Латинист и его женщины

Глава 17. МОИ САМЫЕ ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Пожалуй, я слегка поторопился, начав свой рассказ обо мне и о моей соседке Зинаиде с событий 14-го апреля 1998-го года. Генеральская семейка, человек в сером костюме, вопли за стеною и рыженькая Люся — в общем-то ничего особенного в этом нет. Вот разве только Зинаидин сон. Видимо, это из-за него я так неловко поспешил… Но, как бы там ни было, а я раскаиваюсь в этой своей поспешности, заявляю о своей приверженности обстоятельному и упорядоченному изложению событий, и сейчас я должен пока оставить день, которому я невольно приписал какое-то особое значение, и вернуться к истокам всех событий — года на полтора назад.

Последние несколько дней августа 1996-го года были для меня наполнены ожиданием: кто же наконец станет моим соседом по коммунальной квартире, вместо съехавшей недавно моей мучительницы — старой карги и скандалистки? Обе комнаты, которые прежде занимала ветеранша партии, теперь пустовали и были заперты, и мне было лишь доподлинно известно, что обмен уже состоялся и новые жильцы вот-вот въедут.

И вот однажды это случилось: въехали! И именно этот момент и есть истинное начало всей моей истории.

Это были женщина, её сын и маленький собачонок. Последнее я отметил с тревогой, так как очень не люблю собак. Кроме того, было ещё и пианино, а это — музицирование, и кто его знает, приятное ли на слух или невыносимое!..

Какие-то люди занесли вещи, посидели в гостях, пошумели, отмечая новоселье, и разошлись. И остались только женщина и мальчик. Не считая собачонка. И никаких мужчин. И это притом, что я холостяк.

Так-так…

Женщина была очень привлекательна: красивая фигура, ярко-голубые глаза, светлые волосы; на вид ей было лет тридцать. Мальчику же, тоже очень симпатичному, белобрысенькому, можно было дать лет четырнадцать. И я тогда долго ломал голову над тем, во сколько же лет она его умудрилась родить, если, конечно, он доводится ей родным сыном, а не пасынком или каким-нибудь племянником.

Разумеется, познакомились мы в первые же минуты. А после ухода шумной компании так даже и очень мило и спокойно побеседовали. Я кое в чём помог — что-то прибил гвоздями, что-то подвинул, взял дрель и кое-что посверлил. Но идти в активное наступление не спешил ни в первый день, ни во второй, ни в третий… Так и жил бок о бок с прекрасною незнакомкой, даже и не зная, чем она занимается и что у неё на уме, откуда она переселилась и почему. Пианино же её при этом загадочно и многозначительно помалкивало.

Присматривался я целый месяц. С тревогой отметил, что женщина, во всём обладая очень даже неплохими данными, упорно ходит только в длинных платьях — и дома, и на улице. Или в брюках. Естественно, я заподозрил некое скрытое уродство: у бедняги что-то с ногами, вот она и стесняется их показать. Жаль. А ведь такая симпатичная с виду! И пианино — с ним то же самое: притащила с собой, и — не трогает. С чего бы это? Играет слабо или вовсе не умеет — вот единственный ответ.

Глава 18. ВЫЧИСЛЕНИЯ

Через месяц (был уже конец сентября) тайны стали раскрываться: моя соседка появилась в короткой юбке, и с ногами у неё при этом всё обстояло великолепно. Тогда же я впервые услышал и её игру на пианино и негромкое пение. Приятно поражали манера исполнения и выбор музыкального произведения — это была классика. Охотно допуская, что это всё был лишь некий психологический приём, я всё же немедленно ринулся в наступление. Оживился, разговорился, сразу перешёл на ты и — слово за слово — сделал ещё одно открытие: оказывается, моей соседке совсем не тридцать лет. Незадолго до переезда ей исполнилось тридцать семь — она мне сама честно и добровольно в этом призналась!

С одной стороны — открытие неприятное: женщина намного старше, чем я думал прежде. А с другой стороны, это просто здорово: женщине — тридцать семь, а выглядит на тридцать.

Что ещё? Сама сказала, не дожидаясь вопросов и намёков: не замужем. Разведена. По профессии инженер-технолог в области сельскохозяйственного машиностроения, того самого, что сейчас остановилось во всей России и особенно в городе Ростове-на-Дону. Любит животных и классическую музыку — ну это я и так уже понял… А сюда переехала из очень приличной и просторной квартиры, а вовсе даже и не из коммунальной. Нужно было окончательно и бесповоротно размежеваться с бывшим мужем, вот она и совершила этот ужасный обмен с ухудшением жилищных условий.

Тогда же и я рассказал о себе: тоже, мол, разведён; раньше жил с женою в квартире её родственников, а теперь вот попал сюда, в коммуналку… Моя бывшая жена теперь живёт в Испании, на Балеарских островах. Замужем за испанцем — черноволосые испанцы страсть как обожают русских блондинок. Испанец очень богат — на его деньги бывшая жена и купила мне эту комнату в коммуналке, чтобы мне не так обидно было… Пожалела… Да, живут богато… Там, на островах, у этого испанца — собственная гостиница (и, кажется, не одна), и в этом есть своя прелесть: с одной стороны, бывшая супруга не имеет ко мне никаких претензий и не просит алиментов, а с другой стороны, я могу быть спокойным за судьбу дочери — с голоду не помрёт на чужбине. Хотя и то плохо: неизвестно, когда её удастся увидеть вновь — ведь денег для поездки на Балеарские острова у меня нет, а сама бывшая жена заявила, что сюда, в эту нищую, богом забытую Россию — она больше уже ни ногой. И дочку никогда не пустит… А я очень люблю свою дочку и вообще — детей. Вот такие у меня дела… Классическую музыку люблю, а вот кошек и собак ненавижу… А где работаю? Да в мединституте. Преподаю там латынь.

За этим моим сообщением последовала реплика:

— Мединститут! Это, должно быть, денежное место!

— Ничуть, — ответил я. — Конечно, у нас там учатся только отпрыски богатых и влиятельных родителей — это правда, но мне мало что перепадает от этого ихнего богатства. Натаскиваю по-латыни отстающих, да ещё даю уроки английского языка, иногда — немецкого или французского; клиентура у меня никогда не переводится… Вот и весь боковой заработок. Кое-как живу. Выживаю. И уж во всяком случае на заграничные поездки заработать себе не могу. Я ни разу не был за границей.

— Ты любишь свою работу?

— «Работу» — это означает язык и его преподавание?

— Ну да, я в этом смысле и спрашиваю.

— Трудно сказать… По-настоящему я знаю и люблю только два языка — латинский и свой родной русский. Английский ненавижу за то, что он как раковая опухоль расползается по Земному шару; к французскому — равнодушен. Более-менее уважаю немецкий — это язык очень богатый, почти утончённый, но он сейчас никаким спросом не пользуется, и мои знания мало кому нужны.

— У тебя есть машина?

— Нет, — решительно ответил я, всем своим нутром отчётливо понимая: это очень плохая рекомендация моей персоне. Почти приговор. Ну да и пусть.

Наступило молчание.

— Это очень плохо, что у меня нет машины? Или не очень?

— Очень, — честно и просто ответила Зинаида. — Все мои мужчины всегда были с машинами. И по заграницам всегда ездили. И английский язык — они его если и не знали, то по крайней мере очень уважали. Я просто поражаюсь тебе: как это можно не любить английский язык! Ведь это такой прекрасный язык!

Я усмехнулся.

— А сколько у тебя в жизни было мужчин?

— Я на такие вопросы не отвечаю.

— Почему?

— Потому!

— А ты возьми и ответь!

— Давай договоримся так: никогда больше этой темы не касаться — о том, что было, с кем и сколько раз.

— Давай, — охотно и весело согласился я. — Мне так даже и интересней будет. Но предупреждаю: я человек наблюдательный. И — хороший психолог. А ещё — у меня очень сильная память. Так вот: ни единого слова, сказанного тобою, я никогда не забуду, ни единого твоего жеста, ни единого наблюдения над тобою не упущу. Через некоторое время я и сам определю все интересующие меня подробности.

С Зинаиды вдруг мигом слетела вся её торжественность. Она так даже и испугалась:

— Ой, не напрягайся ты так! Не надо! Я тебе со временем и так всё сама расскажу. Ты только не торопи меня, хорошо?

Глава 19. ВЕЧЕР НА ВИЛЛЕ

Однажды мы пошли в гости. Не хочу называть точного места, но одно скажу: это была двухэтажная вилла, на высоком берегу прекрасного, скажем так, водоёма (название которого я также утаю), и окружённая забором, высотою в разных местах от трёх до пяти метров. Забор был весьма профессионально оснащён колючею проволокой и сигнальною системой. Он был очень длинным, ибо огораживал большой участок, и Зинаида при входе в эти таинственные владенья была почему-то больше всего поражена не колоннами и башенками, не охраной и собаками, а именно этим самым забором.

— Куда ты меня привёл? — шепнула она, оглядываясь по сторонам.

— Увидишь, — ответил я.

— Здесь хорошо! Такая кругом природа! Но почему такие крепостные стены? Такие толстые, такие высокие! На них пошло кирпича и железобетона вдвое больше, чем на весь этот дворец!

Я прошептал:

— Если у человека есть деньги, то должен же он их как-то потратить! А кроме того, если они есть, то их надо ещё и уберечь от разграбления — вот для того и забор.

Зинаида нашла мои доводы вполне разумными, после чего я познакомил её с хозяином — весьма пожилым выходцем из Средней Азии, и мы провели в его обществе несколько приятных часов: шампанское, шашлыки, слуги, появляющиеся при одном щёлканье пальцев, разговоры о том, о сём… Был уже вечер, когда хозяин, пожелав нам спокойной ночи, отправился куда-то в свои покои.

