Леди и лорд

20

Адам вернулся через три дня, и его возвращение было достаточно необычным: истязая коня плетью и шпорами, он с панически исказившимся лицом мчался галопом по дороге, ведущей к замку, оглашая тревожными воплями мирный зимний пейзаж. Поначалу его крики были едва слышны, однако по мере того, как Адам приближался к цитадели, становились все громче, пока не заметались наконец оглушительным эхом в высоких каменных стенах, переполошив павлинов, разгуливавших на верхней лужайке, и заставив слуг бросить все дела. Данкейл Вилли, выскочивший из особняка, уже топтался в испуганном ожидании на ступеньках, когда Адам перед домом на всем скаку осадил взмыленного коня. Лошадиные копыта заскользили по щебенке.

— Драгуны! В Келсо! — вопил возбужденный всадник, соскакивая с коня. — Хотят забрать лэйрда! — Он бросился к крыльцу. — Где он?!

Вилли, уже трусивший вверх по ступенькам, закричал:

— Беги за мной!

Оба ввалились в двери, торопливо распахнутые перед ними лакеями, и Вилли тут же принялся отдавать челяди торопливые приказания. Ему срочно требовались госпожа Рейд, два кучера, Монро и Кинмонт. Всем им предписывалось без малейшей задержки явиться в малую столовую, куда господам обычно подавали завтрак. Тут было не до церемоний. А леди Элизабет… Ничего не поделаешь, придется сказать и ей. Рано или поздно эта новость все равно достигла бы ее ушей.

— Сколько времени в нашем распоряжении? — бросил на бегу Вилли, сломя голову несясь по коридору, ведущему в восточное крыло особняка. Он даже не потрудился спросить, откуда свалилась на хозяина эта напасть, поскольку знал, что в нынешние непростые времена врагов у лэйрда Равенсби хоть отбавляй.

Еле поспевая за Вилли, Адам, и без того выдохшийся после безумной скачки, прохрипел:

— Я оставил там Наба… и Дуги… купить солдатне побольше… французского бренди. Час у нас есть… Надеюсь… Может, больше…

Их сапоги тяжело громыхали по паркетному полу, богатая обстановка комнат мелькала по бокам пестрой чередой: зеркало в золоченой раме, кусок парчовой стенной драпировки, какие-то пятна малинового, темно-синего, нежно-зеленого цвета, мягкий блеск полированной бронзы канделябров, китайские вазы династии Мин, голландский фарфор, портреты предков, застывших в парадных костюмах.

Они ворвались в уютную столовую как ураган.

Бросив на их лица один лишь взгляд, Джонни обеспокоенно поднялся со стула. Следующим жестом он велел им выйти из комнаты.

— Сейчас вернусь, — бросил он на ходу Элизабет, которая тоже удивленно привстала со стула. Уходя, муж торопливо чмокнул ее щеку. — Тут у нас одно дельце. Адам только что вернулся, выполнив мое поручение…

— Я не ребенок. — Она точно знала, что без серьезной причины Вилли никогда в жизни не позволил бы себе подобного вторжения.

— Я тебе все-все расскажу, как только вернусь, — беззаботно улыбнулся Джонни. — Пять минут, не больше… — остановил он ее, вытянув вперед растопыренную пятерню. И быстро пошел прочь, мечтая о том, как собственными руками задушит Мэттью Грэма.

— Эдинбургские драгуны — в Келсо. Хотят взять тебя, — отрывисто сообщил ему Вилли, едва хозяин закрыл за собой дверь.

— Я видел их всего двадцать минут назад, — вставил свое слово Адам, — у Уота Хардена.

— Меня?! — Значит, опасность грозила вовсе не Элизабет?! — Не знаете случайно, за что? — Политика всегда была нелегким ремеслом, однако особенно опасным делом она была в те времена, когда от ухудшающихся отношений с Англией зависели судьбы гигантских капиталов и тысяч людей. Интересно, кто же из врагов лэйрда Равенсби решил устранить его со своего пути, сводя с ним счеты столь радикальным способом?

— Майор сказал, что должен доставить… тебя в Эдинбург… по обвинению в изнасиловании, — ответил на вопрос Адам, лицо которого все еще было малиновым, а грудь тяжело вздымалась.

— Вранье все это! — гаркнул Данкейл Вилли, чьи глаза загорелись от гнева, как уголья.

— А ведь это единственное обвинение, не подпадающее под акт об имущественных гарантиях, — задумчиво проговорил Джонни.

— Они издадут против тебя «указ огня и меча», — сказал Адам, и от этих страшных слов у всех троих екнуло сердце.

— Вне закона… — Голос Джонни стал почти неслышен. — Значит, когда меня лишат всех прав или повесят, мои имения будут отобраны, а надежды на помилование не будет никакой. Элизабет будет обязана давать показания на суде, а следовательно, снова попадет в руки этого негодяя. Что и говорить, он продумал все до мелочей.

Не то чтобы Джонни не ожидал мести со стороны Гарольда Годфри, однако он вряд ли мог предположить, что план мести будет столь изощренным. Годфри был слишком азартен для того, чтобы плести замысловатые интриги. Дело здесь явно не обошлось без Куинсберри.

— А что с Мэттью Грэмом? — Голос Джонни обрел былую твердость, и Адам даже усомнился, осознает ли он всю серьезность нависшей над ним опасности. Ведь, по сути дела, лэйрду Равенсби был вынесен смертный приговор, который надлежало привести в исполнение, как только обвиненный будет обнаружен.

— У тебя не так уж много времени, Джонни, — нервно проговорил он.

— Времени нет ни у кого из нас. — Мужчины переглянулись. — Вам всем придется покинуть Голдихаус, — продолжил Джонни, — во всяком случае, тем, кого они могут захотеть принудить к показаниям. Коротать дни в Толбутской тюрьме в ожидании начала процесса — занятие не самое полезное для здоровья. И все же сначала мне хотелось бы услышать о том, что с Мэттью Грэмом, чтобы знать, откуда ожидать следующего удара.

— Сейчас он трясется от страха в замке Карлайл, но, как только услышит о том, какая каша заваривается, наверняка высунет нос из своей норы. Воронье трупный запах любит.

Джонни кивнул, соглашаясь с Адамом. В это время в конце коридора появились Кинмонт и Монро. Дождавшись их приближения, он подозвал поближе и остальных, кого удалось собрать Данкейлу Вилли.

— Некоторым из вас, должно быть, уже известно, что за мной из Эдинбурга прибыли драгуны, — начал Джонни. — Им велено доставить меня в уголовный суд.

— Не иначе как вздернуть тебя хотят, — тут же высказалась госпожа Рейд. — Лучше тебе уехать от греха подальше.

— Уже еду. У меня остается совсем немного времени, чтобы отдать вам распоряжения. Дважды повторять не буду, так что пусть каждый из вас выслушает меня внимательно. — Затем последовала череда инструкций: были названы потайные места, где за остающийся час следовало спрятать все самое ценное, а также дома друзей и родственников, где смогут найти приют слуги. Что касается конюшни, то лошадей необходимо было развести по отдаленным селениям, чтобы ни одно чистокровное животное не попало в руки Куинсберри и Годфри. Оставались еще книги. При мысли о них он тяжко вздохнул. Его библиотека считалась одной из крупнейших во всей Британии — нечего было и думать о том, чтобы перевезти такую массу книг на новое место за столь короткое время. Тут приходилось оставить все как есть.

— Нам с леди Элизабет потребуется запас провизии на две недели, — вышел Джонни из минутной задумчивости. — Займитесь этим, госпожа Рейд. А ты, Монро, хоть из-под земли разыщи Робби. Он мой наследник, а это значит, что они и за ним будут охотиться. Да еще скажи ему, что мне потребуется корабль, пусть ждет меня, не приближаясь к берегу. Поищи Робби в Ист-Лотиане — он обычно все время там охотится. Тебе, Кинмонт, предстоит выполнить другую задачу: увезти документы, которые не должны попасть в руки англичан. Действуй по своему усмотрению. Ты, Адам, раздай все оружие людям, чтобы в арсенале и пылинки не осталось. А тем временем, — возбужденно поднял он голос, — мы с леди Элизабет будем дожидаться приговора суда в более уютном месте, чем Толбут.

Приговор должен был быть вынесен в любом случае, пне зависимости от того, будет ли присутствовать обвиняемый на суде или нет. Более того, Джонни знал, что вердикт предопределен заранее.

