезвенницей, но ее непреклонность в этом вопросе была несколько поколеблена, когда врач прописал ей рюмочку виски перед сном. Кроме того, она испытывала священный трепет перед тем, что называла миром Нэда. Мне кажется, она жалела о Лесли и его редкой заурядности — он весь был как на ладони, и в нем не было ничего неожиданного и непонятного.

Как я и опасалась, вечер оказался неудачным. Мои друзья сидели в напряженных позах, словно по команде смеялись шуткам Нэда и так же внезапно умолкали. Дики захватил с собой гитару, но при одном взгляде на Нэда тут же выскользнул в прихожую и сунул ее под вешалку. Каролина, на которую я возлагала самые большие надежды, поскольку она была замужней женщиной, а следовательно, принадлежала к миру взрослых, разочаровала меня. Куда девалось ее живое, даже несколько смелое остроумие? Она курила сигарету за сигаретой и за весь вечер не проронила и двух слов. Я чувствовала, что начинаю злиться на нее. По какому праву она присвоила себе роль стороннего наблюдателя, которую я хотела сохранить для себя?

Только Возьмем Платона не утратил своего обычного красноречия, но я даже жалела об этом. (Кажется, оно самым настоящим образом потешало Нэда.)

— Ну вот Ницше, например, — разглагольствовал Возьмем Платона, отбрасывая со лба прядь всклокоченных волос. — Какое-то время я находился под его влиянием. Но рано или поздно начинаешь видеть его насквозь. Во всяком случае, так было со мной. За всех, конечно, ручаться нельзя.

— Я бы лично не стал, — солидно поддакивал ему Нэд. — Кто же потом завладел вашими мыслями?

— Кажется, Шопенгауэр поразвлекал тебя с недельку, не так ли, Рэг? — сказал Дики, — Но бедняга недолго продержался. А потом мы только и слышали, что о Фрейде. Ad nauseam[24].

— Он хотя бы щекочет нервы, — заметила Каролина. — Вносит какое-то разнообразие.

Возьмем Платона откашлялся, готовясь к бою.

— Едва ли кто станет отрицать, что Фрейд является катализатором нашей эпохи. Как вы считаете? — доверительно, как мужчина к мужчине, обратился он к Нэду.

— А что это нам дает?

— Ну, например, познание самих себя. Мы теперь знаем себя так, как не знали никогда. Более того, — добавил Возьмем Платона, небрежно передернув плечами, — это нечто вроде катарсиса.

Дики тихонько напевал, разглядывая носок своего ботинка.

— Эти разговоры чересчур мудрены для меня, — сказала Каролина, — Что такое катарсис? Похоже на лекарство.

— Так оно и есть! — горячо воскликнул Возьмем Платона. — Это своего рода слабительное, только для души.

Мне и раньше казалось, что он не очень умен, но я была слишком привязана к нему, чтобы особенно задумываться над этим. Теперь же он выглядел просто смешным, и это больно задело меня.

Мне захотелось, чтобы он показал себя в более выгодном свете.

— Ведь ты первый открыл нам Томаса Вульфа, не так ли? — громко сказала я, главным образом для Нэда.

— О божественный каролинец! — воскликнул Возьмем Платона. Он был счастлив, что я дала ему возможность щегольнуть новой фразой.

— Нэд, ты обязательно должен прочесть Вульфа, — сказала я уже менее уверенно. — Он великолепен.

Нэд сидел, удобно вытянув ноги. Он, как я и ожидала, отказался от хереса и с удовольствием пил чай и ел хлебный пудинг Эмили, на который я обязательно наложила бы запрет, если бы знала, что она собирается подать его гостям.

Обращаясь к Возьмем Платона с видом человека, жаждущего услышать нечто весьма интересное и поучительное, Нэд спросил:

— А что вы читаете для развлечения? Ну, в поездах, например?

— Откровенно говоря, я предпочитаю стихи.

— Святый боже! — воскликнул Дики. — Сейчас он начнет декламировать…

— Римских поэтов, например, — с горящим взглядом продолжал Возьмем Платона. — Какое счастье впервые открыть их для себя! Можно ли удивляться, что Шекспир так преклонялся перед Овидием?

И на языке школьной латыни, без единой ошибки в акцентах и ритме он прочел нараспев:

«Terra tribus scopulis vastum procurrit in aequor, Trinacris a positu nomen adepta loci».

— Что ж, я тоже учил это в последнем классе школы, — сказал Нэд, немного испугав и обескуражив нас этим заявлением. — Только мы не произносили «уастум». Мы произносили это иначе. В переводе это кажется так: «Земля возвышается тремя холмами над водой. Имя ей Тринакрия, что весьма удачно».

— Не совсем точно, — попытался возразить Возьмем Платона, заливаясь густой краской, но Нэд словно не слышал его и продолжал:

— Не вижу, что вы находите в этих стихах. Однако я уже говорил Крис, что я не поэт.

Воцарилось неловкое молчание.

— Чувства прежде всего, — наконец снова обрел дар речи Возьмем Платона. — Если стихи ничего не говорят нам, то здесь уж ничем не поможешь.

Мне показалось, что все, кроме Нэда, облегченно вздохнули, когда настало время прощаться. Я же была глубоко несчастна. Мне так хотелось, чтобы Нэду понравились мои друзья. Но он, казалось, так и не решил, нравятся они ему или нет. Мне так хотелось, чтобы мои друзья полюбили Нэда, но было ясно, что этого никогда не случится. Разница в возрасте была той зияющей пропастью, которую я могла перешагнуть, но они нет. Я почувствовала холод тоски и отчаяния, как человек, который понемногу трезвеет после легкого опьянения. Я не знала еще, что сулит мне будущее, но поняла, что в тот вечер попрощалась с друзьями моего детства.

Глава IX

И все же последующие месяцы я была счастлива: меня захватила радость новизны. Я изучала Нэда, как изучают новый язык, — а поначалу все языки кажутся легкими и изучение идет успешно. Мы виделись почти каждый день, у меня или у него. Но чаще у меня: его мать, хотя и относилась ко мне хорошо, слишком часто бывала настроена мрачно и скептически, а Эмили не переставала угнетать меня своей безмолвной просьбой не оставлять ее одну. Я не говорила Нэду, почему так часто предпочитаю оставаться дома. Я знала, что он скажет на это. И поэтому придумывала всяческие причины — я слишком устала в конторе, у меня разболелась голова, мне надо закончить работу, я задержусь и будет уже поздно для поездки в Ричмонд. Нэд всегда соглашался со мной. Он охотно проводил вечера у меня дома, был нежен, заставлял меня рассказывать ему маленькие и смешные эпизоды из моего детства, выслушивая их с полуулыбкой и время от времени поглаживая меня пальцем по щеке. В такие вечера Эмили рано уходила к себе и оставляла нас одних; для нее было достаточно того, что я дома.

Нэд начал собственное дело, купив контору по продаже недвижимости недалеко от Сауткенсингтонского вокзала. Общий доход, он считал, должен быть около трех тысяч фунтов стерлингов в год, и он надеялся иметь не менее полутора тысяч чистого дохода. Эта сумма казалась мне поистине фантастической. Если я выйду замуж за Нэда, сбудутся самые смелые мечты моей матери, которая часто говорила: «Как бы мне хотелось, чтобы Кристина вышла замуж за человека с тысячей фунтов годового дохода».

Эти слова казались магическим обертоном, заклинанием, от которого мягко и приглушенно звонили колокола каждый раз, когда я думала о будущем.

— Если дела пойдут, как я рассчитываю, — говорил Нэд, — в августе мы поженимся. Дай бог, чтобы все было так, хотя поначалу могут быть всякие неожиданности.

Я не знаю, когда впервые поняла, что он не верит в себя, когда почувствовала эту всосавшуюся в его плоть и кровь неуверенность. В сущности уже с самого начала мне было ясно, что она является неотъемлемой чертой его характера, однако по молодости я считала, что смогу помочь ему избавиться от нее и стать другим. Никогда не забуду, как я попыталась сделать это и что из этого вышло. Я вспоминаю об этом, как об одном из самых позорных поражений моей юности, оставившем надолго свой след и о котором невозможно говорить и трудно даже писать.

Однако до этого произошло еще одно событие.

Когда после первого весеннего дождя установилась погода и наступили теплые и звездные вечера, Нэд однажды оставил у меня свой макинтош. Мы не должны были видеться с ним на следующий день, и поэтому у меня, как всегда в таких случаях, было дурное настроение — я плохо переносила разлуку с Нэдом. Вернувшись вечером из конторы, я поужинала и, взяв книгу, собралась было подняться в свою комнату, как вдруг Эмили окликнула меня.

У нее был таинственный и взволнованный вид, а губы сжаты так плотно, словно она изо всех сил старалась не произнести того, что все-таки считала себя обязанной сказать. Я вспомнила, что у нее всегда бывал такой вид в тех редких случаях, когда она собиралась в чем-нибудь возразить моему отцу. Мелкими семенящими шажками она приблизилась ко мне и протянула какую-то измятую бумажку.

— Мне кажется, ты должна видеть это. — Она с шумом втянула в себя воздух и задержала дыхание.

— Что это? — я не хотела смотреть на эту бумажку.

— Записка. Я нашла ее на полу под макинтошем Нэда. Должно быть, выпала из кармана. Она лежала так, что я не могла не увидеть, кому она адресована. — У Эмили хватило честности слегка покраснеть при этом. — Мне кажется, тебе следует знать это.

Она поспешно удалилась. Я слышала, как хлопнула дверь.

Сердце мое сжалось. Когда ты влюблен, нелегко иметь дело с таинственными записками, а когда ты вдобавок очень молод — это порой бывает ужасно. В зрелом возрасте разум подсказывает, что иногда лучше смотреть на такого рода неприятные открытия сквозь пальцы и стараться забыть о них до того, как мы примем бесповоротное решение. В зрелом возрасте мы уже в состоянии оценивать преимущества неведения. Но тогда, держа в руке записку, результат праздного любопытства Эмили, я чувствовала себя так, словно держала бомбу, готовую взорваться. Я похолодела от страха за будущее, мне показалось, что какая-то часть моей жизни уже прожита и оборвалась, прежде чем я успела подготовиться к этому.

Записка выглядела так, словно ее много раз читали и перечитывали. Я увидела слова: «Любимый», «невыносимо больно». Распрямив плечи, сделав глубокий вдох, я прочла ее до конца. Это было коротенькое письмецо без даты, полное страстных упреков, и, на мой неискушенный взгляд, довольно откровенное. Вместо подписи стояла буква «В». Сомнений не было — писавшая его была любовницей Нэда.

Даже если бы он никогда не говорил мне о Ванде, я не была настолько глупа, чтобы считать себя первой женщиной, в которую он был влюблен. Здравый смысл подсказывал мне, что не все его увлечения были такими невинными, как мои. Однако его отношение ко мне было столь же церемонным, как отношение Лесли, и поэтому я тешила себя нелепой надеждой, что он «берег себя» (как любила выражаться моя мать) для девушки, на которой собирался жениться.

Теперь, когда я знала, что это не так, мне показалось, что меня предали. Во мне с такой силой вспыхнула ревность, что на мгновение я почувствовала физическое недомогание. Я завидовала Ванде, завидовала тому, что она уже женщина и может, не стыдясь, безудержно и страстно выражать свои чувства. Рядом с ней я казалась себе ничтожной, юной, глупой, объектом всеобщих насмешек. У нее было преимущество передо мной и, «плохая», она сумела стать более желанной, чем я, «хорошая». Как несправедливо, как подло! Мне хотелось быть такой же бесстыжей, испорченной и красивой, какой, я уверена, была Ванда. Моя невинность казалась мне шутовским колпаком, и я презирала себя.

Я опустилась на ступеньки лестницы, машинально сворачивая ужасную записку до тех пор, пока она не превратилась в грязный комок. Зачем он носил ее с собой? Когда она была написана? Я вдруг решила, что Нэд до сих пор встречается с этой грешной Еленой (Томас Вульф услужливо подсказал мне это сравнение и поэтому сразу же стал моим врагом) и та снова хочет заманить его в свои сети.

Услышав, как внизу хлопнула дверь, я вскочила и убежала в свою комнату. Я положила записку на туалетный столик и, чтобы не видеть ее, прикрыла крышкой от пудреницы. Бросившись на кровать, я уткнулась лицом в подушку, но мне казалось, что я слышу, как шелестит, разворачиваясь в своей темнице, злополучная записка.

Кашлянув, в дверь постучалась Эмили.

— Кристина!

— Я занята, — ответила я высоким, срывающимся, деланно бодрым голосом.

— Дорогая, я должна была сказать тебе. Ведь я же отвечаю за тебя.

— Это все ерунда! — снова крикнула я.

Эмили вошла. Я едва успела сесть на кровати.

— Он намного старше тебя…

— Говорю тебе, все это пустяки. Это старая история. — Но я сама не верила этому.

— Подумай, что ты делаешь, дорогая! Ты слишком молода, чтобы выходить замуж. — Эмили была взволнована и преисполнена надежд.

— Ах, не говори глупости!

— Ты груба, дорогая, — сказала Эмили таким мягким ровным голосом, словно отчитывала меня за плохие манеры за столом. А затем добавила: — Ты можешь ничего не говорить ему, но знать ты должна.

Я действительно не собиралась ничего говорить Нэду. Я твердо решила, что ни за что не сделаю этого. И когда на следующий день он пришел, я старалась казаться веселой и беспечной. Я разрешила ему один поцелуй, но уклонялась от второго. Я удерживала разговор в рамках общих тем, проделывая это, как мне казалось, с подкупающей беззаботностью. Если учесть, что накануне я проплакала всю ночь, а затем почти весь день (хорошо, что было воскресенье, ибо в конторе я не смогла бы так щедро изливать свое горе в слезах), мне казалось, что я совсем неплохо играю свою роль. Но, должно быть, это было не так.

— Перестань притворяться, — вдруг сказал Нэд. — Ты не способна обмануть даже котенка. Ну, говори, что случилось.

Я вынула записку и протянула ему, невнятно пробормотав что-то о том, что лишь мельком взглянула на нее, да и то потому, что увидела его имя, я не знаю, что в ней, да мне и не интересно, но я не понимаю, почему мужчины предпочитают именно такой тип женщин, а не порядочных девушек; я мешать ему не стану, ибо уверена, что Ванда вполне ему подходит, она, несомненно, очаровательная особа, хотя мне и не приходилось бывать знакомой с такого сорта дамами, да и вся эта история мне кажется довольно пошлой, и я о ней знать не хочу.

— Не будь дурой, — сказал он и, поскольку я попыталась отойти от него, схватил меня за руку и удержал около себя. Свободной рукой он развернул записку. — Ах вот что. Где ты ее взяла?

— Она выпала.

— Выпала? Откуда?

— Из твоего макинтоша.

— Неправда. Не будь идиоткой. Я знаю, что ты не станешь шарить по чужим карманам, значит, это сделала милейшая Эмили. Я не знал, что записка сохранилась. Я думал, что потерял ее.

— Ты по-прежнему видишься с ней. Но, милый, я ничего не имею против. Я совершенно искренне говорю это, и я действительно так думаю. Надо же быть современной…

— Невероятно, — бормотал Нэд, разглядывая записку.

