Глава, в которой наш герой переживает чертовски тупой день, но красота возвращает его к жизни, а чувство долга расстраивает планы

На следующее утро Моррисон проснулся с отвращением к солнечному свету и тупой головной болью после вчерашних алкогольных излишеств и открытий. Он с отчаянием, а потом и со злостью подумал о Мэй и Джеймсоне. Как она могла? Он приказал себе выбросить ее из головы. С Мэй покончено. Урок усвоен. В конце концов, он занятой человек. И у него полно других, более важных дел, чем страдания по американской потаскушке с таким дурным вкусом, что она польстилась на Джеймсона. Да, она была потрясающе хороша и опытна в постели, как любая проститутка. Но все это меркло на фоне двуличия и предательства — да еще при полном отсутствии вкуса. Джеймсон? Моррисон был близок с ней лишь однажды. И они не были помолвлены. Слава тебе, Господи!

Нет, подумал он. Это невозможно, я не верю в то, что она била с Джеймсоном так же, как была со мной. И тем не менее эта родинка… Возможно, она упоминала о ней в разговоре с Джеймсоном. Ведь Мэй болтушка, да еще такая раскованная, и, несмотря на материнские запреты, в душе остается актрисой. Она могла брякнуть про родинку ради пущего эффекта — совсем как в тот вечер, когда после ужина повергла всех в шок своим заявлением о тайном желании выйти замуж за аборигена. Как у бы не было ему больно думать о том, что Мэй могла открыть столь сокровенную подробность недостойному слушателю, он пришел к выводу, что свалял дурака, поверив Джеймсону на слово. Ведь всем было известно, что Джеймсон отъявленный лгун, а Моррисон оскорбил Мэй своими подозрениями!

Он спрыгнул с кровати и умылся холодной водой. Потом с взъерошенными волосами и мыслями бросился в свой кабинет.

Открыв ящик секретера, Моррисон схватил письмо, которое получил накануне, перечитал и облегченно улыбнулся. Разгладил лист бумаги, окунул в чернильницу перо… В своем сладостном ответном письме он целовал Мэй от ладошек до изгиба локтей, гладил ее волосы, крепко прижимал к себе, называл «моя дорогая Майзи» и умолял хранить ему верность. В конце он добавил несколько едких острот в адрес Джеймсона, справился о ее здоровье и передал наилучшие пожелания Рэгсдейлам. Запечатав конверт воском и скрепив своей печатью, Моррисон отослал Куана на почту. Отныне он не собирался доверять свои письма ненадежным почтальонам — таково было его твердое намерение.

День прошел в рабочей суете, как всегда бывало, когда Моррисон собирал материал для очередной телеграммы в «Таймс». Ходили слухи, что японцы бомбят Владивосток. Моррисон провел переговоры с японскими дипломатами и военными атташе, каждый из которых знал о текущих событиях меньше, чем предыдущий собеседник. Когда он попробовал проверить информацию Грейнджера у японского военного атташе, полковника Доки, ответ последнего уместился в одном слове, звучавшем одинаково пренебрежительно на всех языках: «Утка!»

В тот же день от Грейнджера пришла новая телеграмма с инструкциями: «Скажи, что сведения получены из надежного источника, но не от меня и не от Ньючанга».

Профессиональная непригодность Грейнджера бесила Моррисона. Именно надежность была залогом их успешной работы. Чтобы правильно оценивать ситуацию, необходимо было опираться на факты. В этом смысле он не мог полагаться на бестолкового Грейнджера. Это было равносильно тому, чтобы доверять россказням зловредного Джеймсона о Мэй. «Вся моя информация исходит из надежных источников, иначе я бы не отсылал ее», — пробормотал он себе под нос, отправляя в огонь фантазии Грейнджера.

