Ловушка для княгини

Глава XXII. Судилище

Это был не Боярский Совет, это было судилище, а обвиняемой на нем сидела молодая княгиня. Собрались якобы обсудить жалобу Микулы на бесчестье от княжьего кметя, но разбирательство все больше и больше оборачивалось против Анастасии.

Для Совета выбрали княжий терем. В широкой гриднице на месте Всеволода восседал теперь посадник Домогост, бояре, не уехавшие с Всеволодом, расселись по лавкам вдоль стены. Широкий стол сдвинули в угол, освобождая пространство, и в этом круге метал яростные речи Микула, размахивая руками и бесстыдно тыча в княгиню пальцем.

Настасья села на резную лавку поодаль от посадника, храня внешнее спокойствие, нельзя показать врагам слабость, но размах наваливающейся угрозы ей уже хорошо был понятен. Покойнице Ефросинье повезло, ее просто отравили, и душа, голубка, отлетела в рай. Для Настасьи же враги придумали пытку поизощреннее, они не станут ее убивать, напрасно она страшилась, отчаянно молясь перед каждой трапезой, как перед последней в жизни. Нет, ее не отравят, ее изваляют в грязи, обвинив в прелюбодействе и распутстве, опорочат не только княгиню, но ударят по князю Всеволоду. Что это за государь, что даже жену в узде удержать не может?

А Микула меж тем все вещал и вещал, сдвинув в кучу красивые брови:

— Вои сказывают, она еще невестой на этого кметя засматривалась, за то ее Ермила бранил, то слышали Вторак и Куря. А холопки, сестры Никодимовы, баяли, что Борятка к княгине ночами в окошко лазил. Об том мне и поведали.

— А чего это они тебе-то поведали? — хихикнул один из бояр.

— А то, что узнали как новый ее полюбовник Немчин меня побил, так и прибежали все выкладывать, мол, стыдно им под одной крышей с распутной княгинькой жить. А еще бают, ворожбы княгиня не гнушается…

— Ну, уж это суть ложь, — подал голос духовник Феофил, тихо сидевший в уголке. — Княгиня в церковь молиться ходила, вклады делала, клевещут на нее холопки. Известное дело, они сестры двоюродные покойной Сулены.

— Не стыдно, отче, — взвился Микула, резко разворачиваясь к священнику, — не стыдно-то распутницу покрывать?

— Я лишь правду говорю, про ворожбу не ведаю, — буркнул Феофил.

— Да как же ты не ведаешь? Ежели малая княжна всем рассказывала, как княгиня ведунью древнюю на торгу привечала, милостыню ей давала, а та Сулему обещала клюкой зарубить. Наволховала, да так и вышло. Нешто вы про то не слыхали? — Микула обвел горящим взором собравшихся. — Убийц-то не нашли.

— Милостыню подать, какой в том грех, — все ж влез поперек боярина Феофил.

— А ты, отче, чего ж с князем не уехал? — сузил глаза Микула, наступая уже на Феофила. — Чего ж не поехал с ним во татары, как все духовники делают, а?

— Князь мне велел семью его окормлять, — покраснел от обвинений в трусости Феофил, — я по воле князя остался.

— Вот видите, — именно этого ответа и ждал Микула, — князь княгине не доверял, духовника для пригляда оставил. Только плохо, отче, приглядываешь. Борятка за дверь, так она теперь с Кряжем милуется.

— Клевета все, — покраснела от ярости Настасья, — чтоб твой язык отсох. Я кроме мужа своего ни с кем не была, в том поклясться чем угодно могу, крест поцеловать.

По гриднице пошло шушуканье.

— Подарок от Борятки брала, пряник тебе передавал, кольцо ему взамен подарила. А вчера я нежданно в трапезную ввалился, а ты с Немчином целовалась.

— Да как ты смеешь врать-то так бессовестно?! — возмутилась Настасья, вскакивая. — Да это ведь клевета!

Как же можно так нагло врать, без оглядки, прямо в глаза и даже не покраснев, как земля не разверзнется под ногами гнусного клеветника? Впрочем, они роженицу отравили, не дали даже сына долгожданного в руках подержать, что уж говорить о мелкой лжи. Видно, душу они темным силам заложили и отступать им уж некуда.

— Понимаешь ли ты, Микула, что саму княгиню в страшных вещах обвиняешь? — впервые подал голос посадник, тоже приподнимаясь с княжеского места. — Что, ежели то клевета? Князя нрав тебе знаком, ведаешь, что с тобой сделает.

— Так я для князя своего и стараюсь, срам с него смыть хочу, — надменно проговорил Микула, — не нужна нам такая княгиня.

— Дядька моему сыну такой не нужен, не быть тебе при княжиче, — зло произнесла Настасья.

— А то не тебе решать, — огрызнулся боярин в ответ.

— Слово Микулы против слова княгини, — Домогост показал жестом, словно держит ладонями две чаши весов: вот она, правда Настасьина, а вот правда Микулы, да неизвестно, чья тяжелей. — А пусть тиун Яков нам засвидетельствует, ему ли не знать, что в его хозяйстве творится?

Настасью замутило. Что может сказать их сообщник Яков? Да что он все ее прелюбодейство очами своими видел да ушами своими слышал. Видно, давно у них обговорено, кто когда вступает.

Княгиня села, поджав губы. Чувство одиночества и безнадежности легли плотным покрывалом на плечи.