— …хотя быть современной не означает, что следует вести себя, как женщина дурного поведения…

— Перестань, Крис. Перестань, дорогая, перестань, глупая.

— И если ты хочешь с ней встречаться…

Разорвав записку, он бросил ее в камин.

— Послушай, Крис, я уже говорил тебе, что, прежде чем начать встречаться с тобой, я должен был покончить с Вандой. Эту записку и еще добрый десяток таких же я получил от нее в марте или феврале. Потом она перестала писать. Это, кажется, была последняя. Я сунул ее в карман плаща и забыл. Потом в конце марта я сдал плащ в чистку, забыл о нем, к тому же он где-то у них затерялся, и я получил его обратно только в начале прошлой недели. Так что тебе должно быть совершенно ясно, что я не виделся с Вандой, да и не нужна она мне.

Не знаю почему, но я тотчас же поверила в эту историю с затерявшимся в чистке макинтошем — должно быть, потому, что очень хотела поверить. (И хорошо сделала, что поверила; случайное замечание его матери полгода спустя подтвердило, что он говорил правду.)

В волне радости растворилось неприятное чувство протеста против того, что Нэд так грубо говорит о других женщинах — «покончить с ней», «не виделся с ней, да и не нужна она мне». Я бросилась ему на шею.

— Глупая, глупая, — говорил он, целуя меня, и не успокоился до тех пор, пока не заставил меня попросить прощения за мою подозрительность, снова довел до слез, сказав, что я смешна и глупа, как ребенок, что, раз я не верю ему, меня следует наказать, оставить одну, пока я не поумнею, или задать хорошенькую трепку. И в конце концов заставил меня согласиться, что я заслужила все эти наказания. Примирение было изысканным по форме, но мне хотелось поскорее забыть о нем, ибо все смахивало на дешевую мелодраму.

Я понимала, что вела себя глупо, но я также знала, что на моем месте любая девушка моих лет вела бы себя так же, и стремление Нэда во что бы то ни стало сделать меня виноватой было зловещим предзнаменованием того, что могло меня ждать в будущем.

— Но она же была твоей любовницей! — наконец смогла я сказать, с усилием отстраняясь от него.

— Допустим, если тебе угодно так изобразить дело.

— А как же иначе можно его изобразить?

— Дорогая, надо быть благоразумной. Мне тридцать два года. Не думаешь же ты, что я жил монахом?

— Думаю, что нет.

— Но сейчас существуешь только ты одна. И отныне будет только так. Ты мне веришь? Скажи, что веришь.

— Верю.

— Повтори еще раз.

Я повторила.

— Еще раз.

Мне хотелось расспросить его о Ванде, красива ли она, но наше примирение так затянулось, что стало напоминать одну из тех мучительных сцен примирения, которые, несмотря на то что приносят облегчение, начинают вдруг тяготить и хочется их скорее закончить. Поэтому я ни о чем не спросила Нэда.

Вечером, когда я ложилась спать, мой взгляд случайно упал на книгу Томаса Вульфа «Оглянись, ангел, на дом родной», которая лежала вместе с другими книгами на ночном столике. Схватив ее, я спустилась вниз в столовую и сунула книгу в ящик буфета. Я не хотела видеть ее.

Это была наша первая значительная размолвка. Вторая была гораздо серьезней, и в ней доля моей вины была неизмеримо большей. Именно об этой ссоре мне неприятно вспоминать.

Впервые натолкнула меня на эту мысль миссис Скелтон. Это случилось в конце июня. В течение нескольких недель Нэд был странно молчалив, когда речь заходила о его делах. Раз или два, позвонив ему в контору, я не застала его там. Как потом выяснилось, большую часть дня он проводил в клубе, играя в теннис или скуош. Обе игры, как объяснил он мне потом, когда я осторожно заговорила об этом, весьма полезны людям его профессии — завязываешь деловые знакомства.

Однажды вечером, приехав на обед к Скелтонам, я застала дома лишь мать Нэда. Мистер Скелтон уехал за город осматривать дом, предназначенный для продажи, а Нэд почему-то запаздывал.

Я спросила у миссис. Скелтон, как, по ее мнению, идут дела у Нэда. С выразительным, истинно галльским пожатием плеч она налила себе в стакан джина.

— Не думайте, что мой сын делится со мной. Возможно, он откровенен с отцом, хотя я в этом тоже сомневаюсь. Но даже если бы это было так, я все равно ничего бы не знала.

Но я продолжала расспрашивать. Хорошо ли идут дела у Нэда? Он беспокоит меня, сказала я ей.

— Да разве он когда-нибудь в чем-либо преуспевал? — патетически воскликнула миссис Скелтон. — Никакой настойчивости. Таков и его отец. Если бы не Финниган, мы давно уже были бы банкротами, — Имя Финнигана я слышала впервые, но даже не спросила, кто это. Потом я узнала, что так звали старшего клерка в конторе мистера Гарольда Скелтона.

— Никакой настойчивости, — повторила она. — Никакой уверенности в себе. Эгоист, эгоист до мозга костей. — Она удовлетворенно откинулась на спинку кресла; ее лиловые, похожие на створки раковины веки медленно прикрыли большие выпуклые глаза. — Вам следует взять его в руки. — Она снова пожала плечами. — Хотя это едва ли поможет. Когда говоришь ему что-нибудь, он обязательно сделает наоборот.

Вот тогда-то мне и пришла в голову мысль помочь Нэду, воспользовавшись этой чертой его характера делать все наоборот. Я хотела, чтобы он добился успеха и мы скорее поженились, ибо в душе я уже боялась этой затянувшейся помолвки. Кроме того, — но это уже не относилось к области благородных побуждений, — мне очень хотелось, чтобы Нэд подарил мне, как настоящей невесте, кольцо. У меня до сих пор его не было, и мистер Бэйнард не преминул съязвить по этому поводу. Но когда я робко намекнула об этом Нэду, его ответ привел меня в отчаяние своей неожиданной грубостью.

— Не знал, что от меня сразу же потребуется кольцо.

Эти слова долго не выходили у меня из головы. В тот момент я даже возненавидела Нэда за них. Это было несправедливо и грубо с его стороны, и меня с новой силой охватили сомнения. Но я любила Нэда, и мне очень хотелось носить обручальное кольцо.

Глава X

Самые опасные из наших планов — это те, что рождаются в глухих уголках нашего мозга и буйно растут там, словно тепличные растения. Мы не даем себе труда проверять их, перед тем как привести в исполнение. Но стоит извлечь их из темноты, как мы видим все наше безрассудство.

В этот жаркий летний вечер воздух был липким и удушливым. Нэд предложил пойти в кино недалеко от вокзала Виктории, сославшись на то, что у него был тяжелый день и ноют ноги от беготни; к тому же в помещении в такую жару прохладней, чем на воздухе.

Фильм оказался плохим, но он помогал скоротать время. Мы сидели в последнем ряду почти пустого амфитеатра. Нэд обнимал меня за плечи и время от времени крепко прижимал к себе. Иногда мне казалось, что он пристально разглядывает меня при бледном свете экрана.

Не знаю почему, но именно в эту минуту в моей голове начал окончательно созревать мой коварный план.

Мои щеки пылали, а сердце учащенно билось. Мне казалось, что, хочу я того пли нет, момент для решающего удара неумолимо приближается. Я понимала, что не решусь на него в другое время и в другом, более уравновешенном состоянии, поэтому я должна решиться сейчас, если хочу помочь Нэду, и, подобно жене Авраама Линкольна, стать его судьбой.

Какая-то пара, сидевшая впереди, поднялась и вышла из зала. Затем ушла женщина, сидевшая неподалеку от нас. Мы с Нэдом остались одни в пустом амфитеатре.

План, столь внезапно и тайно родившийся, окончательно созрел и требовал исполнения.

— Знаешь, — промолвила я, — я все время думаю…

— О чем? — Рука Нэда легла на мою и легонько погладила ее. — О чем ты думаешь, детка? О чем, дорогая?

На какую-то долю секунды мне показалось, что я сорвалась и лечу в пропасть: поздно ухватиться за что-нибудь, задержаться, спастись.

— Знаешь, — продолжала я беспечным тоном (я и сейчас еще слышу свой голос, его интонацию, тембр), — у меня нет ни капли веры в тебя. Я не верю, что у тебя выйдет что-нибудь с этой конторой. Вот не верю и все.

Мне хотелось сказать: «Милый, я верю в тебя и всегда буду верить. Только прошу, оправдай мои надежды». Но с моих уст слетели совсем другие слова.

И стоило мне произнести их, как я онемела и оглохла. Я не слышала грома, но знала, что он разразился. Рука Нэда все еще лежала на моей, но пожатие его пальцев ослабело.

Я ждала, что он воскликнет с негодованием: «Не веришь? Хорошо, я докажу тебе. Я заставлю тебя взять свои слова обратно».

Но он молчал.

Два лица заполнили экран — лицо мужчины и лицо женщины. Они в чем-то горячо убеждали друг друга, но я смотрела и ничего не понимала.

Рука моя была еще теплой от крепкого пожатия Нэда, и теперь ее неприятно коснулся холодок.

— Затекла рука, — пролепетала я.

— Идем, — вдруг сказал Нэд и заставил меня подняться. Голос у него был ровный, сухой, полный презрения. — Идем.

Я последовала за ним из зала в душный, затянутый плюшем коридор, затем вниз по каменной лестнице к красной светящейся надписи «Выход», навстречу улице и сквозняку.

Мы вышли из кинотеатра. За все это время Нэд не проронил ни слова.

— Милый, ты не должен думать… — наконец смогла вымолвить я.

— Если ты не веришь в меня, нам не о чем больше говорить. Да идем же наконец!

Он шел так быстро, что я почти бежала за ним. Я была напугана и несчастна. Мне хотелось объяснить ему мою маленькую хитрость, но я боялась, что он высмеет меня.

— Я не думала, что ты примешь это всерьез.

— Мне все равно, что ты думала.

— Ты должен понять, что я очень хочу, чтобы ты добился успеха.

— Не похоже на это.

Мы подошли к остановке автобуса.

— Подходит твой автобус, — сказал Нэд, — Если ты не возражаешь, я не буду провожать тебя сегодня.

— Нэд, нам надо поговорить!

— Нам не о чем говорить.

Я умоляла его простить меня; он слушал, отвернувшись. Подошел автобус.

— Я не сяду в него.

— Сядешь. Входи. — Он силой заставил меня подняться на подножку. — Спокойной ночи.

— Нэд! — крикнула я, но он отвернулся и зашагал прочь.

— Пройдите вперед, мисс! — сказал кондуктор. — Вы задерживаете пассажиров.

Словно в кошмаре сидела я в ярко освещенном ночном автобусе, видя и не видя перед собой ряды прыгающих усталых, белых, как рыбное филе, лиц. Жалобно плакал ребенок, которому давно уже пора было спать.

Не может быть, чтобы я потеряла Нэда. Из-за какой-то глупой фразы. Из-за нелепой ребяческой затеи. Я глупая, но не подлая! Я намного моложе его, он должен понять это. Он догонит меня следующим автобусом. Он не должен позволить мне уйти, не должен. Из-за такого пустяка! Он едет за мной, он догонит, отругает, посмеется и простит, и все снова будет хорошо. Раскаяние мучило меня, ибо я понимала, что в сущности совершила подлость. Я видела, чувствовала, как рождается и зреет эта негодная идея, как она овладевает мною и толкает на безрассудство. Я очень обидела Нэда. От страха и угрызений совести у меня почти начались галлюцинации. Мне представлялось, что я выхожу из автобуса и иду по Сент-Джонс-роуд мимо ярко освещенных витрин пустых магазинов, поднимаюсь на Баттерсирайз и вижу редкие огни парка Клэпем-Коммон. Я прислушиваюсь к торопливым шагам сзади, я отчетливо слышу их, но, когда оборачиваюсь, никого нет. Лишь далекий свисток поезда, словно нож, разрезает ночную тишину.

В постели я судорожно рыдала, оттого что я совсем одна, что у меня нет ни отца, ни матери и некому утешить меня; оттого, что я не могу рассказать все Эмили и должна носить свое горе в себе. Я плакала, вспомнив, что я круглая сирота, и ухватившись за эту сентиментальную причину, ибо была слишком малодушна, чтобы признаться себе в истинной причине своих слез.

Когда в ту ночь, вздрагивая, я бессчетное количество раз просыпалась, мне хотелось, чтобы весь мир проникся жалостью ко мне. Я даже негодовала на моих бедных родителей за то, что они ушли из жизни так рано и оставили меня совсем одну.

Глава XI

— Вы с Нэдом поссорились? — спросила Эмили за завтраком. — У тебя опухшее лицо — ты плакала?

Я рано пришла в контору и, усевшись у телефона, ждала звонка. Но Нэд не позвонил. Что ж, в отчаянии думала я, пусть злится. Он ведет себя просто возмутительно.

Работы в этот день было очень много, и я не помню, как справилась с ней. Помню только, что мистер Бэйнард был в отличном настроении, ибо его сестра родила дочку.

— Такая смешная крошка, мисс Джексон. Видели бы вы ее мордашку — не больше циферблата моих часов. Представляете, она будет звать меня дядей. Дядя Перси.

Я не пошла обедать. Вместо этого, зайдя в комнату отдыха универсального магазина, я написала Нэду письмо — спокойное, разумное письмо, в котором, не роняя достоинства, извинилась за все, а в конце даже пошутила. Письмо было длинным, пожалуй даже чересчур длинным, но у меня не было времени переписывать его. Отправив письмо, я почувствовала себя лучше.

Ответа я не получила.

На третий день я самым жалким образом призналась во всем Эмили, ибо не могла больше молчать. Но она ничего не поняла.

— Подумать только! Рассердился из-за такого пустяка. Пусть дуется, если хочет. Ему должно быть стыдно за свое поведение. Не волнуйся, он скоро придет, а если нет, то не велика беда. Если он из-за каждого пустяка будет портить тебе нервы, представляешь, какой будет твоя жизнь? Тебе повезло, что ты вовремя раскусила его.

Она сияла. Она надеялась, что теперь я никогда ее не покину. У нее давно не было такого хорошего настроения, и она даже купила себе новую летнюю шляпку — лиловую, поскольку все еще носила траур.

Безусловно, меньше чем кому бы то ни было мне захотелось бы поведать о своем горе Айрис, если бы я случайно не встретила ее вечером на Пикадилли, когда она возвращалась с репетиции домой.

— Кристи! Ведь мы можем вместе поехать на автобусе. Почему ты избегаешь меня, негодница? Не украду я у тебя твоего Нэдди. Я ему совсем не нужна. Кому нужно такое чучело, как я! — Ее миловидность по-прежнему заставляла людей оборачиваться и смотреть ей вслед. — Нас загоняли в театре до смерти, милочка, просто до смерти. Ноги ужасно устают, и кажется будто пальцы вот-вот отвалятся.

Мы поднялись на крышу автобуса.

— Ах, Кристи! — громко и жалобно воскликнула Айрис. — Все места заняты, а мне так хотелось сесть впереди.

Тут же вскочил какой-то мужчина.

— Садитесь, мисс, я скоро выхожу.