Он как раз ставил кочергу на место, когда в кабинет вошел Куан с новой телеграммой, теперь уже от Лайонела Джеймса. Усаживаясь с ней за стол, Моррисон вдруг увидел себя Гулливером в стране лилипутов, связанным по рукам и ногам маленькими человечками. Боже правый… Сообщение Джеймса, предназначенное для публикации, изобиловало новостями и слухами о текущих и предстоящих передвижениях японской армии. Моррисон был возмущен столь очевидным отсутствием проницательности, тем более у корреспондента, который был участником боевых сражений в ходе англо-бурской войны и конфликта в Судане. С каким удовольствием смаковали бы эту информацию русские! Скомканная телеграмма Джеймса полетела в огонь вслед за писаниной Грейнджера.

На стороне молодых — Грейнджера, Джеймса, да и Игана — тоже была сила; Моррисон готов был это признать. Но прозорливость, рассудительность, хладнокровие и мудрость все-таки были привилегией возраста.

Близилась ночь, а Моррисон все мучился сомнениями, стоит ли написать Мэй еще одно письмо. Он и сам не мог сказать, почему так отчаянно сопротивляется этому желанию. Гордость, побуждавшая его к действию, одновременно призывала сделать паузу. Клевета Джеймсона разбередила ему душу куда сильнее, чем он хотел бы в этом признаться.

На следующее утро Моррисон нацепил фетровую шляпу, накинул плащ и отправился по пыльным улицам к Вратам небесного спокойствия. Выйдя из ворот, он окунулся в привычную суету Южного города. Здесь все было проникнуто духом предпринимательства — начиная от приютившихся в переулках цирюлен, Контор переписчиков и гадалок и заканчивая шумными магазинами. Фасады домов пестрели вывесками, стилизованными под предлагаемый товар, — деревянные расчески, декоративные виноградные лозы, сосуды под вино, подошвы мужских ботинок. Из аптеки, где торговали травами, на улицу просачивались таинственные запахи китайской медицины. Из чайной вырывалось стаккато местных болтунов, а на Полишинг-стрит, перед чайным павильоном Хэвенли Хэппи, уже собиралась толпа зевак, чтобы посмотреть движущиеся картинки — «электрические тени» — на оборудовании, привезенном аж из Германии. Дальше к югу простирался район Небесного моста, знаменитый своими борделями — «приютами поющих девочек» — и бандами оборванцев, которые умудрялись избавить прохожего от часов и кошелька, прежде чем тот успевал заметить их приближение.

Иностранцы из числа знакомых Моррисона с пафосом превозносили чудеса древней столицы. Его подруга, леди Сьюзан Таунсхенд, даже писала об этом книгу — «Мой китайский дневник», так она собиралась ее назвать. Она показывала ему наброски. Это были живые описания авантюр вроде прогулки на «велорикше» (одной поездки леди Сьюзан хватило) и посещения опийного притона. Нельзя сказать, чтобы Моррисон оставался равнодушным к экзотике Китая и удивительным открытиям, которые эта страна преподносила едва ли не ежедневно. И все-таки он полагал, что подобные литературные экзерсисы были уделом женщин, дилетантов и профессиональных путешественников — по никак не профессионального журналиста. С тех пор как десять лет назад он опубликовал репортаж «Австралиец в Китае», он предпочитал доверять свои впечатления только личному дневнику.

Подойдя к толпе горожан, собравшихся для какого-то развлечения, Моррисон с радостью влился в нее. В центре стоял человек с шестом, на котором гнездились три певчие птички. Легкий взмах руки — и птички взвились в небо. Когда фокусник свистнул, они друг за другом вернулись на шест, исполнив поклоны своими укороченными хвостами. Зрители смеялись и аплодировали, вознаграждая фокусника дождем медных монет.

Наконец Моррисон добрался до конечного пункта своего маршрута, улицы Люличан, где прежде располагались императорские печи, в которых отливали золоченую черепицу для крыш Запретного города. Ныне на улице Люличан процветала торговля антиквариатом, книгами, и для Моррисона это было излюбленным местом паломничества. За богато украшенными витринами скрывались драгоценные сокровища редких древних рукописей и фолиантов, старинных гравюр и каменных оттисков, а также разнообразные безделушки вроде нефритовых колец, бутылочек с нюхательным табаком и нэцке. Треск костяшек на счетах, позвякивание чайных чашек о блюдца, воркующие звуки торговли между покупателем и продавцом сегодня были особенно приятны.