Появившаяся по его команде русская служанка — толстенькая и неказистая, но одетая во всё с иголочки — весьма почтительно сообщила, что она уже постелила нам. Зинаида вся так и вспыхнула при этих словах и потребовала подробных разъяснений, а получив их, тут же велела, чтобы мне и ей постелили отдельно, но в одной комнате.

Пока всё это происходило, я всматривался в Зинаиду: длинное, торжественное платье тёмно-синего цвета, строгий взгляд, надменный тон, а на голове — русая коса, намотанная чуть ли не в виде короны.

Вскоре служанка вернулась и пригласила нас следовать за нею. Из каминного зала на первом этаже мы проследовали в роскошно убранную комнату наверху.

Когда мы остались одни, Зинаида пояснила мне, почему она велела постелить отдельно:

— Я тебе не проститутка.

Объяснила и насчёт того, почему всё-таки в одной комнате со мною, а не совсем отдельно:

— В чужом и непонятном здании страшно оставаться одной, а в тебя я верю, и ты для меня здесь единственный родной человек и защитник.

Зинаида чего-то ждала от меня в ответ, но я промолчал.

Вид из обоих окон был великолепен: вода, освещённая отблесками от светящихся окон нашей виллы и огромных размеров деревья — видимо, очень старые. Они стояли на противоположном берегу мрачною стеною — наш свет до них не доходил — и шумели, перешёптываясь о чём-то своём на ветру, шумели. А чуть правее был мост — от старости совершенно неказистый, почти уродливый; казалось, он соединял не два берега, сужавшиеся в этом месте, а просто одни камышовые заросли с другими.

— Ты точно не будешь приставать ко мне ночью? — спросила она наконец.

Я хотел было ответить резко, по-хамски: не дождёшься! Но сдержался. Спокойно и насмешливо сказал:

— Очень ты мне нужна!.. А стелить нам с тобою одну общую постель — это была не моя инициатива. Это они тут сами так почему-то решили, глядя на нас.

— Так ты будешь приставать или не будешь?

— Я же с тобою живу в одной квартире и разве когда приставал к тебе?

— Нет, пока ещё никогда, — согласилась Зинаида.

— Ну вот и сейчас не буду.

Она ненадолго вышла в ванную. Возвращаясь, сказала:

— Закрой глаза, я пройду.

Я закрыл глаза. Судя по звукам, Зинаида прошла к своей постели и улеглась на неё.

— Можешь открыть глаза, — скомандовала она.

Я открыл. Зинаида лежала на своей кровати с распущенными волосами и укрытая одеялом.

— Ты правда не подглядывал?

— Правда.

— Верю.

— Правильно делаешь. И вообще запомни такую вещь: если я что-нибудь тебе говорю, то только правду.

— Ты что же — никогда не врёшь?

— Вру. Но только чужим людям, а не своим друзьям. И стараюсь делать это как можно реже.

— Кто этот человек, у которого мы в гостях?

— Этого тебе знать не надо, — ответил я. — Скажем так: свой человек, а не чужой. Считай, что мы просто приехали сюда на курорт. Разве тебе было здесь плохо?

— Ну что ты! Всё было очень хорошо. И хозяин такой гостеприимный.

Охотно допуская, что нас могут прослушивать, я выдал несколько комплиментов в адрес хозяина. А потом предложил:

— Давай спать.

— Давай.

Я уже засыпал, когда Зинаида вдруг спросила меня:

— Признайся, ведь ты меня принял за проститутку? Но кто ты мне такой, чтобы я ложилась с тобой в постель! — голос у неё был злой, и чувствовалось: она долго думала, прежде чем высказала мне это.

— Не злись, — ответил я. — Спи.

Глава 20. РАЗОЧАРОВАНИЯ

На другой день, когда мы уже вернулись домой, я кое-что объяснил Зинаиде: я приезжал к этому человеку не просто в гости, а за гонораром. Он заплатил мне некоторую сумму (не очень большую) за то, что я написал от его имени книгу.

— Какую книгу?

— Описание его собственной жизни. Называется «Истоки». Его страшно волнуют истоки его величия. Когда-то это был очень большой человек, и жил он в Средней Азии. Но потом он чего-то там не поделил у себя на родине и бежал в Россию. Он давно отошёл от коммунистической партии, но и своему новому султану, который у них там называется президентом, — тоже подчиняться не захотел. Так и живёт воспоминаниями о прекрасном коммунистическом прошлом, о Советском Союзе. В сущности, он несчастный человек. Бедняга надеется, что когда-нибудь очень не скоро, не при его жизни, всё вернётся восвояси, и тогда о нём вспомянут. И отметят его пребывание на этом свете всем, чем полагается: памятниками, бронзовыми бюстами, коврами с его портретами, кинофильмами, картинами в музеях, переименованными улицами и даже городами. А чтобы эту работу облегчить, он уже сейчас оставляет потомству кое-какой материал.

— И ты смог написать целую книгу?

— Я думаю, что в наше время, когда образованные люди расплодились как тараканы, написать книгу — толково, хорошим слогом — может любой дурак. Главное же моё достоинство, которое он во мне вычислил, это не только образованность, но и честность. Если я обещал не болтать, то болтать и не буду. Так что, на эту тему меня больше ни о чём не спрашивай.

— Хорошо, — согласилась Зинаида, а потом задумчиво добавила: — Как бы я хотела, чтобы и про меня кто-нибудь написал книгу!

— Ты уподобляешься этому азиату! — засмеялся я.

— Но ведь книга о человеке — это как бы бессмертие!

— Вот и он тоже — помешан на бессмертии! А по мне: жить надо хорошо сейчас и на этой самой земле, а не откладывать всё на суд потомства или на загробное царство.

— Я совершенно согласна с тобой, но кто его знает, каким свойством обладает написанное…

— И каким же оно может обладать свойством?

— А таким: просуществовать долго и иметь какие-то последствия может именно то, что написано, а не то, что просто прозвучало в воздухе и смолкло, — ответила Зинаида.

Я не придал тогда особого значения её словам, но запомнил их. И, как потом оказалось, не зря.

— Что ты больше любишь — осень или весну? — неожиданно спросила Зинаида.

— Пожалуй, осень.

— И я — тоже. Утром, когда мы проснулись, там был такой красивый вид из окна: жёлто-красный лес над водой, камыши… Если бы только не колючая проволока!..

Я сказал:

— Мне постоянно снится один и тот же сон: будто я живу в какой-то незнакомой местности — лесистой и гористой. Мой дом стоит на горе, и я в нём живу и живу с семьёй… А из моих окон открывается вид на ДВЕ озёрные цепи; они тянутся от подножья моей горы в разные стороны до самого горизонта… Я спрашивал одного своего знакомого — специалиста по психологии — о том, что это означает, почему озёра вытянулись в ДВЕ цепочки, а не в одну, а он мне и говорит: это, говорит, знак твоей раздвоенности. А какой раздвоенности — так мне и не пояснил. Уклонился. Ну так вот: в этом своём сне я надеваю резиновые сапоги и хожу под холодным моросящим дождём где-то вдоль берега то одной озёрной цепи, то другой… А иногда плаваю на лодке и ловлю рыбу. И это очень странно, я ведь никогда в жизни не ловил рыбу… Видимо, это и есть моё представление о счастье.

Зинаида очень внимательно слушала меня, а потом сказала:

— Бойся таких снов, а то они возьмут и сбудутся. Особенно, если ты про это напишешь. И будешь ты тогда ходить под холодным моросящим дождём в резиновых сапогах!.. И хорошо ещё — если только в этой, земной жизни, а если в той, будущей? И целую вечность?..

— А что? Пусть! Я бы с удовольствием!

— Странные у тебя представления о счастье… Вот если бы я была богата, то я бы поселилась где-нибудь там, где есть небоскрёбы, пальмы, бассейны…

— Небоскрёбы и пальмы — ненавижу! Резиновые сапоги и прогулки вдоль озера под моросящим дождём — это лучше.

— А я обожаю, когда пальмы, когда небоскрёбы, когда шикарные машины, когда всё такое зеркальное!..

— Скажи по совести, — прервал я её, — ты разочарована во мне?

— К чему ты об этом спрашиваешь?

— К тому что, вот я тебя привёл во дворец. А там: камины, мрамор, люстры и прочее. И всё это — не моё. Не потому ли мы и спали порознь?

Зинаида чуть усмехнулась и сказала:

— Давай не будем ссориться!

— Давай.

— И давай останемся друзьями!

Я охотно согласился и с этим предложением.

Глава 21. ПРОНИЦАТЕЛЬНЫЙ И ВСЕВИДЯЩИЙ

Любви у нас не только не получилось, но её просто и быть не могло. Была дружба, были добрососедские отношения. Вот и всё.

Однажды моя Зиночка впала в меланхолию. Плакала у меня в комнате — пришла в гости и разревелась. Попутно рассказывала: на работе у неё случилась такая-то неприятность. Все, мол, вокруг плохие, и все — обижают!

А я ей слово за слово: не принимай, мол, Зиночка, близко к сердцу, это ведь у тебя просто график такой.

— Какой такой график? — изумилась Зина.

— А вот смотри, — и я подвёл её к своему компьютеру, нашёл нужный файл и показал график. — Видишь эту кривую линию?

— Вижу.

