Луны морозные узоры. Часть 1

Глава 7

Время замедляется. Оно течет иначе здесь, в этом тесном мирке для двоих. Ударами сердца. Вздохами. Взглядами, то ласкающими невесомо тело, то встречающимися глаза в глаза и тогда замирающими, будто не в силах разойтись, посмотреть на что-то другое. Я забываю о том, что будет днем, о скорой свадьбе, о преступлении, которое свершается в ночной тишине моих покоев.

Александр пока не король и я ему не жена, не подданная, не королева и посему мое дерзкое решение — еще не государственная измена, не настоящее преступление, требующее воздаяния по законам королевства. Но даже сейчас я ясно осознаю, насколько близка к тому, чтобы перешагнуть тонкую, почти невидимую эту грань.

Ради чего?

Ради каприза? Мимолетного желания отведать запретный плод? Иллюзий, что столь зыбки, ненадежны, подобно всякому миражу в пустыне одиночестве и неизвестности? Слепой полудетской веры в хороший конец любой сказки? Наивной мечты потерять дар Серебряной не в холодных, равнодушных руках презирающего меня мужчины, но в объятиях того, кто приятен мне, дорог моему сердцу и которому дорога я? Я сама, простая юная девушка Лайали, не принцесса, не ценный приз, не залог мирного договора, не довесок к собственному же приданому.

Не важно. И тьма в углах комнаты поглощает послушно последние крохи сомнений, неуверенности, мыслей о грядущем.

Мартен отстраняется от меня, чтобы снять с себя и отбросить на пол рубаху, и склоняется, укутывая вновь в свое тепло, накрывает мои губы своими. Поцелуй долог, тягуч, сладок, словно душистый цветочный мед. Я обнимаю мужчину, ощущаю остро соприкосновение обнаженной кожей и как в теле разгорается в ответ пламя, более сильное, всепоглощающее, горячее, нежели огонь в очаге. Губы опускаются по моему подбородку, задерживаются на шее, и я все же выгибаюсь в попытке прижаться теснее, стать единым целым.

Ниже, вдоль ключицы и по плечу. Еще ниже, на груди, отчего я выгибаюсь сильнее, выдыхаю шумно. Сердце стучит суматошно, незримое пламя охватывает, делая кожу чувствительной, жадной до малейшего прикосновения, концентрируется внизу живота обжигающим источником, новыми, непривычными немного ощущениями. Отныне и тело не принадлежит мне, оно — для него, для моего мужчины. Навсегда.

Ладони скользят по бедрам, снимая сбившуюся в кольцо рубашку. Мартен приподнимается, белая ткань летит на пол, отброшенная вслед за предыдущей деталью одежды. В отблесках огня в очаге я замечаю на правой руке мужчины, выше локтя, татуировку — черный силуэт хищника, готового к прыжку, длинный пушистый хвост, оскаленная клыкастая пасть. Я не настолько хорошо разбираюсь в крупных хищных кошках, но уверена, что это барс. Опершись на локоть, касаюсь осторожно рисунка, что в неровном рассеянном свете кажется живым, будто зверь и впрямь вот-вот сорвется с места, зарычит.

— Она что-то означает? — обвожу подушечкой пальца контуры мощного и вместе с тем грациозного звериного тела.

— Символ прайда моей матери. У всех его членов она есть в том или ином виде.

— Ты говоришь, прайд твоей матери. Но разве он и не твой тоже?

— Нет. Не совсем. Я единственный сын и ребенок в семье и должен однажды либо вернуться в прайд, либо продолжить род Ориони. Но я не думаю, что у рода Ориони есть будущее в Афаллии.

— А где есть?

— Возможно, на юге.

Мои пальцы поднимаются выше, к плечу, и опускаются на грудь, неспешно исследуют в свою очередь линии худощавого, поджарого тела, изучают с любопытством неуверенным, но крепнущим постепенно.

— Куда ушел прайд твоей матери?

— На север, — Мартен перехватывает мою руку уже на животе, отводит, и я откидываюсь на подушку. Прикусываю нижнюю губу, чтобы скрыть всколыхнувшиеся одновременно и досаду, легкое разочарование, и восторг от первого робкого ощущения своей женской власти над мужчиной.

— И ты не хочешь отправиться за ним?

— Нет.

Отчего-то за ответом, коротким, резковатым, мне слышится нечто большее, чем нежелание ехать на другой конец континента. Неприязнь? Старые обиды? Недовольство?