Несколько минут потребовалось на то, чтобы ответить на посыпавшиеся встревоженные вопросы и заверить верных слуг в том, что он уезжает не навсегда, а когда вернется, то непременно позовет их всех обратно в Голдихаус. Прощание не было долгим — для этого не было времени.

— А разве сейчас охрана тебе не нужна? — обеспоко-снно осведомился Монро, когда все разошлись выполнять данные хозяином поручения.

— Большое скопление людей привлечет к себе внимание, а мне это ни к чему. Неделю или чуть больше мы пересидим в домике егеря в Денском лесу, пока здесь не утихнут страсти, а потом пустимся в дорогу к морю. У Робби будет достаточно времени, чтобы привести корабль в бухту Маргарт. Надеюсь увидеть тебя на борту — ты мне еще понадобишься.

— Но сможет ли Элизабет проделать такой путь верхом?

— Это меня больше всего беспокоит. — На лоб Джонни набежала тень. — Любой другой из нас может мечом проложить себе дорогу куда угодно в Шотландии. Но с Элизабет у меня связаны руки.

— Мы позаботимся о том, чтобы хотя бы одна дорога — в Маргарт — была для вас свободна.

Джонни улыбнулся:

— В таком случае нам всего-то и останется, что преодолеть каких-нибудь двадцать миль от опушки леса до морского берега. И если не наткнемся на дозор, то встретимся через пару недель.

Двоюродные братья обнялись, возможно, в последний раз под крышей дома, где оба провели безоблачное детство. Джонни возвратился в столовую.

На Элизабет не было лица, когда он вкратце объяснил ей, какие мытарства их ожидают.

— Прости, Джонни, — пролепетала она. — Все это происки моего отца. — Ее голос выражал неподдельную муку. Цена, которую Джонни приходилось платить за свою любовь к ней, была поистине непомерной.

Он опустился на колени рядом с ее стулом и взял жену за руку.

— Не казнись, милая, — вымолвил Джонни тихим голосом. Ненависть, которую испытывал к нему Годфри, имела глубокие и давние корни, а потому роль Элизабет в его несчастьях не стоило преувеличивать. — К этому и Куинсберри руку приложил. Твой отец действует не один. — Солнце, щедро лившееся сквозь окна столовой, на секунду позолотило его темные волосы. Безмятежность комнаты с богато украшенными стенами совершенно не вязалась с ужасом надвигавшихся событий.

В этот яркий, солнечный день можно было говорить о чем угодно, но только не об угрозе смерти, не о вероломстве, не о мстительном преследовании. Эта мысль, зародившись в мозгу Элизабет, становилась навязчивой.

— А что, если тебе все-таки съездить в Эдинбург? — тихо спросила она, и в ее голосе затеплилась надежда. — Я бы засвидетельствовала под присягой, что ты никогда не насиловал меня. Я рассказала бы им, как сильно тебя люблю. Как желала близости с тобой, какой распущенной была. Даже больше, чем ты… Ведь на тебе нет вины, Джонни. Я смогла бы убедить их…

Пока она говорила, муж поглаживал ее руку. Его длинные пальцы казались почти черными на фоне ее белоснежной кожи.

— Уж если против меня сумели выдвинуть обвинение, то поверь, милая, за этим стоят очень влиятельные люди. Для них главное — расправиться со мной, а каким образом, их не особенно заботит. Пусть не изнасилование — они придумают что-нибудь другое. — Приговор, по сути дела, уже был вынесен — он знал это. Суд обещал стать пустой формальностью. — Послушай лучше, что мы с тобой сделаем, — продолжил Джонни, постаравшись придать своему голосу максимум убедительности. — Во-первых, нам придется покинуть Шотландию — на некоторое время, до тех пор, пока мне не удастся каким-то образом утрясти это дело… — К сожалению, сейчас у него совершенно не оставалось времени на сложные маневры, чтобы победить жадность Куинсберри и мстительность Годфри. Для выполнения столь сложной задачи ему требовалось мобилизовать поддержку всех своих сторонников, а это было делом не одного дня. Он нервно заерзал на стуле — бесценные минуты утекали как вода. — В общем, в нашем распоряжении не больше часа… — Джонни поднялся.

— Иногда я желаю родному отцу смерти, — глухо пробормотала Элизабет. Ее голос дрожал. Молодую женщину сейчас терзал тайный вопрос: а вдруг от своего родителя она унаследовала такое отвратительное качество, как вероломство? От этой мысли у нее похолодело внутри.

— У меня была возможность убить его, и я не должен был упускать ее, — откликнулся Джонни. Прочитав в ее взгляде немое изумление, он пояснил: — Тебя тогда там не было — к тому времени ты уже была выдана за Хотчейна. — Его лицо исказила гримаса досады. — До чего же я был наивен! Твоему отцу удалось без труда обвести меня вокруг пальца.

— Век живи — век учись. — Ее слова были безжалостны, от них веяло кладбищенским холодом.

— Что ж, приходится учиться на собственных ошибках, — покорно согласился он. — А теперь, любовь моя, нам надо бежать, иначе мы рискуем встретить завтрашний день в Толбуте.

Взяв ее за обе руки, Джонни помог ей встать. При виде огромного живота Элизабет у него болезненно сжалось сердце. Вынесет ли она испытания, которые посылает им Господь?

— Мы поедем очень медленно, — постарался он успокоить жену, ведя ее за руку к двери. — Путешествие не должно быть слишком утомительным. Самое трудное время, пока по дорогам будут рыскать дозоры, мы переждем в домике егеря. — Это место было известно лишь самым старым и верным из его слуг.

— Не беспокойся, Джонни, я вполне смогу ехать верхом. Ты же знаешь, я никогда еще не чувствовала себя так хорошо. И нечего постоянно хлопотать вокруг меня.

И все же он настоял на том, чтобы она передохнула в небольшой гостиной внизу, пока на втором этаже слуги паковали вещи. Ему лично надо было проследить за тем, чтобы ни одна важная вещь не оказалась забыта. Им нужны были деньги и пистолеты, не мешало и пороху прихватить побольше, ведь на дороге к побережью их могли подстерегать всевозможные неожиданности. К тому же требовалось удостовериться, что Хелен не забудет упаковать теплые вещи для Элизабет. По его приказанию служанка уже сбегала вниз, прихватив с собой пелерину, шаль и зимние сапожки, чтобы одеть госпожу. Элизабет должна была ждать его в полной готовности к отъезду. Сунув в карман суконной накидки миниатюрные портреты отца и матери, Джонни пошел в туалетную комнату, где его камердинер укладывал в саквояж бритвенные принадлежности, которые отец подарил совсем еще юному сыну, когда тот уезжал в Париж.

Элизабет ждала его, уже надев пелерину с меховой оторочкой. Котиковый мех, мягкий, как бархат, отлично согревал ее. В теплых сапожках и перчатках, закутанная в лиловый плед, наброшенный поверх зеленой пелерины, она нервно ходила из угла в угол. Ей не давала покоя мысль о том, что именно она стала причиной бед, свалившихся в одночасье на голову Джонни. И в довершение ко всему именно в это ужасное время, когда ему надо было без промедления спасать собственную жизнь, она превращалась для него в обузу.

— Давайте я хоть чем-то помогу вам, — предложила она госпоже Рейд, когда та вбежала в комнату, чтобы задать очередной вопрос о еде.

— Вы бы лучше посиживали, миледи, да думали о себе и о своем ребеночке, — сурово ответила домоправительница, без лишних церемоний подталкивая ее к креслу. — И без Вас тут помощников хватает. Вы вот скажите-ка, чего вам дать с собой — вина сладкого или кларету, а то лэйрда спрашивать без толку. Чего не спросишь, он все одно твердит: не знаю да не знаю…

Так прошли следующие полчаса. Каждую минуту дверь открывалась и в комнату влетал кто-нибудь из прислуги с вопросом, чего бы госпожа изволила в дороге покушать, одеть на себя, почитать… Один вопрос касался даже ее украшений.

— Слава тебе Господи, — с облегчением вздохнула она, когда на пороге наконец появился Джонни в сапогах со шпорами и темном пледе, который укрывал его плечи. — Я уж думала, что с ума сойду от этой суеты. Никто не разрешает мне даже пальцем пошевелить.

Слуги всего лишь повиновались его приказу, однако он не сказал ей об этом. Улыбнувшись, Джонни произнес:

— На твою долю еще хватит тревог и трудов, моя милая Битси. Особенно достанется твоему прелестному задику, которому не одну милю придется прыгать на седле. В следующие несколько часов здесь произойдет много чего интересного.

