Круги судьбы

Глава 1

Анита была среди первых пассажиров, идущих на посадку в самолет. Ей было немного не по себе, и она, надеясь избавиться от нервной дрожи и продемонстрировать полную уверенность, ослепительно улыбнулась стюардессе. Однако ей не удалось ввести в заблуждение девушку в серо-голубой форме авиационной компании: стюардесс учат определять робких новичков. Среди многих обязанностей, которые лежат на них, есть и такая не самая тяжелая, но и не простая — заботиться о том, чтобы люди, летящие впервые, не сеяли вокруг себя панику. А преподаватель во время долгой дорогостоящей подготовки не раз подчеркивал, что лучший способ справиться с этой проблемой — блокировать панику в самом зародыше.

Стюардесса шла по узкому проходу, помогая пассажирам разместить вещи, а там, где это было необходимо, — пристегнуть привязные ремни, и будто случайно остановилась возле Аниты.

— Вам удобно, мадам?

Чтобы вызвать расположение, девушка придала своему голосу доверительность. Благодарно улыбнувшись, Анита почувствовала, что почти успокоилась.

Дверь салона захлопнулась, и самолет покатил по взлетной полосе. Он чуть помедлил, прежде чем взметнуть свою гигантскую тушу в небо, и Анита зажмурилась, запоздало пожалев, что не осталась дома. Перед самым отлетом она вооружилась до зубов статистикой и теперь знала, что у нее гораздо меньше шансов попасть в катастрофу в воздухе, чем на дороге с интенсивным движением. Но машинами люди пользуются гораздо чаще, тогда как самолеты по-прежнему вызывают тревогу и поэтому неприятны для всех, кроме разве что небольшой кучки пресыщенных бизнесменов, которые разъезжают по миру за казенный счет.

Внезапно Анита поняла, что самолет уже устремился вверх, в синий, залитый солнцем мир, прорезая клочковатые, как сигаретный дым, облака, и с женской непоследовательностью подумала: «Ну и что тут такого? Если бы Эдвард сейчас меня увидел, он бы мной гордился». Она пожалела, что на этом самолете нельзя лететь до Лехенды. К несчастью, тамошний аэродромчик обслуживал только маленькие самолеты, так что после этого перелета предстоял еще один взлет и еще одна посадка.

Та стюардесса, которая так точно угадала ее настроение, теперь вежливо спрашивала, что подать к ленчу — чай или кофе. Анита начала лениво жевать, но скоро поняла, что, оказывается, проголодалась. Она была слишком взволнована, чтобы хорошо позавтракать там, на земле, — с трудом проглотила половинку тоста и полчашки чая, да и было это уже несколько часов назад. Анита заметила, что ее соседка, женщина лет сорока с печальными карими глазами, едва притронулась к еде.

— Вы тоже летите первый раз? — с сочувствием спросила Анита.

Женщина не сразу ответила — кажется, она погрузилась в свои мысли и ни на что другое не обращала внимания. Затем, когда до нее дошел смысл вопроса, ответила:

— Слава Богу, нет! Я летала раз сто. — Она демонстративно отвернулась от Аниты и взглядом дала понять стюардессе, чтобы та убрала поднос с нетронутым ленчем. Анита обиделась — больше всего ей хотелось сейчас поболтать, чтобы отвлечься, а женщина раскрыла журнал. Раскрыла, но не стала читать. Она не мигая смотрела в одну строчку, даже не притворяясь, что ее что-то заинтересовало, не переворачивая страницы. И Анита больше не пыталась заговорить с соседкой.

Большой самолет приземлился. Когда колеса замедляли бег по полосе, огромные двигатели так взвыли, что, когда наконец лайнер остановился и все стихло, этот звук еще долго стоял у Аниты в ушах. Послышались приглушенные голоса, шарканье ног — люди поднимались со своих мест, собирали вещи. Анита проскользнула вперед, заняла место в медленно движущейся очереди, улыбнулась на прощанье стюардессе и вышла на воздух. Яркое, насыщенного синего цвета небо было чистым, если не считать маленького, словно размазанного пальцем облачка; солнечный свет отражался от белых, угловатых, будто голых зданий аэропорта, так что Аните пришлось сощуриться, чтобы хоть немного защититься от слепящего сияния.

Миновав пограничный контроль и таможню, она остановила какого-то служащего аэропорта и спросила, куда ей идти, чтобы попасть на самолет до Лехенды. Тот ухмыльнулся в ответ и бронзовым пальцем указал в направлении здания, где помещался ресторан.

— Вы хотите сказать, что у меня еще есть время выпить чашку чая? — спросила Анита, обрадовавшись, что ей не придется тут же лезть в другой самолет.

— Я хочу сказать, что и не одну, — услышала она загадочный ответ. Тут ее собеседник раскатисто расхохотался и пошел дальше, качая головой в насмешливом недоумении.