Я наблюдаю из-под полуопущенных ресниц, как Мартен снимает штаны, и не отвожу взгляд, когда мужчина наклоняется ко мне, на мгновение прижимает своим телом к перине.

— У нас будет свой маленький прайд, Лайали, своя стая.

Я улыбаюсь и сразу растворяюсь в новом долгом поцелуе, чуть более настойчивом, нежели прошлые, с ярким оттенком нетерпения, с острым привкусом тщательно сдерживаемой страсти. Знаю, Мартен не хочет пугать меня, но я не боюсь, мне известно, что происходит в постели между мужчиной и женщиной, нам не внушали страх перед естественной близостью двоих, не учили относиться к ней как к чему-то грязному, недостойному, как к обязанности, возложенной богами на всякую честную замужнюю женщину. И я уже увереннее отвечаю на поцелуй, чувствуя, как ладонь опускается вниз по моему телу, между бедер. Легкое, осторожное прикосновение вызывает дрожь по спине, срывается с губ длинным вздохом. Мир вокруг теряет свои очертания, я вижу лишь лицо Матрена надо мной да разноцветные звездочки под веками, что вспыхивают все ярче и ярче, стоит мне на секунду-другую прикрыть глаза. Огня внутри так много, он копится, разгорается сильнее, жарче от каждой ласки, обдает горячей волной, и я нетерпеливо, бесстыдно подаюсь бедрами навстречу, стремясь прижаться теснее к мужской руке. Не могу — да и не хочу — сдерживать стоны, и мысль, что ночующая в гостиной Эллина с ее тонким слухом оборотня почти наверняка все слышит, появляется и сразу исчезает, унесенная предчувствием чего-то еще неведомого, но заманчивого, неизбежного. И пламя вдруг вспыхивает особенно ярко, ослепительно даже, охватывает все тело, обжигает изнутри, вынуждая выгнуться, вскрикнуть, и отступает, оставив сбившееся дыхание, воздушное ощущение легкости, истому тягучую, терпкую, словно вино с пряностями. Мартен вновь целует меня, касается своим лбом моего, покрытого испариной.

— Лайали…

— Я знаю, как все должно быть, — я обхватываю его лицо ладонями, встречаю пристальный, обеспокоенный взгляд. — Нас учили необходимому. И этому тоже.

Ладони на моих бедрах, поглаживают и чуть приподнимают. Я стискиваю зубы в попытке сдержать вскрик, но все же не могу скрыть болезненной гримасы, что против воли искажает мое лицо — я неожиданно ясно вижу ее, отражающуюся в синеве глаз, вижу, как морщусь от неприятных, непривычных ощущений. Мне стыдно за боль, стыдно, что показала ее Мартену. Я принцесса Шиана, я должна сохранять лицо независимо от ситуации, от обстоятельств.

Да, я по-прежнему принцесса, дочь моих родителей и моей страны и я останусь ею навсегда, но я больше не невеста наследника. Перед лицом Серебряной я стала женой другого мужчины.

И не жалею об этом.

Размеренные движения словно утягивают в темноту под лед, уютную, жаркую вопреки обыкновению, и даже боль будто уменьшается, уходит. Я ловлю губами неровное, тяжелое дыхание, обнимаю Мартена, прижимаюсь крепче, наслаждаясь ощущением прикосновения кожи к коже, крепким, жилистым телом под моими пальцами. И когда Мартен, замерев, выдыхает длинно, хрипло, впервые осознаю, что могу забеременеть.

Но мысль эта, простая, очевидная, меня не пугает.

Мне снится бескрайний океан под безоблачным небом. Белокрылые чайки, парящие в выси, серебристые тела дельфинов, скользящие стремительно у самой поверхности наперегонки с тонкими, гибкими русалками. Снится город на берегу моря, утопающий в зелени садов. Дома, белоснежные, словно наряд юной невесты, и золотистые, будто речной песок, извилистые улицы, взбегающие вверх по склону, на котором раскинулся сетью город. Я сама чайкой лечу над терракотовыми крышами, пышными кронами деревьев, головами людей, спешащих по своим делам, не замечающих меня в лазурном небе, полном простора, свободы и жаркого солнца. И мне не хочется возвращаться в холодную зиму, я понимаю, что это лишь сон, но я желаю остаться здесь, в этой теплой стране с изумрудными холмами, обрамляющими горизонт, с соленым морем и ветром, надувающим паруса кораблей, с надеждой, что все действительно закончится хорошо, как и должно быть в сказках.