— Что станет с Голдихаусом — они разорят его? — тревожно спросила Элизабет, тяжело поднимаясь с кресла. Ее движения были уже далеко не столь грациозны, как совсем недавно.

— С кое-какими фамильными портретами и документами, видимо, придется распрощаться. Не думаю, что Куинс-берри захочет сохранить хоть что-то, что напоминало бы ему о Кэррах. Но, — пожал он плечами, словно смиряясь с неизбежным, — в целом мой дом наверняка должен ему понравиться. Впрочем, не советовал бы ему обустраиваться здесь слишком основательно, — добавил Джонни со знакомой ноткой дерзости в голосе.

— Неужели никак нельзя защитить права на собственное жилище?

— Во всяком случае, не сейчас. — Он с улыбкой приблизился к ней. Ее красота в любой ситуации пробуждала в нем радость и вдохновение. — Но в конце концов я найду способ постоять за себя. — Муж взял ее руку в свою ладонь, обтянутую перчаткой. — Поговорим об этом как-нибудь позже. — Сейчас его главная забота состояла в том, чтобы увезти жену подальше от грядущего разгрома.

Джонни помог ей сесть на лошадь и, когда она уже устроилась в мягком дамском седле, показал на кремневый пистолет, торчащий из чехла, притороченного к луке.

— Пистолет невелик — как раз для дамы, — пояснил он. — Редмонд говорил мне, что ты самая лучшая его ученица.

Судорожно сглотнув, Элизабет постаралась ответить с возможным хладнокровием:

— Главное, скажи, куда стрелять.

— Уж если до этого дойдет, — пробубнил под нос заботливый муж, расправляя пелерину так, чтобы мех как следует прикрывал ее ноги, — то можешь не беспокоиться: разъясню тебе все до мелочей.

Через час Джонни и Элизабет были уже далеко от Голдихауса. За ними понуро плелись две вьючные лошади, везшие солидный груз серебра и провианта. Этого вполне должно было хватить, чтобы добраться до континента. Супруги ехали шагом, оставляя в стороне деревни и стараясь передвигаться по безлюдной местности, держась по возможности ближе к равнинам. Джонни предпочел бы пуститься в путь ночью, но драгуны в Келсо вряд ли стали бы ждать, чтобы предоставить беглецам подобную возможность, а потому пришлось ехать днем, сторонясь наезженных путей. Добравшись в начале второй половины дня до Денского леса, он остановился, чтобы в последний раз оглянуться.

Густой подлесок скрыл всадников. Высокие ясени, яворы и ели, посаженные еще дедом Джонни, вставали за их спинами, как стены крепости. Тут их вряд ли кто-нибудь мог заметить. Джонни помог Элизабет спешиться, чтобы она могла хоть немного размять ноги.

— Ничего не болит? — заботливо осведомился он, все еще не выпуская ее из рук и низко склонив голову, чтобы внимательно заглянуть ей в глаза. — Мы почти на месте.

— Хорошо, — вздохнула она, улыбающаяся, с раскрасневшимися щеками, — а то я, признаться, уже проголодалась. Кстати, ты вполне можешь перестать разговаривать со мной как с трехлетней девочкой. Чувствую я себя отлично и в обморок падать не собираюсь.

Джонни скривил рот в ироничной улыбке.

— Ты уж прости меня, но я так мало знаю о твоих нынешних ощущениях, что мое невежество невольно переходит в беспокойство. Я так боюсь, что здесь, в глуши, с тобой что-нибудь случится… — Встретив ее твердый, ясный взгляд, он осекся.

— Знаешь что, — оживленно предложила Элизабет, — давайтка сперва перекусим, а уже потом будем тревожиться. — Ее улыбка заставила мужа на время забыть о беспокойстве, постоянно терзавшем его со времени отъезда.

— Это можно, — бодро ответил Джонни. — Усаживайся прямо здесь, — предложил он. Веселость и спокойствие жены определенно пошли ему на пользу. Сдернув плед со своих плеч, он ловко расстелил его на буром ковре из опавших сосновых иголок. — Госпожа Рейд набила провизией целую корзину, но, к сожалению, развести огня я еще не могу, — извинился глава маленького семейства.

— Ничего, сойдет и холодная. Любая пища для меня сейчас — как манна небесная. — Ранее она не решалась упомянуть о том, что голодна, зная, какая опасность следует за ними по пятам.

Пока они ели, Джонни рассказал ей о домике егеря — того самого, с которым он, когда был еще жив отец, иногда неделями скитался по лесам, учась выслеживать зверя, охотиться с соколом, ловить рыбу. Егеря звали Полуорт.

— Пользуясь случаем, мы с тобой как-нибудь выберемся на соколиную охоту, — пообещал он Элизабет. — Если проехать чуть к северу, тут есть небольшая удобная возвышенность, до которой долетает ветер с моря. Ты своими глазами увидишь, как соколы-сапсаны парят в вышине, поддерживаемые порывами морского ветра, а потом, с заоблачных высот камнем падают вниз. Падающий сокол… Ничто не сравнится по красоте с этим зрелищем! И что самое интересное, именно по этому падению ты научишься издалека различать, какой из этих соколов — твой. — Неожиданно он грустно улыбнулся. — Впрочем, тебе это может показаться неинтересным. Но тебе вовсе нет нужды разделять мои восторги по поводу соколиной охоты. Для тебя я прихватил твои книжки.

— Что ты, мне будет очень интересно посмотреть. — Ей хотелось бы увидеть не только волшебных птиц, но и того мальчика, который с неподдельным восторгом следил за их царственным полетом и стремительными бросками вниз. Хотя не все еще потеряно: в ней теплится жизнь другого ребенка, и вовсе не исключено, что со временем он унаследует от отца эту безумную любовь к соколиной охоте.

Через некоторое время перед ними на краю небольшой поляны вырос невысокий домик. Вековые темные сосны обступали его по бокам как часовые. Их хвоя казалась особенно зеленой в это время, когда зимние сумерки окрасили все остальное в серый цвет.

В подслеповатых окошках, на которые была нахлобучена соломенная крыша, горел свет. Эти золотые огоньки обещали тепло и отдых. При приближении путников на них залаяла черно-белая собака — разновидность колли, которую встретишь только в Приграничье. Поначалу ее хвост встал торчком, а потом медленно завилял из стороны в сторону. Пес не сразу, но все-таки узнал Джонни.

Полуорт вышел на крыльцо, чтобы получше рассмотреть, кого принесла нелегкая в этот поздний час. Изо рта у него торчала дымящаяся трубка, глаза щурились в темноте. Он тоже не сразу узнал молодого господина. А узнав, радостно взмахнул рукой. Наконец они были в безопасности.

Полуорт был с Джонни примерно одного роста — высокий и костистый. Его волосы были когда-то огненно-рыжими, но время придало им серовато-песчаный оттенок. И все же он до сих пор держался бодро и прямо, а когда на радостях облапил своего любимца, на его руках вздулись внушительные бугры мышц.

Сняв Элизабет с лошади, Джонни чуть смущенно произнес:

— Вот, Полуорт, моя жена Элизабет. Прошу любить и жаловать.

По тому, как просто, без лишних церемоний Джонни представил егерю свою супругу, можно было заключить, что этих двух мужчин связывает давнее знакомство.

— Добрый вечер, мэм, — вежливо ответил старик, прикоснувшись к голове, будто приподнимая шляпу. Его вежливость не слишком вязалась с грубоватым обликом, а потому казалась смешной. — Женился, значит, — повернулся он к Джонни, широко улыбаясь. — Оно и видно. Вон какой счастливый.

— Я и в самом деле счастлив, — откровенно признался Джонни, поскольку сейчас ему нечего было скрывать. Для старика, который служил еще его отцу, он по-прежнему был мальчиком — честным и чистым.

— Однако, вижу, вы не просто на прогулку отправились. — Скользнув по двум вьючным лошадям, цепкий взгляд Полуорта остановился на лице Джонни. Затем, не вдаваясь в расспросы, он кивнул в сторону дома: — Веди жену в дом, парень, а я пока поставлю твоих скакунов в конюшню.

— Ты бы помог ему, Джонни, — предложила Элизабет. — А уж несколько метров до дома я и сама как-нибудь пройду.