— Как это мило с вашей стороны. Вам действительно не жаль уступить нам места, вы уверены?

Он заверил ее, что это лишь доставит ему удовольствие.

— Вот видишь, Кристи, стоит захотеть и всегда можно получить удобное местечко, — сказала Айрис.

Она уселась, довольная, и взяла меня под руку.

— Расскажи мне о себе. Ты всегда позволяешь мне болтать без умолку, а сама молчишь. Расскажи мне о твоем Нэдди. Честное слово, я не отниму его у тебя, потому что у меня есть совершенно обворожительный поклонник из театра, а Виктор подцепил себе новую девицу, знаешь из этих, что обожают «простую жизнь» — челка, греческие сандалии на босу ногу и расплющенные пальцы. Не понимаю, что он в ней нашел! Разве можно держать ноги чистыми в таких сандалиях, особенно в Лондоне? Но она «выше» этого. Да еще, представляешь, если на ногах мозоли!..

Солнечные блики, отражаясь от окон домов и стекол автобусов, играли на оживленном лице Айрис и еще больше подчеркивали золотистую свежесть ее кожи. Я же чувствовала себя глубоко несчастной.

— Ну хорошо, — почти не меняя тона, сказала она. — А теперь расскажи Айрис, что случилось.

И когда я рассказала ей, стараясь быть предельно краткой, она повернулась ко мне и, как всегда, когда речь шла о чужих сердечных делах, глаза ее горели любопытством.

— Оставь его, милочка. Одумается, сам придет.

Я сказала ей, что он не одумается, потому что во всем виновата я.

— Но ведь ты же ему все объяснила, не так ли? Если он не хочет понять, тем хуже для него. Мне кажется, он ведет себя отвратительно. Ты обожаешь его? Ну что за глупый вопрос, конечно, обожаешь!

Я ничего не ответила.

— Моя дорогая, — со странным, почти материнским участием продолжала Айрис, — а что, если он не вернется?

От ее слов у меня тоскливо заныло сердце.

— Не хмурься, а представь, что он не вернется. Разве не приятно сознавать, что никто больше не будет устраивать тебе эти противные сцены и делать тебя несчастной?

Подошел кондуктор и попросил взять билеты.

— Ах, вы сейчас рассердитесь на меня! — кокетливо произнесла Айрис. — У меня только фунтовый билет. Представляю, что вы мне сейчас скажете.

Кондуктор улыбнулся и сказал, что постарается разменять билет, но ей придется подождать, пока он наберет мелочь.

— Я могу дать тебе четыре пенса, — предложила я.

— Глупости. Им не мешает изредка оказывать любезность пассажирам.

Она вернулась к прерванному разговору.

— Разве тебе не хотелось бы снова быть свободной? Вольной как птица. Дики говорил мне, что ты жаловалась, будто Нэду не нравится, что ты пишешь стихи. Но ведь ты обожаешь писать? Разве не приятно знать, что ты можешь заниматься этим сколько хочешь и плевать на всех?

Странно, но ее слова успокоили меня, если не сразу, то потом, когда я распрощалась с ней у парка Клэпем-Коммон.

Я действительно испытывала нечто вроде облегчения и даже какой-то радости от сознания, что снова свободна. С вершины холма Баттерси за шпилями церквей небо казалось нежно-зеленым, как утиное яйцо, и очень чистым и спокойным. Лишь над шпилем церкви Святого Марка плыла маленькая розовая тучка, тихая, одинокая, гордая и свободная. Внизу, на улице, свет казался теплым, как венецианское золото, и бронзовые его отблески падали на лица школьников, которые с трудом одолевали крутой подъем на своих велосипедах: одни из них спешили домой после игр, другие — отбыв наказание в школе.

В эту ночь я спала хорошо. Эмили постелила свежие, хрустящие, как бумага, и пахнущие лимоном простыни. Покой блаженно разливался по телу, успокаивая каждую косточку, каждый мускул и нерв. По потолку пробегали желтые блики света от проезжавших мимо автомобилей; я следила за их игрой, пока не уснула. Мне казалось, что я медленно и восхитительно мягко падаю вниз. И так же, как Алиса[25], провалившаяся в кроличью норку, лечу мимо полок, на которых стоят всевозможнейшие сны, — протянув руку, я могу выбрать любой.

Пробуждение было таким же спокойным, и я увидела, что проспала всю ночь, почти не шевельнувшись, — простыни лежали на моей груди такие же свежие и неизмятые. Лишь через какое-то время анестезирующее чувство забвения стало исчезать и смутные воспоминания дали знать о себе первым уколом боли. О чем же мне надо вспомнить? Я знала, но не хотела вспоминать.

Весь этот и следующий день я была спокойна и упорно старалась не думать о том, что будет дальше, отмахиваясь от этого, как от неприятного пробуждения. Когда ко мне зашел Дики, мы пошли с ним в парк.

Все еще держалась жаркая погода, и, несмотря на поздний час — было уже около девяти вечера, — среди золотистой листвы островка на пруду резвились ребятишки, нагишом прыгавшие в воду.

— У тети Эмили сегодня ужасно довольный вид. Словно у кошки, слопавшей канарейку, — сказал Дики.

— У нас будет наконец телефон, — ответила я. — Завтра придут ставить.

— Следовательно, это и есть причина, почему Эмили так довольна? Не иначе, как она собирается висеть на нем целый день.

Я сказала ему, что Эмили довольна, потому что мы с Нэдом поссорились.

— Ах, вот оно что, — сказал Дики и сразу стал серьезным. Он всегда был по-братски добр и нежен со мной и Айрис. Помню, каким было для меня ударом, когда два года назад Айрис под большим секретом показала мне записку, которую он ей написал. Она начиналась словами: «Конечно, я не заморский принц, но должен признаться, что ты мне нравишься…» А мне казалось, что он-то по крайней мере равнодушен к ее чарам. И хотя я знала, что это увлечение длилось не более двух недель, меня огорчило, что Дики оказался таким же, как все мужчины.

— Между вами действительно все кончено?

— Не знаю.

— Мне никогда не был симпатичен этот тип, — сказал Дики, сразу перенося все в прошлое. Он снял крохотную гусеницу, запутавшуюся в его жестких белокурых волосах, и, присев на корточки, осторожно посадил ее на травинку. — Может быть, сам по себе он и ничего, но тебе он не подходит. Ты уже знаешь номер своего телефона?

Я сказала, что узнаю его только завтра, и вдруг почувствовала себя ужасно несчастной — у меня будет телефон, но, подняв трубку, я не услышу голос Нэда.

Из пруда с криком выскочил голый мальчуган, за ним вдогонку второй. Гоняясь друг за другом, они закружились вокруг Дики, забрызгав водой и испачкав грязью его новые светло-коричневые брюки. Дики поймал старшего из них и высоко поднял его над головой, грозясь бросить в воду.

— Посмотри, что ты наделал, дьяволенок!

Мальчишка визжал и брыкался от испуга и удовольствия. Дики бросил его в воду и, смеясь, смотрел, как следом за ним нырнул и второй. Мальчишки барахтались, визжали и пытались нас обрызгать.

Дики взял меня за руку.

— Все пройдет и забудется.

— Я не хочу забывать.

— Мы теперь снова сможем собираться, как прежде.

— Мы будем собираться, даже если я выйду замуж за Нэда.

— Я не уверен в этом.

— Мои друзья всегда останутся моими друзьями, — твердо и с достоинством заявила я.

— Непохоже, чтобы Нэд стремился сделать их и своими друзьями тоже.

Я рассердилась и сказала, что он несправедлив к Нэду, что мы уже не дети и не можем резвиться, как прежде.

— Если ты когда-нибудь женишься, я буду только рада за тебя и никогда не скажу тебе, что мне не нравится твоя жена.

— Я не собираюсь жениться.

— Когда-нибудь соберешься.

— Знаешь что? — сказал он задумчиво. — Если к сорока годам ты не выйдешь замуж, а я не женюсь, мы поженимся. В пожилом возрасте мы здорово подойдем друг другу.

— Почему только в пожилом?

— Знаешь, не будет всей этой канители с любовью и прочим. Крис! — Он остановился у края шоссе и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел по сторонам.

— Что?

— Если тебе когда-нибудь будет плохо и ты будешь несчастна, ты можешь в любое время рассчитывать на мою помощь. В любое время.

Мы пересекли шоссе и очутились в поросшем травой и клевером поле. Белые головки клевера, пожелтевшие по краям и словно опаленные солнцем, сладко благоухали. Как всегда, мне было хорошо с Дики. Мы шли молча, испытывая нежность друг к другу.

Глава XII

Я написала байроническую поэму об ушедшей любви; поэма очень понравилась мне, но совсем не понравилась издателям. Я решила, что они черствые люди.

Прошла неделя. Я побывала в гостях у Каролины в ее несколько претенциозно обставленной квартирке. Когда ее муж бывал дома, она редко приглашала к себе друзей, объясняя это тем, что он нелюдим — он может, не проронив ни слова, весь вечер просидеть в углу, покачивая ногой и разглядывая носок своего ботинка, пока гостям наконец не надоест и они не разбегутся по домам.

— Когда мы вдвоем, нам бывает совсем неплохо. Правда, все довольно однообразно, — торопливо объясняла она, словно боялась, что я ее пожалею. — Но мне не хочется быть все время только с ним. Что поделаешь, я люблю общество, а он не переносит его.

Неудачный брак, как ни странно, не отразился на внешности Каролины. Ее нельзя было назвать красивой, но грация и непринужденное изящество, которые всегда с успехом заменяли ей красоту, с годами придавали ей все больше обаяния. (Она часто напоминала мне флаг на мачте корабля в ясный погожий день.) К тому же Каролина всегда тратила на наряды гораздо больше, чем я могла бы мечтать, даже выйдя замуж за человека, получающего тысячу фунтов в год.

Мне захотелось посвятить ей одно из своих стихотворений и в нем воспеть ее такой, какой, должно быть, видели ее мужчины. Свои первые любовные стихи я неизменно посвящала женщинам от имени влюбленных мужчин, за исключением лишь моей последней байронической поэмы. Теперь я много писала и много читала. Освобождение от Нэда, убеждала я себя, положительно скажется на моем культурном и творческом росте. Однако меня несколько смущала известная искусственность моего творческого подъема и то, что результаты его оставляли желать лучшего. И все же я не чувствовала себя несчастной. Оцепенение после удара еще не совсем прошло.

— Если ты в данную минуту занята только своими стихами, будь добра, отвлекись и помоги мне накрыть на стол. — Эмили считала, что если я сочиняю стихи или читаю книги, то это именно те занятия, которые следует как можно чаще прерывать.

С деланным недовольством и явным внутренним облегчением я отложила в сторону свою новую поэму — хорошо, когда тебя отрывают от дела, которое явно не спорится.

— Достань, пожалуйста, другую скатерть, ту, что вышила твоя мать. Почему бы нам не побаловать себя красивыми вещами, даже если мы обедаем одни? Она в ящике буфета.

Разыскивая скатерть, я неожиданно наткнулась на книгу Вульфа «Оглянись, ангел, на дом родной». Сначала я даже не поняла, почему она очутилась здесь среди салфеток и коробок с ножами. Но затем воспоминания с такой силой нахлынули на меня, что мне пришлось ухватиться за край буфете и подождать, пока они до краев не заполнили все мое существо. Я видела перед собой дерзкое смуглое лицо своей недостойной соперницы, женщины, которую он любил до меня и к которой непременно вернется, если я не помешаю этому.

Едва соображая, что делаю, я бросилась к телефону и набрала номер Нэда.

— Что ты делаешь? — крикнула из кухни Эмили. — Сейчас не время затевать телефонные разговоры. Яйца почти сварились.

Настойчивые телефонные гудки раздавались как будто в темном туннеле.

Наконец голос телефонистки сказал, что номер не отвечает.

Мне чуть не стало дурно от охватившего меня чувства облегчения. Я поспешно бросила трубку на рычаг и вернулась в гостиную. Отыскав скатерть, я накрыла ею стол. Какой дурой я чуть было не оказалась! Я благодарила бога за то, что он вовремя спас меня от последствий моего малодушия.

Когда мы с Эмили сидели уже за столом, телефон вдруг начал издавать какие-то странные, напоминающие приглушенное урчание или хруст гравия звуки. Дрожащей рукой я подняла трубку.

— У вас неправильно лежит трубка па рычаге. Будьте любезны положить ее как следует.

Я послушно сделала это. Но теперь остатки моего искусственного спокойствия окончательно улетучились. Я вернулась к действительности и снова была во власти панического страха, терзаний и тоски. Я должна написать Нэду! Это будет сдержанное и спокойное письмо, как то первое, что я ему уже отправила. Но между строк он должен прочесть, как мне тяжело. Задача лишь в том, как много следует сказать ему между строк. Я писала и переписывала это письмо. Один вариант я уже готова была опустить в ящик, но что-то остановило меня. Потом я была рада, что не сделала этого, ибо на следующий день, как только я пришла в контору, мне позвонил Нэд.

Голос его, доносившийся издалека, казался спокойным и холодным.

— Хэлло, это ты? Если ты перестала дурить, мы могли бы вечерком проехаться в Ричмонд. Но только при условии, что ты уже одумалась.

Я была слишком молода и глупа, чтобы понять, что одержала победу и могу теперь делать с Нэдом все, что захочу. Я даже не поняла, что его звонок означал полную капитуляцию. Я просто потеряла голову от радости и могла лишь лепетать в трубку:

— Милый, милый, родной.

В тот вечер, когда мы встретились, я была воплощением трогательного раскаяния и заискивающей покорности, которой даже сама устыдилась. Но не следует думать, что сильные чувства не могут ужиться со стыдом и не мирятся с ним, как со случайным попутчиком.

Вначале Нэд был сдержан, небрежно поцеловал меня и попросил поторопиться, так как мы уже опаздывали. Но когда мы выехали на тихое, усыпанное листьями шоссе, он остановил машину и целовал меня так, что я замирала от восторга, ибо почувствовала, что наконец он увидел во мне женщину, такую же женщину, как Ванда, а не просто ребенка. Это пугало, тревожило, но это было чудесно. И это заставило меня с большим усердием, чем я того хотела, бичевать себя за нашу размолвку: он слушал, пока я не выговорилась до конца, с самодовольной улыбкой владыки, выслушивающего донесения о победах.

И все же он сделал мне одну маленькую уступку. Заводя машину, он сказал:

— Знаешь, дружище, в эту неделю мы получили неплохой доход от сделок по продаже. Дела идут в гору.

— Я знала, что так будет! — воскликнула я, изо всех сил стараясь, чтобы он прочел в моем взоре безграничную веру и беспредельную любовь. На какую-то робкую долю секунды у меня мелькнула мысль, не напоминает ли мой взгляд классическую собачью преданность. Но в этот вечер я знала, рискованно было делать подобные сравнения.

Когда мы сидели в баре над рекой, Нэд вдруг стал загадочным и молчаливым; он односложно отвечал на мои замечания и смотрел на меня с тем сосредоточенным интересом, с каким опытный покупатель в последний раз оглядывает облюбованную им покупку. Два чувства — уверенность в моей власти над Нэдом и робость — одновременно овладели мною; потом они причудливо слились в одно совсем новое чувство. В полумраке бара, в темных с позолотой зеркалах, множилась вереница огней — от лимонно-желтых язычков стенных бра до крохотных алых вспышек сигарет. Я увидела и свое лицо, странно порозовевшее от красного плюша кресел или от пристального взгляда Нэда.