Даже проснувшись, я продолжаю лежать с закрытыми глазами, под одеялом, в объятиях Мартена. Чувствую, как он касается губами моего виска, вдыхает мой запах.

— Лайали, я знаю, что ты уже не спишь.

От ласковых, щекочущих ноток замирает сердце. Я открываю глаза, осторожно переворачиваюсь в кольце рук на другой бок, лицом к Мартену.

— Доброе утро, — шепчу.

— Доброе утро, — Мартен улыбается и мне кажется, я могла бы долго-долго лежать вот так, рядом, смотреть на него, тонуть в синеве глаз. — Ты хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо, — много лучше, чем ожидала.

При других обстоятельствах все могло бы быть иначе, но я не хочу сейчас думать о них, о чужих руках и глазах.

В комнате еще теснились сумерки, серое небо за окном светлело медленно, неохотно.

— Не жалеешь? — пальцы Мартена начали перебирать мои длинные растрепанные пряди.

— Нет.

— И о потере дара тоже?

Вспоминаю — сияния больше нет, оно исчезло, как исчезло когда-то у моей матери, как исчезало у множества других земных сестер Серебряной, избравших мужчину вместо служения богине.

— Нет. Я всегда знала, что однажды мне придется с ним расстаться, всегда понимала, что сияние нечто временное, преходящее в моей жизни, что оно не останется со мной до конца моих дней. Это неизбежно, для нас, одаренных богиней, не может быть другого пути, если только мы не вступаем в храм. Не могло быть другого пути для меня. Но я не жалею, правда, не жалею. Не с тобой, — я провела кончиками пальцев по колючей щеке.

Мартен перевернул меня на спину, склонился к самому моему лицу.

— А что ты говорила, что вас учили всему необходимому? — в глазах смешинки, рука, оставив волосы, скользнула вниз по телу.

— Когда я подобное говорила?

— Ночью упоминала.

Ах, вот он о чем.

— Меня и моих компаньонок, дочерей знатнейших домов Шиана, обучали вашим манерам, этикету, танцам, рассказывали немного о вашей истории и географии… — я нарочно не ответила прямо, хотя и поняла прекрасно, что именно его интересует.

— Я не об этом, — ладонь накрыла одну грудь, шеи коснулись губы. — И ты мало того, что неумело врешь, но еще и запах тебя выдает.

— В Шиане и многих других странах по ту сторону гор принято обучать девушек искусству любви, особенно девушек высокого рода, — короткие поцелуи спустились по шее до плеча, и я вздохнула, ощущая отклик собственного тела, желание, тянущееся робкими всходами за уверенными прикосновениями. — Нам рассказывают все, что необходимо знать молодой девушке о плотской любви, о страсти, о физических реакциях тела. Наставляют, как правильно ублажить мужа, чтобы он оставался доволен и не слишком часто прибегал к услугам наложниц или куртизанок. По крайней мере, некоторое время после свадьбы.

Мартен поднял голову, посмотрел пристально, с задумчивым интересом.

— Теперь я просто обязан на тебе жениться — хотя бы ради того, чтобы выяснить, чему тебя успели научить, — усмехнулся мужчина и поцеловал меня.

От поцелуя странным образом кружится голова, тело охватывает одновременно и слабость легкая, приятная, и предвкушение волнующее, чуть нетерпеливое.

Дверь открылась резко, с отчетливым стуком. Я вздрогнула, страх разоблачения обжег ледяной, выстуживающей изнутри волной, Мартен же отстранился от меня спокойно, невозмутимо даже.

— Вы все еще в постели? — Эллина вошла стремительно в спальню, ни капли ни смущенная, ни удивленная, закрыла за собой дверь, окинула нас быстрым оценивающим взглядом. — Скоро придут служанки, фрейлины и… — лисица нахмурилась вдруг и все же выдохнула изумленно, недоверчиво: — Во имя праматери!

— И что тебя так удивляет?

— Я думала, вы уже… а вы только-только… Пес разорви!

Сев и прижав одеяло к груди, я смотрела растерянно то на озабоченно хмурящуюся Эллину, то на Мартена. Не стесняясь наготы, мужчина встал с кровати, подобрал с пола наши вещи и начал одеваться.

— Завтра это все равно не будет иметь никакого значения, — в голосе Мартена твердая, непоколебимая уверенность.