— Нет уж, Джонни, лучше ты сперва своей женушке помоги. А то у меня такие ступеньки высокие, что и мужику ноги задирать приходится. Поможешь мне позже, коли захочешь.

— До чего же приятный человек, — поделилась впечатлением Элизабет, когда они вошли в дом. — А теперь иди, не бойся, я скучать не буду.

— Я ненадолго, — пообещал Джонни, бегло осматривая чисто прибранную комнату, которая служила одновременно гостиной и кухней. — Вот тебе стул, на нем любит сидеть Полуорт. Садись и грейся у огня.

Джонни тут же ушел, а она еще минуту стояла, осваиваясь в комнате, пропахшей трубочным табаком и копотью очага. Здесь не было ничего лишнего — все приспособлено для какого-нибудь полезного дела. Мебель отличалась простотой и, судя по размерам, предназначалась для человека довольно крупного: дубовый стол, стоявший не на ножках, а на козлах, четыре стула с высокими спинками, гигантский, почти во всю стену, сервант с резными дверцами. Пищу, судя по всему, готовили в той же печи, которая использовалась для обогрева. Об этом свидетельствовала встроенная в нее медная жаровня. В доме было на редкость чисто и уютно. Можно было даже подумать, что к этому нехитрому хозяйству прикасались заботливые женские руки. Медь шведской жаровни была начищена до солнечного блеска, а к запаху табака и сосновых бревен примешивался аромат пекущихся больших и толстых лепешек, похожих больше на караваи. От вкусного хлебного запаха, который навязчиво щекотал ноздри, у Элизабет потекли слюнки. Ребенок внутри ее хотел есть, и при мысли об этом она нежно улыбнулась.

По обе стороны от очага стояли два потертых диванчика, однако задуманную симметрию несколько нарушал громоздкий любимый стул Полуорта. Судя по цвету и рисунку его обивки, этот стул поначалу был частью обстановки Голдихауса. Несмотря на ветхость, камчатная мебельная ткань по-прежнему отличалась сочным малиновым цветом. Следуя совету мужа, Элизабет опустилась на стул Полуорта и протянула озябшие руки к огню. С мягкой подушки не хотелось вставать, и все же ей время от времени приходилось подниматься, следя за лепешками на огне. Не то чтобы она хорошо разбиралась в пекарском деле, но для того, чтобы понять, когда лепешки начинают подгорать, особого опыта не требовалось.

К счастью, мужчины вернулись раньше, чем понадобилось вытаскивать хлеба. Для столь ответственного дела у нее вряд ли достало бы умения.

А Полуорт справился с этой задачей в одну секунду. Едва войдя в дом, он схватил лопатку с длинной ручкой и мгновенно скинул хрустящие хлебцы с раскаленной широкой сковороды.

— Вкусно пахнет… — с наслаждением потянул ноздрями воздух Джонни.

Вся следующая неделя была наполнена простыми радостями, которые не мог омрачить даже тот факт, что Джонни и Элизабет едва избежали смертельной опасности и впереди их ждало туманное будущее. В Денском лесу они могли забыть о многочисленных опасностях, поджидавших их во враждебном мире, оставшемся за стеной деревьев. Безмерное счастье заставляло молодых супругов не думать о том, что за голову Джонни, должно быть, уже назначена цена. И если бы не обязанности лэйрда, от которых его никто не освобождал, он вряд ли устоял бы от искушения навсегда остаться здесь, в лесном домике, где они с Элизабет могли бы безмятежно провести остаток жизни, воспитывая своего ребенка по-христиански.

По утрам после нехитрого завтрака все трое обитателей небольшого домика отправлялись на соколиную охоту. Пока мужчины предавались этой забаве, Элизабет, поеживаясь от ветра, тихо сидела на потертом турецком ковре, который расстилали для нее на вершине невысокого холма. Для охоты Джонни и Полуорт предпочитали соколов, пойманных взрослыми, в диком состоянии, а не взятых птенцами из гнезда и взращенных в неволе. Приручить их было труднее, зато они были несравненными охотниками, наученными этому делу свободными родителями и самой природой, — погоня за добычей была у них в крови. Самым захватывающим в этом зрелище был момент, когда птицу, освобожденную от пут, подбрасывали в воздух. Поначалу сапсан летел медленно, как бы нехотя, описывая широкие круги, но затем набирал высоту все стремительнее, ловя широкими крыльями свежий ветер. Некоторые взмывали ввысь на четверть мили и казались тогда не больше ласточки. Затем, зависнув на секунду при виде добычи, хищная птица переворачивалась в воздухе и головой вниз устремлялась к земле в великолепном броске, от которого у всех захватывало дух.

В такие утренние часы, пронизанные зимней стужей, Элизабет научилась понимать несравненную красоту соколиной охоты и страсть к ней своего мужа. И не переставала удивляться, наблюдая за тем, как гордые соколы, перед которыми трепетало все живое на земле, вдруг начинали ласково жаться к мужчинам, признавая в них хозяев.

Возвращаясь с охоты, Элизабет вместе с Джонни принимали участие в кормлении маленьких лесных курочек, которых Полуорт растил в неволе. Уж близилась весна: самочки обустраивали гнезда, готовясь высиживать яйца. Наблюдая за Джонни, помогавшим Полуорту, Элизабет заметила в муже новую черту, на которую раньше не обращала внимания. Из утонченного кавалера и предводителя клана он внезапно превращался в заправского лесничего. Это еще раз подтверждало, сколь богата и многогранна натура этого человека. Его ловкие руки быстро чинили клетки, уверенно прибивали на место оторвавшиеся деревянные планки. Все эти приспособления он знал не хуже егеря. С птицами, готовыми превратиться в наседок, Джонни обращался легко и безбоязненно. Медленно засовывая руку в клетку, он нежно и смело брал своими длинными пальцами трепетную птаху.

Наблюдая, как ее муж разговаривает со стариком, Элизабет словно приоткрывала дверь в его детство. Джонни относился к старому лесничему с величайшим почтением, которое было продиктовано не столько уважением, сколько глубокой, почти сыновней привязанностью. Во время совместных трапез Полуорт даже восседал во главе стола и располагался, как подобает почтенному отцу семейства.

За то короткое время, что они провели в домике егеря, Элизабет усвоила кое-какие азы кулинарии. Полуорт милостиво согласился показать ей, как замешивать тесто для лепешек. Однако она решила испечь собственное изделие, нарезав из раскатанного блина теста небольшие треугольнички. Получилось нечто вроде печенья. Снимая первые треугольнички со сковороды, Элизабет была не похожа на саму себя: ее лицо стало черно-белым от муки и копоти, по лбу катились крупные капли пота, зато на губах блуждала торжествующая улыбка. Оба мужчины в мгновение ока съели горячие хлебцы с маслом и сливовым вареньем, что было для начинающего повара лестным комплиментом.

Элизабет еще долго распирало от гордости, хотя тысячи женщин по всей Шотландии делали то же самое ежедневно, не ожидая за свой труд никакой награды. Но ведь она готовила впервые в своей жизни! И обнаружила, что это занятие доставляет ей неподдельную радость.

Спальней супругам служила одна из двух комнатушек непосредственно под скатом крыши, над которыми не было даже чердака. Им была выделена обширная кровать с четырьмя столбами, которая еле помешалась между стеной и окном. Встроенный шкаф, упиравшийся в крышу, вполне умещал в себе весь их гардероб, а небольшой камин делал крохотную спаленку теплой и уютной.

— Обрати внимание на эти инициалы, — показал Джонни на бревно над дверью как-то утром, когда они нежились под толстым одеялом из гусиного пуха. — Я вырезал их, когда мне было всего восемь лет. Целый день пропыхтел — хотел, чтобы осталось на века. Думаешь, легко было резать дуб, который казался мне тверже камня?

— Расскажи мне, каким ты был тогда, — попросила Элизабет. Ей захотелось представить себе неугомонного мальчугана, которого она никогда не знала.

— Не помню уж теперь… Должно быть, задавал массу вопросов. Мне не терпелось узнать все, что знает Полуорт.

— А Робби когда-нибудь приезжал сюда?

— Приезжал позже… Но не на такой долгий срок, как я. Когда Робби было четыре года, у нас умерла мама, и нам после этого пришлось часто переезжать с места на место. — Он не сказал, что его мать умерла во время родов — она и ребенок. — Отец занимался торговлей, так что поездки на континент не были для нас редкостью.

— Отчего умерла твоя мать?

— Не могу сказать тебе точно, — солгал Джонни из суеверного страха, а также не желая пугать Элизабет. — Что-то вроде лихорадки.