— У меня есть кое-что для тебя, — вдруг произнес он смущенно и неловко, что всегда беспокоило и трогало меня. — Ты давно этого хотела. Надеюсь, тебе понравится.

Сначала на столе ничего не было, кроме пепельницы и стаканов, а затем на нем вдруг появилась маленькая красная коробочка. Она вобрала в себя свет всех ламп в зале, все время и все надежды. Я боялась прикоснуться к ней.

Нэд нажал пальцем крышку, она отскочила. В коробочке лежало колечко, и, прежде чем я успела разглядеть его, оно уже очутилось на моем пальце — колечко со странными заклепками по бокам, испугавшее меня и, что еще хуже, разочаровавшее.

Голландский мальчуган, заткнувший пальцем дыру в плотине, остановил морскую стихию, но сам стал пленником ее. Я была поймана, я погибла, я испугалась. Не ужаснулась, не впала в панику, а именно испугалась, как пугаются дети. Страшно, когда в узком коридоре юности тебя встречает твое будущее и, широко раскинув руки, неумолимое, преграждает путь. Ты поймана. Неужели ты думаешь, что можешь идти дальше? Сколько еще есть коридоров, просторных комнат, широких врат, ведущих в сады с яркими экзотическими цветами и щебетом птиц, но все это уже не для тебя. Ты выходишь из игры в самом начале.

— Это кольцо моей сестры Нелл. Я отдавал его переделать. Все равно ничего лучшего я в магазинах не нашел бы. — В голосе Нэда послышалось беспокойство. — Что с тобой, детка? Ты плачешь?

Сейчас, когда мы взрослые, нам нельзя проникаться жалостью к себе. Это непозволительная роскошь, и понять это — значит сделать первый шаг на пути к мужеству. Однако нам простительно сколько угодно жалеть себя в юности, ибо это все равно, что жалеть кого-то другого, одно из наших «я», которых в нас так много и которые последовательно сменяют друг друга, так что лишь в итоге жизни мы до конца познаем себя. Тогда, если случится сделать неожиданное открытие, уже поздно что-либо изменить. А в молодости сколько в нас этих «я», и одно способно удивляться другому, а порой и жалеть его.

Влюбленная молодость может страдать снобизмом, поскольку материальные блага кажутся ей своего рода безопасностью, которую нет еще умения оценить и с духовной стороны. В молодости мы со страхом отдаем свою судьбу в чужие руки, и в это путешествие в чужую далекую страну нам хочется взять с собой знакомые предметы — шелковистый ковер, позолоченную вазу, монету со знакомым профилем. Мы уверены, что знаем, что такое деньги; мы думаем, что знаем, что такое «положение». Мы жаждем их не потому, что алчны или расчетливы, а потому, что ищем утешения. Лишь став взрослыми, мы ничего не требуем от любви, ибо из чужой страны она нам стала родным домом.

Именно потому, что я боялась выходить замуж за Нэда, потому что мне одинаково страшно было и потерять его, и сохранить, и цеплялась за вещи, которые были для меня символом зрелости (и, как я думала, спокойствия; я еще не знала, что нет его и в зрелости, как нет в жизни вообще, пока звучит в человеке беспокойный голос плоти).

Мне казалось, что о достоинстве девушки судят по кольцу, которое она носит в знак помолвки; достоинство замужней женщины — это ее дом и та материальная собственность, которую она может назвать своей. Я думала, что все это поможет мне выдержать даже самые горькие разочарования, если они ждут меня. Что бы ни случилось, у меня будет положение в обществе. Только в очень юном возрасте мы склонны столь переоценивать значение этих нынешних атрибутов.

— Зеленый — это твой цвет, не так ли? — Нэд был обеспокоен. — Ты ведь любишь зеленый? А это — настоящий изумруд.

Это был крохотный камешек между двумя жемчужинами — зеленая искорка и две белые точечки. Я не плакала, как ему казалось, но мне очень хотелось плакать, и, когда он заговорил, я дала волю слезам.

Я думала, что плачу от разочарования, что кольцо оказалось не таким, о каком я мечтала. Но сейчас мне кажется, я плакала о большем. Я плакала потому, что будущее слишком рано взяло меня в плен, и, хотя для кого-то игра продолжается, я уже вышла из нее. А это было неблагородно, несправедливо, жестоко. Я плакала, сделав свое первое открытие, что жизнь часто бывает суровой и бесполезно предъявлять ей претензии в этом.

— Какое миленькое, — сказала я. — Я совсем не ожидала получить его сегодня. Эти последние недели были так ужасны.

— Я был зол на тебя. Но теперь все прошло.

— Ах, как было ужасно, — повторяла я, избегая его взгляда.

Он утешал меня и просил не плакать. Все прошло и никогда не повторится. Он спрашивал, довольна ли я теперь, и подшучивал над моим несчастным видом.

— Потанцуем, — предложил он.

Я покачала головой. Мне необходимо было выговориться после этих ужасных педель. Он был внимателен и добр, помогал мне расспросами. Неужели было так плохо? Я должна была знать, что все в конце концов уладится, говорил он. Я рассказала ему о прогулке с Дики и о том, как он утешал меня.

— Больше тебе не придется прогуливаться с Дики, — шепнул он мне и улыбнулся. — Теперь только я один имею право утешать тебя. Дики нечего совать нос в чужие дела.

Я попробовала улыбнуться.

— Бедный Дики, — сказала я.

— Ни Дики, ни Питеру, ни Хью.

Питер и Хью были те самые подростки, о которых я как-то, шутя, рассказала Нэду, когда он стал расспрашивать меня о моих детских романах. Я давно забыла о них и потеряла их из виду.

— Да, чуть было не забыл Возьмем Платона! Ему тоже нечего соваться в чужие дела. А теперь пойдем потанцуем. Это развеселит тебя.

Глава XIII

Мы прошли из бара в высокий, ярко освещенный зал, где за столиками сидело всего несколько человек и две-три пары медленно двигались по паркету. Звуки маленького оркестра глухо отдавались в большом и пустом помещении. Танцуя, я понемногу освобождалась от страха и разочарования. Ко мне снова вернулось хорошее настроение. Я любила Нэда. Колечко не казалось таким уж маленьким; наоборот, оно мне даже нравилось своею простотой. Оно сделано со вкусом, хотя мисс Розоман все равно не поймет этого; а что касается мистера Бэйнарда, то его суждения слишком неавторитетны, чтобы обращать на них внимание. Однако это крохотное колечко оттягивало руку. Я все время чувствовала его, и мысль о том, что я не сниму его до самой смерти, пугала и тревожила.

Когда музыка умолкла, Нэд подошел к оркестру и попросил повторить. «Это особый случай», — сказал он своим четким, несколько резким голосом. Он снова положил мне руку на талию. Дирижер оркестра, которому, видимо, надоело играть в пустом зале для столь немногочисленной публики, обрадовался хоть какому-то разнообразию. Он улыбнулся широкой беззубой улыбкой, поклонился и поздравил нас. Мы снова заскользили по паркету.

— Сейчас мы выпьем, — сказал Нэд, — а затем попросим сыграть эту мелодию еще раз.

Я сказала, что мне, пожалуй, не следует больше пить.

— Шампанское не повредит, — ответил Нэд, — его мы и закажем.

Я чувствовала, что на нас смотрят. Это было приятно и вместе с тем смущало. Все вокруг казалось каким-то неправдоподобным.

— Где жила Ванда? — вдруг спросила я так, словно Ванды уже не было в живых. Я чувствовала, что теперь могу спрашивать все, что захочу. Я была ужасно уверена в себе.

— Ванда? Где-то здесь поблизости.

— Ты приходил с нею сюда?

— Кажется, был один раз. А что?

— Просто мне хотелось знать.

Мы пили шампанское и танцевали, как мне казалось, в полумраке, прорезаемом ослепительными вспышками молний, под звуки музыки, доносившейся со всех сторон, даже откуда-то сверху и снизу. Я обрадовалась, когда мы наконец сели, потому что очень устала.

— У тебя не сохранилось ее фотографии?

Я с удовлетворением отметила небрежность тона, каким задала этот вопрос. Мне казалось, что наконец я достигла того предела светской искушенности, когда подобные вопросы задаются только небрежным тоном.

Нэд внимательно посмотрел на меня.

— Я не ношу с собой фотографий.

— Но она есть у тебя?

— Возможно, где-нибудь и сохранилась. Не знаю. У меня много всякого хлама.

На этом разговор закончился.

Но неделю спустя, не забыв об этом разговоре (он никогда ничего не забывал), Нэд показал мне любительский снимок двух девушек в ситцевых платьях с прищуренными от солнца глазами. Я смотрела на красивую стройную молодую женщину с высоким зачесом темных волос над прекрасным лбом.

— Значит, это и есть Ванда, — сказала я.

— А ну, покажи, — сказал Нэд и, взглянув на снимок, проследил направление моего взгляда. — Не на ту смотришь. Ванда — блондинка. — Это была девушка в очках, низенькая, склонная к полноте; меньше всего можно было ее представить в роли чьей-либо любовницы.

— Ах, эта! — воскликнула я, и мое сердце подпрыгнуло от радости.

Но, как я уже сказала, это было неделю спустя. А в тот вечер я тут же забыла о фотографии, которую так хотела посмотреть. Я испытывала приятное чувство блаженства и усталости, однако была готова танцевать хоть до утра.

Вдруг мне стало жаль Нэда, потому что у него было такое красное и расстроенное лицо.

— Пусть сыграют наш танец, — попросила я. Теперь меня не смущало, что все будут смотреть на нас; наоборот, мне этого хотелось. Жаль только, что в зале почему-то стало темно.

Но Нэд взял меня за руку и подозвал официанта. Неестественно громким и размеренным голосом он сказал, обращаясь ко мне:

— Думаю, что нам надо ехать, если мы не хотим до смерти напугать Эмили.

Мой голос тоже был громким. Он казался мне мелодичным, как серебряный колокольчик. Я сказала, что мне безразлично, напугаем мы Эмили или нет, мне надоело, что со мной обращаются, как с ребенком, надоело, что она постоянно ждет меня и ни на минуту не оставляет одну. Слова так и сыпались из меня, и мне казалось, что это нравится Нэду.

Однако танцевать мы почему-то не пошли, а очутились в машине, и меня немного беспокоило, что я не помнила, как все это произошло. Нэд, я заметила, был довольно молчалив и отвечал без особой охоты, когда я пыталась обратить его внимание на то, как романтически загадочны освещенные квадраты окон, как прелестны фонари дорожных рабочих, похожие на гроздья красной смородины на решетке сада; как красивы ярко освещенные надписи на поворотах: «Объезд только слева», а тротуары стремительно проносятся мимо, будто вертятся вокруг своей оси. Я болтала без умолку, а затем так же неожиданно умолкла. Но я не заметила, как это случилось. Теперь я думала о том, что Нэду наскучит, если я буду все время молчать. Но слов не было. А затем, когда я снова заговорила, это был отчаянный вопль:

— Останови машину! Мне плохо.

Таких остановок пришлось сделать не одну и не две. Я чувствовала себя адски плохо в кромешной и зыбкой темноте, и мне хотелось умереть. Нэд был где-то рядом и утешал меня, но голос его звучал раздраженно. Мой собственный лепет:

— Как стыдно, ах, как стыдно! — был печален, как панихида.

— Не будь дурой, Крис. Это со всеми случается. Сущая ерунда.

— Мы так никогда не доедем домой, никогда, — стонала я, а мой внутренний маленький критик был абсолютно трезв и с присущим ему хладнокровием наблюдал за всем со стороны.

— Мы не попадем домой, — твердила я, а Нэд совал мне в руки свой носовой платок, и я вытирала им мокрый от испарины лоб.

Наконец мы подъехали к моему дому. Нэд взял у меня ключ и отпер дверь черного хода.

— Ради бога, возьми себя в руки.

Я увидела Эмили, такую крохотную в своем розовом халатике. Она спешила мне навстречу по длинному и узкому, как воронка, коридору. Она упрекнула меня за позднее возвращение и сказала, что приготовила мне какао.

— Боюсь, Кристина съела что-то несвежее. Возможно, легкое отравление, — небрежным голосом сказал Нэд.

Встревоженная Эмили засыпала меня вопросами. Что это могло быть? Омары или крабы? Они так часто бывают несвежими.

— Должно быть, крабы, — храбро соврала я и, оттолкнув Эмили, направилась к лестнице, далекой и желанной, ведущей в небытие. Я поднялась по ступеням и уже достигла площадки верхнего этажа, как вдруг услышала голос Нэда:

— Я, пожалуй, пойду. Это пройдет, я уверен. Я позвоню завтра утром.

Хлопнула дверь.

Этот звук отозвался в моем сердце щемящей тоской, словно что-то разрушил, чему-то возвестил конец. У меня не было сил идти дальше, я села на холодные ступени и прислонилась головой к стене. Эмили окликнула меня. Сейчас она поднимется сюда и станет расспрашивать, что я съела. Надо держаться спокойно (ведь пройдет же наконец это ужасное головокружение), надо уверять ее, что во всем виноваты крабы. Вспыхнул свет. Румяное лицо склонившейся надо мной Эмили казалось необъятных размеров.

— Я пьяна, — пролепетала я, — Тетя Эмили, это ужасно, я пьяна.

Глава XIV

Она никогда не простила этого Нэду. Оглядываясь на прошлое и не испытывая при этом, как я, ни страха, ни головокружения, ибо ей казалось, что она смотрит вниз с совсем маленького пригорка, она, бывало, говорила мне:

— Ты была еще совсем ребенком. Он обязан был присмотреть за тобой. Он не имел права позволять тебе пить.

Мне кажется, она была несправедлива к Нэду. Мы выпили с ним всего лишь полбутылки шампанского, но после двух коктейлей этого оказалось слишком много для меня. Я не умела пить, и Нэд мог не знать этого. Эмили скорее следовало бы винить его за то, что он так трусливо убежал в тот вечер из нашего дома, но ей, конечно, это в голову не пришло. Я же считала, что он обязан был полностью взять на себя вину, хотя и не был ни в чем виноват.

Это происшествие, однако, привело к самым неожиданным последствиям. Разгневанная Эмили твердо решила, что Нэд должен понести наказание, и с этого дня стала открыто говорить, что намерена жить вместе с нами. Она говорила об этом сухим, враждебным тоном, устремив взгляд противнику в переносицу, словно бросала вызов. Вначале, когда Нэд предложил ей это, она сама не отнеслась серьезно к его предложению. Теперь же эта мысль не покидала ее. Она уже не пыталась помешать моему браку; она просто включала себя во все наши планы.

