Ловушка для княгини

Глава XXXV. Ростки ненависти и любви

Ночка выдалась жаркой, томной, мучительно нежной. Муж с женой не выпускали друг друга из рук, не разжимали объятий. Сегодня Настасья была мягкой, податливой, прикасаясь к любимому едва уловимым шелком поцелуев. Не хотелось бурных страстей и резких движений, просто забыться, насытится, расплавиться податливым воском в его крепких руках, уловить каждый удар его сильного сердца, и осознать, наконец, что вот он, здесь, рядом. А остальное пока все неважно. И отчего-то в душу проникала твердая уверенность, что сегодня они зачали новую жизнь, их дитя. Настасья даже себе не могла объяснить этого, просто поверила. Глупые страхи отступили.

— Прости, — прошептал Всеволод, целуя розовое плечико, — опять скажешь — худо делаешь, а потом прощение просишь.

— Да за что ж? Чем ты виноват? — мурлыкнула Настасья, заводив пальцами по широкой мужской груди.

— Не смог тебя защитить, — накрыл он своей большой ладонью ее тоненькую ладошку, — думал Кряжа да Домогоста довольно, а видишь, как вышло. Вина моя, надо было эту суку прямо в поле удавить, а мне все не верилось.

Настасья сразу поняла, что муж говорит про Ермилу. Весь клубок вокруг нее смотал именно верткий боярин, а вот распутывать уж другим пришлось.

— Знаешь, что Кряж говорить умеет? — осторожно спросила Настасья.

— Сознался он пред отъездом моим, приходил ко мне, просился остаться княгиню охранять. Сказывал, что ничего с тобой под его приглядом не случится.

— Так и не случилось же, — улыбнулась Настасья.

— Чуть не случилось, — вздрогнул Всеволод, крепче прижимая ее к себе.

— Я вот все думаю, что это Давыд Залесский замятню замутил, — выдала потаенные мысли Настасья, — а бояре твои лишь соблазнились посулами, все следы к нему ведут.

— Давыд? — приподнялся Всеволод на локте. — Да он гусак тупоголовый да сплетник, нет, все Ермилы руками сотворилось. Он главный черт.

Настасья замерла, вспомнив странный сон.

— Ты чего? — мягко улыбнулся Всеволод. — Не бойся, не дотянуться уж ему до тебя.

— Он Ефросинью сгубил, сам в том признался, — прошептала Настасья, и тут же пожалела, почувствовала, как напрягся муж, будто окаменел, в профиль в полумраке были видны крепко сжатые губы.

— Прости, — мягко отозвалась теперь Настасья. — За что он с тобой так? Зачем ему это все надобно было? Одного князя на другого менять, много ли прибытка?

— Давыд одно за другим несколько княжеств под себя подмял бы, а Ермила при нем правая рука, я б на то никогда не пошел. С чего он только взял, что Давыд его у себя бы пригрел, нешто предателей подле себя держат? Ими пользуются да вышвыривают вон, — Всеволод задумался.

— Ермила ненавидит тебя лютой ненавистью, может и не в выгоде дело? — задумчиво проговорила Настасья. — Почему он тебя так ненавидит?

— Потому что ручонки у него маленькие, — зло прорычал Всеволод и замолчал.

Опять эта загадочная фраза. При чем здесь малые руки? «Не хочет мне рассказывать, так и не надобно», — Настасья обиженно попыталась отодвинуться, но Всеволод не дал, притянул обратно.

— Ранило меня как-то… — хрипло заговорил он, — ударили по голове, я и провалился в небытие, думал помер, но нет. Очнулся в лесу у костра, зима, мороз, голова разламывается, а вокруг мои помятые да израненные вои сидят. Чуть больше десятка, все, что от дружины осталось. И среди них Ермила. Он то хвастливо и поведал, что оглушенного меня с поля боя на себе выволок, жизнь мне спас. Я ему поверил, ничего не помнил ведь, совсем ничего. Выходит, я ему обязан был.

— Так то не извиняет его, — стиснула зубы Настасья.

— И на каждом пиру потом об том прилюдно напоминал, мол, князь должник мой. И как-то подпили мы крепко, городню новую отстроили, град опять жив, ну и поднабрались на радостях. Ефросинья хмурилась, как ты сейчас, не любят бабы того, я уж спать хотел идти, чтоб на своих ногах… И тут вдруг как пронзило, вспомнилось, что меня кто-то по истоптанному снегу волочет, боль в виски ударяющая и ручищи, здоровые такие, крепкие, тянут меня. А тут как раз Ермила хмельной по десятому кругу стал байку свою вещать. Я, если б трезв был, смолчал, наедине б потом расспросил, а тут меня как подбросило. Как, говорю, ты такими маленькими ручонками смог меня выволочь? А он и замолк. А я ему — не Кряж ли Немчин меня вытащил? Тут все и заржали, что кони. Ермила побледнел да вон выбежал. Больше он об спасении моем никогда не хвастал, молчал, что рыба. Да все вроде и забылось, так, иногда кто вспомнит, хихикнет, да и все. Ну, мало ли, кто как к князю подлизаться пытается, все мы грешные, кто без греха-то? А вот Ермила того унижения, видать, не забыл. Не просто убить меня решил, а чтобы в скотину превратить, страдать заставить да местью упиться. — Всеволод замолчал, глядя куда-то в потолок.