Анита сделала еще одну попытку. На этот раз толку было больше.

— Вам нужен драндулет Рока Беннета. Так… погодите. А! Вон миссис Перриман. Она летит на Лехенду. Вам лучше всего присоединиться к ней.

Секунду поразмыслив, Анита подняла свой чемодан и, пригибаясь, потащила его в сторону маячившей впереди элегантной спины.

— Извините, — произнесла Анита, запыхавшись и подходя сбоку.

Каштановые локоны метнулись в сторону, и на Аниту опять упал взгляд печальных карих глаз, заставивший ее в смятении прикусить губу там, в самолете. Какая неудача! Это ведь та необщительная женщина, которая сидела рядом с Анитой в самолете и не захотела с нею перекинуться и словом.

— Ой, извините! Честно, я не стала бы вас преследовать, если бы мне не сказали!.. — выпалила она в неудержимом порыве откровенности, которую вряд ли можно было назвать любезной.

— Что вам сказали?

— Я спросила какого-то мужчину, где найти самолет на Лехенду.

— А, понятно! И он направил вас ко мне.

— Да. Но ничего, я спрошу еще у кого-нибудь!

— Это бессмысленно, — отрезала женщина. — Приглашаю вас выпить со мной чашку чаю.

— Ой, не могу… Не хочу вам навязываться.

— Но вы уже навязались, дорогая, — резонно заметила женщина. — Кажется, мы обе летим на Лехенду. А если я вас сейчас прогоню, то буду чувствовать себя еще большим чудовищем, чем показалась вам. Обычно я не такая необщительная, но сейчас занята своими проблемами и нагрубила вам, чего со мной обычно не случается. Может быть, попробуем еще раз с самого начала? Я Моника Перриман.

Обескураженная давешним отпором, Анита смотрела на попутчицу, не сразу поняв, для чего та протянула руку. Потом от души улыбнулась, протягивая в ответ свою.

— Анита Херст. Если вы не захотите разговаривать, то и я не буду. Я просто буду рядом с вами.

— Вы же не привыкли быть одна, а? — проницательно посмотрела Моника Перриман.

— Нет, — ответила Анита, и ее глаза, помимо воли, наполнились слезами. — Не привыкла.

— Сначала чай, — сказала Моника Перриман, беря Аниту под руку и легонько подтолкнув ее вперед. — Нам надо кинуть монетку, чтобы решить, кто начнет первой, — загадочно прибавила она.

— Первой? — не поняла Анита.

— Ну да! Облегчать душу. Скидывать бремя. Пожалуй, я схитрю и воспользуюсь преимуществом возраста. Мне не терпится поведать свои беды в ухо незаинтересованного и неболтливого человека. Вы не болтливы, мадемуазель?

— Думаю, нет, — ответила Анита. — Хотя меня давно никто не проверял.

Женщина едва слышно вздохнула:

— Я дура, потому что не держу свои проблемы в себе. Подождите, я возьму чай. Здесь самообслуживание, так что вы пока займите столик.

Моника Перриман сняла перчатки. Широкие ладони, пальцы короткие и толстые — на таких кольца смотрятся плохо. Обручальное кольцо было широким, с большим количеством граней, но Аниту заворожило другое, с рубином.

— Да, оно довольно милое, — произнесла Моника Перриман. — Я бы дала вам его померить, но снять его не так-то просто. Если меня когда-нибудь попытаются ограбить, то хотя бы кольца останутся при мне. — Она растопырила пальцы и пренебрежительно на них посмотрела. — Единственное место, которое меня не раздражает набранным весом! — У нее была довольно странная, немного сухая манера говорить, к которой Анита начала постепенно привыкать. Кто же сделал ее такой циничной, из-за кого в уголках рта залегла горькая складка, а в карих глазах застыла печаль? Она посмотрела на Аниту.

— Не хотите услышать совет женщины, которой досталась нелегкая жизнь? — Она кивнула на обручальное кольцо Аниты. — А я вижу, вы уже выбрали себе мужчину. Так вот. Принимайте его таким, каков он есть. Не вступайте в брак с беспечной мыслью, будто вы сможете переделать мужчину, потому что скорее всего вам это не удастся. К тому возрасту, в котором вступают в брак, мужчина уже более или менее сформировался в своих привычках. И если они не похожи на ваши, уничтожьте письма и верните все подаренные им безделушки, пока дело не зашло дальше и подарки не стали чаевыми, которые набираются за годы подчинения его воле и потакания его глупому эгоизму! — Моника Перриман сжала губы и на миг, кажется, ушла в себя. — Теперь все они мои, что бы ни случилось. Об этом я позаботилась. — Она замолчала, чтобы отхлебнуть чая и взять себя в руки. Держа в ладонях чашку, она продолжала почти умоляюще:

— Не делайте такой ошибки — не слушайте его обещаний. Три года, говорил мой муж. Попробуй прожить на Лехенде три года, и, если тебе не понравится, мы найдем место, которое ты полюбишь. Хорошо, сказала я. Через три года я сказала: «Я привыкала к этому острову за эти три года, и он мне не нравится. Давай уедем». «Еще годик, любовь моя! — упрашивал он. — Дела идут не так уж хорошо». Едва ли что-то переменилось и за десять лет! «Ты же не хочешь, чтобы я все бросил, когда дела пошли лучше? Бросить труд всей моей жизни! Это невозможно! Поезжай навести сестру, — предложил он. — Сравни ее жизнь со своей и не возвращайся, пока твое настроение не переменится».