Было решено, что мы поженимся в конце года. Миссис Скелтон все время пыталась уговорить нас приблизить срок. Но Нэд был против, хотя и не выдвигал каких-либо веских причин; я же инстинктивно цеплялась за свободу, которой еще располагала в пределах первоначально назначенного срока. Кроме того, мне была неприятна эта настойчивость миссис Скелтон. Мне казалось, что настоящая мать очень неохотно отпускает от себя сына, и столь странное поведение матери Нэда беспокоило меня. Я не знала, как идут дела у Нэда, а он мне ничего не говорил. Но он казался вполне довольным. Месяц назад ему удалось продать под склады большой участок в Сэттоне. Я предполагала, что были и другие сделки, ведь для этого и существуют конторы, как у Нэда. Поскольку значительную часть времени он по-прежнему уделял спорту и поездкам за город, я считала, что всю неинтересную работу он перекладывает на своих подчиненных.

А пока я с удовольствием подыскивала квартиру, обдумывала цвет и фасон подвенечного платья и составляла список тех, кого приглашу на свадьбу. Мы собирались венчаться в церкви, однако было решено, что я не буду венчаться в белом.

— Это выглядит чертовски глупо в наше время, — говорил Нэд. — И я буду чувствовать себя призовым ослом, если возле меня будут вертеться подружки невесты. Теперь гораздо более изысканной считается свадьба без всех этих фокусов.

Мне казалось, что я полностью с ним согласна. И когда Эмили запротестовала:

— Невеста в белом, ведь это так красиво! Это бывает только раз в жизни! — я неожиданно набросилась на нее:

— Я не язычница, мне не нужны варварские обряды!

Она не поняла меня и только огорчилась.

Я не выносила, когда Эмили огорчалась, хотя знала, что ее печаль часто бывает своеобразным приемом оказывать на меня давление. Однажды вечером она нарочно оставила дверь своей комнаты открытой, чтобы я, проходя в ванную, увидела, как она молится, и услышала ее громкий шепот: «…Господи, сделай Кристину примерной христианкой, следующей заветам церкви». Все это бесило меня. И все же ее маленькое, упрямое, умоляющее лицо неизменно трогало мое сердце, и я клялась себе, что, даже если придется возиться с ней всю жизнь, я не только не буду сетовать, но с радостью взвалю на себя эту обузу. Я думаю, что смогла бы уговорить Нэда позволить мне венчаться в белом, лишь бы доставить удовольствие Эмили, если бы она не донимала меня так откровенно. Жаль, что она заходила слишком далеко и что я была слишком молода и не понимала, что виной этому было предельное отчаяние.

И все же я была счастлива. Я отказалась от всех прежних интересов ради Нэда. Я узнавала его все ближе и ближе, его сильные и его слабые стороны. Я научилась понимать его несколько грубоватый юмор и могла теперь смеяться над тем, что ему казалось смешным. Я понимала его потребность командовать и подчинялась ему, ибо была уверена, что всегда смогу положить этому конец, когда мне надоест. Я узнала, какому типу женщин он нравится, наблюдая за ним, когда мы бывали в барах, на спортивных соревнованиях или на танцах. Обычно это были замужние женщины лет на пять старше его, которые любили весело проводить время, болтать и пить вино в обществе мужчин, любили спорт, танцы и были уверены в успехе. Я еще не знала тогда, что такого типа женщины совсем не привлекали Нэда, и моя любовь часто омрачалась ревностью. Я знала, что он любит меня, но я также знала, что его любовь непохожа на то всепоглощающее чувство, когда бережно хранишь старый автобусный билет, потому что он побывал в руках любимого, или с трепетом, словно на плиты храма, ступаешь на платформу вокзала Виктории, потому что обычно здесь он садится в свой поезд. Я не знала, что всякая любовь, не только моя, может быть немного смешной. Я о многом хотела бы сказать ему, но боялась показаться глупой. И моя неуверенность и робость нередко вызывали в нем ревность, которая внезапно начала принимать устрашающие размеры.

Однажды вечером, когда Нэд был у меня и мы сидели с ним в состоянии какого-то нервозного возбуждения, вызванного, должно быть, душной, предгрозовой погодой, внезапно зазвонил телефон. Эмили с присущим ей упрямством настояла на том, чтобы телефон установили у подножия лестницы в самом темном и неудобном месте нашего дома: ей казалось, что именно отсюда лучше всего будут слышны телефонные звонки. На деле же они были слышны только в кухне и в столовой, а до верхнего этажа почти не долетали. Если вечером, лежа в постели, я все же слышала телефонный звонок, я должна была в темноте спускаться по лестнице, прежде чем зажечь свет на верхней площадке. Но даже в этом случае разговаривать по телефону приходилось в темноте, так как выключатель нижнего этажа находился довольно далеко от телефона.

В этот вечер мне позвонил Дики, только что вернувшийся из туристской поездки во Францию. Он был полон впечатлений. Мне тоже очень хотелось поболтать с ним, потому что я никогда еще не выезжала за пределы Англии, а Нэд как раз обещал повезти меня после свадьбы на недельку в Париж. Разговор с Дики, естественно, затянулся и продолжался бы еще бог знает сколько, если бы вдруг Нэд не вышел из столовой. Засунув руки в карманы брюк, он самым категорическим образом кивками головы дал мне понять, что разговор следует закончить.

Я сказала Дики, что не могу больше разговаривать, но мы обязательно должны с ним увидеться, и повесила трубку.

— Кто это звонил?

— Дики.

— Передай своим друзьям, чтобы не звонили, когда я здесь, и не отнимали у тебя весь вечер.

Я сказала ему, что Дики только что вернулся из Франции и рассказывал много интересных вещей.

— Это я понял. И все же я не желаю, чтобы этот юнец висел на твоем телефоне с утра до ночи. У тебя многое теперь переменилось, и ему следует понять это.

Я не могла не рассмеяться. Но это всего лишь Дики!

— Хоть сам Муссолини, — резко заметил Нэд. — Внеси, пожалуйста, в это дело ясность.

Я ничего не ответила. Я решила, что эта вспышка раздражительности объясняется предгрозовой духотой. Все пройдет, и Нэд одумается. Но, увы, это было не так. Когда через час Дики снова позвонил, чтобы попросить у меня какую-то книгу, Нэд затеял ссору. Она была настолько безобразной, что при первой встрече с Дики я попросила его не звонить мне в те дни, когда Нэд бывает у меня. У меня неприятности из-за телефонных звонков, объяснила я.

— Послушай, — возмутился Дики. — Знаешь, что я думаю о типах, которые ведут себя так? Скажи ему, что он осел.

— Я не могу сказать ему этого, ты знаешь, — заявила я, испытывая известное удовольствие от того, что действительно не посмею сказать это Нэду.

Дики презрительно передернул плечами.

— Не понимаю, как девушки терпят это.

— Ревность. В этом нет ничего странного.

— Но ревность ко мне?

— Я ему тоже это сказала.

— Не представляю, как можно ко мне ревновать! — простодушно удивился Дики.

Я подумала, как были несправедливы те, кто когда-либо обвинял Дики в развязности. Он был самым чистым и неиспорченным из всех моих друзей, я любила его больше всех и поэтому никогда даже не думала о каком-либо флирте с ним.

— Я тоже не представляю, — согласилась я.

— Ну, знаешь ли, это уж слишком! — воскликнул он, задетый. — Я ведь не какой-нибудь Квазимодо.

— Конечно, нет. Но все же не звони мне больше, слышишь? Во всяком случае, по этим дням.

Он выполнил мою просьбу. Однако спустя два дня, как раз в это время, когда у меня был Нэд, снова раздался телефонный звонок. Взяв трубку, я почувствовала, что холодею от страха.

— А, это ты, — сказала я. — Как странно снова слышать твой голос.

В дверях столовой появился Нэд. Губы его были плотно сжаты от злости.

Я постаралась отвечать в трубку как можно более односложно и невнятно, а сама лихорадочно придумывала способ поскорее закончить разговор.

— Мне очень жаль, но я занята сейчас. Как-нибудь в другой раз, — наконец сказала я.

Как нарочно, на сей раз позвонил юный Хью, о котором я как-то рассказывала Нэду. Когда мы с Хью бродили по парку Коммон, хихикая и легонько толкая друг друга, этим неуклюже выказывая свою симпатию друг к другу, Хью было пятнадцать лет, а я была на год моложе. С тех пор я не видела его. Вернувшись из Ирландии, он, к моему несчастью, решил разыскать меня.

Я вернулась в столовую. Нэд последовал за мной.

— Кто звонил?

— Так, пустяки. Одна знакомая девушка. — Я перетрусила не на шутку.

— Как ее зовут?

— Бетти, — соврала я. — Бетти Хьюз, — бойко принялась я врать. — Это подруга Каролины, мне она никогда не нравилась, ужасно скучная особа. Она уехала в Дублин, а теперь вернулась и ищет работу. Она портниха, очень неплохая, еще в школе сама себе все шила.

— Хватит!

Я испуганно взглянула на Нэда. У него был застывший и напряженный взгляд. Лицо покрылось неровным румянцем. Я попыталась что-то еще сказать.

— Ты лжешь! — выкрикнул он. — Кто звонил?

— Я же тебе сказала. Одна девушка…

— Лжешь, лжешь!

Он осторожно взял меня за плечи, словно слепец поводыря, и подтолкнул к стулу. Сев на стул, он заставил меня стать перед ним на колени.

— Кто это был? Ты думаешь, я не слышал, что это был мужской голос? Опять этот деревенщина Дики?

Я сказала, что он пугает меня, я не могу с ним разговаривать, пока у него такой вид.

— К черту мой вид! Это был Дики? Да?

— Нет.

— Кто же?

Я призналась, что это был Хью.

— Но я не видела его уже много лет. Я ничего не слыхала о нем все это время.

— Зачем ты солгала мне?

— Потому что ты так сердишься, — Я попыталась положить ему голову на колени в надежде, что он пожалеет меня, и вдруг, не выдержав, разрыдалась.

— Ложь всегда приводит меня в бешенство. Я ненавижу ложь.

— О, пожалуйста, перестань, — умоляла я. — Мне очень жаль, что так получилось.

— Что толку от того, что тебе жаль. А ну посмотри на меня. Ты слышишь? — Он грубым рывком поднял мое лицо за подбородок. — Нечего плакать. Слезами теперь не поможешь.

Я была в отчаянии. Я потеряю Нэда, мы никогда не поженимся, все об этом узнают, меня никто больше не полюбит. Напуганная, я уверяла его, что ужасно обо всем жалею, просила простить меня; обещала, что это никогда не повторится.

— Сейчас я даже способен ударить тебя, — сказал Нэд.

Я схватила его за руки, ибо испугалась, что он действительно сделает это. Я почти поверила, что он на это способен.

— Ты обязана доверять мне! — вдруг выкрикнул он совершенно, как мне показалось, непоследовательно.

Мой упрямый критик, хотя и не был в состоянии помочь мне, однако не мог не отметить всю несправедливость этого упрека в мой адрес.

— Ведь я же доверяю тебе, — рыдала я, стараясь глядеть ему прямо в глаза, чтобы он сам увидел, как безгранично мое доверие. И тут мне показалось, что в его глазах мелькнула усмешка. Это был всего лишь слабый огонек, блеснувший и погасший, но он давал надежду. Я бросилась Нэду на шею, смеясь и плача, уверяя его, что буду хорошей и никогда больше не буду говорить неправду.

— Никогда не лги мне, — сказал Нэд. — Будем называть вещи своими именами — ты лгунья, это так. — Лицо у него было каменное.

В эту минуту в столовую вошла Эмили с подносом в руках.

— Ну, дети, — сказала она с деланной бодростью, ставя поднос на стол. — Вот и чай готов. — И вдруг, взглянув на нас, замерла от испуга. — Что случилось, Нэд? Вы опять обидели Кристину?

— Жаль, что Крис в детстве не учили говорить правду. Предлагаю вам заняться этим теперь, хотя думаю, что уже поздно.

Я разразилась неудержимыми рыданиями. Они были благословенной отдушиной и временным спасением.

— Нэд! — воскликнула Эмили, залившись краской и вся затрепетав. — Я не знаю, что все это значит, но вам должно быть стыдно!

— Спросите лучше у нее. А теперь я ухожу.

Он вскочил со стула так резко и неожиданно, что толкнул меня и я чуть не упала. Он схватил меня за руку и резко дернул к себе.

— Черт побери, ты что, не можешь держаться на ногах?

— Я должна знать, что все это значит, — слабо протестовала Эмили. — Она совсем еще ребенок, вы чем-то очень расстроили ее.

Но Нэд уже ушел. Я слышала, как он сорвал с вешалки свой макинтош, хлопнул дверью и сбежал по ступенькам крыльца. Я крикнула ему вслед.

— Что случилось? — пыталась выяснить Эмили. — Ты должна сказать мне.

Я выбежала вслед за Нэдом. Но его машина была пуста. Я оглянулась по сторонам и увидела, что он медленно пересекает улицу, направляясь к парку Коммон. За деревьями парка сверкали зарницы, в небе словно приоткрывался и гас яркий глазок.

Я бросилась вслед за Нэдом и, обхватив его сзади руками, окликнула его.

Он обернулся и сжал меня в объятиях.

— Это ты? — сказал он. — Ты не представляешь, что я пережил за эти несколько секунд. Тебе не понять этого. Я узнал страх.

— Я не хотела лгать тебе. Я просто испугалась тебя.

— Я слишком стар для тебя, Крис.

— Нет, нет, это неправда.

— Как ужасно, что ты вынуждена лгать мне.

— Я больше не буду.

Горячий ветер зашелестел листвой деревьев, будто рассыпал колоду карт. Меня охватила слабость, словно после долгой болезни. Нэд просил меня простить его, но мне уже было безразлично. Мне хотелось домой, в постель, спать. Я устала.

Но прежде всего надо было придумать, как объяснить все Эмили.

— Я так устала, — промолвила я.

Он поцеловал меня нежно и великодушно, словно прикоснулся рукой и принес успокоение.

— Сразу же иди к себе в комнату. Я сам поговорю с тетей Эмили.

Я была невыразимо благодарна ему, что он так хорошо понял меня.

— Крис, я обещаю быть тебе хорошим мужем. Я искуплю свою вину, увидишь. — Он взял мою руку и повернул маленькое обручальное колечко камнем внутрь — остался виден лишь золотой ободок. — Вот так будет лучше. Вот тогда мы будем спокойны и в безопасности.

— Да, в безопасности, — повторила я. Мне было хорошо в этой застывшей предгрозовой тишине. Я могла бы тут же уснуть, положив голову Нэду на плечо.

Глава XV

— Вчера, когда я вышел из конторы, я встретил твою подружку Каролину. Пригласил ее в бар и угостил коктейлем. Она довольно живая особа, правда?

Он часто употреблял эпитеты, которые мне казались старомодными.

— Ругает своего муженька на чем свет стоит. Как ты думаешь, долго она это выдержит?

Я сказала, что не знаю. Каролина всегда отличалась удивительным терпением или, вернее, умела смотреть на свои неприятности со стороны, как на нечто любопытное, однако не имеющее к ней никакого отношения. Почувствовав легкий укол ревности, я спросила, как она ему понравилась.

— Не в моем вкусе, — сказал Нэд. — Слишком любит светские удовольствия.

Я подумала, как бы обрадовалась Каролина, услышав это. Больше всего ей хотелось производить такое впечатление, хотя удовольствий в ее жизни было не так уж много, а будущее не сулило ничего хорошего.

