Любовь у подножия трона (новеллы)

Красавица и Чудовище (Иоанна Грудзинская – великий князь Константин)

Санкт–Петербург,1801 год

— Ну да, господа, ну да, ну я признаю это! – с капризной ленцой протянул красивый молодой человек в форме кавалергарда. – Она была моей, и не единожды. Как человек воспитанный и учтивый, я не мог поступить иначе. Дама от меня была без ума, она проходу мне не давала. Мне оставалось только одно – немедленно удовлетворить ее желание. И я его, клянусь, удовлетворял до тех пор, пока едва замертво не упал. Ох и жадна… Ох и жадна эта Ан–на… – скабрезничал он, тонко усмехаясь и глядя на собравшихся такими искренними, такими честными глазами, которым совершенно невозможно было не поверить. И только люди более проницательные и опытные могли бы сказать, что искренности и честности такой степени просто не существует в природе.

Вообще во всей этой сцене было что‑то ненатуральное. Счастливый любовник публично хвастался своей победой. Ну ладно, времена рыцарства, говорят, давно канули в Лету, мужчины сделались болтливее иных кумушек, но если ты овладел сердцем (и, как уверяешь, телом!) не кого‑нибудь, а великой княгини, супруги цесаревича, то не разумнее ли и приличнее было бы помалкивать о такой победе? Ну, ежели тебя так уж распирает гордость, то исповедуйся ближайшим друзьям, о которых ты знаешь, что они ни словом никому не обмолвятся и не станут осквернять доброе имя согрешившей дамы болтливыми языками. Этак ведь и приличнее, и гораздо безопаснее для тебя будет. Рогоносец‑то… ого–го кто! Брат государя! Не лучше ли поостеречься? Но болтать принародно… а самое главное, описывать интимные прелести своей дамы в присутствии Нефедьева, Чичерина, Олсуфьева и других близких друзей ее супруга, великого князя Константина… Ну, тут надо быть сущим самоубийцею!

Впрочем, штаб–ротмистр кавалергардского полка Иван Линев самоубийцей себя отнюдь не ощущал. Он словно бы и не сомневался в своей безнаказанности. Он продолжал трепать языком, а означенные друзья обманутого супруга смотрели на него с явным одобрением. Вообще человек приметливый мог бы сказать, что Линев сейчас более всего напоминает прилежного ученика, сдающего трудный экзамен, ну а приятели великого князя – благосклонных экзаменаторов. Или смахивает Линев на дебютанта, играющего ответственную роль под присмотром опытных режиссеров…

А впрочем, играл он весьма правдоподобно. Настолько, что эхо сего дебюта отозвалось на другой же день в Мраморном дворце, который был отведен под резиденцию великого князя Константина и его жены Анны Федоровны. Ни свет ни заря туда заявилась, клокоча, словно перекипевший самовар, вдовствующая императрица Мария Федоровна и обрушилась на невестку с такой яростью, что, право, если бы она прямо с порога облила Анну крутым кипятком, та чувствовала бы себя лучше!

— Вы развратны! Вы чудовищны! Преступная жена! Боже мой, я знала, я с первой минуты знала, что он не принесет добра, этот брак! Старая дура накануне смерти выжила из ума, она всех нас держала в кулаке, я не могла возражать! Хотя ведь это очевидно, что принцесса из Кобургского дома не может быть приличной женщиной! Только девушка из Вюртембергского дома, из которого происхожу я сама, может составить счастье всей жизни человека, как я была счастьем незабвенного Паульхена!

Паульхеном вдовствующая императрица всю жизнь называла своего мужа Павла, счастье которого она якобы составила, но который при этом всю жизнь имел фавориток. Под «старой дурой» подразумевалась покойная императрица Екатерина Алексеевна, известная как Екатерина Великая, которая устроила браки своих внуков: сначала Александра, потом и Константина. Сама Мария Федоровна некогда звалась Софьей–Доротеей–Луизой, принцессой Вюртембергской, а этот незначительный герцогский дом Германии имел какие‑то стычки с домом Саксен–Кобургским, откуда, как уже можно догадаться, происходила великая княгиня Анна Федоровна, прежде именовавшаяся Юлианой–Генриеттой–Ульрикой.

Развратное чудовище. Преступная жена. Анна, которая жадна…

Ни одно слово в этих обвинениях не было правдой. Это была клевета, гнусная клевета, которая обрушилась на Анну с ведома, поощрения и одобрения ее собственного мужа, великого князя Константина, второго сына покойного императора Павла I и брата нынешнего государя Александра I.

Цесаревич Константин…

Вот уж кого можно было с полным основанием назвать развратным чудовищем!..