— Значит, — перебила ее Анита, — вы ездили к своей сестре?

— Да. И сравнила… сравнение оказалось не в нашу пользу. Ведь муж сестры всю свою жизнь проболел и не мог обеспечить семью. Но, знаете, что касается счастья, взаимопонимания друг друга и духовного единения — эта пара даст нам сто очков вперед.

— Но вы все же возвращаетесь к мужу?

— Нет, дорогая! — Моника тяжело вздохнула. — Я ухожу от него! — Она, совершенно удовлетворенная, откинулась на спинку стула, словно сказать такое чужому человеку было большим достижением. — Вы же знаете эту классическую шутку: я пришел сказать, что не приду. Ну вот, и я возвращаюсь сказать, что не вернусь. Конечно, могла бы написать письмо. Даже почти написала его. Но сестра убедила меня не пользоваться выходом, к которому прибегают только трусы. Она сказала, что я должна лично объясниться с Клодом. Так что вот она я! А теперь, дорогая, вы должны мне пообещать, что не проболтаетесь об услышанном ни одной живой душе. Я рассказала вам все это, чтобы облегчить душу. И все! Клод Перриман во всех смыслах прекрасный и добрый человек, рачительный хозяин. Я говорю это потому, что, насколько я понимаю, вы, может быть, станете у него работать. В конце концов, на острове он — главный наниматель, и я не хочу с самого начала поселить в вашей душе предубеждение против него.

— Нет, я не собираюсь там работать.

— Я так почему-то и подумала, но не была уверена. Если вы встретитесь с моим мужем еще где-нибудь, на каком-то общественном мероприятии, полюбите его. Мы оба с ним хорошие люди, но оба встретили не того человека на своем пути и не должны были влюбляться друг в друга. Ну обещайте же мне, пожалуйста!

— Конечно, обещаю!

— Спасибо. Интересно, что же так долго задерживает Рока Беннета? — Моника взглянула на часы. — Он безобразно опаздывает. — Она улыбнулась и прибавила: — Впрочем, как всегда.

— Это что, всем известная шутка? — спросила Анита. — Первый человек, к которому я обратилась, очень развеселился по этому поводу.

— В Роке Беннете нет ничего смешного, он первоклассный пилот, но корыта, на которых он летает, никак не назовешь внушающими доверие. Да не беспокойтесь вы! — продолжала Моника, заметив тревогу во взгляде Аниты. — Насколько мне известно, он еще ни разу не терял, ни самолета, ни пассажиров.

— Кто это тут сплетничает обо мне? — раздался вдруг ленивый голос над ними. — Может быть, я и не очень надежный человек, но никогда не говорю неправды! — Аните с этими словами была подарена улыбка. А взгляд Моники Перриман встретился с синими глазами, полными мужественного очарования, чего их хозяин, увы, совершенно не осознавал и что, вероятно, делало знакомство с ним весьма приятным; Анита тоже подняла глаза.

— Рок Беннет, Анита Херст, — представила их друг другу Моника Перриман.

Анита тут же решила, что его глаза казались такими ярко-синими потому, что оттенялись черными бровями и ресницами.

— Очарован! — Рок Беннет склонился над рукой Аниты в галантном поклоне. Искра притяжения проскользнула между девушкой, в глазах которой все еще хранилась тоска по романтике, не исчезнувшая даже с появлением кольца на пальце, и летчиком, которой все время жил в облаках и, кажется, совсем не нуждался в постоянном женском обществе, несмотря на свои легкомысленные манеры.

Задумчивая улыбка тронула губы Моники Перриман. Она одновременно немного завидовала и немного сочувствовала Аните. Годы любви и страсти всегда сочтены; дикий цветок, распускающийся в молодой груди, имеет сердцевину, которая увядает и умирает или, в исключительных случаях, превращается в прекрасное комнатное растение. «И у нас с Клодом могло быть то же самое, — подумала она. — Все было с нами — страсть, готовая превратиться в тепло и нежность, только мы, увы, так и не нашли подходящей комнаты для нашего цветка…» Ее голос стал жестким, когда она напустилась на все еще нежно глядевших друг на друга молодых людей.