— С ней не скучно, — продолжал Нэд, — но в ней нет настоящей глубины. Тебя она считает совершенством. Кстати, спрашивала, не хочешь ли ты получить в качестве свадебного подарка электрический чайник.

Было начало сентября; похоже было, что в конце месяца состоится наша свадьба. Мы осуществили бы наше первоначальное намерение и обвенчались бы раньше, если бы Нэд не утверждал, что надо подождать, пока наладятся дела в конторе. Я облюбовала квартирку на Авеню Мэншинз к северу от парка Клэпем-Коммон. Я была рада, что мне не надо расставаться с местами, где прошло мое детство и юность. Эмили дала объявление о продаже дома и каждое утро за завтраком проливала слезы.

— Все уходит. Ничего не остается.

Выло решено, что Эмили не будет жить с нами. Мысль об этом беспокоила и мучила меня. Нэд, вначале сам предложивший ей это и демонстративно включавший ее во все наши планы, вдруг изменил свое решение и без обиняков сказал ей, что молодым супругам лучше жить отдельно. Он подыскал ей однокомнатную квартирку с кухней и ванной в этом же доме.

— Вы сможете видеться с Кристиной каждый день, тетя Эмили. И у вас не будет оснований для глупых разговоров об одиночестве.

Нэд часто бывал довольно резок, но это объяснялось не столько черствостью сердца, сколько неумением деликатно выражать свои мысли. Какими бы ни были его недостатки, его нельзя было назвать лицемером.

Он объявил ей о своем решении как-то за ужином, когда в гостях у нас были миссис Скелтон и Нелли Ормерод. Застигнутая врасплох, Эмили густо покраснела и так сильно дернула свою цепочку из металлических брелоков и бирюзы, что она врезалась ей в шею и оставила красный след. Она ничего не сказала.

Миссис Скелтон подлила лимонного сока в свой стакан с несколькими каплями джина. Когда в гостях у нас бывали родные Нэда, Эмили с непонятным упорством ставила на стол не более четверти бутылки джина. В перерывах между едой миссис Скелтон курила, предусмотрительно пододвинув к себе вместо пепельницы пустую спичечную коробку.

— Пусть поживут одни, миссис Джексон. Сами поссорятся, сами и помирятся. Ничего тут не поделаешь.

— Кристина еще так молода, — пробормотала Эмили. Ее глаза наполнились слезами, и на кончиках ресниц задрожали слезинки. Я умирала от жалости к ней.

— Все равно вам когда-нибудь пришлось бы с нею расстаться. — Миссис Скелтон посмотрела на Эмили загадочным, полунасмешливым, полусочувственным взглядом. — Всем нам приходится, рано или поздно. Годы идут, а мы моложе не становимся.

— Только безумец согласился бы жить с Нэдом под одной крышей, — добродушно пролаяла Нелли Ормерод. — Мы все рады, что скоро избавимся от него.

— Неправда, ты же любишь меня, Нелл, — сказал Нэд, и они обменялись неожиданно дружеским, почти нежным взглядом.

Эмили поднялась и, пробормотав какое-то извинение, вышла из комнаты.

— Ей очень тяжело, — сказала я. — Ведь у нее ничего не осталось.

— У всех у нас ничего не осталось, — ответила миссис Скелтон. — Во всяком случае, теперь. Но когда-то было. И у нее тоже была своя молодость. Пусть теперь даст пожить другим.

Я не была уверена, что мне самой этого хочется. Я сделала бы все, чтобы чем-нибудь помочь Эмили. В этот момент я чувствовала неприязнь к Нэду и его родным.

— Послушайте, Крис, — благоразумно заметила Нелли. — Я понимаю, что мы вам кажемся бессердечными. Но посмотрите на все с другой стороны. Между вами и Нэдом разница в возрасте. Вам придется привыкать друг к другу, а первый год всегда нелегкий. Мы с Эдгаром первый год жили ужасно плохо, но притерпелись друг к другу и в конце концов были счастливы.

Ее глаза за толстыми стеклами очков потеплели от воспоминаний. Я подумала, что она, должно быть, была не так уж некрасива, когда был жив ее муж, и подурнела лишь тогда, когда не стало человека, которому ей хотелось бы нравиться.

— Вы прекрасно знаете, что бедняжка Эмили, хотя мы все любим ее, слишком склонна к меланхолии, а это в трудные минуты будет только усугублять все. Она потребует внимания, которое по праву должно принадлежать Нэду. Если ей покажется, что вы недостаточно внимательны к ней, она надуется, как мышь на крупу. — Юмор Нелли был таким же грубоватым, как юмор ее брата. — Уступите Эмили, обидится Нэд.

Она вдруг встала, обошла вокруг стола и обняла меня.

— Вы знаете, что я люблю вас, Крис, и желаю вам только добра?

— Что добро для одних, то зло для других, — сказала я и с удивлением заметила, что изъясняюсь афоризмами.

— Ты вполне можешь писать пьесы в духе Лонсдейла, — сказал Нэд.

Вернулась Эмили. Она поставила перед миссис Скелтон эмалевую пепельницу, которую нашла в гостиной и до блеска начистила. Она, должно быть, так усердно терла ее, что даже исчезло коричневое пятнышко на ободке, которое, насколько я помню, всегда там было. Я представила, как в кухне Эмили с ожесточением чистит пепельницу, пытаясь хотя бы этим заглушить боль обиженного сердца.

— Благодарю вас, Эмили, — вежливо и несколько удивленно сказала миссис Скелтон. — Очень мило с вашей стороны. Но, право, не стоило беспокоиться.

Эмили снова заняла свое место во главе стола. Она вытянула на скатерти руки, посмотрела на них, крепко сжала и вдруг стала похожа на председателя собрания, от которого все ждут последнего решающего слова.

— Думаю, что вы все правы, — сказала она. — Мне будет приятно иметь свою собственную квартирку.

— Вот это молодец! — воскликнул Нэд с нотками искреннего чувства, вызванного облегчением.

Эмили посмотрела на меня.

— А Кристина будет навещать меня.

— Каждый день, — сказала я, задыхаясь от жалости.

— Не каждый день, ибо у тебя хватит и своих дел, но довольно часто.

Итак, все уладилось. Моя жизнь была решена. Мы продали наш дом за хорошую цену. Эмили распорядилась, что из мебели возьмет она (очень немного) и что возьму я (Нэду не придется тратиться на мебель: это было весьма кстати, ибо мы снова были стеснены в деньгах); остальное мы решили сдать на хранение. Мы ничего не собирались продавать, ни единого мраморного слоненка. Все принадлежало моему отцу, каждой вещи касалась его рука.

Свадьбу назначили на последний день сентября. Шафером Нэда согласился быть его приятель, некий Гаррис, к которому я не питала особой симпатии. Кроме Эмили и Скелтонов, были приглашены только Каролина, Дики и мисс Розоман. Скрепя сердце, я согласилась с Нэдом, что глупо «швырять деньги» на устройство свадебного обеда, когда они пригодятся нам для меблировки квартиры; я понимала, что доводы его вполне разумны.

Недели за две до свадьбы я отправилась в Кенсингтон купить подвенечное платье. Я захватила с собой Каролину. Ее присутствие всегда ободряло меня. Каролина волновалась так, будто сама выходила замуж за человека, которого по-настоящему любила.

— Я ужасно суеверна, Кристи! Ты не должна венчаться в этом противном бледно-голубом. Это так пошло. Нет, ты будешь венчаться в платье зеленого цвета. Это твой цвет. — Я на минуту заколебалась при мысли о такой недозволенной роскоши, как зеленые туфли. Куда я их потом дену? — Детка, — продолжала Каролина, обдавая меня свежестью своего дыхания и знакомым ароматом «Пари суар», — ты не получишь от меня никакого дурацкого чайника. Я просто не решусь сделать тебе такой подарок. Я подарю тебе туфли. — И она торопливо добавила: — Ну, конечно, ты получишь и чайник тоже. Тебе подарит его Питер (так звали ее мужа). Хочет он того или нет.

Высокая, белокурая, легкомысленная и храбрая Каролина, внешне веселая, но примирившаяся с собственной неудачей, замкнувшаяся внутри, водила меня по огромному магазину, превращая это в увлекательное путешествие для нас обеих. Я была влюблена в нее. Мы были однолетки, но она была уже умудрена опытом, и рядом с ней я чувствовала себя более уверенной и более спокойной.

Усталые, мы наконец сели за столик в кафе выпить чаю с пирожными.

— Ты еще не успела познакомить Нэда с душкой Айрис?

— Нет, и не собираюсь, — решительно ответила я.

— Не думаю, чтобы она понравилась ему. И все же я не рисковала бы. Знаешь, — заметила она, откидывая мех с плеч тем движением, которое подметила у шикарных и уверенных в себе женщин, и задумчиво пуская кольца дыма своим крупным розовым ртом, — если бы Айрис умерла, это, кажется, была бы единственная покойница, о которой я позволила бы себе отзываться дурно. И заметь, детка, сделала бы это без единого, слышишь, без единого укора совести.

Затем она добавила:

— Если бы она брала только то, что ей нужно, я бы еще могла простить ее. Но она упорно стремится взять и то, что ей совершенно не нужно, а затем, измяв и изгадив, отдает тебе обратно с эдакой очаровательной, великодушной улыбкой. Не думай, что известный тебе юнец стоил моих слез. — Она никогда не произносила имени юноши, которого отняла у нее Айрис.

— Я не думаю, — сказала я.

— Я знаю, что он не стоит этого. Но дело здесь в принципе.

Оркестр за позолоченной решеткой играл вальсы Штрауса. Сидевшие за столиками дамы в большинстве были немолоды, в замысловатых шляпках с украшениями, и их разгоряченные напудренные лица казались фантастическими цветами на фоне бронзы, стекла, пушистых аспарагусов в горшках и горевших красноватым светом люстр. Уютная интимная обстановка позволила мне обратиться к Каролине с вопросом, который я не осмелилась бы задать никому другому.

— Ах, ты об этом! — Она на минуту задумалась, словно подыскивая нужные слова. — Все зависит от человека, дорогая. Я, например, отношусь к тем, кто безусловно за. Но не думай, что все постигается сразу. Пройдет, пожалуй, месяца два, а то и больше. Ах, если бы люди понимали это, скольких трагедий могло бы и не случиться! — она посмотрела на меня, словно взвешивала, что ей известно обо мне, о моем характере, темпераменте. — Думаю, что и ты будешь за. Уверена, что будешь.

Она успокоила меня. Я не знала, что Каролина может быть такой красноречивой, если надо кого-то успокоить. Произнесенная ею тирада была почти подвигом для нее. Я спросила ее с беспокойством, как ей нравится Нэд.

— Знаешь, старина Нэд совсем неплохой парень, — ответила она, словом «старина» отнюдь не намекая на его возраст, а скорее давая мне понять, что может говорить о нем так же просто, как о Дики или Возьмем Платона. — Даже очень мил. — Это была обычная фраза, не более как светская любезность, но Каролина вложила в нее все свои добрые чувства. — Он безумно влюблен в тебя. Только об этом и говорит. Мне бы наскучило, если бы ты не была моей «сестренкой». (Мы называли так друг друга еще с самого детства, когда вместе посмотрели «Как вам это понравится».)

Последние следы ревности исчезли. Я улыбалась Каролине и с удовольствием смотрела, как она подкрашивает губы.

— Мы не потеряем друг друга из виду, правда, когда я выйду замуж? — спросила я. Она была единственным моим другом, и мне не хотелось ее терять.

— Мы никогда не переходили друг другу дорогу, — сказала она. — А это главное.

Да, это было верно. Мы никогда не делали этого. Нам незачем было это делать. Чтобы дружить, нам даже не надо было часто видеться, ибо наша близость восстанавливалась сама собой легко и мгновенно, при каждой встрече. Я была рада, что она понравилась Нэду, а Нэд ей. Возможно, мне удастся сохранить для себя хотя бы дружбу с Каролиной.

В конторе за моей спиной все время перешептывались. Мне готовили свадебный подарок.

— Здоровенные часы, — сказал мне по секрету Хэттон. — Неинтересно, сказал я им. Лично я подарил бы тебе картину. Я видел потрясающую и совсем недорогую в одном магазине в моем районе. Закат и снег, вот здорово! Смотришь, и будто сам там находишься.

Мисс Розоман нервничала больше меня.

— Не понимаю, как ты можешь быть такой спокойной! Я не смогла бы напечатать ни строчки.

Мистер Бэйнард, как всегда, беспричинно злился и с явным злорадством мечтал вслух, кого возьмут на мое место.

— Думаю, мы подберем себе настоящего квалифицированного младшего секретаря. Приличную девушку, окончившую курс у Питмана или Грегга. Только бы хозяину не пришло в голову пойти в агентство по найму. Он может выбрать кого-нибудь, кто считает себя слишком образованным для нашей работы. Надеюсь, новенькая по-настоящему оценит нашу картотеку. Немного встретишь таких картотек.

Я не удержалась и напомнила ему, что картотекой они обязаны мне.

— Что же, если вам угодно так думать, думайте, — сказал он с деланно многозначительным видом. — Нам всем свойственно тщеславие.

И чтобы излечить меня от него, он отправил меня в один из отелей в Кенсингтоне с поручением, которое с успехом мог бы выполнить Хэттон.

— Я не могу доверить рассыльному драгоценности, — сказал он и тут же весьма нелогично добавил: — Деньги — это другое дело.

Глава XVI

Я должна была отнести одной из наших клиенток серьги, которые по ее просьбе оценивал для нее мистер Фосетт. В половине пятого я уже освободилась. Поскольку мистер Бэйнард разрешил мне не возвращаться, я решила сделать Нэду сюрприз и зайти к нему в контору.

Я как-то уже заходила к нему раз или два. Сейчас меня встретил Хайнет, худощавый щеголеватый молодой клерк со склоненной набок головой и манерами приказчика.

— Отсутствуют, — сказал он.

Помню, меня поразила именно эта лаконичность его ответа. Я посмотрела на него с удивлением. Прежде Хайнет держался со мной неизменно любезно — как подобает держаться клерку с будущей женой своего хозяина.

— Вы хотите сказать, что мистера Скелтона нет в конторе? Он скоро вернется?

— Не сегодня, насколько мне известно.

Я осмотрелась вокруг. Как всегда, в конторе было чисто. Но на этот раз чувствовалось какое-то запустение. На столах почти не было бумаг. Машинистка красила ногти и льстиво улыбнулась мне.

— Прекрасная погода, мисс Джексон. Так и хочется куда-нибудь на реку.

Я спросила Хайнета, где может быть Нэд. Он еще больше удивил меня, ибо его губы медленно расплылись в фальшивой, иронической и подчеркнуто многозначительной ухмылке.

— Не думайте, что я посвящен во все тайны. Не исключено, что они действительно изволили отправиться на пляж.

— Этого не может быть! — с негодованием воскликнула я.

— Или играют в теннис. Мячи, ракетки и прочее. Вот это жизнь! Она бы и меня устроила. Да и каждого из нас, не правда ли, Джесси! — сказал он, обращаясь к машинистке.

Я дрожала от гнева и стыда и не знала, что делать. По своей молодости и неопытности я все равно не смогла бы поставить на место этого нахала. Пусть лучше Нэд сам сделает это.