— Сейчас она у тебя в самой нижней точке. Это твой эмоциональный спад. Просто тебе сегодня положено плакать, вот ты и плачешь. А плохая жизнь тут вовсе и ни при чём. Жизнь — она ведь всегда трудная. Зато видишь вот: с завтрашнего дня у тебя начнётся подъём; кривая поползла вверх, видишь? И ты снова повеселеешь…

— Ой, правда?

— Правда! Ритм всех твоих спадов и подъёмов я уже давно вычислил. Он у тебя очень чёткий.

— Да когда же ты успел?

— Уметь надо. Я же тебя предупреждал, что я очень наблюдателен. Вот полюбуйся — всё наперёд известно.

— Значит, ты и на будущее сможешь предсказать, когда у меня что будет?

— Смогу.

— Ой, какой ты молодец, — восхищённым шёпотом проговорила Зина. — Спасибо тебе.

Глава 22. ПРЕЙСКУРАНТЫ, ТАРИФЫ И ПРОЧЕЕ

А однажды она пришла ко мне в комнату и заявила: хочу замуж. Может быть, она думала, что у меня и на этот счёт в моём компьютере есть какая-то подсказка?

Подсказки не было.

Я ей: выходи себе на здоровье, кто ж тебе не велит?

А она мне: вышла бы, да вот достойных не вижу.

А я ей в ответ: а что — какие-то варианты уже были?

А она мне: были.

И стала рассказывать. Много всякого понарассказала, и получалось так: если руку и сердце предлагает порядочный, то непременно бедный, а если богатый, то непременно непорядочный.

— Так что же для тебя важнее — сам человек или его материальное окружение? — спросил я.

— Хочется, чтобы и то, и другое было в норме.

— А что включает в себя понятие «норма»?

Зина затруднилась с ответом.

— Машина, — подсказал я.

— Да, машина, — согласилась Зина.

— Машина любая или только приличная?

— Ну, если ты имеешь в виду «Запорожец» или там «Москвич», то — разве же это настоящие машины?

— Понятно. Дом или квартира?

— Да. Дом или квартира.

— Приличный дом или приличная квартира?

— Конечно. В трущобе я жить не хочу.

— Приличная зарплата или приличный источник дохода?

— Да. А зачем мне нищий? Я люблю роскошь и не скрываю этого.

— По этому поводу мои любимые древние римляне высказались когда-то следующим образом: ejus est nolle, qui potest velle. Что в переводе означает: кто имеет силы желать, тот может не желать.

— А я не хочу не желать! Для чего тогда и жить, если и того нельзя пожелать, и этого?

— Для тебя, как я посмотрю, жизнь — это один сплошной магазин, где можно покупать все нужные тебе жизненные блага. Но ведь это и есть бездуховность.

— Неправда! Я духовна! Я верующая! И бог не запрещает стремиться к материальным благам. Красиво жить не запретишь! Бог меня любит, и поэтому я всю жизнь жила хорошо… А я и сейчас хочу жить хорошо! Вот так! Я хочу жить красиво!

— Итак, ты хочешь жить красиво, — продолжил я прерванную тему. — Но почему ты думаешь, что достойна красивой жизни?

— А потому, что я дорого стою.

— А кто тебе это сказал?

— А я и сама это знаю. Ещё когда я была замужем за этим моим первым придурком, я столько необыкновенных предложений получала! Шикарные мужчины постоянно говорили мне: бросай ты его, идиота, переходи ко мне, будешь как сыр в масле кататься!..

— Чего ж не бросила, не перешла и не каталась?

— Дура была. Вот и не бросала, вот и не переходила. Верность мужу хранила.

— Что? Не изменяла ему никогда?

— Никогда. Вплоть до одного события, когда я сильно разозлилась на него и тогда уже изменила. Но это уже было под самый конец наших с ним отношений.

Я задумался о чём-то своём, а потом почему-то спросил:

— А ты бы теперь смогла вот просто так — взять и продаться мужчине? За деньги.

— Смогла бы.

— Уже пробовала?

— Ещё ни разу, но я знаю: я готова к этому.

— И за сколько бы ты отдалась?

— За миллион долларов.

— Кто ж тебе столько даст? А вот как насчёт суммы в семьсот пятьдесят тысяч долларов?

— Отдалась бы.

— А за пятьсот тысяч?

— Отдалась бы и за пятьсот тысяч.

— А за двести пятьдесят?

— Нет! Даже и за четыреста девяносто девять тысяч долларов не отдалась бы. Полмиллиона — это мой нижний предел.

Конечно, весь этот наш разговор был вроде бы как шуткой. Но на самом-то деле в каждой шутке всегда есть доля правды.

Всем своим нутром я тогда почувствовал: в этой шутке есть очень и очень большая доля правды. Баба мне фактически говорит: купи меня, если у тебя есть деньги! А нет — и не суйся.

Тогда же я очень серьёзно спросил её:

— Ну хорошо. Допустим, что нашёлся мужик с миллионами. И он пришёл покупать тебя. Но ведь существует известное правило: do, ut des — я даю, чтобы и ты мне дал. За свои деньги этот почтенный покупатель должен будет получить хороший товар, а перед покупкой — пощупать его руками.

— Ну и пусть пощупает. Если он почтенный и если он покупатель, а не так — бродяга какой-нибудь. Пусть даже в зубы посмотрит — они у меня все в отличном состоянии. Я — товар отличного качества!

— Вижу. У тебя сногсшибательная фигура, красивое и умное лицо. Ты, как и подобает настоящей русской красавице, естественная, а не крашеная блондинка и с настоящими голубыми глазами, а не с накладными линзами, как у американских кинозвёзд. Ты прекрасно умеешь держаться, говорить, рассуждать, смеяться. Ты одеваешься только со вкусом и никак иначе. У тебя великолепная походка, осанка, величественный поворот головы, властное или даже надменное выражение глаз, от которого любого мужчину бросит в дрожь…

— А тебя — разве не бросает?

— Нет. С чего бы это меня бросало? Я, хотя и не щупал тебя руками и в зубы не заглядывал, но знаю точно, что ты на самом деле дурочка.

— Спасибо за комплимент.

— Пожалуйста. Если не обиделась, я продолжу.

— Продолжай, я не обиделась, — ответила Зина сквозь слёзы.

— Итак, ты вся состоишь из одних внешних достоинств. Но что ты ещё сможешь дать мужчине, кроме всего этого?

— Ласку, заботу, внимание, — ответила Зина голосом, дрожащим от еле сдерживаемого плача. — Ты ещё не сказал, что я прекрасная хозяйка. Я отлично пеку! Я сошью всё, что угодно! Я прекрасно умею танцевать, потому что в детстве занималась балетом и фигурным катанием; у меня хороший голос, и я умею петь… И ещё: посмотри на мои две комнаты — у меня в них всегда идеальный порядок! Ни пылинки, ни соринки!

— Видел. Восхищаюсь, — сказал я. Вероятно, у меня это прозвучало как-то насмешливо.

И тут Зинаиду прорвало:

— Ну чего ты всё смеёшься и смеёшься надо мной? Издеваться только и умеешь!

— Я не смеюсь. И не издеваюсь. С чего ты взяла?

— Но я же чувствую!

— Ничего ты не чувствуешь. Я тебя, дуру, жалею.

— Жалельщик нашёлся! Чем жалеть, так лучше бы помог чем-нибудь!

— Хоть сейчас. Всё, что в моих силах, сделаю, — ответил я и достал из шкафа конверт. — Здесь гонорар за мою книгу об истоках величия того самого бедняги, у которого мы с тобой были в гостях. Дарю.

— Я не возьму. И я не о деньгах!

— А о чём тогда?

И тут она встала и ушла в свою комнату. А затем вернулась с газетой. Протянула — на, мол, читай.

Стал читать.

Это были сопровождаемые фотографиями брачные объявления из-за границы: средних лет голландец из Амстердама — знающий несколько иностранных языков и владелец казино; старый немец из Мюнхена — программист и одновременно человек очень положительный; швед из Упсалы — преподаватель университета; негр из Африки, утверждающий, что он очень богат; американец, итальянец, араб… «Стая стервятников! — с ненавистью подумал я. — Русских женщин им захотелось! Они поняли, что наши бабы остались без присмотра; все неженатые мужики у нас — или пьяницы, или психи, или безработные, или зэки, или погибают в горячих точках… А с другой стороны — почему бы и не взять то, что плохо лежит? Всё равно ж ведь добро пропадает!»

— Ну и что? — спросил я.

— Ты ведь знаешь языки?

— Да знаю кое-какие.

— А ты сможешь написать письмо этому симпатичному голландцу?

— Голландского не знаю, но по-немецки написал бы. Все голландцы ведь знают немецкий. А что?

— А этому шведу из Упсалы и этому американцу?

— Смог бы. По-шведски или по-английски.

— Ну так вот — напиши им всем письма от моего имени! Я-то сама не смогу! А ещё у меня есть адрес фирмы, которая вербует домработниц в Соединённые Штаты…

— И ты, получив положительный ответ, поедешь или в Голландию, или в Швецию, или в Америку?

— Да куда угодно поеду, лишь бы только отсюда вырваться!

— А если там окажется плохо?

— Ты же сам рассказывал — там хорошо!

— Я не рассказывал.

— Но ты же рассказывал про свою бывшую жену, которая живёт теперь припеваючи в Испании, на каких-то необыкновенных островах и горя не знает. Я тоже так хочу жить!

— Но ведь я приводил тебе её не в качестве примера, достойного подражания, а совсем наоборот. Баба совершила подлость, просто взяв и сбежав от меня и от собственной страны туда, где лучше!

— Я тоже хочу совершить такую же, как ты говоришь, «подлость». А сбегать мне ни от кого не надо, потому что я — ничья, я — сама по себе! И я вправе распоряжаться собой! И я хочу туда, где лучше!