— Мы что, весь день тут стоять будем? Как вы собираетесь зарабатывать себе на жизнь, Рок Беннет, если не хотите предоставить нам обещанную услугу?

— Я не знал, что вы торопитесь, мадам! — протянул он в ответ. — Не знает об этом и мой третий пассажир. Боюсь, нам придется его дожидаться.

— Кто же этот бесцеремонный человек, задерживающий рейс?

— Фелипе Санчес. El valiente[1].

По какой-то необъяснимой причине это объяснение, кажется, вполне удовлетворило Монику Перриман. По какой-то иной причине, столь же туманной, этот ответ вызвал тяжелые предчувствия у Аниты, Ей не терпелось увидеть человека, ответственного за внезапную перемену настроения ее новой знакомой.

Через полчаса он появился, неторопливо шагая; однако некоторые головы повернулись ему вслед, а иные сердца забились сильнее — настолько яркой внешностью обладал этот мужчина. В нем было что-то, что у людей обычно ассоциируется с внешностью представителя европейской аристократии, нечто таинственное, не поддающееся точному определению. После того, как их представили друг другу и Аните чопорно пожали руку — в этом рукопожатии не было ни жара, ни нежности приветствия Рока Беннета, девушка с недоумением вздохнула: неужели эти темные глаза отражают весь его характер? Глаза, в которых смешались безжалостность черной пантеры и дружественная бесшабашность, заглянувшие в ее глаза с такой проницательностью, что ей, как смутившемуся ребенку, пришлось первой отвести взгляд.

Она решила, что их третий пассажир насмехается над ней, потому что, не будучи достаточно взрослой, она не готова была встретить такой взгляд, а губы не выдали его потаенных мыслей, оставаясь сложенными в легкую вежливо-вопросительную улыбку.

— Надеюсь, добрые люди, я не заставил вас долго ждать! — чопорно произнес Санчес.

И Анита с неприязнью подумала о нем, вынося поспешное суждение, хотя всегда гордилась тем, что не грешит подобным ни при каких обстоятельствах.

В самолете ей пришлось сесть рядом с ним. Моника Перриман организовала это очень просто — заняла откидное место в хвосте самолета. Близость к дому мукой отражалась на ее лице. У нее еще было время переменить решение, пока не взлетел самолет. Передумает ли она? Нет? Она ушла в себя и снова превратилась в ту неприступную, даже враждебно настроенную женщину, которую впервые увидела Анита.

— Вы уже были на Лехенде? — вежливо спросил Фелипе Санчес.

Сначала Анита подумала было, что он мог бы сойти за француза, но только потому, что казался менее темпераментным, чем испанец или итальянец. Старательно произносимые английские слова выдавали его гораздо больше, нежели смуглая кожа, делавшая его похожим на гордого и высокомерного испанца.

— Это родина моей мамы, — ответила Анита, приподнимая плечи, чтобы придать больше весомости своим словам.

— Да? — И опять этот испытующий, глубокий взгляд, который заставил ее отказаться от лжи даже в мыслях.

— Я бывала там только в своих мечтах.

— Что может быть лучшей причиной для приезда! Я вам завидую.

— Почему?

— Впервые увидеть остров легенды — незабываемое впечатление.

— Остров легенды, — пробормотала она. — Я и забыла, что остров Лехенда имеет именно этот смысл.

— Конечно, вам приходилось говорить на языке вашей матери? — заметил он.

— Боюсь, на устаревшем, — призналась она и прибавила печально: — Сейчас он мне кажется совсем непонятным.

— Все вернется, — с некоторой горечью произнес он. — Иностранный язык — как юношеские глупости, никогда не забывается совсем. — Анита не успела ответить, как испанец уже показывал в окно. — Если вы внимательно вглядитесь, то увидите африканский берег.

Крохотный мазок облака вырос в завесу, которая закрывала обзор, и только иногда в разрывах мелькало волнующееся море. Однако береговая линия Африки, о которой он упоминал, все не показывалась, и Анита решила, что ее спутник смотрит в иллюминатор глазами памяти. У него был вид бывалого путешественника, как, впрочем, и у Моники Перриман, неоднократно совершавших этот полет и легко примирившихся с хрупкостью летательного аппарата. Все страхи Аниты вернулись.

— Море, море! — От восторга с губ Фелипе вдруг сорвалось испанское восклицание, и Анита, подчинившись ему, посмотрела. Облака, будто вытканные из багровой пряжи, волшебным образом расступились, и взору открылись вулканические острова, состоящие из темных окаменевших глыб, фантастически овеваемых буйными ветрами и жадными поцелуями серого моря. Самолетик вот-вот нырнет в покрытую буйной зеленой растительностью красоту долины Пониенте, и Эдвард встретит ее, чтобы отвезти в лучший, а возможно, и единственный отель, который имеется в Кала-Бонита.