Он нежно взял ее за руку.

— А тебе сколько было лет, когда ты лишилась матери? — спросил Джонни жену. Насколько ему было известно, Годфри не был женат. Вместо того чтобы жениться повторно, он предпочел окружить себя любовницами.

— Два года. Я даже не помню ее. Няня полностью заменила мне мать. — Она улыбнулась при воспоминании о Давно минувших днях. — Тогда в Харботтле ты похитил меня из-под крылышка моей няни. Ты показался мне посланцем небес — столь неожиданным было твое появление в монашеском одеянии.

— А ты, помнится, показалась мне такой соблазнительной, что я чуть не забыл, зачем пожаловал в Харботтл.

— Я поняла это.

Он приподнял голову с подушки, чтобы получше вглядеться в ее лицо.

— Вряд ли. Ты едва не лишилась чувств от страха.

— Зато позже поняла… — Она показала ему язык. — Когда ты посадил меня на лошадь в Асуэйфорде.

— Ну и плутовка же ты! — воскликнул он, роняя голову на мягкую подушку.

— И мне это понравилось.

— Все вы, женщины, одинаковые.

Она ударила его кулаком в живот. Не в шутку.

— Уф! — крякнул он, удивленный силой ее удара. Однако тут же с ангельской улыбкой поспешил оправдаться: — Но теперь-то я полностью исправился.

— Вот-вот, подумай лучше об исправлении.

— Как не подумать — под твоим пронзительным взглядом у меня поджилки трясутся. Просто страх Господень.

— Господь тут ни при чем, — сурово проговорила Элизабет. — Я сама выполню миссию ангела мщения, стоит тебе только попытаться сойти с пути супружеской верности.

Его брови дрогнули.

— Можешь не продолжать, твои слова звучат более чем убедительно, — проговорил он с преувеличенной покорностью, продолжив затем другим, искренним голосом, в котором не было и тени насмешки: — Элизабет, я нашел истинную любовь, единственную в моей жизни. Разве могут теперь существовать для меня другие женщины?

Элизабет обвила его руками. Ее глаза лучились от радости.

— Пообещай, что мы всегда будем счастливы вдвоем.

Слово «всегда» имело в нынешней ситуации значение весьма относительное, поскольку их счастье могло закончиться очень скоро. Понимая это, Джонни все же надеялся на лучшее.

— Всегда, моя милая Битси, — произнес он очень нежно, и его глаза тоже передали всю глубину владевших им чувств. — На веки вечные…

А в это время дозоры продолжали настойчивые поиски беглого лэйрда Равенсби. Позже, тем же утром, когда небольшая группа охотников на верхушке открытого всем ветрам холма выпустила своих соколов, Джонни заметил, что полет птиц был не таким, как всегда. Вместо того чтобы описывать в воздухе широкие круги, птицы беспокойно вились небольшой стаей.

— Смотри-ка, — обратил он внимание Полуорта на необычное поведение соколов.

— Должно быть, заметили где-то толпу народа.

— Зови птиц, — отрывисто приказал Джонни егерю. — Их могут заметить.

Уже через несколько минут соколы сидели на толстых кожаных перчатках, а их головы были накрыты колпачками. Компания покидала травянистый склон возвышенности настолько быстро, насколько позволял это живот Элизабет.

Едва добравшись до дома и посадив своего сокола на насест в вольере, Джонни объявил:

— Я еду обратно. Мне нужно знать, что обеспокоило птиц.

Быстро сбегав в дом за своей подзорной трубой, он опрометью бросился в лесную чащу, продираясь сквозь кустарник и перепрыгивая через бурелом. Скоро он был уже на их холме. Прильнув к окуляру, Джонни лихорадочно водил трубой из стороны в сторону до тех пор, пока его дыхание не успокоилось, а глаз начал ясно различать предметы вдалеке. Затем Джонни без спешки обследовал отдельные участки местности, время от времени заново наводя на резкость прибор из полированной бронзы и останавливаясь, когда ему чудилось какое-то движение. Так он различил священника, бредущего по дороге, потом одинокого всадника, едущего по невспаханному полю, оленя, другого… Чуть позже Джонни перешел к новому сектору, сконцентрировав внимание на участке, над которым ранее беспокойно кружили птицы. Он дважды тщательно исследовал полоску земли, тянувшуюся к морю.

Вдали что-то мелькнуло. Джонни шепотом выругался. «Должно быть, какой-нибудь сельский джентльмен обзавелся новой игрушкой», — попытался он успокоить себя, однако, напряженно выпрямив спину и стараясь не дышать, чтобы подзорная труба не подрагивала в его руках, продолжил наблюдение.

Вдруг из-за дальней полоски леса выехал драгун в блестящей форме. Затаив дыхание, Джонни принялся считать всадников, один за другим появлявшихся на фоне зеленой полоски деревьев. Три… пять… восемь, девять, десять… пятнадцать… восемнадцать. Плюс офицер во главе колонны.

Он задержался, чтобы удостовериться, не направляются ли они на запад. Офицер поднял руку, останавливая отряд. Завязался какой-то разговор. Затем командир указал рукой на Денский лес. Джонни показалось, что офицер смотрит прямо на него. Во всяком случае, он мог хорошо различить его лицо. Джонни быстро спрятал подзорную трубу. Не дай Бог, заметят отблеск линзы…

Он вернулся с быстротой, которой ранее в себе не подозревал.

— Сюда направляется дозор, — сообщил он, пытаясь побороть тревогу в голосе. — Нам надо уходить.

— Я иду с вами, — вызвался Полуорт.

Джонни покачал головой:

— Останешься здесь. Постарайся задержать их, если они явятся сюда. — Сам он уже снимал с крючка у двери перевязь с рапирой. — Принеси из погреба бутыль кларета, чтобы дожидалась их на столе. Я еще не встречал в жизни солдата, который бы отказался от выпивки. — Он перекинул ремень через голову. — Лишний час, даже полчаса помогут нам.

— Сейчас вам на восток никак нельзя.

— Попробуем пробраться через несколько дней. А сейчас направимся в пастушью хижину — ту, что в горах за Летгольмом. Место глухое, отдаленное…

Аетгольм находился еще дальше от побережья, чем домик лесничего, но ни один из мужчин, зная это, не обмолвился о том, что путь к спасению теперь значительно удлинялся.

— Я упакую еду, — предложила Элизабет, заметившая, что мужчины обменялись красноречивым взглядом. Обоим явно не хотелось говорить вслух о своих чувствах, и это было странно после нескольких дней, когда между ними не было никаких секретов.

— Наполни едой только один тюк, — распорядился Джонни. — Вьючных лошадей нам придется оставить здесь. На горных пастбищах в эту пору их нам не прокормить.

— Я мог бы подкинуть вам кое-какой провизии завтра, а то и сегодня вечером, — предложил свои услуги Полуорт, в то время как Джонни седлал коней.

— Нет, за тобой могут следить. Раз уж дозор направляется сюда, то можешь не сомневаться, солдаты как следует прочешут округу. Они знают, что эти земли принадлежат Кэррам. А потому я не хотел бы, чтобы ты отступал от заведенного распорядка. Живи как ни в чем не бывало, чтобы не возбуждать у них подозрений. Припасов должно нам хватить на несколько дней, а там мы направимся к морю.

— Я мог бы съездить за Монро и Адамом и привести сюда достаточно людей, чтобы сопровождать вас до бухты Маргарт.

— Я не рискну ввязываться в битву, когда рядом со мной Элизабет. Как я защищу ее, если дело дойдет до рукопашной? Ей негде будет укрыться.

— Но она не может ехать достаточно быстро. Эдинбургские драгуны в любом случае настигнут вас.

Джонни снова отрицательно мотнул головой.

— Если бы не она, я поскакал бы прямиком к морю. Мой бербер обгонит любую лошадь в Шотландии. Однако Элизабет не может ехать быстро. И если мы будем потихоньку плестись, драгуны наверняка перехватят нас в Колдстриме. Но все же мы доберемся до корабля, — упрямо произнес он. — Наше путешествие будет проходить в несколько этапов.

В тот же день Джонни и Элизабет достигли подножия Шевиотских гор, где располагалась хижина, которой суждено было стать для них новым убежищем. Чем выше они поднимались в горы, тем больше было снега вокруг. Копыта лошадей предательски скользили по льдистой тропке. Однако в конце концов они все-таки добрались до крохотной лачуги, сложенной из дикого камня. Введя в нее Элизабет, Джонни сразу же принялся разводить огонь. Они оба продрогли. В горах было гораздо холоднее, чем в долине. Злой ветер, гнавший поземку, пронизывал до костей.