Спустя полчаса, с маленьким свертком под мышкой, Моррисон, насвистывая, возвращался через Врата небесного спокойствия. Пребывая в благодушном настроении, он достал из кармана несколько монет, чтобы бросить жалким попрошайкам, которые подпирали стену, словно мешки с тряпьем. Это были счастливчики — каждое утро приезжала тележка, в которую грузили тела тех, кто не пережил прошедшую ночь.

Вновь оказавшись в Северном городе, Моррисон ускорил шаг, направляясь в сторону улицы Марко Поло в восточной части Посольского квартала, неподалеку от Врат Небесного спокойствия, к дому сэра Роберта Харта, главного инспектора китайской таможенной службы. Харт был самым влиятельным иностранцем во всей Поднебесной. «Наш Харт» — как называла его императрица Цыси.

А… доктор Моррисон. — Харт выплыл из своего кабинета, держа в руке визитную карточку журналиста. Он выглядел безупречно в своих серых брюках в полоску, черном пиджаке с жилеткой и с аккуратно расчесанной белой бородкой. Единственным диссонансом в этом ансамбле смотрелся узкий голубой галстук. Однажды, отдыхая на Западных холмах, Харт потянулся за своим, как он думал, черным галстуком — и вовремя успел отдернуть руку, потому что «галстук» на самом деле оказался маленькой ядовитой змеей. С тех пор инспектор Харт носил только голубые галстуки.

Хотя ему и был оказан сердечный прием, Моррисон не мог избавиться от ощущения, что Харт относится к нему с не меньшей настороженностью, чем к черным галстукам. Он знал, что Харт не одобряет ни его резких выпадов в адрес императрицы Цыси, ни милитаристских настроений, ни симпатии к Японии. В свою очередь Моррисон подозревал, что ирландец Харт, который за последние сорок лет лишь дважды выезжал в Европу и оскандалился тем, что сожительствовал с местной женщиной, смотрел на мир сквозь китайские очки. Харт яростно защищал «боксеров», называя их патриотами, а их движение — изначально «справедливым». Моррисона это ужасно злило. И тем не менее из всех его знакомых в Мандаринате он доверял только Харту — как источнику достоверной информации о мнении императорского двора по поводу войны.

В тот день Моррисону удалось выудить у Харта лишь сведения общего характера: Китай, скорее всего, сохранит нейтралитет. Однако, как предупредил Харт, в условиях возрастающей угрозы для китайцев — и прежде всего для жизни и собственности граждан в Маньчжурии — нейтралитет может быть пересмотрен. Императорский двор не будет нести ответственность, если население страны окажет сопротивление японскому вмешательству. Это все, что смог или захотел поведать Харт.

Моррисон уже собирался уходить, когда с прогулки вернулась розовощекая племянница Харта, очаровательная умница Джульет Бредон. Пять лет назад, во время групповой экскурсии на Западные холмы, Моррисон и Джульет, тогда восемнадцатилетняя, спрятались от занудного старого миссионера в китайском храме. Но упрямый старик все равно отыскал их и настоял на том, чтобы они присоединились к группе за чаем с бисквитами. «Плохие бисквиты, а чай еще хуже», — заметил потом Моррисон, на что юная Джульет ответила мелодичным смехом.

— Здравствуйте, доктор Моррисон, — приветствовала она его со счастливой улыбкой. — Мы так давно не виделись.

— Здравствуй, Джульет. — Моррисон улыбнулся в ответ. — Замечательно выглядишь в столь чудесное утро.

— Доктор Моррисон как раз уходит, — встрял ее дядя.

Старый цербер, мысленно огрызнулся Моррисон и откланялся. Он спешил на следующую встречу — с мандарином по имени Хван, под предлогом того, чтобы поздравить Хвана с получением одной из высших наград императорского двора.