— Вас встречают? — спросил испанец заинтересованно, будто прочитав ее мысли.

— Да. — Этим ответом можно было бы и ограничиться, но демон противоречия заставил Аниту добавить: — Меня встречает жених. — Она, словно забором, попыталась отгородиться от него своими словами. Он понимающе улыбнулся и прищурил глаза.

— Понятно. — Это было одновременно утверждение, понимание и веселое неприятие, выраженное в одном слове. — Тогда давайте попрощаемся прямо сейчас. Расставания обычно бывают скомканы, и времени на искренние пожелания не остается. Желаю вам получить удовольствие от поездки, сеньорита. Полюбите мой остров.

— Я уверена, что так и будет. — Если ее слова прозвучали равнодушно, то это потому, что ее привела в раздражение его хозяйская интонация. Надо же — его остров!

— Мы вот-вот приземлимся. Если хотите, можете держать меня за руку, — предложил высокомерный испанец.

Анита взглянула на предложенную руку, от всей души жалея, что у нее не хватает храбрости отказаться, зная, что его ладонь двинется навстречу ее ладони. Так оно и вышло. Пальцы их крепко переплелись.

— Спасибо, — пробормотала она. — Конечно, мои страхи смешны…

— Не извиняйтесь, — произнес он чересчур резко. — Никогда не бояться — значит, не быть человеком.

— А вы когда-нибудь боитесь, сеньор?

Он не ответил, а странно насторожился, прислушиваясь. Анита знала, что мотор теперь гудит как-то по-другому, но решила, что так и надо и что машина готовится к посадке. Первый намек на то, что не все в порядке, послышался в перемене тона Фелипе и едва заметно усилившемся пожатии его ладони. Через секунду подозрение подтвердилось смыслом краткой речи Рока Беннета.

— Нет причин для беспокойства! — Почему они всегда это говорят, когда причины появляются? — Как видите, я перемахнул через посадочную полосу, но не волнуйтесь — мы сядем.

«Я не стану бояться, — подумала Анита. — Страх быстро растет. Я должна задавить его. Смешно, однако мы обычно преувеличиваем воображаемые страхи и преуменьшаем настоящие.

Двигатель издавал какой-то странный ноющий звук. Потом отрывисто кашлянул и совсем замолчал. Внизу, ряд за рядом в зловещем молчании проносились сосны; самолет пошел на снижение. Время от времени, небо и земля наклонялись под немыслимым углом. Чувства Аниты смешались в калейдоскопе ужаса и восторга. Ей казалось, будто она поднялась над собой, над своим собственным страхом. Да, она может погибнуть, но, удивительное дело, она не боялась, и эта мысль наполнила ее удивлением и благоговением. Если она останется в живых, это будет все равно что второй раз родиться. Этот ужасный опыт некоторым образом обогатит ее жизнь, появится большая определенность в ее жизни.

Лицо Моники Перриман застыло словно маска. Будто она что-то поняла.

Фелипе смотрел на Аниту, судя по внешности — типичную англичанку, может быть, с примесью скандинавской крови, принимая во внимание ее длинные золотистые волосы и неправдоподобно светлую кожу. Эта нежная кожа не скроет и малейшего румянца, а глаза — не то, что глаза испанских девушек — не могут спрятать чувств, горящих в душе, наоборот, отражают каждое их движение. В этом им вовсю помогал маленький носик, который за время их короткого знакомства морщился от смеха, трепетал от нетерпения и по совершенно непонятной причине один раз вздернулся от презрения; ее лицо, как зеркало, отражало все ее чувства. С такой девушкой мужчина всегда будет знать, что она о нем думает. Фелипе Санчес наблюдал, как изгибались уголки ее рта, выражая забавное недоверие, когда она пыталась осознать горечь их теперешнего положения. Увидел он, и как с благородной и трогательной решительностью вздернулся кверху ее подбородок.

Он искренне зааплодировал:

— Bueno![2]

Одна бровь — щепотка нежнейших птичьих перьев — взлетела вверх, выражая вопрос.

— Вы приняли неизбежное, сеньорита.

— Что… — сейчас ее серо-голубые глаза заглядывали в его глаза, а ее голос, несмотря на твердо принятое решение оставаться спокойным, был не совсем ровным, — неизбежное?

— Вы разве не знаете? — Что ей можно было ответить, этому очаровательному, полному надежды и собственного достоинства ребенку?

— Я понимаю, что самолет не может долететь благополучно, если ведет себя, как подбитая птица, — сказала она, остановив на нем выжидающий взгляд.

— Стоимость ремонта двигателя непомерно высока. Року придется выбросить его и купить новый самолет, так что, когда полетите назад, цена удвоится! — Неплохая психологическая подготовка, подумал он, говоря это и глядя, как улыбка тронула ее застывшее от страха лицо.