Джонни ввел лошадей в дом и привязал их к стене подальше от очага. Эти выносливые животные были для них сейчас ценнее золота, и оставлять их на зимнем ветру было неразумным риском. Пока Элизабет, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, понемногу согревалась, ее муж распаковывал нехитрые пожитки.

— Мы здесь не задержимся надолго, — успокоил он озябшую супругу, раскладывая пищу на грубом столе. — Побудем тут день, от силы два. Ты бы лучше села на стул, — добавил Джонни и вытащил из-под стола трехногую табуретку.

— Далеко ли отсюда до бухты Маргарт? — осведомилась Элизабет, поблагодарив мужа улыбкой за заботу.

— Миль двадцать[22], — слегка приврал он, сократив расстояние, чтобы не лишать ее оптимизма.

— Не лучше ли нам ехать ночью?

Он неуверенно кивнул и опустился рядом с нею на корточки, протянув руки к огню.

— С одной стороны, меньше риска, — задумчиво произнес Джонни, завороженно уставившись в пляшущее пламя. — С другой стороны, если мы наткнемся на солдат, им наверняка покажутся подозрительными люди, путешествующие в столь поздний час.

— Уж за пять часов двадцать миль мы как-нибудь осилим, даже черепашьим шагом.

На деле миль было не двадцать, а скорее двадцать пять. К тому же Джонни знал, каким тяжелым испытанием для них станут те первые мили, которые им придется преодолеть в горах.

— Возможно, — нехотя согласился глава беглого семейства. И тут же резко встал, не в силах сдержать терзавшего его раздражения. Проведший почти всю сознательную жизнь в бесшабашном удальстве, этот человек сейчас едва не сходил с ума от того, что беременность Элизабет требовала от него быть предельно осторожным. — Пойду поищу дров на ночь, — внезапно решил Джонни. — Если проголодаешься, пока меня нет, возьми мясной пирог. Вон там, на столе, — добавил он, подтаскивая стол ближе к очагу.

— Господи, до чего же тяжко чувствовать себя гирей на твоих ногах. — В морозном воздухе горестный вздох Элизабет превратился в небольшое облачко пара. — С каждым днем я все больше убеждаюсь, что ни на что не гожусь, стоит мне покинуть дом, полный прислуги.

— Боже милостивый, да уж не ожидаешь ли ты, что я собираюсь заставить тебя колоть дрова? Разве для этого создана женщина? — Наклонившись, муж бережно погладил ее по волосам. И она, подняв голову, ответила ему улыбкой, исполненной любви. — Единственное, что ты сейчас можешь сделать, так это вознести благодарственную молитву — уж не знаю, какое божество покровительствует домашнему очагу, — за то, что человек, останавливавшийся здесь до нас, оставил после себя запас хвороста. Иначе мне первым делом пришлось бы отправляться за милю отсюда к кустарнику, чтобы наломать веток.

— Лучше я помолюсь за тебя, — сказала Элизабет, которой в этот момент, когда она валилась с ног от холода, голода и усталости, как никогда, было нужно участие близкого человека. — Сейчас слишком холодно, чтобы бродить в поисках дров. Может, сожжем лучше стол?

— В сообразительности тебе не откажешь, — хмыкнул Джонни. — Беда только, что на ночь его нам не хватит.

И пока Элизабет жалась у огня, Джонни развернул бурную деятельность снаружи, в холоде и темноте. Поток отчаянных ругательств, свидетельствующий о том, что его усилия не приносят пока ощутимых результатов, вскоре сменился громким криком боли. Затем снова последовали ругательства, и в конце концов — опять вопль, на сей раз, кажется, торжествующий. Через пять минут появился сам Джонни, неся охапку наколотых поленьев.

— Боюсь спугнуть удачу, но есть основания подозревать, что наши дела пошли в гору, — радостно улыбнулся он, стряхивая с волос и плеч мелкий снег. — Здесь неподалеку, в ямс, припасено столько дров, что нам вполне хватит согреться.

Его веселость показалась Элизабет несколько неестественной, В теперешних условиях, когда за его голову была назначена огромная цена, а имение и титул конфискованы, у него, казалось бы, были все основания как раз для того, чтобы впасть в уныние. И все же здесь, в кособокой хижине с земляным полом, когда она умирала от холода и тревоги за их будущее, его оптимизм, пусть и не совсем уместный, был как нельзя кстати.

— Что это с тобой? — спросила Элизабет.

— В яму провалился.

— Нет, я хотела спросить, как это тебе удается быть таким веселым?

— А что тут удивительного? Я нашел дрова, а это значит, что мне не придется тащиться в кромешной тьме Бог знает куда за вязанкой сырого хвороста, а потом волочь ее на себе в гору, не зная точно, разгорится ли такое топливо. — Он еще раз встряхнул головой, и мокрый снег с его волос рассыпался во все стороны. — Не знаю, как тебе, а мне сейчас действительно весело. А уж если бы ты замесила лепешки, пока я таскаю дрова, то моего хорошего настроения наверняка хватило бы и на твою долю.

— Знаешь, я, пожалуй, попытаюсь разогреть запеченного тетерева на вертеле, а ветчину подогрею на каминной решетке. — Настроение мужа, кажется, понемногу передавалось и ей.

— Я всегда чувствовал, что люблю тебя до смерти не только за… как бы это сказать… — В сумраке лачуги его белозубая улыбка сверкнула как молния. — Но также и за многое другое. Ну, в общем, сама знаешь: за твое умение вышивать, накрыть чайный стол…

— За мою невоздержанность? — напомнила она, бросив на него полный неги взор. Ее ресницы при этом вспорхнули, как крылья бабочки.

Его улыбка стала еще шире.

— Именно к этому я и клоню.

Джонни знал, как заставить ее забыть о холоде и голоде, об опасности, нависшей над их головой. Он мог заставить ее улыбаться даже сейчас, когда она, с лицом, малиновым от огня, и промерзшей спиной, сидела на шаткой табуретке, боясь пошевелиться, чтобы не упасть.

— Я люблю тебя, — прошептала она, чувствуя, как его уверенность придает ей надежду и силу.

— Мы доберемся до корабля, — спокойно произнес Джонни, опустив дрова на пол и приблизившись к ней, сознавая, как сильно сейчас она нуждается в словах поддержки.

— Знаю, — прошептала Элизабет, хотя на деле совершенно не представляла себе, каким образом им удастся преодолеть двадцать миль под носом у многочисленных дозоров и остаться при этом незамеченными.

Сидя на холодном земляном полу, Джонни потянул ее вниз и усадил к себе на колени, согревая своим теплом, силой своей любви и нежности, тихонько покачивая, как маленького ребенка.

— Завтра вечером мы отправимся в дорогу, на восток. Наш путь проляжет в основном по землям моих друзей и соседей. И все с нами будет в порядке. Робби, должно быть, уже ждет нас в бухте. И очень скоро у нас начнется новая жизнь. Ты ведь еще никогда не бывала прежде в Голландии?

Элизабет задумчиво улыбнулась, и Джонни тут же нежно поцеловал ее.

— Там сейчас гораздо теплее, — забормотал он с легкой улыбкой. — Вот увидишь, тебе понравится.

— Расскажи мне об этой стране, — попросила Элизабет, желая забыться в мире слов, образов и мечтаний. Холод и страх становились для нее невыносимыми. — Расскажи мне, какой у тебя там дом.

И он начал рассказывать ей о своем жилище во всех подробностях, неспешно и основательно, поскольку знал, как нужна ей сейчас надежда. В ее воображении предстал уютный дом, стоящий неподалеку от Гааги, среди полей. Его стены были выкрашены в бледно-желтый цвет, а вокруг раскинулся огромный сад.

— Мои садовники высадили прошлой осенью пять тысяч тюльпанов, — сообщил Джонни, — и в следующем месяце, когда мы приедем, они как раз начнут цвести. Представь, какая красота нас ожидает.