Хван и его переводчик Кван приняли австралийца с изысканной вежливостью, блюдом сладостей и ароматным листовым чаем из Хунаня. Как только Моррисон попытался подвести разговор к военной теме, Хван заговорил о недавнем вторжении британцев в Тибет.

— Тибетская экспедиция проведена исключительно в интересах Китая, — возразил ему Моррисон. — Как вы знаете, Российская империя пытается взять в кольцо британскую Индию. Если им это удастся, ни одна из наших стран не выиграет. В то же время Далай-лама XIII столь дружески настроен к России, что держит у себя русского советника. Ходят упорные слухи, будто китайский императорский двор подумывает о том, чтобы разрешить ему впустить в Тибет русских. Англия не хочет, чтобы Тибет оставался дикой и варварской страной без правителя. Но точно так же не хочет видеть Тибет вотчиной царской империи. Нет, он должен стать еще одной провинцией Китая, управляемой так же, как Юньнань и Сычуань.

Кван перевел сказанное Хвану, после чего передал ответ:

— Англия действительно не имеет территориальных Притязаний на Тибет?

— Мы не возьмем и пяди тибетской земли. Только Китай должен сделать Тибет сильным.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — сказал Кван после долгой паузы, — но я припоминаю, что в 1900 году мистер Янгхазбенд[16] написал письмо в вашу уважаемую газету. Я прочитал его и заучил наизусть — этот навык остался у меня после изучения китайских классиков. Если позволите, я бы хотел процитировать одну строчку этого письма, которую никогда не забуду…

Моррисон кивнул, стиснув зубы в ожидании неизбежного. Он прекрасно знал, что ему предстоит сейчас услышать.

— Так вот он сказал, я цитирую: «Земля слишком мала, а территория, которую они занимают, слишком велика и богата, и в нынешнюю эпоху, когда межнациональное общение так тесно, нельзя позволить китайцам держать Китай при себе». — Кван перевел эти строки, и хозяин снова обратился к гостю: — Что вы на это скажете, доктор Моррисон?

— Я полагаю, — произнес Моррисон тоном, не допускающим никаких сомнений, — что межнациональное общение выгодно Китаю в той же степени, что и Британии.

Хван, выслушав перевод, улыбнулся и предложил гостю еще чаю. Моррисон воспринял это как намек на то, что пора уходить.

Чертовски тупой день, думал он, шагая к дому. Но тут его взгляд упал на набухшие лоснящиеся почки ивовых деревьев, на проталины в рукотворных каналах. Воркующая музыка наполняла воздух. Он поднял голову и увидел, что над ним парит стая белых бумажных голубей, — лакированные бамбуковые свистки крепились к их хвостам тонкой медной проволокой. Птицы кружили в ослепительном лазурном небе над сверкающими золотыми крышами императорского дворца. Моррисон почувствовал прилив вдохновения. Недавняя грусть растаяла в лучах весеннего солнца. Он ускорил шаг.

Во дворе своей резиденции он увидел, как в бамбуковой клетке на яблоне щебечет новый жаворонок повара, а золотая рыбка, любимица его слуг, плещется в бело-голубой керамической ванне, гоняясь за стрекозами, порхающими над самой водой. Горшечные орхидеи, заботливо окученные Куаном, вот уже несколько дней ласкали глаз нежными бело-розовыми цветами. Молодая трава прорастала между булыжными камнями и в расщелинах черепицы на крыше. Природа оживала. Моррисон вдруг понял, что больше ни минуты не будет ждать писем и бороться с сомнениями.

— Куан!

Бой вынырнул из дома и поспешил к нему.

— Мы едем в Тяньцзинь.

И тут его настигло разочарование, поскольку Куан протягивал ему телеграмму. Лайонел Джеймсон был на пути в Пекин. Тяньцзинь отменялся. Если приезд Грейнджера ни за что не остановил бы Моррисона, с Джеймсоном, увы, была другая история.

Прошло больше двух недель с той поры, как он встретил мисс Мэй Рут Перкинс, и один месяц с начала русско-японской войны. Оба эти события казались сейчас далекой историей.

Загрузка...