— Но пока-то у нас сегодня, — возразила лисица недовольно. — Ладно, сошлемся на женское недомогание… ибо попытка сжечь простыни будет выглядеть куда как подозрительнее…

Догадываюсь запоздало, о чем речь, и вспыхиваю невольно. Тянусь спешно за положенными на край постели ночной рубашкой и халатом — нельзя, чтобы кто-то еще заметил, что спала я обнаженной. Надеюсь, что среди служанок оборотней нет, а в моей свите из двуликих лишь Эллина.

Мартен обошел кровать, наклонился ко мне.

— До вечера, Лайали, — он говорил тихо, так, что я едва могла расслышать каждое слово.

— Ты придешь?

— Приду. Ни о чем не беспокойся.

— Мартен, я… — мне страшно. Я не знаю, в чем заключается его план, но боюсь, что все сорвется, что все обратится лишь иллюзорной фантазией парочки безумцев, тщетной попыткой, бессмысленной суетой.

— Не думай сегодня о будущем, — мужчина взял меня за подбородок, приподнимая лицо к себе. — О долге, о проклятых, о возможных заговорах. Ты обещала верить мне, помнишь?

— Помню. Я верю.

— Тогда не бойся. Все будет хорошо, — Мартен коснулся моих губ легким поцелуем и, выпрямившись, ушел.

Я надела торопливо рубашку, чтобы не видеть, как он скрывается за потайной дверью, сама завязала ленты. Эллина приблизилась к постели, присела на край.

— Дайте посмотрю, — лисица осторожно повернула мое лицо в одну сторону, затем в другую. — По крайней мере, для человеческого глаза никаких видимых следов нет.

— Вы меня осуждаете, леди Линди? — принцесса крови, невеста наследника и едва ли не накануне собственной свадьбы отдалась тому, кого и недели не знает, поверила в придуманный самой же заговор, готова бросить все, предать свой долг и бежать в неизвестность.

Ради предназначенного мужчины, ради призрачной мечты.

— Эллина, — поправила лисица. — Не осуждаю. Вы… если позволишь, ты… ты поступаешь так, как велит тебе сердце. Знаешь, как мало людей и нелюдей под этой луной следуют ему, как мало готовы рискнуть?

— Сердце ненадежный советчик.

— Как и всякий советчик.

— Я поступаю малодушно и эгоистично, — я осознала вдруг, что не смогу сказать это Мартену: он сильный мужчина, оборотень, никогда ему не понять, каково жить в этом мире женщиной, неважно, леди или крестьянка, высокого рода или безымянная нищенка — правила для нас всегда будут отличаться, как день от ночи. Однако я с удивительной легкостью делилась мыслями с Эллиной. — Я слишком напугана своими же глупыми фантазиями, что остаться и принять неизбежное с достоинством истинной шианки и принцессы. Я слишком хочу узнать, какой будет наша с Мартеном жизнь, чтобы отказать ему. Я даже оказалась слишком слаба духом, чтобы противостоять соблазнам плоти, — короткий, горький смешок замер на моих губах. — Видит Серебряная, я сама настояла на близости, зная прекрасно, что Мартен не посягнет на мою честь без моего на то желания.

—Только не уподобляйся храмовым жрецам и не начинай рассуждать о грехах, — улыбнулась Эллина лукаво. — Свадьба принцессы Элеоноры проходила на границе Афаллии и Атрии и за консумацией следила по меньшей мере треть афаллийского двора и половина атрийского. Не думаю, что ты хотела бы такого для себя.

— Я предала свой долг, свои обязанности, — тот самый долг, за который цеплялась отчаянно, упорно еще два дня назад. — Я говорила Мартену, что не могу бежать с ним, что не брошу свою страну, не стану пренебрегать выполнением наших обязательств, и вот какова цена моих слов, — получается, я ничем не лучше короля Георга — сегодня слово дал, а назавтра взял обратно.

И собираюсь сбежать от бремени венца, как, по предположениям Александра, поступил когда-то принц Георг.

— Он знал, — прошептала я неожиданно, захваченная внезапным озарением, новой безумной мыслью.

— Кто знал? — растерялась Эллина.

— Принц Георг. Его высочество упоминал, что перед тем отъездом в цитадель брат заходил к нему попрощаться, говорил о предназначении и о пути, над выбором которого мы порой не властны… просил Александра позаботиться о королевстве, если что-то случится… — я посмотрела пристально на собеседницу. — Георг знал, что его ждет гибель… или на самом деле он… — я умолкла, не решаясь произнести странное предположение это вслух.