Я решила, что обязательно расскажу ему обо всем.

— Передайте, что я заходила, если он вернется, — сказала я Хайнету.

— То ли вернется, то ли нет… — промолвил Хайнет. — Хорошо, будет передано. Мое вам почтение. — И он открыл передо мною дверь.

Когда вечером я рассказала Нэду о моем неожиданном визите к нему в контору и возмутительном поведении его клерка, лицо Нэда стало жестким.

— Юный Хайнет уведомлен об увольнении, — отчеканивая слова, сказал он. — Я выгнал его. Это был его последний день в конторе. Этим и объясняется его наглость.

Я спросила, почему он уволил Хайнета.

— Ленив, как свинья, да еще имел наглость требовать, чтобы ему повысили жалованье. — Он немного помолчал, а затем сказал: — Послушай, Крис, мне не нравится, что ты ни с того, ни с сего заходишь ко мне в контору.

Его слова больно задели меня. Почему я не могу приходить к нему в контору, спросила я. В голове вдруг мелькнула дикая мысль — машинистка Джесси его любовница, и он боится, что я об этом узнаю.

— Потому что место жены — дома, девочка, а контора — это мужское дело. И еще потому, что я не разрешаю тебе. Думаю, этого достаточно.

Вспыхнула ссора. Я чуть не плакала от обиды. Но Нэд вдруг очень ловко обратил все в шутку, и я не заметила, как уже смеялась над ним, над Хайнетом, над собой. Он крепко прижимал меня к себе и говорил, касаясь губами моих волос:

— Приходи, когда хочешь, глупышка. Только что ты нашла там интересного? К тому же большую часть дня меня там не бывает — я показываю дома клиентам. Приходи, когда вздумаешь. Я просто пошутил.

Но он хорошо знал, как знала это и я, что теперь я никогда не зайду к нему в контору без приглашения. Мне указали мое место. Нэд добился своего. Однако нервы мои были так напряжены, что лучше всего было убедить себя, что победа осталась за мной.

Глава XVII

Прошло два дня. Мы с Нэдом гуляли в Ричмонд-Грине. Было десять часов вечера, и с семи часов мы, не переставая, ссорились, я даже плакала. Примирение было столь же бурным, как и сама ссора. Теперь Нэд шел рядом, обняв меня за плечи, с каким-то помолодевшим и умиротворенным лицом. Ссоры удивительно успокаивающе действовали на него, будто с его плеч падала тяжесть, походка его становилась легкой, словно он едва касался ногами земли. Меня же ссоры приводили в смятение, каждый мускул и каждый нерв во мне напрягался и дрожал, сердце отчаянно колотилось, я чувствовала себя больной.

Был теплый вечер. На темно-синем небе, чуть затянутом дымкой речного тумана, висела круглая ржаво-красная луна. В окнах домов за занавесками светились огни. Одно из окон было нежно-розовым. Мне представилась за ним загадочная жизнь, полная разделенной любви, покоя, своих маленьких тайн. И мне так захотелось в эту высокую комнату с розовым окном, что на глаза опять навернулись слезы. Как-то однажды, много лет спустя, когда я была очень несчастна, я зашла в Национальную галерею. Мое внимание привлек итальянский пейзаж с густо-синими далями, на фоне которых крохотные Авраам и Исаак разыгрывали свою никому не интересную драму. Тогда мне захотелось перешагнуть через тонкую раму картины и уйти в неведомые дали так далеко, чтобы затерялся мой след и все забыли обо мне. Это желание охватило меня и в тот вечер в Ричмонд-Грине. Мне захотелось очутиться за розовым окном и раствориться в ждущем меня там покое.

Нэд молчал. Он с удовлетворением думал о чем-то своем. Свет фонарей изредка выхватывал из темноты его надменный птичий профиль. Вдруг рука его легла мне на грудь, и нервы мои сдали. Я услышала громкий и решительный голос, совершенно непохожий на мой.

— Я не могу выйти за тебя замуж.

Его рука продолжала ласкать меня, спокойно и нежно.

— Придется вернуть все подаренные тебе чайники и подносы.

— Я серьезно говорю. Нэд, дорогой, — сказала я, не чувствуя ни малейшего страха, а лишь одну жалость. — Я не могу выйти за тебя замуж.

Рука его замерла. Я поняла, что наконец он по-настоящему услышал мои слова.

— Не говори ерунды, — сказал он, прибавив шагу и увлекая меня за собой.

Как можно более веско и убедительно я постаралась объяснить ему, почему я не могу этого сделать. Мне очень жаль, что так все получилось, но мы не будем счастливы вместе. Еще не поздно одуматься, и мы обязаны сделать это.

Он продолжал идти вперед.

— Я знаю, что был свиньей сегодня, — наконец сказал он. — Я расстроил тебя больше, чем следовало. Но мне самому нелегко эти последние месяцы. Вот и срываешь иногда дурное настроение на других. Все будет иначе, когда мы поженимся.

— Я не выйду за тебя замуж, — снова сказала я.

Наконец он остановился и посмотрел на меня. У него было растерянное и недоумевающее лицо человека, тихие сны которого были прерваны чьей-то грубой рукой.

— Не говори глупостей, Крис. Я уже сказал тебе, что виноват. Ты прекрасно знаешь, что мы любим друг друга. Ведь ты же любишь меня?

Я решила прикинуться совершенным ребенком. Конечно, я люблю его, но не так, как он того хочет. Не так, например, как он любит меня. Я люблю его, он мне дорог, но я совершенно не влюблена в него, как в мужчину.

— Вот это новость! — сказал он все с тем же недоумевающим видом.

Я чувствовала в себе удивительную уверенность, и состояние это было необычным. Меня даже перестала беспокоить растущая жалость к Нэду. Я промолчала.

— Вернемся в бар и выпьем еще по рюмочке. Там все покажется иным, и мы перестанем говорить глупости, — предложил он.

Но я отказалась. Мы спустились к реке. Оранжевая луна, проложив по воде золотую дорожку, напоминала брелок от часов. Над нею в густой синеве застыла золотистая тучка с неровными горящими краями.

— Как красиво! — воскликнул Нэд и крепко прижал меня к себе. — Правда?

Я молча кивнула головой.

Он начал говорить о том, что любит меня больше, чем сам того ожидал, я необходима ему, я именно та женщина, которая ему нужна. Я смогу помочь ему стать таким, каким я хотела бы его видеть.

Мы сели на деревянную скамью.

— Не надо, Крис. Прошу тебя, не надо, — сказал он. Потянуло холодком. Мне была приятна близость Нэда, тепло его тела. И это несколько поколебало мою решимость.

— Мы не должны видеться неделю. Я хочу подумать. Мы отложим свадьбу на время, пока не проверим наши чувства.

— Какой идиотизм! — воскликнул он сердито. Его впервые охватили сомнения. Он потребовал, чтобы я сказала, что люблю его, он знает, что я придумала все это лишь для того, чтобы проучить его за дурное отношение ко мне и несносный характер.

— Я знаю, что заслужил наказание, Крис, но, черт побери, я ведь стараюсь!

Ему казалось, все очень просто. Но я упорно твердила, что это не так. Я поняла, что мы не можем пожениться — во всяком случае «так скоро», добавила я, смалодушничав. Мы должны расстаться на время.

И тогда он ужасно напугал меня, ибо он уронил мне голову на плечо и зарыдал. Я никогда еще не видела, как плачет мужчина. Я считала, что для мужчины плакать так же позорно, как, например, ударить женщину. К жалости примешалось чувство беспокойства и презрения. Какой же он мужчина? Я еще не знала, что в любви мужчина мало чем отличается от женщины. Он так же ревнует и так же мечтает, так же способен создать фетиш и поклоняться ему: дереву на улице, где живет возлюбленная, огоньку в ее окне, аромату ее тела, загадочности ее улыбки, крохотному пятнышку на ногте ее мизинца. Я не знала также, что большое и зрелое чувство заставляет женщину уважать слезы мужчины.

В юности бывает трудно поверить, что кто-то способен тебя безумно любить. В собственном облике мы не находим ничего загадочного и привлекательного. Реальностью кажется лишь наше собственное чувство. Теперь я удивляюсь, что сразу не поняла причину слез Нэда, ибо она была самой простой. Тогда мне казалось, что он разыгрывает передо мной душевную мелодраму в надежде этим вернуть меня. Я не могла, а может быть, и не хотела поверить в искренность его переживаний. Ибо хотя дальнейшая жизнь с Нэдом в значительной мере развеяла мои мечты о счастье с человеком сильной воли (воля и грубость самым опасным образом представлялись мне понятиями тождественными), в тот момент мне еще трудно было поверить, что мой удел — быть опорой одинокого и безмерно ожесточенного мужчины, жаждущего излить свое горе на моих материнских коленях.

Я поднялась. Нэд сидел молчаливый и подавленный, с бессильно опущенными руками. Но вот он вынул из кармана платок и вытер им лицо.

— Куда ты? — спросил он.

Я не ответила.

Он догнал меня.

— Куда ты идешь?

— Не иди за мной.

— Не будь дурой.

Решительно и твердо я сказала ему, что он не должен идти за мной, я не хочу этого. Почему он послушался меня тогда, мне до сих пор непонятно. Должно быть, в моем голосе прозвучала та бессознательная сила или приказ, которым не мог не подчиниться человек, столь подавленный и растерянный.

Я бросилась бежать; луна, казалось, бежала вслед за мной.

— Куда торопишься, малютка? — окликнул меня игривый мужской голос.

Я бежала, не останавливаясь. Наконец, запыхавшись, я остановилась и оглянулась назад. Нэда не было видно. Мне вдруг представилась его неподвижная фигура на деревянной скамье у реки. Спокойным, легким шагом я пошла к железнодорожной станции. Поскольку билеты остались у Нэда, я купила обратный билет до Лондона.

Я сидела в поезде. Голова казалась пустой и невесомой, но эта пустота была приятной. Должно быть, так чувствуешь себя в раю, подумала я, — там тишина, нет бурных чувств, переживаний.

— Душный вечер, — сказал единственный, кроме меня, пассажир в купе, пожилой, небольшого роста мужчина в рыжем котелке.

Я пугалась, когда со мной заговаривали незнакомые люди. Но в этот вечер, казалось, ничто не могло бы испугать меня. К тому же бояться не было оснований, просто моему спутнику хотелось поговорить. Он был очень общительным человеком и тут же сообщил мне, что его специальность — торговля канцелярскими товарами. Я сказала ему, что работаю в конторе.

Нравится ли мне?

Не очень.

Кем бы мне хотелось быть?

Поезд постукивал на стрелках. Дым отлетал назад клочьями серебряной ваты. Луна мчалась вдогонку за поездом.

— Я хотела бы стать писательницей, — сказала я.

— В таком случае вам понадобится много писчей бумаги, — практично заметил мой новый знакомый. У него было доброе открытое лицо. — Я могу снабжать вас ею по очень недорогой цене. — Он протянул мне свою карточку. — И копировальной бумагой тоже.

Поезд остановился в Клэпеме. Я вышла. Мой попутчик ехал дальше, до вокзала Виктории.

В течение двадцати лет я покупала бумагу у его фирмы. Сейчас он уже умер, и дело перешло к его сыну. Мой случайный попутчик всегда служил мне несколько необычным напоминанием о том вечере в Ричмонд-Грине, когда я обрела свою мнимую свободу и почувствовала себя настолько независимой и уверенной, что ушла, оставив Нэда, не посмевшего следовать за мной.

Глава XVIII

В течение недели я избегала встреч с Нэдом и даже отказывалась разговаривать с ним по телефону. Его письма, самые влюбленные из всех, что он мне писал, правда, теперь лишенные обычной ласковой, чуть снисходительной иронии, не трогали меня.

Эмили, которой я ничего не сказала, но которая сама догадывалась, что между нами что-то произошло, совсем не радовалась этому. Если бы это случилось месяц назад, она была бы счастлива, что мой брак с Нэдом расстроился, но теперь, когда дом был продан, деньги за квартиру внесены, а ее собственная квартирка наполовину обставлена, любая угроза нашим планам способна была повергнуть ее в отчаяние. Она просто не знала бы, что делать. Мне казалось, что она уже видит себя выброшенной на улицу — горестно поникшая фигурка на куче пожитков под открытым небом. Испуганный, робкий взгляд ее голубых глаз не давал мне покоя, прося успокоить и заверить, что все будет хорошо.

Прошла неделя. Наконец я ответила на телефонный звонок Нэда.

— Ну? — спросил он резко.

В его голосе слышался страх.

— Я не знаю.

— Ты должна знать. Мы венчаемся ровно через неделю, это решено. Я дал тебе время подумать, поэтому прояви хоть немного благоразумия. Я зайду вечером.

Я сказала ему, что я еще не решила. С минуту он молчал, затем сказал:

— Слушай, мы должны сломать этот проклятый лед. Давай встретимся где-нибудь в общественном месте, там, где мы не сможем ругаться, — он произнес эти слова с изрядной долей сарказма, — и посмотрим, что из этого получится.

— Хорошо, — согласилась я.

Он предложил поужинать в одном из ресторанов на Лестер-сквер. Это был куда более изысканный ресторан, чем те, где мы бывали прежде.

— Ровно в восемь, — сказал он.

— Хорошо, — ответила я.

— Да, Крис, — в его голосе зазвучали просительные нотки, — надень желтое платье, то, что мне так нравится.

Я одевалась очень медленно и очень тщательно. Я все еще не знала, что ему скажу. Но я твердо знала одно: во что бы то ни стало категорически и в последний раз я должна сказать ему, что мы не можем пожениться. Произойдет, конечно, ужасная сцена. Мне казалось, что чем лучше я буду выглядеть сегодня, тем спокойней перенесу ее. Я купила веточку дикой орхидеи (это означало, что в течение двух дней мой завтрак будет состоять из чашки кофе и булочки) и сделала прическу. Я нервничала при мысли, что буду ужинать в таком шикарном ресторане. Даже Каролина не бывала здесь.

Он ждал меня у входа, очень чопорный, во фраке, с красным цветком в петлице, и в его гладко причесанных волосах отражались огни разноцветных ламп. Приблизившись, он поцеловал меня в щеку.

— Ты чудесно выглядишь.

Я поблагодарила его за комплимент.

— Я соскучился по тебе, Крис. По-моему, ты уже достаточно наказала меня.

Глаза его слегка затуманились, словно он вспомнил о чем-то. Мне показалось, что, если бы сейчас я вдруг пожелала, чтобы все осталось прежним (чего я, конечно, не собиралась делать), он обязательно отомстил бы мне за то, что был вынужден подчиняться моей воле. Мысль об этом доставила известное удовольствие. Я почти готова была помочь ему снова утвердиться на прежнем пьедестале, даже если бы мне это дорого обошлось.

Мы спустились в большой душный, залитый электричеством зал. Нэд заказал столик у самой эстрады.

— Если будут эстрадные номера, мы по крайней мере увидим их.

Он заказывал для меня самые дорогие блюда, но я едва притрагивалась к ним. Каждый раз, когда я делала вид, что ем, Нэд исподтишка наблюдал за мной. Я не в силах была смотреть ему в глаза, ибо знала, что увижу в них одиночество и страх. Мы оба боялись друг друга. Нэд много пил.