— Послушай, — начал я терпеливо. — Сколько уже раз по телевидению передавали исповеди наших русских женщин, побывавших на Западе. И в масках, и без масок они рассказывают одно и то же: с ними там обращаются как с рабынями: то в Германии албанская мафия содержит их на тюремном режиме в публичных домах, то в Америке наши же бывшие эмигранты из числа вчерашних диссидентов заставляют вкалывать русских женщин служанками за совершенно смешные деньги!..

— Это для них — смешные, а для нас — это огромные деньги!

— Ну вот, ты поедешь туда и будешь там с утра до вечера убирать какую-нибудь виллу, готовить жратву, подносить выпивон-закусон и нянчить господских деток!.. А когда к хозяевам приедут гости, какая-нибудь дама скажет тебе: вы нам неправильно постелили постель! Перестелите!.. Пойми: они, там на Западе, считают нас рабами, а нашу страну — колонией, которую можно грабить, сколько угодно! «Славянин» — это ведь только по-русски звучит красиво, вроде бы как «славный», а к примеру, на скандинавских языках существительное «slav» имеет два значения — «славянин» и «раб»… Они там все глубоко презирают нас!.. Я хоть за границей ни разу и не был, но с ними, с иностранцами, сколько раз уже разговаривал и сколько всяких насмешек понаслышался!.. И ты ещё хочешь ехать к ним, к этим сволочам?.. Не буду я тебе ничего писать!

— Ну почему? Ведь это ТЫ разочаровался в Западе, а не Я! Ведь это Я поеду, а не ТЫ!

— Я сводничеством и работорговлей не занимаюсь.

— Да какое же это сводничество? Какая же это работорговля? Я сама хочу туда уехать!

— Дура ты. Русские женщины — самые лучшие в мире. А самые красивые среди русских — ростовские! Это всем известно, а кому неизвестно и кто впервые приехал к нам в Ростов, тот это сразу же замечает. Вот потому на этот товар и спрос такой огромный. А ты — русская и ростовская!

— Знаю без тебя!

Исчерпав все доводы, я закричал:

— А ты уверена, что ихние мужики — лучшие в мире?

— Не уверена. И мне это совсем не нужно — лучшие или худшие. Я просто хочу жить хорошо. Хочу вывести в люди своего сына, если уж у самой жизнь такая неудачная сложилась.

— Ты и из своего мальчишки сделаешь калеку — он у тебя или озвереет от рабства, или, как ты, потеряет последние остатки человеческого достоинства! Дура ты и больше никто!

— Знаю, что дура. Согласна. Но что ты предлагаешь?

Я понял, что я сейчас или никогда должен предложить нечто очень большое и важное. Например, самого себя. Да я бы и предложил, если бы чего-то из себя стоил. Но ведь я голодранец. Жалкий преподаватель латинского языка.

— Ничего я не предлагаю.

— Ну вот то-то же.

Глава 23. ДАВАЛЬЩИК НАСТАВЛЕНИЙ

Уже в который раз она мне рассказывала о своём бывшем муже: лишь только увижу на фотографии или вспомню — дух перехватывает и делается плохо. И зачем мы только разводились? Ведь так жили хорошо; я его любила — он меня… А теперь вот — разве это жизнь?

— Вся твоя хандра ничего не стоит, — сказал я. — Надо почаще смеяться, почаще веселиться…

Зина покачала головой и печально возразила:

— Не с чего мне, рыженький ты мой, смеяться и не с чего веселиться. Жизнь ужасна.

— Ты ошибаешься, Зиночка: жизнь прекрасна! Кроме того, тебе надо почаще музицировать…

— Настроения нет.

— Надо заниматься спортом…

— Занимаюсь. Всю жизнь занимаюсь этим проклятым спортом… Думаешь, отчего у меня такая фигура?

— Вот и продолжай в том же духе! А кроме того: побольше интересуйся искусством, читай интересные книги и самое главное — время от времени хотя бы! — занимайся любовью.

Зинаида вдруг как бы очнулась от чего-то, посмотрела на меня с невыразимым презрением и проговорила резко изменившимся голосом:

— А с чего ты взял, что я время от времени не занимаюсь любовью?

Глава 24. ЧЁРНЫЕ ТУЧИ

Ни до, ни после я её не видел с таким неприятным и жестоким выражением лица.

И ни до, ни после она не вызывала у меня такого отвращения. Что она решила обо мне? Что я, будучи голодранцем, со всеми своими случайными и жалкими заработками претендую на высокую честь, которой не заслуживаю?

А если бы я и впрямь претендовал на высокую честь заниматься с нею любовью, то неужели — это такое уж преступление? Ведь чтобы так посмотреть на человека, как она посмотрела на меня, надо ну очень уж сильно презирать его и чувствовать своё сильнейшее превосходство над ним!

Но в чём же заключается её превосходство надо мною?.. И чем я заслужил такое презрение?.. А если бы я подошёл к ней с миллионом долларов и сказал: «Давай переспим!», разве бы она посмотрела на меня таким же взглядом?..

Я так никогда и не смог ответить на эти вопросы.

Итак, она сказала мне:

— А с чего ты взял, что я время от времени не занимаюсь любовью?

С показным равнодушием я пожал плечами:

— Занимаешься, ну так и занимайся на здоровье. Это ведь как раз то самое, что я тебе настоятельно советую для снятия стрессов.

— Дважды в неделю. По строгому графику. Мой мужчина человек очень занятой. Так же, как и я. После этих слов Зина встала из-за стола — дело происходило, как всегда, в моей комнате — и с каким-то новым для меня ядовитым выражением поблагодарила меня за гостеприимство (мы как раз пили чай с пирожными) и вышла.

Мне даже и перед самим собой не хотелось сознаваться в каком-то не совсем понятном для меня поражении. Словно бы продолжая изображать перед кем-то напускное равнодушие, я подумал: «В конце концов теперь-то уж проблема плохого настроения и стрессов решается полностью. У женщины есть любовник, вот пусть он её и развлекает и отвлекает, и лечит от хандры, и утешает, когда она разревётся. Ну причём здесь я?»

Целых два дня после этого мы то ли не виделись на самом деле, то ли избегали друг друга… Я вдруг понял, что вроде бы как обижаюсь на что-то, а она на меня вроде бы как злится, и, поняв это, решил быть выше мелких житейских страстишек. Был как раз канун нового года, и я, воспользовавшись случаем, даже и подарок ей преподнёс, рассудив про себя так: мол, любовник любовником, а это — от меня. Просто так, от чистого сердца. Я ведь ни на что не претендовал и ни на что не обижаюсь. Подарок — это было что-то из парфюмерии — был принят несколько сдержанно и недоверчиво, но я всеми силами дал понять: хочу, мол, чтобы между нами были самые добрые, самые приятельские отношения.

Глава 25. ВСПЫШКА МОЛНИИ

Был ли тот неприятный и странный разговор, не было ли его — какая разница? Так рассудил я тогда и правильно сделал. И словно бы та наша беседа состоялась не несколько дней назад, а только что закончилась, я уже после новогодних праздников спросил Зинаиду:

— Хотя бы фотографию показала, что ли…

Она молча принесла из своей комнаты две фотографии и почему-то с величайшим волнением протянула мне одну из них.

— Их у меня всего две, но эту не надо… Это я так просто…

— Не надо — так не надо, — согласился я.

— Его зовут Леонид Антонович. Он — банкир.

— Леонид Антоныч — так Леонид Антоныч; банкир — так банкир, — чуть ли не зевая от скуки и взяв в руки снимок, я приготовился тщательно и обстоятельно изучать его, проникать в самую глубинную сущность изображения…

Никакой глубинной сущности не оказалось, и никуда проникать не пришлось.

Удар был таким сильным, что я вздрогнул и побледнел от неожиданности. Ничего более гнусного я, кажется, ещё никогда не видел в жизни. Ну разве что в кино. В индийском. Когда показывают какого-нибудь злодея, роль которого исполняет тщательно подобранный по всей многолюдной Индии артист… Я смотрел на фотографию: смуглый и черноглазый человек сидит в ресторане и смотрит прямо в объектив; всё лицо, вроде бы и улыбчиво и даже как-то добродушно, но слеплено оно лишь из одного-единственного материала — из Порока. Порок так прямо и сочится из этого лица… Потрясённый, я откинулся на спинку кресла и долго молчал.

Похоже, что Зинаида ожидала от меня чего-то похожего, но всё-таки не в такой степени.

— Какой он, скажи, как ты думаешь?.. Что ты увидел в нём? — спросила она. — У него турецкая примесь, в роду у него были турки — поэтому он такой чёрный… Но это — ничего, он — очень порядочный…

Я молчал. «Если скажу ей правду, — с каким-то ужасом подумал я, — она меня возненавидит, и мы окончательно поссоримся».

— Что ты увидел в нём? Ты должен был что-то увидеть… ты же должен понимать…

«А скажу неправду — поймёт, что лгу. Я ведь ещё ни разу не обманывал её… Ну, возненавидит — так возненавидит, — продолжал размышлять я. — Как-нибудь переживу».

И я сказал нечто страшное:

— Да тут и понимать нечего. По его роже и так всё видно.

— Что видно? Что видно?.. Всё ты выдумываешь! Ничего такого и не видно!.. Это прекрасный человек! Я тебе не верю! — Зина вскочила и, подбоченясь и сверкая глазами, выкрикнула: — Зато в тебе самом — много гадостей! Я тебя ненавижу!