— То есть он не погиб? И попросту инсценировал собственную смерть? Но зачем?

— Не знаю, — я покачала головой, пытаясь принять саму мысль, что наследник престола мог инсценировать свою гибель и сбежать. Впрочем, после всего увиденного и услышанного в Афаллии я уже не столь уверена в невозможности чего-то подобного. — Леди… Эллина, Мартен сказал, что если я захочу попрощаться с своими компаньонками, то могу сделать это сегодня, но не прощаться открыто, чтобы не вызвать еще больше подозрений. И я подумала… если принц Георг знал, что его ждет в Приморской цитадели, но не мог по каким-либо причинам поведать о грядущем кому-то еще, то ему тоже пришлось прощаться с братом не прямо, а косвенно, намеками. Быть может, он и с сестрой попрощался, просто нам о том неизвестно. Вы… ты сама говорила, что смерть принца Георга таинственна и подозрительна. Александр упоминал, что останки его брата опознали с трудом…

— Отец рассказывал, что тело было сильно обезображено морем.

— И они были уверены, что найденное тело — действительно наследный принц?

Эллина кивнула, медленно, осторожно, словно в некоторой растерянности.

— И никому это не показалось подозрительным?

По глазам лисицы понимаю — если и показалось, то никто не придал набору странных деталей значения. Простому народу проще поверить в проклятие, да им наверняка и неизвестно о прощании Георга с братом, о обстоятельствах гибели наследника. Те, кто знает больше, предпочитают не соваться в чужие, сомнительные, а подчас и опасные тайны. Им не нужна правда, их не волнует, жив ли принц Георг на самом деле или нет, сбежал ли он от будущего, что его ожидало, или подчинился иной, неведомой нам воле. Александр считает, будто брат убил себя, предав его, — задумывается ли нынешний наследник Афаллии, насколько глупа, нелепа идея эта? Король Георг, похоже, смирился с произошедшем — уж ему, самому потерявшему старшего брата и ставшему в одночасье наследником престола, лучше многих известно, сколь переменчива богиня судьбы. Как бы там ни было, в Афаллии готовы закрыть глаза на очевидное, готовы отвернуться, надеть маску безразличия, потому что никого не интересует, что было или не было в действительности. Как бы там ни было, принц Георг мертв — по крайней мере, по общему мнению, — наследник Александр и этот непреложный факт не изменить и самому королю.

— Лайали, — Эллина придвинулась ко мне, понизила голос, — смерть молодого Георга многим кажется по меньшей мере странной, но в любом случае и это не та тема, о которой стоит говорить в покоях королевского дворца. К тому же всякое предположение, не подкрепленное вескими доказательствами, — лишь предположение, и только. Тем более если это предположение исходит от женщины и не важно, принцесса она или прачка. Велю принести побольше горячей воды. Или ты хочешь принять ванну?

— Лучше ванну, — попросила я.

Лисица вновь кивнула, встала и направилась к двери, а я откинулась на подушку, еще хранящую слабый запах Мартена.

Как бы там ни было, меня и впрямь сочтут сумасшедшей, если я осмелюсь повторить свои мысли во всеуслышание.

Ни король, ни принц по своему обыкновению не вышли к завтраку и трапезу, как бывало почти постоянно, возглавляла королева Элеонора. Это мой последний завтрак в девичестве — во всяком случае, по мнению придворных. Завтра в этот час я должна готовиться к предстоящему бракосочетанию, и я не знаю, чего страшусь сильнее: того, что буду завтра покорно выполнять все необходимое, следовать чужим мне церемониям и ритуалам, или неизвестности, что ждет нас, если я останусь с Мартеном.

Мартена опять нет среди собравшихся в зале — я чувствую его отсутствие даже не глядя на придворных. Королева едва удостаивает меня и мою свиту взглядом, но мне кажется отчего-то, будто ей все известно, будто кто-то, возможно, служанки или стража при входе в мои покои, обо всем догадались и немедля доложили Элеоноре. Я понимаю, что все — лишь следствие чрезмерного волнения, тревоги, но не могу избавиться от ощущения, что королева меня осуждает и презирает.

И, словно в подтверждение моих страхов, едва мы по окончанию завтрака возвращаемся в покои, как объявляют о визите Ее величества.