Я еще никогда не видела его пьяным, — это слово не подходило к нему. Когда он выпивал, это не отражалось ни на его речи, ни на походке. Большое количество выпитого вина придавало его лицу, как многим лицам с правильными чертами, своеобразную, как мне казалось, красоту. Лицо его сейчас побледнело, отчего глаза и губы казались особенно темными, складки разгладились, и кожа была почти прозрачной и хрупкой, как стекло. Он старался сидеть очень прямо и неподвижно. Всегда скупой на жесты, теперь он почти не шевелился, и эта неподвижность придавала ему внушительность.

Кое-как мы закончили ужин. Мы говорили очень мало и как-то нехотя о нашей квартире, о свадьбе, словно все это было реальным. Однако мне это не казалось странным. Надо же было о чем-то говорить. Так не все ли равно о чем.

Наконец он не выдержал:

— Ну?

— Милый Нэд, дорогой мой, — сказала я, — это бесполезно.

— Я тебя не понимаю. Я абсолютно тебя не понимаю.

Я сказала ему, что он давно должен был понять, что между нами не все обстоит благополучно.

— Мы ссоримся, это верно, — сказал Нэд. — Но кто же не ссорится?

— Нет, все обстоит гораздо хуже. Я не чувствую себя счастливой и никогда не буду счастлива с тобой.

Он положил свои маленькие руки на край стола. Через тонкую кожу просвечивали голубые жилки.

Я вдруг сняла кольцо и подвинула его через стол Нэду. Он машинально надел его на мизинец, посмотрел на него и потер камень о рукав. Затем он схватил меня за руку, насильно одел мне кольцо на палец и с какой-то тихой яростью сказал:

— Я не хочу выглядеть из-за тебя дураком!

Глаза его были широко открыты, и он весь дрожал.

— Неужели так важно, что подумают другие? — спросила я. — В сущности это не имеет значения, — Мне действительно казалось, что это так.

— Нет, имеет! Крис, ради бога, перестань. Ведь ты же умница. Ты хорошо знаешь, что перед свадьбой девушки часто капризничают и нервничают. Это вполне понятно. Ты же любишь меня, ты сама мне это говорила. Я готов из кожи лезть вон, чтобы ты была счастлива. Я сделаю все. Но только… — голос его внезапно оборвался, он откашлялся, — … не надо упорствовать. Ты должна выйти за меня замуж. — Он опустил глаза и уставился на скатерть. — Без тебя у меня не останется ничего.

— Я не могу, Нэд, — сказала я.

Началось эстрадное представление. Три негра в матросских костюмах исполняли танец с той гротескной расслабленностью мускулов, которая напоминает пляску подвешенных в воздухе марионеток. Нэд заказал виски. Разговаривать было невозможно, так как мы сидели слишком близко от оркестра и звуки трубы буквально раскалывали воздух.

Я была рада, что почти ничего не пила. Трезвость придавала мне уверенность в себе, мне казалось, что я стала выше ростом, кажусь почти величественной и старше своих лет. Я знала, что выгляжу хорошо. Даже в эти ужасные минуты — при всем моем желании оставаться совершенно равнодушной я знала, что потом, оглядываясь назад, я действительно буду считать эти минуты ужасными, — мне было приятно, что печальные и разгневанные глаза Нэда смотрят на меня с восхищением.

Танец негров закончился. Оркестр приглушенно заиграл приятную, легкую мелодию. На эстраду вышли три девушки, и одна из них была Айрис. На них были узкие черные платья, черные шапочки со страусовыми перьями, белый мех на плечах. Мелкими шажками выйдя на середину свободной полоски паркета между столиками, они приняли элегантно развязные позы и запели: «Три леди с Лестер-сквер».

Айрис увидела меня. Я угадала это по легкому подергиванию ее щек в заученной улыбке.

«Подавив усталость и печаль»… — вдруг пропела она одна и ее слабый, но верный голосок показался мне здесь еле слышным.

— Если это шлюхи, то я предпочитаю дочерей священника. Господи, что за дрянной номер! — воскликнул Нэд.

— Средняя — это Айрис, — сказала я.

— Знаю. Твоя знаменитая подружка. У меня хорошая память на лица. — Он умолк. — На что она мне сдалась? Она и ее глазки!

Отчаяние сделало его очень некрасивым. Он стремился обидеть меня грубостью, но не знал, как это сделать. Он говорил по-прежнему тихим голосом и сидел так же неподвижно, но я чувствовала, что на нас уже обращают внимание.

Айрис задержалась у нашего столика, еле заметно подмигнула мне и пропела последнюю строку куплета, глядя в глаза Нэду.

Он тоже смотрел на нее — он готов был воспользоваться любой возможностью, чтобы отомстить мне. Он улыбнулся ей.

Девушки ушли, и на смену им вышла звезда программы, французская певица. Мы с Нэдом молча слушали ее. Я пролила вино на платье и терла пятно кончиком носового платка, смоченного водой. Я была рада, что нашла наконец хоть какое-то занятие.

Первое отделение эстрады закончилось, и начались танцы.

Нэд поднялся и заставил меня танцевать. Оркестр играл знакомую мелодию, ту, что мы с Нэдом просили играть для нас в Ричмонде в тот самый вечер, который закончился для меня так позорно. Я злилась, потому что эта мелодия невольно будила воспоминания. На какое-то мгновение я почувствовала себя снова счастливой оттого, что танцую с Нэдом под эти грустные звуки и чувствую, как он крепко держит меня, оттого, что я снова с ним в этот последний час разлуки. Вдруг я услышала собственный голос:

— Я люблю тебя, Нэд, но не так, как ты думаешь. Я уже говорила тебе. Ты должен это понять.

Только в ранней юности мы способны верить, что подобные признания могут хоть в какой-то степени служить утешением отвергнутому возлюбленному. Много лет спустя мне самой пришлось услышать подобные слова, высказанные, правда, в более деликатной форме человеком, который был намного старше меня. Мне было стыдно, и я горько сожалела, что допустила это.

Нэд не сказал ни слова.

Когда мы вернулись к нашему столику, нас ждала Айрис. Она не сняла грима, но переоделась в голубое вечернее платье. От скрытого торжества она сверкала, как горсть бриллиантовых осколков.

— Вот я и поймала вас! — сказала она, обращаясь ко мне. — Кристи, ты попалась! Тебе придется представить меня твоему таинственному Нэду. Хотя мы с ним уже знакомы.

— Да, припоминаю.

Голос Нэда казался лишенным всякого выражения.

— Я не знала, что ты поешь здесь, Айрис.

— Я и сама не знала этого до прошлой недели. Кто-то заболел или ушел, и я заняла его место. Ужасный номер, не правда ли? И отвратительная песенка. А этот костюм! В нем я просто лошадь. — В Айрис было что-то успокаивающее, вечное и неизменное, как чередование месяцев в году. — Ведь я похожа на лошадь, правда? — обратилась она к Нэду. — И разодета, словно для цирковой арены, с плюмажем и прочей ерундой. Не хватает только подвесить мне мешок с овсом.

Она снова повернулась ко мне.

— Кристи, свинтус, ты не должна была так долго его прятать. Это жадность! Я обожаю Кристи, — сказала она Нэду, придав своему лицу выражение простоты и искренности. — Она моя лучшая подруга.

Я спросила, будет ли она еще петь.

— Слава богу, нет! Mille fois non[26], детка! На сегодня довольно. Я переоделась специально для того, чтобы посидеть с вами несколько минут.

Нэд предложил ей выпить чего-нибудь.

— О, только чудесного освежающего апельсинового соку, — сказала Айрис, которая не прикасалась к вину. — За вас обоих! Это правда, что на будущей неделе ваша свадьба? Ты просто чудовище, Кристи, что не пригласила меня.

Я смущенно пробормотала, что мы вообще не собираемся никого приглашать.

— Но меня-то можно? Скажи, что можно, Нэдди, — я вас буду звать Нэдди, — вы должны пригласить меня. В церкви я сяду по правую сторону рядом с друзьями жениха, и тогда никто не посмеет меня выставить.

Он улыбнулся, но ничего не ответил.

— Возможно, нам придется отложить свадьбу на неопределенный срок, — сказала я и пояснила, что возникли осложнения с нашей новой квартирой. Нэд продолжал улыбаться. Мне пришлось напомнить ему об апельсиновом соке для Айрис.

— Ах вы, бедняжки! Но помните, Айрис все равно придет, раз она сказала.

К моему удивлению, Нэд пригласил ее танцевать. Как всегда, она вспыхнула, радуясь успеху, в котором, однако, не сомневалась.

— Но мы не можем оставить бедную Кристи совсем одну.

Я сказала, что не возражаю побыть одна.

— Мы совсем, совсем немножко. — Айрис благосклонно позволила Нэду обнять себя. Я следила, как они танцуют, не испытывая ничего, кроме любопытства. Танцуя, Айрис без умолку болтала, и лицо ее светилось оживлением. Нэд смотрел поверх ее головы и изредка односложно отвечал. Как всегда, левую руку она положила партнеру на предплечье, словно была так мала ростом, что не могла дотянуться до плеча. Один раз, откинув голову назад, Айрис залилась таким громким смехом, что Нэду пришлось остановиться. Затем, высвободив руку из руки Нэда, она помахала мне.

Когда они наконец вернулись к столику, Нэд был еще бледнее, но настроение его заметно улучшилось. Он стал разговорчив и подшучивал над Айрис так, словно знал ее не меньше моего.

Я подумала, как хорошо, что мне теперь не надо ревновать. Я считала, что Айрис не может понравиться Нэду, хотя и забавляет его. Конечно, ему еще не приходилось встречать таких красивых девушек. И все же меня задели его оживление и непринужденность в обществе Айрис.

— Кристи, желтый цвет тебе очень к лицу, — сказала она. — Ты выглядишь в нем такой хрупкой.

— Если ты хочешь сказать, что я выгляжу в нем бесцветной, можешь не стесняться, — сказала я, как мне показалось, с достоинством, ибо теперь я была свободна от Айрис, теперь она не могла ни обласкать, ни обмануть, ни обокрасть меня.

— Мяу, фр-р, фр-р! Нэдди, вам не кажется, что Кристи — злюка?

— Нет, Крис хорошая, — ответил Нэд.

Они с Айрис смотрели друг на друга.

— Какой миленький цветочек! Нэдди, у вас в петлице бесподобный цветок! Айрис очень хотелось бы получить его на память. Она собирает цветы.

Нэд заколебался.

Внезапно центр тяжести этого вечера, этой недели, всей моей жизни переместился. Я почувствовала, что люблю, что мне грозит опасность, и от тоски и страха сжалось сердце.

— Ведь Кристи позволит подарить этот цветочек своей подруге. Правда, Кристи? — она коснулась моей руки.

— Это цветок Нэда.

Мне стоило немалых усилий произнести эти слова. Да, всегда так было. Ничего не изменилось. Все та же старая обида. «Вы позволяете ей все отнимать у вас! — сказал бедняга Кейт. — Почему вы позволяете ей это?

Пальцы Айрис прикоснулись к гвоздике. У нее был шаловливый и лукавый вид. А во взгляде, который она бросила на меня, светилась настоящая нежность, какую нередко испытывают друг к другу соперницы.

— Можно или нельзя?

— Пожалуйста, если вам так хочется, — ответил Нэд. — Но цветок уже увял. — Он отстранил протянутую руку Айрис, немного задержав ее в своей, затем вынул цветок из петлицы и воткнул его Айрис в волосы.

— Вы просто душка! — воскликнула она. — Кристи, какой он милый! Ты счастливица, просто счастливица. Ты обязательно должна привести его ко мне, обещай!

И вдруг я услышала, что обещаю ей это. Я была на грани слез. Я вовсе не была ни взрослой, ни сильной, как мне казалось, и я ненавидела Айрис за то, что она лишила меня моей силы и драгоценной уверенности. Мне захотелось, чтобы Нэд поскорее увел меня отсюда.

— Я смертельно устала, — сказала я.

Нэд подозвал официанта.

— Ну, хорошо, — сказал он, а затем, повернувшись к Айрис, спросил: — Вас подвезти? У меня машина.

— Как это мило! Но, увы, я не могу. Я должна быть на какой-то глупой вечеринке и если не потороплюсь, то не смогу даже сменить грим. — Она звонко засмеялась. — А это совершенно необходимо. Клянусь, я бы с удовольствием сменила и лицо, если бы это было возможно.

Она нагнулась, чтобы поцеловать меня. От нее пахло фиалками от ароматных лепешек, которые она, как это ни странно, действительно любила.

— Мне кажется, он очень мил, — сказала она мне так, словно мы с ней были одни. — Желаю вам бездну счастья, и не забывай свою бедную одинокую подружку, которая обожает тебя. — Затем она повернулась к Нэду и окинула его задумчивым взглядом. — Нет, я, пожалуй, не буду вас целовать. Мы еще недостаточно знакомы. — Она погладила его по щеке гвоздикой, которую он ей подарил, и убежала, провожаемая удивленными и восхищенными взглядами публики.

— Пойдем, — сказал Нэд. Оживление его моментально исчезло. Потом уже, когда мы ехали в машине домой, он заметил:

— Очень смешная девица.

Мне тогда показалось, что он сказал это лишь для того, чтобы обмануть меня. Как и все, он не устоял перед чарами Айрис, он позволил ей обворожить себя. Она готова была отнять у меня даже Нэда, который мне, собственно, уже не нужен.

— Она может позволить себе быть смешной, — ответила я сухо, — но вот когда это позволяет себе взрослый мужчина…

— Да, она забавная.

— Она очень красивая.

— Конфетная красота. Не чувствуется характера.

— Однако ты охотно подарил ей этот дурацкий цветок.

— Простая любезность.

— Вздор! — воскликнула я, а сердце мое чуть не разрывалось от горя. Они теперь обязательно встретятся. Они договорились об этом во время танцев.

Нэд вдруг остановил машину. Мы были на Гровенор-Плейс. Неожиданно налетевший ветер зашумел деревьями дворцового парка. Нэд протянул ко мне руки. Я бросилась ему на шею.

— На следующей неделе, — сказал он, — как было решено.

— На следующей неделе.

Волнение от его близости еще никогда не было таким сильным. Я впервые испытывала его и испугалась.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Мы будем счастливы.

— Конечно, будем.

— Мне было нелегко эти дни, — сказал он и, отстранив меня, снова взялся за руль.

В этот вечер я ложилась спать в состоянии восторга и странного смятения и думала, что не усну. Но я тут же уснула и проспала без сновидений до шести часов утра, когда с наступлением рассвета серая комната спешила принять знакомые очертания, чтобы не дать мне увидеть свои таинственные ночные превращения. Я села на постели, трезвая, полная дурных предчувствий, страстно желая, чтобы кто-нибудь вошел, поговорил со мной и успокоил, — кто угодно, пусть даже Нэд, которого я совсем не хотела видеть (как могла я мечтать о нем?), потому что я поняла, что натворила Айрис.

Она явилась, как бог из машины, равнодушный, коварный, озорной бог, само воплощение зла, и вырвала мою судьбу из моих рук.

Она предала меня.