— Фелипе, почему вас называют el valiente? — спросила она.

Прежде чем он успел ответить, Рок закричал:

— Пристегнитесь перед посадкой!

Только он успел это произнести, как удар о землю, казалось, встряхнул все кости Аниты. Теперь, когда все закончилось, ей захотелось немного посидеть без движения, чтобы прийти в себя и, наверное, помолиться, но Фелипе этого не позволил. Он силой поднял ее на ноги и подтолкнул к выходу.

Самолет приземлился на хвост. До поверхности земли, казалось, опасно далеко, но стоило Аните замереть, как Фелипе Санчес толкнул ее в спину, выбросив из самолета. Анита неуклюже приземлилась и тут же согнулась — лодыжку пронзила боль, резкая, как яркое пламя. И опять ей захотелось остаться на месте, чтобы погрузиться в сладостное забытье. На этот раз Рок потянул ее кверху, поставив на здоровую ногу, и, обняв за талию, потащил прочь от самолета.

— Где Фелипе? — спросила она. Поднявшаяся пыль проникла в горло и мешала говорить.

— Пытается высвободить Монику Перриман. Ее кресло зажало, и она ударилась головой.

— Он ее вытащит?

— Да или погибнет, пытаясь это сделать, — последовал мрачный ответ. — А теперь вы должны… — И его голос стих, исчез.

Анита открыла глаза и оказалась в совершенно враждебном мире, состоявшем в основном из громадных валунов причудливой формы, изуродованных и исполосованных застывшей лавой. Это было похоже на кадры фильма ужасов, и она бы не удивилась, если бы сейчас над ней склонился Франкенштейн. Не удивилась она, и увидев глаза испанца в нескольких дюймах над собой. Не удивилась, но пришла в полный восторг.

— Привет, Фелипе, el valiente! — сказала она.

— Вам нравится меня так называть? — застенчиво спросил он.

— Что вы такого сделали, — размышляла она вслух, — чтобы заработать такой почетный титул?

— Лучше спросите, что я делаю. Боюсь, слава человека измеряется его настоящими делами.

— Я вам не верю! — На этот раз его брови поползли вверх. — Вы ничего не боитесь, — пояснила она. — Вы вытащили миссис Перриман из самолета?

— А что вам об этом известно?

— Рок сказал мне, что ее кресло было зажато и она ударилась головой. Вы ее вытащили?

— Да, — мрачно ответил он.

— А где Рок?

— Он пошел за помощью.

— А почему вы не пошли с ним?

— Оставить тут одну мою хромую уточку?

— А кто здесь еще есть?

— Никого.

— А Моника Перриман?

— О, да! — Анита проследила за невольным движением его подбородка и увидела лежащее невдалеке тело. Моника Перриман, спрятанная от ветра за огромным валуном, была накрыта пиджаком Фелипе. Анита тронула тонкий материал его рубашки, заметив, что и галстука на нем нет. Она отметила контраст между смуглой кожей у него на шее и ослепительной белизной рубашки; такой же белизной сверкали и его зубы.

— Наверное, миссис Перриман чувствует себя уютно и тепло в вашем пиджаке.

— Вам холодно?

— Нет, — соврала она.

— Как ваша лодыжка? Уже легче?

Анита посмотрела на свою лодыжку. Нога была аккуратно перевязана полоской бледно-серого цвета, на которой мерцали серебряные полумесяцы.

— Мой галстук был рад вам помочь! — Фелипе мрачно усмехнулся, увидев ее смущение.

— Кажется, от меня одни неудобства, сеньор… Извините, я не вполне разобрала вашу фамилию.

— Фелипе вполне сойдет, мисс Херст.

— Зовите меня Анитой.

— Анита — испанское имя.

— Конечно. Я наполовину испанка, по маме. Но я вам уже говорила.

— Вы сказали, что Лехенда родина вашей мамы. Человек вполне может родиться в стране, не относясь к коренной национальности. Как же дочери Испании удалось дать жизнь столь типично английскому созданию?

— Это самая большая печаль всей моей жизни. Может быть, природа исправит свое упущение, даровав мне типично испанских детей. Знаете, маленькой девочкой я часами предавалась скорби по поводу того, что унаследовала бледность своего отца-англичанина, а не черные мамины волосы и карие глаза. У нее были чудесные глаза — яркие и сияющие, и скрывали ее мысли за темным занавесом. Мои же — источник непоследовательности. Они отражают всю меня.

— Вы полагаете, что вы человек непоследовательный?

— Я прожила такую бесполезную жизнь, — заговорила Анита, раздумывая, не рассказывает ли она слишком много. Она никогда не была особенно сдержанной, но сейчас поняла — еще немного, и она раскроет душу перед этим мужчиной. Кажется, ей станет гораздо лучше, если найдется сочувствующий слушатель. А Фелипе оказался весьма сочувствующим, он слушал очень внимательно.

