Глава, в которой игнорируются предписания доктора Келлогга, Моррисон шанхаирован, старые знакомые приходят и уходят и вслух, произносится слово «вечно»

Они покинули Старый город, когда ворота закрывались на ночь, и отправились в сады Чанг в международном поселении, чтобы достойно завершить «наш китайский день», как назвала его Мэй.

Сгущались сумерки, и фонарики, выставленные вдоль искусно выложенных дорожек и свисающие с крыш парковых павильонов, красно-желтыми огоньками выделялись на фоне пастельного неба. Куртизанка в платье цвета спелой сливы выглянула из-за расшитых бисером шторок своего паланкина, и Мэй с улыбкой помахала ей рукой. На озере мужчины и женщины катались на раскрашенных лодках, их смех и звуки флейты и цитры наполняли влажный воздух.

— Я могла бы остаться в Китае навсегда, — мечтательно пробормотала Мэй, и Моррисона переполнило тихой надеждой.

Они сели за столик на втором этаже чайного павильона с видом на озеро. Официант поставил перед ними миниатюрным глиняный чайник, маленькие чашки и лакомства: хрустящие печенья в кунжуте, паровые прозрачные «хрустальные пельмени», мясные рулеты в румяной корочке, отварной арахис. Ослепленный любовью, Моррисон наблюдал за тем, как Мэй с аппетитом набросилась на угощение.

Надкусив булочку с начинкой из арахиса, сахара и соли, она воскликнула:

— Арахисовое масло! Как здорово. Это последний писк в Нью-Йорке. Там его подают с салатом в сэндвичах. В последний раз я ела такое в кафе «Вэнити Фэр». Ты бывал там?

— В Нью-Йорке или в «Вэнити Фэр»? — спросил Моррисон, выкладывая кусочки розового имбиря вокруг «маленькой корзинки пельменей».

— И там, и там.

— Я бывал в Нью-Йорке, но мои поездки не так щедро оплачивались, чтобы я мог позволить себе выпить чаю в Верхнем Вест-Сайде. Я снимал комнату на Девятнадцатой улице за два доллара в неделю. И куда лучше был знаком с фирменной свининой с картошкой за десять центов в закусочной «Джонз», и то я мог себе позволить эту роскошь раз в два дня.

— Боже! Трудно себе представить. Знаешь, я, наверное, никогда не устану от твоих рассказов. Даже если ты устанешь от моих. Но что, скажи на милость, ты там делал в подобных обстоятельствах? — Она подхватила палочками кусочек.

— Искал работу. Я только что окончил медицинскую школу и пребывал в тщетных надеждах применить свои таланты во благо больных. Но, когда я попытался устроиться медбратом в нью-йоркский госпиталь на Пятнадцатой улице, секретарша едва взглянула на мои рекомендации и спросила: «Откуда я знаю, что Вы не сами их написали?»

— И что ты ответил?

— Если бы я написал их сам, они были бы куда более лестными.

Ее смех, казалось, озарил все вокруг. Она действительно была драгоценным камнем, и каждая его грань искрилась счастьем.

Моррисон упивался зрелищем, когда она пробовала копченого угря, восхищаясь его нежным вкусом.

— Знаешь, миссис Рэгсдейл до смерти боится есть в китайских закусочных. Она уверена в том, что, даже если удастся избежать чумы, ее непременно умыкнут в китайский бордель.

— У миссис Рэгсдейл слишком буйное воображение.

— Да, и для особы, питающей отвращение ко всему мужскому, она чересчур озабочена сексуальными проблемами.

— Никогда бы не подумал. — Выражение лица Моррисона не препятствовало дальнейшим откровениям.

— Когда я слишком туго затягиваю корсет, она переживает, что это перекроет отток венозной крови от сердца и кровь начнет скапливаться в органах, где вызовет «неестественное возбуждение». Мужчинам повезло: у них нет таких эрогенных зон.

— Когда я был мальчишкой, нам запрещали кататься по перилам, но тогда я не понимал почему. А в медицинской школе много говорили о сексуальных видениях, вызываемых курением табака. — Моррисон надкусил сухую лепешку, посыпанную жареным кунжутом, и почувствовал, как ее хлопья застряли в зубах. Он попытался потревожить их языком. Он был так увлечен женщиной, сидящей перед ним, и застрявшими хлопьями, что даже не заметил среди бесшумно снующих туда-сюда китайцев своих недавних попутчиков — профессора Хо, сэра Тиня и мистера Чиа.

— Миссис Рэгсдейл, — продолжила Мэй, — большая поклонница доктора Келлогга и его теории о том, что поздний прием пищи и лакомства вроде мяса и шоколада — это все происки дьявола, призванные возбудить «запретные желания» и «вредные инстинкты». Она, конечно, не зашла так далеко, чтобы следом за ним стать вегетарианкой, но лишь потому, что мистер Рэгсдейл просто не потерпел бы этого. Каждое утро она заставляет меня съедать по чашке кукурузных хлопьев Келлогга, которые, как научно доказано, притупляют сексуальные желания. Я заверила миссис Рэгсдейл, что не страдаю от таких порывов, и этот ответ, кажется, удовлетворил ее.