Варшава, 1820 год

Константин с досадой дернул шеей: вдруг стал натирать воротник парадного мундира. Он украдкой провел пальцем между шеей и воротником и тотчас опустил руку, приняв привычный величавый вид. Оно конечно, до богоподобного брата Александра ему далеко, как пешком до Африки, а может, и еще дальше, однако и он, по отзывам некоторых друзей и особенно дам, имеет нечто царственное в осанке, в развороте плеч, его лицо, быть может, и не блещет холодной красотой греческой или римской статуи (вся мужская красота в их семье досталась Александру и Николаю, которые со званиями императоров уживались так же легко и привычно, как Юпитер – со званием Громовержца), зато имеет, безусловно, приятные, правильные черты, в нем присутствует неудержимая сила, которая всегда привлекала прекрасный пол. Привлекала, привлекала! Некоторые дамы по нему с ума сходили. И она, Иоанна… Она смотрит на него так нежно… Правда, спешит как можно скорее опустить свои чудные глаза. Стыдится той страсти, которую встречает во взгляде Константина, той страсти, которая ответно вспыхивает и в ее глазах. Но спустя какой‑нибудь час ей уже нечего будет стыдиться. Ведь супруги и должны смотреть друг на друга с любовью и страстью!

Боже мой, да неужели такое возможно? Неужели Иоанна Грудзинская любит его? Неужели жена вообще может любить своего мужа?! Весь опыт его предыдущей жизни подтверждал обратное.

Санкт–Петербург, 1796 год

В голубеньких глазках малышки Юлианы–Генриетты Саксен–Кобургской пока что не светилось никакой любви. Прибыв в Россию, она была просто веселой девчонкой, еще не способной на чувство к мужчине. Причем гляделась и держалась такой уж провинциалкой… Теща его, с угрюмой усмешкой вспомнил Константин, больше напоминала не герцогиню, а заштатную мещанку. Ни наряда, ни манер, ни красоты. Дочки были милы прежде всего своей молодостью и очаровательно наивны. Так, чуть ли не на следующий день после знакомства с блестящим двором Екатерины Юлиана уже вполне освоилась и так обрадовалась, что отныне жизнь ее будет протекать среди этого утонченного сверкания, что подошла к великой княгине Елизавете Алексеевне, посмотрела в ее прелестное, очаровательное лицо и, ущипнув за ушко, весело сказала:

— Душенька!

Елизавета, которая обожала такую вот нежную простоту в обращении, пришла в восторг. Императрица Екатерина добродушно расхохоталась, хотя и подумала: «Красива, но плохо воспитана!» Мария Федоровна была скандализирована и сделала огромные глаза. А Константину стало отчего‑то тоскливо. Девчонки–простушки его нисколько не интересовали. Какая жалость, что графу Андрею Кирилловичу Разумовскому, русскому посланнику в Вене, не удалось высватать Константину дочку своей бывшей любовницы, неаполитанской королевы Каролины–Марии. По слухам, королева славилась своей развратностью. Может быть, она научила бы кое–чему свою дочь? Как всех мальчишек, воспитанных в благочестивой строгости, Константина ужасно тянуло к крайнему разврату. Тем паче что милая бабуля Екатерина Алексеевна не больно‑то старалась прикрывать флером приличий свои нежные отношения с молодыми красавчиками…

Кстати, именно милая бабуля и пресекла сватовство Разумовского, усмотрев в этом желание «шалунишки Андре» (таково было прозвище графа Андрея еще в те давние времена, когда он потрясал русскую столицу своими похождениями) мелко отомстить ей за ту опалу, которой она подвергла его в отместку за смертельную любовь к нему принцессы Вильгельмины, в православном крещении великой княгини Натальи Алексеевны. Кое–какие слухи об этой даме дошли до Константина. Наталья Алексеевна была первой женой его отца, Павла Петровича, и любовь ее к графу Андрею Кирилловичу действительно стоила ей жизни.

Итак, сватовство «шалунишки Андре» успеха не имело. Потом по поручению «милой бабули» в Петербург привозили с десяток разных барышень из каких‑то германских герцогств, но все они были отвергнуты Екатериной. Чем лучше других Юлиана, Константин не понимал, хоть убейте!

А впрочем, жениться было пора. В любом случае от жены он всегда сможет получить то, в чем отказывали ему молодки и девки, которых он выслеживал в окрестностях Царского Села и пытался задрать им юбку или грубо потискать. Они, само собой, отбивались, и тогда Константин норовил хотя бы укусить их за потные шеи и налитые плечи, запах которых будоражил его душу и плоть. От злости на этих неприступных пейзанок, которые нипочем не хотят дать ему то, чего он так безумно хочет, он ловил крыс, которых было во дворцах немало, убивал их, заталкивал в жерло небольшой, почти игрушечной пушечки, а потом стрелял в кого‑нибудь. Особенно здорово было попасть в стайку фрейлин. Ох, как они удирали, поднимая как можно выше свои дурацкие юбки!..

Дурацкими Константин называл юбки потому, что их было, на его взгляд, избыточно много.