— Может быть, вам лучше пойти взглянуть на миссис Перриман? — настороженно спросила Анита.

— Я ничем не могу ей помочь.

— Глядя на то, как вы перебинтовали мне лодыжку, я поняла, что вы ничего не понимаете в медицине. Я просто подумала, может быть, она захотела бы немного поговорить с вами. Если, конечно, она не спит.

Молчание.

— Нет, она спит.

— Она сильно ранена? Кажется, она… — Анита задумчиво наморщила лоб. — Но если она спит, значит, ей не очень плохо.

— Уверяю вас, она ничего не чувствует.

Мысли Аниты путались после недавних событий, поэтому она поняла слова Фелипе буквально и даже ответила:

— Это хорошо! — Ее собственная лодыжка изрядно болела, кроме того, она продрогла до костей. И Анита подумала, что смогла бы поспать немного, если бы не так замерзла.

— Нам можно вернуться в самолет?

— Нет. Самолет взорвался вскоре после приземления. Что вы хотите?

— Свое пальто.

— А, так вы все-таки замерзли! Минуточку!

Ему потребовалось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы дойти до Моники. По возвращении он завернул ее в дорогой серый пиджак.

— Так лучше?

— Угу. Чудесно.

Ее непонимание длилось не более минуты. Потом она отдала пиджак обратно.

— Миссис Перриман он нужен больше, чем мне.

Анита не была совсем уж глупенькой и сейчас испуганно и вопросительно смотрела на Фелипе.

— Наденьте пиджак. Должен вам сказать, что Монике Перриман он совсем не нужен.

Анита вспомнила, что произошло с самолетом. Он лежал на хвосте, задрав нос высоко в воздух. Аните стало дурно.

— Я не могу его надеть. Не буду. Это все равно, что снять саван с мертвеца! — В ее голосе появилась неприятная резкость, а уголки губ опустились от отвращения вниз.

Фелипе ничего не ответил, продолжая протягивать ей пиджак. Анита понимала, что стало холодно, что она дрожит от пережитого шока и надо закутаться во что-нибудь теплое. Она понимала, что он может заставить ее сделать это силой, однако она настаивала на своем:

— Я не собираюсь это надевать. Если вы принудите меня к этому силой, я буду ненавидеть вас до самой смерти.

— Если вы не наденете пиджак, ваша смерть наступит очень скоро. Сейчас похолодало, а ночью станет еще холоднее. Ну, будьте же благоразумны!

Если бы в голосе Фелипе было хоть немного пренебрежительности, она продолжала бы упорствовать, но он отнесся к ее понятной брезгливости с умиротворяющим реализмом, и Анита позволила ему натянуть этот проклятый пиджак на ее плечи.

— Как вы можете быть таким бесчувственным? Это естественно! — Она стиснула кулаки, надеясь, что истерика не начнется. — Я разговаривала с ней. Мы пили чай и она рассказала мне такие вещи, о которых в обычных обстоятельствах ей бы и в голову не пришло говорить. Чай и разговоры она считала своим спасением. Теперь все кончено. Ей не придется принимать решение, потому что для нее все кончилось таким образом, какой она, слава Богу, и вообразить себе не могла. — Анита была в смятении и гневе. — Но почему, почему? — Боль усиливалась, и ее голос слабел. Она расстраивалась не только из-за Моники Перриман. Вчера они были еще не знакомы, а завтра Анита, может быть, не сможет вспомнить ее лицо. Она жалела всех, кому пришлось уйти до срока, и каждого, кто оставался, чтобы жить в одиночестве.

— Это ведь не первая ваша встреча со смертью, ведь так? — спросил Фелипе ласково, но проницательно.

— Да! — Ее нижняя губа задрожала, но глаза оставались мучительно сухими. — Моя мама болела, и она умерла. — Как одиноко звучали ее слова! Фелипе почувствовал, что она не может ничего к ним добавить, потому что боль была слишком пронзительной, и он обнял ее. Ее щека повернулась к нему в инстинктивном детском жесте — приласкаться, потом, словно смутившись своего порыва, Анита застыла в его объятиях, словно одеревенела. Но Фелипе почувствовал, что через какое-то время ее напряженное тело расслабилось.

— Вы очень тоскуете по своей маме, — сказал он. — Поэтому вы, наверное, и приехали сюда, чтобы быть поближе к ней?

— Чепуха! — как можно суше ответила она, смущенная тем, что оказалась столь незащищенной перед чужим человеком: ведь у нее не оказалось ни сил, ни опыта, чтобы справиться с ситуацией, в которой она оказалась впервые. — Конечно, мне хотелось побывать в тех местах, где она провела детство и юность. Любой девочке захотелось бы увидеть дом матери. Но не более того…

— Конечно, — согласился Филипе, странно посмотрев на Аниту — иронично и в то же время понимающе. Он догадался, в чем ее слабость — она сама себя не всегда понимала.