— Тебе, должно быть, приходится многое скрывать от нее.

— Нет необходимости скрывать что-либо от людей, которые не хотят видеть правду. — Мэй пожала плечами. — Однажды она зашла ко мне в комнату, когда я мастурбировала. Ба, Эрнест, не делай вид, что ты в шоке! А как ты думал, дорогой? Я мастурбирую каждое утро, даже если накануне вечером у меня был секс. Даже если я больна. А ты разве не занимаешься этим?

Моррисон отхлебнул чаю, чтобы скрыть временную потерю дара речи, но его лицо предательски покраснело.

— Интересно, что бы сказал на все это доктор Келлогг, — наконец произнес он тоном настолько шутливым, насколько это было возможно в его ситуации.

— Он бы сказал, что мастурбация — это грех и преступление, а еще прямой путь к несварению желудка, слабоумию, снижению остроты зрения, слабости в коленях и боли в пояснице. Говорят, что он девственник, так и не вступивший в брак, иначе он был бы знаком с мастурбацией. — Она вгрызлась в рисовый шарик с начинкой из черной кунжутной пасты. — Ммм… Боюсь, эти яства пробудят во мне вредные инстинкты. Впрочем, я все-таки надеюсь, что ты планируешь шанхаировать[27] меня. — Она наградила его озорным взглядом. — Что было бы кстати, ведь мы в Шанхае, в конце концов.

Моррисон промокнул лоб носовым платком. Было двадцать седьмое марта. За прошедшие несколько недель он не написал ни строчки — и не то чтобы его редактор это заметил, ведь Белл поручил ведущему корреспонденту «Таймс» лишь отслеживать работу его коллег на местах. Но хотя Моррисон и был унижен подобным заданием, он пытался сохранить лицо. Будучи журналистом до мозга костей, он знал, что, если держать руку на пульсе, горячий материал обязательно всплывет.

— Боюсь, ничего не получится, мне надо нанести несколько визитов. Я слишком пренебрег своими обязанностями… — Впрочем, в его голосе не было ни твердости, ни уверенности.

Мэй потерлась ступней о его ногу:

— Но ты ведь не собираешься начать прямо с сегодняшнего вечера.

Если кто и шанхаирован, так это я. Моррисон сдался без боя.

По пути в отель Мэй заметила:

— Знаешь, я готова поклясться, что видела твоего боя. Он заходил в чайную, как раз когда мы выходили.

— В самом деле? Полагаю, это популярное место. Интересно только, почему он не подошел и не поздоровался.

— Наверное, не хотел нам мешать. А может, это и не он был. Для меня они все на одно лицо, точно так же, как мы для них. К тому же я не присматривалась. Меня занимали куда более интересные мысли.

— Например?

— Например, как бы попробовать заняться этим в экипаже. — Она прикрыла одеялом их колени. Ее пальцы устремились к пуговицам на его брюках.

На следующее утро Моррисон пригласил Мэй на экскурсию по городу. Он предложил начать с фортов Вусуня, где он осмотром экспозицию полевых орудий и сделал для себя немало заметой. Потом они зашли в церковь, где, как она слышала, миссионеры рисовали фрески Иисуса и его апостолов в китайских одеждах, да еще со свиными хвостами.

Шанхай предлагал массу развлечений. Мысленно планируя серию визитов, которые ему нужно было во что бы то ни стали совершить до ужина, Моррисон с удовольствием исполнял пеший дивертисмент.

Он был благодарен Мэй за то, что она держала свое обещание и больше не заводила с ним разговоров о любовниках. И пусть рассказы о прогулке в экипаже, запряженном четверкой лошадей, или вечеринке по случаю Дня святого Валентина в Палм-Нолл получились слишком короткими, он только радовался этому, хотя другие мужчины и присутствовали в них незримым фоном. Но Моррисон был человеком практичным: призраков он не признавал и видеть их, разумеется, не желал.

Его планы всерьез вернуться к работе постигла участь брюк, затерявшихся на просторах ее постели. И все равно он чувствовал себя как никогда молодым и счастливым.

— Если бы только это могло длиться вечно, — невольно вырвалось у него.

Мэй слегка прищурилась.

— Эрнест, милый, — промурлыкала она, — почему это не может длиться вечно? — И поцеловала его сосок. Ее локон, мягкий и душистый, приятно защекотал живот.

В тот вечер, вернувшись к Блантам, Моррисон записал в своем дневнике: «Бездумно прожигаю время. Ее близость вдохновляет меня. Голова идет кругом от возбуждения. Я чувствую, что моя нежность к ней перерастает в нечто более глубокое и сильное. Мы с ней совершенно разные, и тем не менее… меня влечет к ней неумолимо. Сейчас мы близки, как никогда. Полное счастье, без единого пятнышка».

Он перечитал написанное и промокнул чернила, прежде чем закрыть дневник. Действительно, без единого пятнышка. Он ведь ни на йоту не продвинулся в работе.

Мучаясь от сознания собственной вины, Моррисон задался вопросом, как там справляется Лайонел Джеймс.

Загрузка...