Яков сразу вывернул откуда-то из-за печки, весь разговор он слышал. Одернув вечно неопрятную рубаху и убрав пятерней слипшиеся волосы с лица, тиун вышел в круг, встав рядом с Микулой.

— Видел ли ты, Яков, как к княгине кметь по ночам в окно лазил? — с суровостью в голосе спросил Домогост.

Мерный гул перешептываний стих. Яков еще раз, уже обеими руками, пригладил пряди.

— Окошко-то маленькое, куда такому детине пролезть, — усмехнулся он.

Послышалось нервное хихиканье.

— Что знаешь про кметя и княгиню? — по-другому задал свой вопрос Домогост, недовольно нахмурившись.

Настасья до боли сжала кулаки, сердце грозило пробить грудную клетку.

— Кметь по наущению княжьих ворогов светлейшую княгиню обхаживал, проходу ей не давал, — спокойным ровным тоном проговорил Яков, словно рассказывал, сколько мешков зерна привезли после обмолота, — а княгиня его гнала да от него же бегала. А князь велел, коли княгине тот кметь досаждать станет, так в реку его с моста поостыть кинуть. Княгиня благонравная, кроме князя никого не замечала, люб ей князь был, хмельного в буйстве успокаивала, полюбовницу прочь прогнала. И князю княгиня люба. А все остальное, суть, клевета.

Настасья облегченно выдохнула, даже стыдно стало, что подозревала Якова в дурном, а он так ее ладно защищает.

— А вот тут ты, Яшка, врешь, — ткнул в тиуна пальцем Микула, — князь княгиню на ложе не водил. Об том всем ведомо.

— Не знаю, чего вам там из своих оконцев ведомо, — в лицо ему усмехнулся Яков, — а нам отсюда лучше видать — водил али не водил.

— Да она и тиуна опоила, приворот это все! — разошелся Микула. — Вороги Боряту подослали? А зачем? Кому это надобно? Мне какая в том выгода на княгиню напраслину возводить?

И вот тут действительно крылось слабое звено защиты. Можно понять зачем это могло понадобиться Домогосту, но красавцу Микуле, что возле князя все время вертелся, зачем ему княгинь изводить? Этого Настасья объяснить не могла. И Микула это знал и выпячивал свою незаинтересованность. Но ведь есть у него какая-то корысть, должна быть!

— Правильно ты, посадник, говоришь, — воодушевленно продолжал Микула. — Я свою голову может под меч Всеволодов подставляю, но и молчать я не могу! Мать ее распутница, и она такова, кровь не водица. Змею пригрели!

— Не гоже княгиню поносить, — встал Домогост. — Князь должен решить, верить ему тебе или светлейшей. А без князя, она наша княгиня и от нас ей уважение будет, — посадник слегка стукнул посохом по полу.

— А я говорю, — не унимался Микула, — что ее надобно до приезда Всеволода в монастырь упечь, ибо она приворожила его, да князь ослеп. А коли не будет ворожбы, так пелена спадет, он нам только спасибо за то скажет. Ворожея да распутница, а еще байстрючка, да дочь колдуна, чего вам еще надобно? Хотите, чтобы она вам княжичей от Борятки нарожала, как ее мать покойница?

— Не смей трогать мою мать!!! — в ярости кинулась на него Настасья и, наверное, выцарапала бы ему глаза, если бы дорогу ей не заслонил Яков. — Кровь княгини Ефросиньи на тебе, Иуда!

И опять гробовая тишина, от брошенного обвинения у бояр вытянулись лица. Настасья и сама пожалела, что выкрикнула это, ведь доказательств нет, а обвинение без доказательств — пустоцвет, плода не даст.

— Вы слышали?! Слышали?! — трубным басом зарычал Микула. — Она еще и безумна, бесы ее водят. В монастырь ее надобно, немедля. Этак она всех нас, Бог весть в чем, обвинит.

— Обвинение тяжкое, — мрачно проговорил Домогост, — к князю посылать надобно, что он на то скажет.

— Но… — попытался возразить Микула.

— Без князя слова то не решим.

И бояре согласно закивали, Микула остался в одиночестве. Малая битва была выиграна. Но на душе у Настасьи было гадко. Вот и чиста она, и невиновна, а словно Микула над ней мешок с золой вытряс.

В опустевшей гриднице они остались с Яковом одни.

— Благодарствую, — печально глядя куда-то в темный угол, мрачно проговорила Настасья.

— Тебе, светлейшая, благодарность, что князя из омута выволокла, уж и не чаяли, — шмыгнул носом Яков.

В комнату незаметной кошкой пробралась Фекла.

— Чего стоите-то? Дел непочатый край, — уперла она руки в бока, — клеветниц этих Никодимовых…

— Выгнать прочь! — перебила ее Настасья.

— Да нет, — сощурилась Фекла. — Нельзя их выгонять, они языки распустят, такого про тя, светлейшая, наплетут. Запереть их надобно, да выпытать — по чьему наущению клеветали. А ты, Яков, людей пошли на торг, пусть слухи распускают, что бояре княгиню оклеветать хотят, чтобы волю свою над князем иметь да люд простой обижать, про кольцо украденное, про Микулу, дескать, ворог князя и прочее. Посад такое любит, сразу подхватит. Да живее, эти-то тоже не дремлют там, клевету по граду носят.

«Это уже открытая война!» — промелькнуло в голове у Настасьи.