— Да к тому же это не остров моей мамы, — проворчала она.

— Это его южная засушливая оконечность, — ответил Фелипе. — И вам представилась уникальная возможность немного заглянуть вперед. В ближайшие годы, когда остров захватят коммерсанты, толпы туристов на автобусах будут отважно преодолевать опасные горные дороги, чтобы поглазеть на этот первозданный хаос.

— Коммерсанты на острове? — переспросила она.

— Ну да! Появятся финансовые акулы, ловцы удачи. Они отнесутся к острову, как ко второму Тенерифе, и станут скупать землю, пока все здесь не зарастет каменными джунглями отелей. Надеюсь, конечно, что этого не случится. Надеюсь, их самолеты взорвутся еще в воздухе.

— Но ведь на самом-то деле вы этого не хотите, правда?

— Разве?

Анита поежилась от пронзившего ее чувства неловкости, однако у нее появилось странное ощущение, что именно этого он и хочет.

— Мне здесь не нравится, — сказала она. — Разве мы не можем сейчас отсюда уйти?

— Я и сам над этим раздумывал. Но ваша лодыжка не перенесет такого путешествия. Дорога вниз слишком далеко отсюда и слишком опасна, чтобы я мог отважиться нести вас, так что, боюсь, мы должны подождать, пока нас спасут. Рок, должно быть, уже поднял тревогу. Кто-нибудь скоро да появится.

Приедет ли Эдвард? — подумала она. Весь восторг от поездки на Лехенду пропал, но следует проявить некоторую радость по поводу того, что скоро она увидит Эдварда. Милый Эдвард! Ее сердце, конечно, будет заполнено им без остатка. Анита чувствовала, что способна любить верно, преданно. Анита, ухаживая во время болезни за матерью, делала это из любви к ней, а не из чувства долга. Благодарности же ее она никогда не забудет, ее жертвы становились бесценными: она тогда простилась с надеждой сделать карьеру, а немногие друзья вообще не выдержали испытания маминой болезнью. Анита была далека от мысли винить людей, которые бросили ее, когда вся она только и зависела от силы маминой головной боли. В то же время девушка не могла не думать, что узы дружбы, наверное, не были столь крепкими, какими казались, и не стала лить слез над потерей. Может быть, именно это и смягчило ее сердце по отношению к Эдварду: он ни разу не попытался покинуть ее и только восхищался ее верностью долгу дочери. Когда все было кончено, Эдвард не подгонял ее с решением, а просто ждал, пока Анита сможет вернуться к нормальной жизни. Не имея достаточного образования, она могла рассчитывать только на самую посредственную работу. Без мамы квартира казалась ей самым унылым местом в мире, и Анита удивилась, почему они не решились как-то обновить ее, потратив немного денег, которые дедушка Энрике Кортес, мамин отец, оставил им. Деньги эти стали истинным потрясением, потому что их всегда было мало. После его смерти виллу Каса-Эсмеральда, в которой жили три поколения Кортесов, нужно было сдавать внаем, чтобы можно было хоть как-то содержать дом.

— Бедный папа! — сказала мать Аниты, когда впервые узнала о его положении. Анита подумала, что это очень великодушно с маминой стороны после того, что ей пришлось перенести.

— Ты не понимаешь всего, детка, — сказала ей мама, когда Анита попыталась произнести что-то подобное. — Папа был прав, а я не права.

— Не права, потому что хотела быть счастливой, мама? Ты ведь была счастлива с папой? — Да, детка, но слишком недолго. Несколько месяцев счастья за двадцать лет изгнания! Иногда я думаю, что с меня запросили слишком высокую цену за мое счастье.

— Почему ты не написала дедушке, когда папа умер? Я уверена, он бы принял тебя.

— На то была своя причина, дитя мое. — В глазах матери сияла любовь. — Самая замечательная причина в мире! — Потом Инез Херст — странно сочеталось испанское имя с английской фамилией, словно два непохожих друг на друга родственника, — объявила тему закрытой и, несмотря на упрашивания Аниты, отказалась продолжать разговор. В тот раз, по крайней мере.

— У меня колет пальцы на ноге, — пожаловалась Анита.

— А я думал, вы спите, — сказал Фелипе.

— Нет, просто задумалась.

— На какой ноге?

— На поврежденной.

Прежде чем наложить повязку из галстука, Фелипе снял с ее ноги туфлю. Сейчас он мягко взял ее ступню и начал растирать, пока циркуляция крови не восстановилась. Подняв голову, он заметил на ее лице странное выражение.

— С шести лет мне очень хотелось попасть сюда, на остров. Так что можно сказать, что к этому дню я шла шестнадцать лет. И не ожидала, что свою первую ночь здесь проведу так неуютно. Я поплачу, если вы не возражаете?