— Не веришь — так не веришь, много — так много, ненавидишь — ну и на здоровье, — равнодушно и устало ответил я. Теперь уже я не притворялся, мне теперь действительно было наплевать на эту женщину и на её судьбу. Вслух я сказал: — Да ты садись, чего ты всё стоишь? И глазами меня так не сверли — меня этим не прошибёшь. Показывай лучше вторую фотографию!

Зина снова уселась рядом со мною, но показывать фотографию не спешила — дрожащими руками прижимала её к своему животу.

— Не надо. Теперь-то уже зачем? Ты и так всё понял, — сказала она тихо.

— Ничего я пока ещё не понял! — прикрикнул я на неё. Главного не понял: как ты можешь ходить с таким человеком по улицам?

Зина снова вспыхнула:

— А я и не хожу! У него есть машина! Шикарная, между прочим! За семьдесят две тысячи долларов! И он меня в ней возит! Вот так-то!

— Но всё равно: приходится ведь где-то появляться на людях… Ведь люди о тебе плохо подумают, если увидят в таком обществе!

— Никто плохо не думает. Все только хвалят. Подружки — так даже и завидуют.

— Ну, хорошо, а твоя мать, твоя сестра — они-то видели?

— Видели.

— Ну и что?

— Ничего. Нормально. Мать только говорит: почему ты замуж за него не выйдешь, а мне стыдно признаться ей, что это не от меня зависит, и я сказала, что просто раздумываю и всё никак не решаюсь…

— Ничего не понимаю… Отказываюсь понимать!.. Ну ладно. Показывай же, наконец, вторую фотографию!

Она покорно показала.

Удар был ещё сильнее прежнего: самодовольный, цинично ухмыляющийся хам в майке и шортах сидел, широко расставив волосатые ноги, в каком-то плетёном кресле на фоне своей шикарной машины за семьдесят две тысячи долларов и каких-то пальм. В зубах сигарета. По роже одним сплошным пятном расплылось безграничное самодовольство.

Глава 26. ЗАТИШЬЕ

Может, она разыгрывает меня?.. Или это всё мне приснилось?.. Ведь снится же мне постоянно один и тот же дом на горе с видом на озёра; я выхожу из этого дома и гуляю вдоль озёрных берегов, или ухожу в лес, а потом возвращаюсь домой, и всё так натурально, будто наяву… Так, может быть, и это мне снится?

Затосковал. Какая всё-таки безотрадная штука жизнь! Потом успокоился — в конце концов меня это всё никак не касается; я в этой истории — чужой. Немного погодя сказал:

— В той газете, что ты мне тогда показывала, можно было бы найти лица и получше этого.

— А я же тебя просила: Павлик, напиши письма! Напиши письма! — Зина чуть не плакала. — А ты только смеялся надо мной. Благородного из себя корчил — работорговлей он не занимается! Сводничеством не занимается! Русских женщин не продаёт!..

— Но откуда же я знал, что твои дела настолько плохи?.. Ну ладно! Давай напишу! Прямо сейчас! Где твоя газета, где твои адреса?

— Выбросила я ту газету.

— Купи новую.

— А новую покупать не буду. Судьба это, Павлик. Вот и всё. И ты, — у Зины в горле что-то клокотнуло, — извини меня, пожалуйста, если я тебя чем-то обидела.

— Ну что ты, — сказал я. — Это ты меня прости.

Глава 27. ОВИДИЙ

«От безделья это всё, от безделья!.. — думал я потом с досадой на самого себя. — Вечно я лезу туда, куда не надо!» И в самом деле — ну чего соваться? Пусть женщина живёт себе так, как ей нравится. А Публий Овидий Назон таким балбесам, как я, прописал в своё время на такой случай мудрый рецепт:

Что в моём немножко вольном переводе на русский язык звучит так:

Глава 28. ГЕОМЕТРИЧЕСКИЕ ФИГУРЫ

После этого Зинаида стала приводить своего банкира уже открыто. А раньше она, оказывается, приводила его в квартиру лишь в моё отсутствие или сама приходила к нему домой.

А я и не знал.

В скором времени мы так даже и познакомились. Общались самым доброжелательным образом — в основном на кухне, как правило, — за чаем; иногда это бывало в комнатах Зинаиды, реже — в моей комнате. Зина при этом всегда усаживалась так, чтобы это было приблизительно на равном расстоянии от меня и от Лёни-банкира, ласково и спокойно смотрела на нас обоих и, поглаживая своего дымчато-серого собачонка, задумчиво приговаривала: «Мужчины вы мои, мужчины!..»

Я считал, такой треугольник делом совершенно ненормальным, но, поставив крест на Зинаиде как на человеке, уже ничему больше не удивлялся, и этот её гнусный тип уже не казался мне больше таким уж мерзким. В конце концов, мало ли каких людей не бывает на свете? Так что же теперь — всех их ненавидеть за то, что мне не нравится их внешность, не по душе их образ жизни? Ну а то, что Зиночка выбрала себе именно такого друга, — так это ведь её личное дело…

А потом меня с необъяснимою страстию потянуло на хулиганство. Мне тогда было ещё тридцать восемь лет, и страшное, несмываемое клеймо сорокалетнего ещё не отягощало моей совести. Я всё ещё пребывал в среднем возрасте, а не в старом, а ростовский мединститут — это ведь такое романтическое место: вокруг роскошный парк, рядом величественная, совершенно неповторимая в масштабе всей России Театральная площадь и вид с высоты верхних этажей института — куда-то в неизведанную даль азиатских степей… И вот какой номер я откинул по случаю моей принадлежности к средневозрастной категории и романтичности моего места работы: привёл домой молодую студентку.

Цитировать Овидия по этому случаю — не решаюсь.

Понятное дело, что никакой порядочный и умный преподаватель никогда в жизни не будет крутить со своими студентками. Но я закрутил. Ей было двадцать лет, и звали её Ларисой. У неё незадолго до этого возникли большие нелады с латынью, угрожающие ей отчислением из мединститута. Родители обратились ко мне за помощью, платили мне большие деньги, но с некоторых пор стали передавать мне их НЕ из рук в руки, а поручать эту простенькую финансовую операцию своей дочери: мол, ты у нас уже взрослая, занимайся там, будь умницей и сама же и плати этому дяде. Лариса же, искренне желая освоить латынь, одновременно с этим столь же искренне любила деньги и сразу же смекнула, чем это пахнет. И предложила мне сделку.

Заметим: ОНА — МНЕ предложила, а не Я — ЕЙ.

Я, конечно, поразился до глубины души её моральным достоинствам и умственным способностям, но согласился с условиями и, добросовестно обучая девушку латыни, принимал от неё плату уже не в денежном выражении. А совсем в другом.

Это был как бы мой вызов Зинаиде: ты так, ну а я так!

Первая Зинина реакция была глубочайшим изумлением. Она не ожидала от меня такой прыти. До сих пор она думала, что я человек комнатный, кабинетный, оторванный от жизни и не подозревала во мне таких невероятных способностей — развращать юных студенток…

А потом она успокоилась. Моё пояснение насчёт того, кто кого больше развращает — я девушку или она меня, Зина восприняла с сочувствием и с юмором. Более того: её отношение ко мне после первого же знакомства с Ларисой переменилось до неузнаваемости. Именно с этого момента мы с Зиной стали не просто хорошими приятелями или добрыми соседями, а жили в одной квартире душа в душу, словно нежно любящие друг друга брат и сестра.

К ней по-прежнему дважды в неделю приезжал Лёня-банкир, а ко мне теперь трижды в неделю наведывалась моя Лариса.

Ларисочка курила и похабно смеялась. Зину и Лёню называла на ты и обращалась с ними так, словно бы они были её ровесниками. Банкиру это было явно приятно — он как бы чувствовал себя от этого моложе, а Зина прощала это панибратство с закрытыми глазами — только потому, что эта девчонка была моя подруга.

Глава 29. ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ…

Такого у нас с Ларисой ещё никогда прежде не случалось: однажды она осталась у меня ночевать. Её наивные родители всегда строго следили за её нравственностью и не позволяли девочке не ночевать дома. Но на сей раз они были где-то в отъезде, и такая ночёвка стала возможна. И в это же самое время, согласно своему графику, остался на очередную ночёвку у моей соседки и её «жених» — Лёня-банкир.

Среди ночи я и Лариса проснулись от шума за стеною.

— Нет, это невозможно, — пробормотала Лариса. — В следующий раз, когда мои предки уедут, будем ночевать у меня. У меня квартира нормальная, без соседей… И вообще — очень большая…

— Непременно так и сделаем, — сказал я. — Будем кататься на велосипедах по всем вашим комнатам. А теперь спи и не обращай внимания на шумы.

— Но я не могу заснуть… Разве ж тут уснёшь?.. — сонным и одновременно ехидным голосом бухтела Лариса. — У них что там — выяснение отношений или это какие-то формы сексуального сотрудничества?

— Не знаю.

— Но как же, ведь это твои ближайшие соседи, и ты должен по малейшим звукам определять всё, что у них там происходит.

— Вот прицепилась! Говорю тебе: не знаю. Понятья не имею, что у них там такое происходит!

А я и в самом деле удивился и ничего не понимал: сын дома, а Зинаида расшумелась. Но внимательно прислушался и вдруг сообразил: эти звуки — отнюдь не эротического свойства.

А совсем другого.