— Ну, ты же почувствовал, догадался откуда угроза идет, раз Ермилу с собой в степь потащил, он ведь упирался, ехать не хотел, — Настасья видела, что мужу больно от совершенных ошибок.

— В том-то и дело, — Всеволод резко сел на ложе, — я и помыслить не мог, что из-за такой малости можно такое зло творить, не верилось до последнего. Жену любимую в могилу свел, сына медленно убивал, меня дурманом подпаивал, друга лучшего во врага превратил — а я Микулу другом считал, из-за шутки его дурной, чтоб все замять, даже на дочери Домогостовой жениться хотел… А еще думалось упырю княжества стравить, чтоб кровь полилась, а все из-за самолюбия, что на лжи прилюдно поймали. Можно ли такое творить?

— Только если беса в себя впустил, — прошептала Настасья, крестясь.

— Но с тобой он просчитался, крепко просчитался. Выведал, что ты нрава веселого, бойкая, решил, что легко тебя в стрелу превратит, чтоб добить меня, даже полюбовника тебе подобрал. И так тонко вкруг меня вился, вроде как тебя защищает и тут же такое плетет… На том я его впервые и заподозрил, с собой к поганым повез, чтоб против тебя зломыслия не творил, не знал тогда, что Микула у него в пристяжных. Думал, без Ермилы в граде тебе спокойно будет.

— А жив ли Микула, Кряж его не помял? — вспомнила Настасья, как красавчик-боярин падал, сраженный вощаницей.

— Живехонек, аспид. Прибежал, хвостом виляет, в очи заглядывает, только, что руки не вылизывает, — Всеволод неприязненно сморщился. — Уж он понял, что Ермила его как простака провел.

— А сам Ермила? — осторожно спросила Настасья.

— Пропал, искали да не нашли, проявится еще.

— У них людей своих в Дмитрове много, всех видать милостями Давыда сманили. Что ж дальше-то будет? — вздохнула Настасья. — Даже Путша с ними оказался.

— Мог бы я, как воротился, тех, на кого впопыхах указали, сразу прихлопнуть, одним махом, да мне знать надобно сполна — кто враг, кто друг… разобраться. Не стал с плеча рубить, за вами уехал. Испытать мне людей своих надобно, не хочу, чтобы рядом с семьей моей зло бродило. Не побоишься в Дмитров вернуться?

— А примут ли меня?

Все это время Настасья думала, что стоит воротиться из степи Всеволоду, и все разрешится, наладится, и только теперь открывалась пропасть, неотвратимо затягивающая их. Народ в граде переполошен, часть уж против Всеволода, возможно, ждут Давыда, Ермила схоронился и что-то замышляет, уж он-то точно просто так не сдастся, а Настасью видели удирающей с полюбовником. Для Всеволода она сейчас обуза, помеха к власти.

— Примут меня, примут и тебя, никуда не денутся, — твердо отозвался Всеволод. — Не тревожься, душа моя. Я сам все решу.

— А что ты с иудой этим, Путшей, сделаешь? — невольно вспомнилось Настасье, что рядом один из врагов.

— То тебе не надобно знать, — провел он по мягким волосам жены, — добрая ты слишком, а я нет. Все грехи на мне.

Оба замолчали.

— Дурной я, а ты все ж меня любишь, почуял то, когда яблоко в саду ели, помнишь?

Настасья кивнула.

— За что? — навис он над ней, пытаясь разглядеть в сумраке ее черты лица.

— Целуешься по-половецки ладно, — хихикнула она, обхватывая мужа за шею.

— Таким тогда медведем неловким себе казался, — усмехнулся Всеволод.

— Какой там медведь, бычок упрямый.

— Ехал из Бежска и боялся, что не захочешь быть со мной, не простишь, — признался он, откидываясь на подушках. — Уж думал, грешным делом, как тя у отца красть стану.

— Да ну?! — вскинулась Настасья. — Ах, зря я те сегодня на шею кинулась, так бы хотелось глянуть, как бы ты меня умыкал, а я б брыкалась, в чуб твой густой вцепилась бы, — и княгиня Дмитровская закатилась заливистым хохотом.

Всеволод не обиделся, притянул жену к себе, забываясь в долгом поцелуе. Ночь для двоих таяла, уступая место новому дню.