Обняв ее покрепче, он принялся говорить о том, как они подыщут повитуху в Амстердаме или в Роттердаме, а то и в самой Гааге. Элизабет, конечно, остановит выбор на женщине, которая ей самой придется по нраву. Всем известно, что в Голландии повитухи знают свое ремесло как никто иной. Взять хотя бы Францию. Француженки — известные неженки, ни за что толком взяться не умеют. То ли дело Голландия! Женщины там работящие, крепкие, других таких чистюль нигде не сыщешь — даже крылечко своего дома и мостовую под окнами моют каждый день. К тому же в Голландии у Джонни был не один дом, и жить можно будет в любом, какой она сама выберет. Впрочем, признал Джонни, тот, что в Роттердаме, все же похуже. Толчея все время, потому что торговые склады слишком близко.

— А главное, мы будем в безопасности, — произнес он наконец.

— Жаль, что я тебе мешаю.

При этих словах Джонни замер, а затем заключил ее лицо в свои большие ладони. Глядя ей прямо в глаза, он тихо, чтобы не нарушить воцарившийся покой, но вместе с тем твердо вымолвил:

— Никогда не говори так. Даже не думай. — Этот человек был с детства приучен не бояться трудностей. При необходимости он мог принять любой вызов судьбы, тем более сейчас, когда ему приходилось отвечать не только за свою жизнь, но и еще за две, которые были для него ценнее всех земных благ. Его глубокий голос понизился до шепота: — Завтра вечером мы увидим море.

Ее глаза наполнились слезами.

— И наш ребенок родится в Голландии.

Он кивнул.

— Слово Равенсби.

Плотно поужинав, они легли на ложе из сухого папоротника, накрытое пледом. Каменные стены, нагревшись от очага, хорошо хранили тепло. А лошади тихо переступали с ноги на ногу, жуя овес, и от их присутствия зимняя ночь становилась еще более теплой и мирной. Такое уединение благотворно подействовало на Элизабет. Страхи понемногу отступили. Большое тело Джонни грело ее спину, давая ощущение покоя и безопасности. И она заснула так безмятежно, словно они не были беглецами, за которыми по пятам шла погоня.

Утром выспавшиеся супруги вывели лошадей из дома. Утреннее солнце пригревало, и из-под тающего снега уже появлялись первые кустики зеленой травы. При виде этой красоты хотелось забыть обо всем на свете. Однако запас дров в доме требовал пополнения. Элизабет помогала мужу. Яркое солнце теперь настраивало ее на более оптимистичный лад. «Интересно, сколько времени нам потребуется, чтобы проехать двадцать миль?» — задавала она себе вопрос, но уже без прежнего беспокойства. Двум всадникам предстояло под покровом ночи проскользнуть мимо нескольких разъездов. Почему бы и нет? Вряд ли солдаты намерены не смыкать глаз всю ночь напролет. К тому же Джонни говорил, что они поедут по землям, находящимся в частном владении.

Элизабет понемногу начала забывать, где находится. Задумавшись, она поскользнулась на полоске льда и, пронзительно вскрикнув, упала навзничь. Охапка дров, которую она хотела отнести в дом, навалилась на нее сверху.

В тот же момент Джонни был рядом с ней. Расшвыряв дрова, он тут же принялся ощупывать ее. И, удостоверившись, что все обошлось, осторожно отнес ее в хижину. Так она снова оказалась на охапке сухого папоротника, завернутая в плед.

— Больше мне твоя помощь не нужна, — строго проговорил муж. — Считай это приказом.

— Слушаюсь, сэр, — слабым голосом откликнулась она, все еще не придя в себя после падения. Глядя в обезумевшие от тревоги глаза мужа, Элизабет не решалась сказать ему, что почувствовала схватки. Она сама успокаивала себя мыслью о том, что ничего серьезного не случилось — просто кишечник, должно быть, расстроился.

Однако спазмы не прекращались, и через час Элизабет уже не могла скрыть этого. За каждым сокращением мышц следовал острый приступ боли. Ее лицо исказилось от неведомых прежде страданий, брови трагически надломились. Через некоторое время появился Джонни, бегавший к соседнему ручью, чтобы принести ей попить. И тогда она решилась на признание:

— Кажется, началось.

Даже густой загар не смог скрыть смертельную бледность, разлившуюся по его лицу.

— Так рано… — только и смог пробормотать он, с ужасом подумав, что семимесячный ребенок сейчас неминуемо обречен.

— Ничего, может, обойдется, — слабо улыбнулась Элизабет. «Господи, хоть бы в самом деле пронесло, — молилась она в душе. — Если нет, то наш ребеночек погибнет».

Джонни только кивнул. Его язык присох к гортани. Несмотря на огромную силу воли, сейчас он был беспомощен. Судьба Элизабет в этот момент не зависела от него. Он даже не мог отправиться за помощью. В таком состоянии ее нельзя было оставлять одну.

— Посмотри, есть ли кровь… Я ничего не чувствую.

ему тотчас захотелось крикнуть: «Нет!» Кровь сейчас могла означать только одно: никакой надежды на то, что ребенок будет жить. И все же, как бы ему ни хотелось убежать от реальности, Джонни не мог не подчиниться. С замирающим сердцем он приподнял зеленый плед, затем темно-оранжевую юбку из тонкой шерсти. В сумраке, наполнявшем хижину, он почти ничего не видел.

— Кажется, ничего нет, — с сомнением произнес Джонни, особенно остро ощущая в эту секунду собственную беспомощность.

— Возьми мой платок, — сказала Элизабет, стягивая с шеи льняную косынку. — Господи, хоть бы не было…

Он прижал тонкую ткань ей между ног и для верности подержал несколько секунд. Затем быстро вытащил на свет и впился в нее нетерпеливым взглядом, словно решив про себя, что дурная весть все же лучше гнетущей неопределенности.

Джонни придирчиво осмотрел тряпицу несколько раз, а затем с улыбкой протянул ее Элизабет. Белый квадрат голландского полотна остался чистым.

— Вот видишь, ничего, — немного дрожащим, но все же торжествующим голосом объявил он.

— Во всяком случае, пока, — вздохнула она тоже с облегчением, хотя боль не проходила.

— Ты, главное, лежи тихо, а я сделаю все, что ты пожелаешь, — взбодрился муж, который только что был перепуган до смерти. — Только приказывай, — добавил он. — Если, конечно, это принесет тебе облегчение в нынешнем положении, вина за которое целиком лежит на мне. — Ему хотелось хоть как-то отвлечь ее от черных мыслей, а потому приходилось шутить, пусть и неуклюже. Пытаясь развеселить жену, он забывал о собственных терзаниях, связанных с невозможностью отвести опасность от любимой в этой гибельной ситуации.

— Верно, ты виноват… в том, что явился в ту ночь в мою комнату в Голдихаусе, — ответила Элизабет, болезненно скривив губы в жалком подобии улыбки.

— И не дал тебе сказать «нет».

— Разве могла я хоть раз устоять перед тобой?

В улыбке Джонни тоже не было прежней самоуверенности. Уголки губ, дернувшись вверх, тут же опустились. Ослепленный страстью, до сих пор он почему-то был внутренне уверен, что их счастье будет вечным. Ему никогда не приходило в голову, что жизнь его любимой может наполниться болью или вообще прерваться. И он стоял рядом с ней на коленях, с поникшими широкими плечами, понурый, несчастный и исполненный раскаяния.

— Даю тебе обет воздержания, — тихо проговорил Джонни, — с этой самой минуты… Чтобы тебе никогда не было больно.

— Не заставляй меня плакать, Джонни, — прошептала она, проведя пальцами по его щеке. — Я ни разу, ни на секунду не пожалела, что полюбила тебя.

Взяв Элизабет за руку, он поднес ее пальцы к своим губам. Его ладонь была необычно мягкой, а дыхание казалось особенно теплым в зябкой хижине. Поцелуи любимого были легкими, но они согревали сердце Элизабет.

— Это моя вина, все из-за моего эгоизма, — продолжал удрученно твердить Джонни, страдая не меньше ее. Несколько месяцев назад он и представить себе не мог, что, всего-навсего соблазнив женщину, способен причинить ей столь чудовищные муки.

— Я хотела этого ребенка, Джонни. Очень хотела. И ты дал мне его. Ты сделал меня счастливой, Джонни.

От этих слов его затрясло в нервном ознобе — это его-то, человека, который, обычно не ведая сомнений, распоряжался десятками чужих жизней. Однако затем, немного успокоившись, муж заботливо укутал Элизабет в плед, подоткнув края шерстяной ткани ей под плечи. Не в силах совладать с нахлынувшими на него чувствами, он отрывисто бросил:

— Я выйду на минутку. Мне надо принести побольше дров, чтобы ты не замерзла ночью.