Глава 30. ДРУЗЬЯ-ПРИЯТЕЛИ

Вскоре я и Лариса уже были в соседней комнате. Оказывается, Лёне-банкиру стало плохо с сердцем. Зина уверяла его, что нужно вызвать «скорую помощь», а тот утверждал, что не нужно, мол, такое и раньше с ним бывало, и каждый раз — проносило. С другой стороны: огласка — ну крайне нежелательна. Впереди выборы в какой-то там иностранный совет директоров, и, если в Америке станет известно, что один из претендентов не очень-то в форме, то возможны последствия…

И тогда моя Лариса как будущий врач героически бросилась мерить пульс и давление, делать уколы, а я и Зина героически бросились подносить какие-то таблетки и капли — всё необходимое предусмотрительный банкир на всякий случай хранил в Зининой комнате. И всё кончилось хорошо, и было ощущение какой-то большой и дружной семьи, в которой все — свои.

А потом Лёня-банкир заснул глубоким сном. Спал и ничего не услышавший Олег — сын Зинаиды, но мы-то, трое взрослых, уже спать не могли.

В скором времени обозначилась такая полусемейная сцена: две женщины и один мужчина — на коммунальной кухне. Лариса сидит на табуретке в своём потрясающе красивом халатике, купленном ею в Венеции — мелкие красные цветочки на зелёном фоне; одна нога очень эффектно закинута за другую. И курит. Зинаида стоит рядом — и тоже в халате, и тоже в дорогом, а не дешёвом, но только в длинном и торжественном, в лиловом, а не пёстром — и готовит по случаю ночной трапезы какой-то необыкновенный кекс собственного изобретения.

И вот моя Лариса, очень смешно пародируя меня, начинает рассказывать Зинаиде про меня же, делая при этом вид, что я где-то не здесь:

— И тогда он мне сказал: или ты постигаешь латынь, или ты никогда не станешь врачом! Ну я тогда и сама призадумалась уже всерьёз: а какой же врач без латыни? И взялась после этого за ум. Ты не представляешь, Зиночка, я всегда мечтала быть гинекологом. Боже, я всегда мечтала об этом!

Зиночка при этих словах в знак согласия и понимания облизывает кончики пальцев, выпачканные в чём-то невообразимо вкусном.

Я слушаю.

— Это ведь и бабки шальные, и полезные знакомства, и почёт, и уважение, и связи, и просто — интересная работа. Кропотливая. Мужики — они ведь такие сволочи! После них у женщин всегда так много неприятностей!

Тут Зиночка усиленно кивает головою. И в это время на кухне появляется проснувшийся от всей этой болтовни Олежек — симпатичный белобрысый мальчик. Увидев то, чем занимается мама, начинает канючить сонным голосом:

— Мама, дай мне кекса! Я очень люблю, когда ты делаешь такой кекс!

— Ну какой кекс посреди ночи!

— Ну вы же едите. Почему мне нельзя?

— Мы — взрослые. А ты — ребёнок. Завтра поешь, а пока марш в свой туалет да ложись-ка спать!

— Так вот я о мужиках, — продолжает Лариса, дождавшись, когда Олег окончательно уйдёт спать в свою комнату. — Им бы, гадам, лишь бы своё сделать, а что там у женщины после них — это ведь им, паразитам, неинтересно…

— Ой, и не говори! — тяжело вздыхает Зина.

— И тогда всё спасение — только в гинекологе! А я люблю приносить людям пользу. Терпеть не могу напыщенных слов, но это — моя жизненная позиция, Зиночка, моё кредо: быть полноценным членом общества! И вот представь: на пути к этой цели стоит латынь… Это какой-то бред сумасшедшего, а не язык! А эти древние римляне — просто маньяки какие-то! Разве можно было придумать такой язык!..

Зина сочувственно кивает.

— А врачом так хочется стать. А значит, и латынь надо учить. И вот тут в моей жизни появился Павлик.

— Павлик у меня молодец, — с гордостью за меня говорит Зина.

Ларисочка делает мощную затяжку и окутывается облаком дыма.

— Молодец-то молодец, но тоже — извращенец тот ещё.

— Паша? Извращенец? Никогда не поверю!

— Я, конечно, не в ТОМ смысле. Не в обычном. В обычном смысле он — нормален. Но вместе с тем, посуди сама: разве может нормальный человек знать в совершенстве латинский язык да ещё и получать от него кайф?

— А он получает?

— Ещё как! Он обалдевает от этой своей латыни! Он, оказывается, ещё в университете проникся к ней любовью на всю оставшуюся жизнь! Любил только одну её и никогда ей не изменял!

— Кому не изменял?

— Латыни!

— Так она ж ведь не живая!

— Вот то-то же и оно! Я теперь понимаю, почему жена сбежала от него в Испанию.

— Почему?

Ларисочка глубокомысленно затягивается табачным дымом и, хотя и видит, что я нахожусь совсем недалеко и всё прекрасно слышу, говорит заговорщическим и комическим шёпотом:

— По-моему, латинский язык заменяет ему женщину. Ну а какая ж баба вытерпит измену?

— Какой ужас!

— Так что, если бы не я в его жизни…

Где-то проносились поезда — пассажирские, товарные, я их легко различал по звуку. Отрывисто гудели маневровые тепловозы и грохотали формируемые составы, которые то и дело загонялись то на один путь, то на другой, то на третий, то на четвёртый… Голоса диспетчеров перекликались над железнодорожным полотном близлежащей станции. Я тогда слушал всё это и посмеивался. Зачем с женщинами спорить? Они всё равно ничего не поймут.

Потом события развивались так: Олег проснулся утром и перед уходом в школу получил кусок маминого кекса, а Лёня-банкир в тот же день выздоровел, после чего вся эта Ларисина ценная информация была целенаправленно доведена Зинаидой до сведения своего любовника: мол, наш Павлик безумно влюблён в латынь.

И Лёня-банкир успокоился ещё больше насчёт возможной конкуренции с моей стороны. Латинист — это не настоящий мужчина. Это что-то вроде гомосексуалиста. И оставлять свою собственную женщину в одной квартире с ненастоящим мужчиной — не страшно. А даже и полезно. Что-то вроде шута, сторожа или комнатной собачки.

Глава 31. ПРОЩАНИЕ БЕЗ СОЖАЛЕНИЯ

Как-то так получилось, что я потом расстался с Ларисой — она под моим руководством хорошо усвоила эту безумную латынь, благополучно сдала экзамен и вскоре потеряла ко мне интерес. А я — к ней. Впрочем, расстались мы, хотя и без особого сожаления, но как-то мирно и по-хорошему.

При всём своём корыстолюбии она так даже и некоторые вещи свои оставила у меня, включая и потрясающе красивый и дорогой халатик из Венеции. При встрече в институте я ей напомнил о вещах, но она со смехом ответила:

— Подаришь той следующей, что у тебя будет после меня.

— Я так и сделаю, — пообещал я.

И сдержал своё слово.

Глава 32. ВАЛЕНТИНА

Второй хулиганский поступок с добыванием новой женщины я совершил просто и хладнокровно: пошёл в девятиэтажное здание одного рабочего общежития, где по моим сведениям проживало великое множество беженцев и беженок из горячих точек бывшего Советского Союза, мгновенно нашёл общий язык с комендантшей. И вот она, перебрав в уме несколько вариантов, остановила свой выбор на Валентине, 1972-го года рождения, из 248-й комнаты… Молодая женщина не так давно потеряла в Таджикистане мужа и единственного ребёнка и теперь вместе с матерью ютится в перенаселённой комнатушке…

Затем комендантша представила мне эту Валентину — скромную, симпатичную девушку двадцати пяти лет, русскую, блондинку с голубыми глазами, как я и заказывал. Представила и меня Валентине: отрекомендовала меня в качестве человека положительного и приличного. Мол, принимай от него любое предложение, дурой будешь, если откажешься. Тебе, в твоём-то положении, — не до гордости. Потом заговорил я: нужна приходящая домработница, чтобы мне стирала, гладила, готовила — хотя бы два-три раза в неделю; платить много я не смогу, и, если мои условия ей не подходят, то — общежитие большое, а комендантша — моя старая знакомая. Найду десяток других женщин.

Валентина тут же согласилась. И так всё потом и вышло, как я перед этим запланировал: вначале она у меня была домработницей, а позже стала выполнять и другие, более сложные функции.

Это была совершенно безропотная, с каким-то феодально-азиатским мышлением женщина, готовая подчиниться любому хозяину. Если бы я стал её оскорблять или избивать, она бы, наверное, смирилась и с этим. Ничего подобного я, конечно, не делал — обращался с нею, как добрый хозяин, вот и всё… И на тот момент, с какого я начал свою историю, именно эта женщина и была при мне единственною спутницей жизни. Характерно, что и Зинаида с какого-то времени прониклась твёрдым убеждением, что я и Валентина — самые настоящие муж и жена. Я уверял её, что это не так, но Зинаида оставалась при своём мнении.

Однажды она сказала мне:

— Ты и не представляешь, как я рада, что и у тебя кто-то есть! Мне так было жалко тебя, когда ты после ухода Ларисы остался совсем один в этой своей комнате… И мне всё время казалось, что мой долг непременно переспать с тобою, чтобы тебе стало легче…

— Ну и переспала бы!

— Но ведь я — почти что замужем… И ты… ты — мужчина не совсем моего типа!.. Ты не обижаешься?

— Нет. Тем более, что и ты женщина совсем не моего типа.

— Ой, правда? Я так рада, что у нас с тобою разъяснился этот вопрос! Я тебя люблю, но — как брата, как родного человека… Мне с тобою так хорошо! А теперь, когда ты нашёл себе кого-то, у меня на душе стало спокойнее!..