Королева вошла в сопровождении нескольких дам и мужчины в долгополом фиолетовом одеянии храмового жреца. Голова, покрытая капюшоном, низко склоненная, и сцепленные вместе руки в широких рукавах неизбежно выделяли его среди ярких нарядов и расшитых драгоценными камнями чепцов фрейлин. Я уже видела подобных ему служителей афаллийских богов, как в обеденной зале, так и в свите королевы, но прежде всегда мельком. Мне никого из них не представляли, кроме старшего жреца храма, в котором нас с Александром должны были соединить священными узами.

Мы с девушками присели в реверансах, Кадиим поклонился, однако я успела поймать его удивленный, настороженный взгляд.

— Оставьте нас, — велела Элеонора. — Я желаю побеседовать с Ее высочеством наедине.

Дамы королевы спешно покинули гостиную, мои компаньонки и Кадиим, чуть помедлив, последовали за ними и только жрец, к немалому моему изумлению, остался. Он казался изваянием — неподвижный, голова опущена так низко, что из-под края капюшона виднелся лишь подбородок с тенью щетины. На груди, на толстой цепи слабо блестели в скупых лучах солнца две перекрещенные золотые молнии — символ владыки богов в этой части континента, небесного громовержца Ароона.

Элеонора бросила через плечо цепкий взгляд на дверь, будто удостоверяясь, что все вышли и створки плотно закрыты, затем шагнула к одному из кресел и опустилась на мягкое сиденье. Неторопливо расправила складки на юбке, точно бессодержательные движения эти могли иметь какое-то особое значение. Жрец застыл на месте, словно прирос к нему, садовая скульптура, да и только, но я не могла избавиться от нарастающей тревоги, от напряжения, разлившегося в воздухе, подобно терпкому благовонию.

— Надеюсь, принцесса, вы не забыли наш вчерашний разговор? — спросила королева вдруг.

— Нет, Ваше величество, — ответила я.

— Вы понимаете, что в этой партии места для вас нет? — во взгляде Элеоноры давешнее сочувствие, жалость и досада. — К сожалению, вы здесь лишняя фигура, оказавшаяся не в том месте и не в тот час. Не подумайте ничего, я не виню вас в этой оплошности — вся вина целиком на моем супруге-короле. Знаю, отправляясь в столь дальний путь, покидая навсегда свою родину, вы не предполагали, не могли предположить, что все окажется впустую, что столько времени, сил и средств будет потрачено зря, а ваши наивные девичьи мечты разобьются в одночасье. Что ж, нашим женским мечтам суждено порой рассыпаться прахом, так и не осуществившись, даже не приблизившись к возможности воплощения в жизнь. Впрочем, принцесса, вам еще повезло в определенной степени. Мне было семнадцать, когда меня выдали замуж за Георга и, поверьте, многие мои мечты и надежды рухнули в день нашей свадьбы, — спокойное, доброжелательное выражение лица королевы, прекрасного зрелой, сдержанной красотой золотой осени, не изменилось, но в глубине глаз мелькнула тень старых, привычных разочарований, горечи, боли. — И тогда некому было защитить меня, избавить от будущего, что ожидало меня. Никто в то время не предложил мне сделки, которая меня устроила бы.

Сделки?

Я посмотрела на неподвижную фигуру жреца и, хотя поза его не изменилась, мне почудилась в ней готовность хищника к прыжку — прыжку и захвату желанной добычи.

— Георг, мальчик мой, думаю, дальше лучше продолжить тебе, — добавила Элеонора, тоже переведя взгляд на жреца — жреца ли?

Он вскинул голову, резким движением сдернул капюшон. Я вздрогнула, отступила к двери в спальню.

— Просил же не называть меня так, — в голосе раздражение, недовольство и королева, поджав губы, потупилась, словно получившая выговор маленькая девочка. — Георга больше нет, он пал смертью храбрых, отчаянных и безрассудных и останки его упокоились с миром в фамильном склепе, — он повернулся ко мне, улыбнулся с непонятным, неприятным предвкушением. — Здравствуй, Лайали, принцесса Шиана.

Я продолжаю пятиться до тех пор, пока не упираюсь в стену рядом с дверью. Вжимаюсь в твердую поверхность, глядя с недоверием, с крепнущим ужасом на незнакомца, встреченного этой ночью у потайного входа.

Юный принц Георг?

Нет.

Герард.