Нырнув под низкой притолокой двери, Джонни оказался под открытым небом и сделал несколько шагов, чтобы выйти из тени, которую отбрасывала каменная лачуга. Будучи человеком, который всегда с безразличием относился к чужим верованиям и никогда не испытывал тяги к общению с Всевышним, он чувствовал себя в этот момент жалким лицемером. И все же, сжав руки в кулаки и расправив мускулистые плечи, он поднял голову к бескрайней голубизне.

— Я незнаком Тебе, — горячо прошептал Джонни, — но молю, выслушай меня!

Несколько секунд он стоял без движения, словно прежняя жизнь нечестивца лишила его языка и теперь трудно было найти средство общения с небесами. Потом медленно опустился на колени, прямо в снег, склонил голову под солнцем, яростно сиявшим в вышине, и, сцепив перед собой крепкие ладони, начал молиться за жизнь жены и еще не родившегося ребенка.

Молитва его была страстной и сбивчивой. Ему надо было спешить, ведь в хижине ждала Элизабет. Джонни обращался к Богу, как к человеку, с присущей ему прямотой и искренностью, обещая искупить грехи, умерить страсти и отдать все, что у него есть, за спасение своего маленького семейства. Затем он встал с колен, отряхнув с них снег. И смахнул с глаз слезы.

Вернувшись в домик, он развел в очаге такой огонь, что стужа сразу же отступила, и только тогда присел рядом с Элизабет, принявшись забавлять ее рассказами о том, какие проказы учинял в детстве вместе с двоюродными братьями в Равенсби, а также историями о своей юности, в которых, впрочем, не было ни слова о непростых проблемах превращения отрока в мужчину.

Элизабет сказала, что хочет есть. Ободренный этим, Джонни не мешкая налил им обоим кларета и достал из дорожного мешка кекс с корицей и изюмом, испеченный госпожой Рейд. Элизабет съела кусок, второй, потом еще кусочек… Джонни поймал себя на том, что считает куски, исчезающие в этом очаровательном ротике. И после каждого куска настроение у него поднималось. Налив ей немного вина и аккуратно стряхнув крошки с одеяла у нее под подбородком, он продолжил свои незамысловатые рассказы. Казалось, его глубокий голос не нарушает, а лишь дополняет спокойное безмолвие одинокой хижины, затерявшейся в горах. Не переставая говорить, Джонни тем самым почти бессознательно пытался отогнать нависшую над ними катастрофу. Его рассказы были похожи скорее на безыскусные заклинание от возможных бед.

Даже когда Элизабет задремала, он все говорил и говорил, и эхо его голоса аккомпанировало ему в сумраке пастушьей лачуги. Продолжая свой монолог, Джонни не шевелился, подобно какому-нибудь древнему язычнику, опасающемуся, что любое движение может разрушить силу чар. Однако на деле ему просто не хотелось ничем потревожить сон жены. Элизабет пошевелилась и легко вздохнула во сне. Страдальческая морщинка между ее светлыми бровями вдруг разгладилась, и на губах появилась смутная улыбка. Джонни очень осторожно положил ладонь на ее круглый живот, накрытый зеленым клетчатым пледом, боясь причинить жене боль или неудобства.

Каждая его мышца была напряжена. Обладая не только проницательностью язычника, но и железной логикой прагматика, он хотел во всем убедиться сам. Будучи человеком, доверявшим только очевидным свидетельствам, он медленно досчитал до пятидесяти. Потом еще раз. И все же у него не хватало духу предаться ликованию. Пришлось снова досчитать до ста. Жена и будущий ребенок имели для него слишком большое значение, поэтому он не имел права обмануться, слишком рано впустив в свою душу надежду.

Но, сколько бы Джонни ни считал, едва дыша от страха, его ладонь не ощутила ни малейшего содрогания. Значит, все обошлось и опасность миновала?! Оторвав ладонь от теплого пледа, он повалился навзничь на земляной пол в припадке истерической, но тем не менее молчаливой радости.

В этот момент Джонни чувствовал поистине ребяческий восторг и выглядел как мальчишка. Ни спартанская обстановка убогой хижины, ни мощь его мускулистого тела, ни прошлая репутация отважного воина и неутомимого ловеласа, ни титулы, ни слава — ничто не имело сейчас значения, ничто не способно было помешать ему радоваться, как ребенку, от всей души. Ведь ему было всего двадцать пять лет, а главное, как он надеялся, — опасность больше не грозила его жене… Женщине, которую он, несмотря на все свое непостоянство, беззаветно любил, той, что подарила ему чудо любви, в которое он раньше не верил, его несравненной, драгоценной, единственной…

От избытка чувств Джонни послал ей воздушный поцелуй и поднялся быстро, бесшумно и грациозно, как молодой мускулистый зверь.

— Спасибо, — прошептал он небесам, чувствуя себя вечным должником загадочной верховной силы. Сейчас на своем жестком ложе Элизабет выглядела такой умиротворенной, что ему даже подумалось, не было ли то, что им только что пришлось пережить, каким-то наваждением, дурным сном. Однако тут взгляд Джонни упал на скомканный белый платок, и внутри у него все похолодело от мгновенно вернувшегося страха. Он был обязан довезти ее до побережья! Его мысли лихорадочно заметались в поисках ответа на вопрос, как преодолеть этот тяжелый путь. Ведь на этом пути их могут поджидать еще более суровые невзгоды. А Элизабет нуждается в душевном покое. Ее нельзя ни погонять, ни заставлять ехать слишком медленно. Где делать привалы, какие тропки выбирать, насколько близко можно подъезжать к деревням и не потребуется ли им в дороге повитуха?

Элизабет была сейчас слишком хрупким созданием для того, чтобы перенести такое еще раз. И он окажется совершенно бессилен, если ребенку вздумается появиться на свет до срока… Он не сможет спасти ни Элизабет, ни дитя. А потому не должен допустить, чтобы они снова подверглись опасности.

Они остались в хижине еще на одну ночь, хотя Элизабет, проснувшись, сразу же начала настаивать на том, чтобы пуститься в путь, как и было запланировано ранее. Она горячо уверяла мужа, что от былого недомогания не осталось и следа.

— Подождем еще денек, — увещевал ее Джонни. — Еды нам хватит. Тебе надо как следует оправиться от падения. А Робби абсолютно все равно, выедем мы сегодня или завтра. Он в любом случае будет нас ждать.

— Раз уж мы отправились в это путешествие, — твердо произнесла Элизабет, глядя прямо ему в глаза, — нам нельзя останавливаться. Как бы я ни чувствовала себя, часов пять я в любом случае продержусь. Госпожа Рейд говорила мне, что первый ребенок никогда не рождается быстро. Иногда это длится целый день, а то и два.

Джонни побледнел, что в последнее время с ним случалось довольно часто. Даже в дрожащих отсветах огня можно было заметить, как он переменился в лице.

— Два дня? — переспросил пораженный этой новостью муж сдавленным голосом. — Боже праведный…

— Обещай же мне, Джонни, что используешь все возможности. Я не хочу, чтобы тебя схватили из-за меня. Я и так достаточно испортила тебе жизнь.

— Не ты мне портишь жизнь, Элизабет. Для этого мне было достаточно всего лишь открыто выступить против Тайного совета Англии. Любому известно, чем это чревато. Таким, как я, пощады не бывает.

— Но ведь обвинение в изнасиловании связано именно со мной. И именно мой отец заключил альянс с Куинсберри. Как же мне не чувствовать свою ответственность за происходящее?

— Если уж говорить об ответственности, дорогая, — возразил Джонни, — то позволь напомнить тебе, что все началось тогда, когда я соблазнил тебя. Ты была просто не в силах изменить что-либо.

Элизабет вздохнула:

— Подумать только, какое благородство!

Он усмехнулся:

— Надеюсь, под этим ты не имеешь в виду мое искусство искусителя… Впрочем, завтра ночью от меня благородства не жди. Ровно через сутки мы, невзирая ни на что, отправляемся в путь, раз уж тебе того так хочется. Больше задерживаться здесь не будем, — добавил Джонни, не желая больше спорить. — Твоя взяла.

Правда, Элизабет не сразу поверила его обещанию. Уж слишком сладок был его голос. Настолько сладок, что она на секунду пожалела о своей беременности, которая мешала ей ответить на ласковые слова мужа должным образом. В последнее время подобные сожаления нет-нет да и закрадывались ей в душу.