И ещё одна Зинаидина заявка:

— Я всё понимаю: единственный порядочный мужчина, какого я когда-либо знала, это ты. Но так уж получилось, что Лёня встретился мне в жизни раньше тебя — всего на каких-то два месяца! — и как бы занял то место, какое мог бы занять ты. Ну а теперь-то, когда место уже занято, разве ж я могу так вот просто взять и выставить человека за дверь? Значит, такова моя судьба…

Я на эти её слова ответил грубо, по-хамски:

— Иногда мне просто хочется набить тебе морду — такая ты дура…

Большие голубые Зинины глаза округлились от испуга:

— Павлик, но ведь ты же не сделаешь этого, правда?.. Разве так можно — бить женщину?

— Не сделаю, конечно. Рука не поднимется. Но ты заслуживаешь…

Глава 33. РИСУНКИ

Однажды, когда в квартире не было никого, кроме меня и Зины, та вошла ко мне в комнату (а я сидел в это время за своим компьютером и спиною к ней), обвила меня сзади за плечи и, ни слова не говоря, расплакалась — тихо так, без особых рыданий.

Со школьных лет мне запомнилось наставление великого Корнея Чуковского о том, как не надо говорить: однажды он был свидетелем того, как взрослый дядя пытался утешить плачущую девочку совершенно чудовищным вопросом. Дурные примеры хорошо запоминаются, и в полном противоречии с полученным наставлением я полюбопытствовал у Зиночки словами того самого дяди:

— Детка, ты какому вопросу хнычешь? — этак вежливо, чуть оглянувшись и не слишком отрываясь от своего рисунка.

— По какому, по какому… Жить тошно, Пашенька, рыженький ты мой, — вот по какому!

— Отчего же так, Зиночка? — с изумлением спросил я. — Посмотри на мой рисунок. Жизнь прекрасна, как вот эти озёра, уходящие вдаль. И эти леса, и эти горы… И всё у нас с тобою в этой жизни есть, что нужно, а ты говоришь: тошно.

— Ничего у нас нет — ни у меня, ни у тебя. А то, что есть, то не нужно. И этот твой мир — нарисованный, а не настоящий.

— Как говорили древние латиняне: natura nihil facit frustra. Что в переводе означает: природа ничего не творит зря. Всё, что есть, то и есть. И то, что мы имеем, вот то самое нам и причитается. Так что, не ропщи.

— Да как же не роптать, когда всё вокруг так плохо!

— А ты бери пример с меня и довольствуйся малым. Хочешь, я покажу тебе свои картинки? — и я стал показывать на экране свои рисунки — серьёзные и смешные, тщательно разработанные и пустяковые. — Тут и я сам есть — и на фотографиях, которые я загнал в компьютер, и на всяких картинках — комбинированных и чисто рисованных. Тут есть и мои друзья, и мои родственники — это что-то вроде семейного альбома…

Зина молча и изумлённо просмотрела мои картинки (она их никогда прежде не видела в таком количестве), выслушала мои рассуждения о пользе изобразительного искусства, а затем села на диван и со словами «бедный, ты мой бедный!» заплакала ещё и пуще прежнего.

— Чем же это я такой уж бедный? — искренне удивился я.

— Ну разве же можно было тратить жизнь на такую ерунду? Разве можно было вот так сидеть и рисовать, и рисовать, и не получать за это никаких денег — просто так рисовать? Я понимаю — за твою латынь тебе-то хоть деньги какие-то платят, но это-то — зачем?

Я хотел было благочестиво возразить, что не всё на этом свете измеряется деньгами, что, мол, что-то иногда надо делать и просто для души, но…

Я вдруг разом забыл про все свои рисовально-компьютерные эксперименты, про то, что она женщина совсем не моя, а чужая, про то, что она ушла в те мрачные края Мещанства и Убожества, откуда не возвращаются… Мне её вдруг стало невообразимо жалко. Повернувшись к ней уже полностью, я вдруг с изумлением заметил, что на ней, кроме обычных её шорт, надета моя клетчатая рубашка — я её оставил в ванной после стирки сушиться на горячей трубе. И это меня почему-то особенно тронуло.

— Ну ладно, не реви, — сказал я. — Чем я тебе могу помочь?

— Ничем ты мне не поможешь…

— Может, тебе деньги нужны?

— Деньги — всегда нужны, но от тебя я ничего не возьму.

— Может, поругалась с кем-нибудь или тебя обидел кто?

— Ни с кем я не ругалась, и никто меня не обижал. Тошно на душе — вот и всё.

— Давай я тебе что-нибудь нарисую?

— Что ты мне нарисуешь? Разве ты сможешь нарисовать настоящее счастье, настоящую судьбу?

— Смогу! Я всё смогу! Это будет что-нибудь смешное, что-нибудь хорошее — про тебя, про твою прошлую жизнь.

— Ох, Пашенька! Ничего у меня в жизни ни смешного, ни хорошего не было.

— Но этого не может быть! Детство-то было?

— Было.

— И юность, и любовь… Ведь ты сама рассказывала мне, что своего бывшего мужа ты любила так сильно, как только один раз в жизни можно любить, а он любил тебя точно так же сильно — ведь это же было?

— Было, конечно. Но — как бы не со мной, а с кем-то другим.

— Но на самом-то деле, это всё было именно с тобою! Вот ты и вспомни обо всём том хорошем, что у тебя было в жизни и скажи сама себе: как хорошо, что это всё у меня было! И спасибо судьбе за это! И как хорошо, что я не родилась во времена Сталина и не видела голода и войны! Представь: мы живём в относительно благополучном Ростове-на-Дону, а ведь совсем рядом — Украина, где жизнь, с нашей точки зрения, — невыносимо тяжела и унизительна. Мы живём в более-менее нормальной квартире, а кто-то в нашем же Ростове ютится в подвале или вообще спит на улице…

— Я всё это понимаю, но мне не легче от того, что кому-то сейчас живётся ещё хуже, чем мне…

Далее началось обычное, слышанное мною уже много раз хлюпанье: хочу жить хорошо, а всё так плохо, ну и так далее.

— В общем так! — решительно прервал я Зинаидины излияния. — Всё понятно. Тебе нужна срочная психотерапевтическая помощь.

И тут же нарисовал на экране компьютера несколько смешных картинок: мчащаяся машина скорой помощи, рыжеволосый и ужасно похожий на меня доктор Айболит и некая пострадавшая — пышноволосая блондинка, в которой легко можно было распознать Зинаиду… Всё получалось очень смешно, но я смотрел на свою соседку по коммунальной квартире и видел: ей почему-то не до смеха.

Тогда я пошёл ещё дальше: нарисовал ещё одну картинку — смешную и дерзко-эротическую одновременно. Мой доктор Айболит одним концом приставил трубочку в пространство между мощными грудями пациентки, а ухо приложил к другому концу трубочки и, судя по надписи, возникшей под картинкой, убеждал её дышать глубже.

Зина рассмеялась, но очень нервно и уже явно сквозь слёзы.

— Пашенька, — сказала она. — Этот рисунок убери. Машина скорой помощи вызывает у меня такие страшные воспоминания, что лучше бы тебе и не знать об этом.

— А ты расскажи, и я узнаю. И тебе сразу станет легче на душе.

— Я тебе когда-нибудь расскажу, не сейчас.

— Ладно, давай возьмём другой сюжет.

И тут же с помощью уже имеющихся заготовок я соорудил новую серию картинок: одиноко гуляющая по свету Зинаида; волшебный принц, припадающий к её ногам и просящий у неё руки; благословляющий их король-отец; венчание, карета, замок с красивыми башенками и флажочками на них, радостно палящие пушки…

Зина с изумлением смотрела на всё это, а я с самым серьёзным видом комментировал нарисованное.

— Хочешь, я распечатаю тебе это. Принтер у меня — чёрно-белый, но я могу сделать цветные рисунки где-нибудь на работе или у знакомых, у которых есть цветные принтеры. Сооружу тебе альбомчик, и ты во времена хандры будешь листать его, и у тебя всякий раз будет подниматься настроение.

Зина оживилась.

— На экране — интереснее, — сказала она. — Как в кино. А можно сделать так, чтобы это всё осталось у тебя в машине и чтобы я, когда захотела, всегда бы могла посмотреть то, что ты сейчас нарисовал? — спросила она.

— Конечно, можно! А кроме того, я и мои рисунки обладают одним удивительным свойством!

— Каким?

— Всё, что я, рисуя, предсказываю, то и сбывается!

— Ой, дай-то бог найти мне в жизни волшебного принца, который бы вот так повёл меня под венец!

— Ты его найдёшь!

— Дай-то бог! Так хочется найти в этой жизни необыкновенного, хорошего, доброго человека! Чтобы был такой же необыкновенный, как ты, но только богатый!

Я рассмеялся.

— Хочешь, я нарисую тебе всю твою судьбу до самой до глубокой старости?

— Хочу, конечно! А это будет счастливая судьба?

— Ясное дело! Разве ж я тебе стану рисовать несчастливое будущее?

— И это всё сбудется?

— Непременно! Ведь я же волшебник!

— Ну тогда нарисуй, Пашенька! — покрасневшие было глаза у Зины оживились. — Я верю, что всё будет так, как ты мне нарисуешь! Ты добрый — я знаю! Господь бог тебя услышит и сделает так, как ты просишь!

Глава 34. ПОСИДЕЛКИ У КОМПЬЮТЕРА

С тех самых пор у нас так и повелось: по вечерам Зина мне рассказывала что-нибудь про себя, а я изображал это на экране. Иногда она приносила мне свои фотографии — детские, взрослые, всякие; я снимал их сканером и загонял на экран, а после этого уже обрабатывал их так, как только хотел. Эти наши рисовальные вечера всё больше напоминали старинные посиделки у камина; мы беседовали о серьёзном, о пустяках, о делах минувшего дня или о прожитых годах. Я рассказывал ей о себе, а она мне — о себе… Причём уговор был такой — чтоб всё честно и чтоб без утайки.

Очень скоро, впрочем, выяснилось, что я про себя самого рассказывать особенно-то и не мог — жизнь у меня небогата внешними событиями: высшее образование, служба в армии офицером, женитьба, рождение дочери, развод. Ну разве что ещё латынь и моя страсть к рисованию — так ведь про это словами не расскажешь, это — как музыка!.. Зато уж у Зинаиды было что поведать!..

Глава 35. КАПРИЗЫ И ФАНТАЗИИ МОЕЙ СОСЕДКИ

Время шло. Я с большим интересом слушал и слушал, как она изливала мне свою душу, и думал, что всё это — просто так, забыв, что просто так — ничего не бывает, что большое и всё нарастающее количество чего бы то ни было, неизбежно должно перейти в какое-то новое качество.

И вот однажды случилось: Зина сначала заболела (это было что-то по женской части, в подробности я тогда не пожелал вникать), потом долго выздоравливала, потом, впав в какое-то уныние, внезапно, ничего не сказав мне, но договорившись обо всём у себя на работе, уехала на Чёрное море недели на три, а вернувшись, вдруг потребовала, чтобы я всю её историю жизни отныне не просто слушал и зарисовывал, но ещё и записывал бы. И чтобы поскорее. И с точным сохранением имён, дат и прочих вещей. А потом, чтобы опубликовал.

Я было стал возражать: для тебя-то я сделаю всё, что угодно, но ведь так не бывает; имена и некоторый фактический материал всегда изменяют, чтобы потом родственники, сослуживцы, соседи по дому и современники не узнали, что ты — это ты…

На что Зина мне возразила: а мне нечего стыдиться! Если ты мне настоящий друг, то сделай так, как я тебя прошу! А если такого никогда раньше не было, то пусть теперь будет!

Я тогда подумал, что её просьба — это проявление женской логики, против которой не попрёшь, вспомнил, что нечто подобное я уже встречал прежде в мировой литературе, например, у одного знаменитого шведа, который умудрился написать в своём романе ВСЁ и безо всякого художественного вымысла про себя самого и про свою жену, про то, какая она у него была мерзавка, а та в пику ему написала роман-опровержение под названием «Всё было совсем не так». Вспомнив это, я несколько успокоился. И зря.

Совсем невероятное требование я услышал позже: ты должен написать не только то, что со мною на самом деле было, но и то, что на самом деле будет!

Я пытался перевести всё на картинки с принцами и прочие сказочно-мультипликационные затеи, но Зинаида требовала реализма и даже — документализма.

— Вот же ты дура! — разозлился я. — Да откуда ж я знаю, что с тобою дальше случится? А ну как я тебя настрою на одно, а у тебя в жизни получится другое! И отвечай потом перед тобой!

— А ты настрой меня на то самое, что нужно. И не настраивай на то, чего не нужно. И тогда всё и будет хорошо. Ты уж постарайся там, пожалуйста.

Не берусь описать с помощью цитат из нашего с нею диалога её дальнейшие объяснения, а просто попытаюсь пересказать ту Зинаидину мысль, которая до меня некоторое время спустя дошла: в её понимании, я — это некая spes ultima — последняя надежда, я — это некое существо, которое не от мира сего, которое всё знает, во всё проникает и всё понимает по-настоящему, а не так, как все остальные; я сижу за пультом перед экраном компьютера и общаюсь с чем-то таким, с чем не общается никто на свете. И это — неспроста!

Я стал возражать, доказывая, что всё это не так, что я простой человек, даже и не умный, а сумма знаний, которыми я обладаю, пусть и велика, но ведь она в реальной жизни ничего не стоит. А это и есть самое главное. Умён тот, кто побеждает в этом трудном мире в битве за деньги и жизненные блага, а я — человек в футляре, я живу в мире своих фантазий, перебиваюсь чуть ли не с хлеба на воду, едва существую, а наш великий ростовский земляк Антон Павлович Чехов уже однажды заклеймил позором моего духовного предшественника; стало быть, я — дурак, ничтожество, и я сам это охотно признаю…

Ничего не помогло.

— С чего ты взял, — возразила она мне, — что Чехов не мог ошибаться? Почему это я должна ему верить? Кто он мне такой, чтобы я доверялась его мнению?

Я не стал тогда с нею спорить и вроде бы и согласился с нею. Чтоб только не обижать её. Но с исполнением поручения не спешил, а стал думать и думать.

Глава 36. ЗАПАСНАЯ СУДЬБА

И вот что надумал: Моя Зинаида живёт в системе дух мужчин — этакий адюльтер, где один из мужчин — настоящий, а другой не настоящий; настоящий плохой человек; он полезен в практической жизни, а в духовной — ничто.

Ненастоящий — хороший человек и полезен в жизни духовной; в практической же он ничего не стоит.

Практическое и духовное. Что для Зинаиды нужнее и что полезнее?

По её мнению, на всякий случай нужно не отметать ни того, ни другого, а отрабатывать обе версии одновременно. В самом деле: если при жизни ударишься в высокую духовность, а после смерти выяснишь, что бога и потустороннего мира на самом деле нет, то каково оно потом будет лежать в могиле — вечная пустота и вечная тьма! И будешь потом вечно жалеть о том, что не было взято от жизни всё, что можно было взять…

По другому варианту её рассуждений выходило так: надо брать от жизни всё, что берётся, и плевать на духовность. Но потом грянет час, и, может быть, выяснится, что Высший Суд есть. И что тогда в этом случае делать? Быть может, придётся стоять в центре светового круга посреди огромного зала и отвечать огромному количеству суровых судей… И что же им ответишь? Или, может быть, это будет некая гигантская ладонь, к которой только и останется что припасть всем телом и молиться и молиться… Или даже кончики пальцев; Верховное Божество поднесёт тебя к своему лицу и, глядя на маленькую фигурку, торопливо скользящую и падающую у него на ногтях, о чём-то спросит и, не дождавшись вразумительного ответа, дунет и отправит эту грешную букашку — прямо в ад!

И, стало быть, нужен компромисс.

Но компромисс по принципу «всё в меру» или «немножко того, немножко другого» — опасен. На суде тебя могут уличить в двуличии и прочих грехах, связанных с неверием.

Поэтому механизм компромисса нужно запустить такой: пусть будет две Зинаиды с двумя разными судьбами. Первая Зинаида пусть будет практичная и берущая от жизни всё, что можно; вторая же Зинаида пусть будет праведница… При любом раскладе — выигрыш обеспечен. Если выяснится, что бог есть, то одна Зинаида будет осуждена на вечные муки, но останется запасная, и этой-то — основной Зинаиде! — и будет обеспечено вечное блаженство. Если же выяснится, что бога нет, то грешная и развратная Зинаида посмеётся тогда над Зинаидой-праведницей, которая, не взяв от жизни ничего, отправилась в могилу кормить червей…

И тогда я предложил Зинаиде пофантазировать на темы о её прекрасном будущем в УСТНОЙ форме.

Но она возразила: нужно непременно в письменной. Нужны буквы. Нужен текст. Ты сам говорил, что главный редактор одного московского журнала — твой знакомый. Вот ему и пошлёшь. А напечатанное дойдёт потом туда, куда надо, и будет принято к сведению кем надо. Это будет прошение, подлежащее рассмотрению. А сказанное вслух, так же, как и картинки, — может и не дойти. Оно просто улетучится в космос и рассеется в нём без следа.

И ещё: прошение — не от каждого человека будет принято к сведению. А только от хорошего. И от тебя оно непременно будет принято!

Нет, — подумал я тогда, — это не безумие, не глупость и не каприз. Это — какая-то форма наивности, доведённой до крайности. Или наивности, доведённой до гениальности. Я имею дело с женщиной, в которой причудливо сочетаются святость и развратность, мещанское убожество и возвышенность духа, бабья глупость и своеобразный ум. А отсюда и ТАКОЕ. Вот и всё.

И в конце концов, откуда мне известно, что высших космических инстанций, рассматривающих жалобы землян, нет? Да, на первый взгляд, может показаться, что эти инстанции, если и существуют, то они глубоко равнодушны или даже враждебны к людям. Но, может быть, инстанции эти самые не суть однородная масса космических недоброжелателей, а это нечто пёстрое; там тоже идёт своя борьба мнений — одни боги сочувствуют нам, другие нас презирают… Ведь именно таким видели этот верховный мир древние греки и римляне… И вот: прозорливая, умная женщина просит меня обратиться к этим богам…

С другой стороны — великий Булгаков. Уж на что был гений, а и то рассуждал точно так же, как и моя Зиночка: достоверно известно, что роман «Мастер и Маргарита» создавался им в качестве некоего художественного прошения к земному божеству по имени Сталин, который прочтёт предлагаемый текст и, потрясённый, изменит к лучшему судьбу просителя! В это страшно поверить, но доведённый до отчаяния Булгаков рассуждал именно так!.. И чего тогда удивляться, что простая советская баба мыслит подобным же образом?

А я и не удивляюсь. Кто я такой, чтобы судить великого Булгакова? А я и не сужу… И не удивляюсь Зинаиде, и не осуждаю её. Точнее: пытаюсь не удивляться и пытаюсь не осуждать. И я тогда подумал: а почему бы и нет? Женщина просит.

Попробую. Ведь не будет же от этого никому и никакого вреда!.. И тогда по принципу «dictum — factum» (сказано — сделано) — я и стал писать.