И вот ему привезли Юлиану. Она всем понравилась, а мнения Константина никто особо не спрашивал. Вскоре окрестили ее Анной Федоровной, потом состоялось обручение, затем, 15 февраля 1796 года, и венчание. Выдался такой мерзкий денек, мокрый снег сменялся дождем. Константин стоял под венцом, который для него держал вельможа прежних дней Иван Иванович Шувалов, косился на императрицына фаворита Платона Зубова, дивился иронии судьбы (Шувалов был в свое время фаворитом Елизаветы Петровны, вот же чудно сошлись два шафера!), поглядывал незаметно на аккуратненький профиль своей невесты – и у него становилось кисло во рту. Он никогда не отличался способностью к предвидению, однако сразу почуял, что брак его с этой наивной крошкой вряд ли будет счастлив.

И как в воду глядел!

Варшава, 1820 год

Константин уловил какой‑то странный, сладкий аромат и недоуменно повернул голову. Да это сирень, это сирень расцвела! Рановато что‑то, ведь сегодня только 12 мая. Такое впечатление, что сирень эта расцвела специально в честь его свадьбы с Иоанной.

Какой день сегодня, Боже мой! Как играет солнце на каменных стенах церкви королевского замка, куда Константин только что приехал из Бельведера![26] Как хорошо, что здесь нет никого. Он нарочно настаивал на полной конфиденциальности церемонии. Сам правил парой лошадей, запряженных в кабриолет, в котором приехал. Не взял с собой не только приближенных, но даже прислуги. Двое шаферов уже ждали в церкви, их будет довольно.

Константин натянул вожжи. Лошади замерли, колеса перестали шуршать песком дорожки, и он услышал вдали хруст по песку других колес. Это впереди него, за поворотом дороги, ехала карета, в которой находилась Иоанна Грудзинская, его невеста.

Еще несколько минут – и…

Санкт–Петербург, 1796—1801 годы

В ночь с 15 на 16 февраля 1796 года – это была его брачная ночь! – Константин вышел из спальни жены и, чувствуя себя невыносимо одиноким, жалким, несчастным, сел в передней комнате. Он плотно закрыл за собой дверь, но обиженные, какие‑то детские всхлипывания доносились и сюда.

Константин налил в бокал шампанского – какая‑то добрая душа из его приятелей позаботилась оставить на туалетном столике бутылку и пробочник! – и выпил залпом. Потом ухнул и второй бокал. Сердце слегка согрелось. Отчего‑то он вспомнил, как писал Лагарпу, своему бывшему воспитателю, письмо. Француз чрезвычайно интересовался успехами своих царственных подопечных, но и Александр, и Константин отнеслись к себе весьма самокритично. Особенно Константин, который вообще любил рубить сплеча. Он написал: «В двенадцать лет я ничего не знаю. Быть грубым, невежливым, дерзким – вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь».

Ему тогда было двенадцать, но он и сейчас готов был подписаться под каждым словом из того письма. «Из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь…» И в это состояние самоуничижения его поверг какой‑то жалкий час, который он провел на ложе этой тупой, холодной, перепуганной, неумелой, неласковой, стыдливой, чрезмерно стыдливой девчонки.

Она что, дура? Полная дура? Она что, не знала, что делают между собой мужчина и женщина, когда становятся мужем и женой? Неужели ее мамаша, похожая на важную гусыню, уверяла ее, что молодой супруг всю ночь станет играть с ней в подкидного дурака? Или, чего доброго, будет читать ей по–французски трагедию Расина «Федра»?

Хотя она небось даже Расина сочла бы слишком развратным!

Константина передернуло от всхлипываний, которые до сих пор звучали у него в ушах. Как она смела вести себя так, будто он… будто он свирепый зверь, чудовище, насильник и разбойник?! Будто он язычник, а она – мученица–христианка, которая во что бы то ни стало должна сберечь свою честь! Жаль, что нельзя связать эту помешанную на своей невинности дурочку и выстрелить ею из пушки! Право, жаль.

Теперь она возненавидела его. Ну и ладно! Он тоже ее ненавидит.

То, что у великого князя Константина нелады с женой, скоро стало ясно всем. Впрочем, у его старшего брата тоже были нелады с его супругой, великой княгиней Елизаветой Алексеевной. Однако если Елизавета страдала от холодности Александра, то Анну, наоборот, пугали пылкость и неуемность Константина. Двор начал судачить о брачной жизни братьев – сначала тихо, потом громче и громче.

Затем на некоторое время смерть императрицы Екатерины стала той темой, которая затмила собой все прочие.

На престол взошел Павел Петрович. Одержимый желанием навести образцовый порядок в империи (ему казалось, что в ней совершенный разброд и полное шатание), он назначил Константина инспектировать пограничные войска. Прежде всего императора беспокоило состояние войск в Ровно. Именно туда в 1799 году и направился Константин.

Среди польских аристократов многие относились к России с подчеркнутым презрением, но иные пытались поддерживать добрые отношения со страной, в полную зависимость от которой попала Польша. В числе этих людей была и старинная, очень знатная и богатая семья князей Любомирских. Здесь был устроен прием в честь великого князя Константина, и скоро многим стало казаться, что он прибыл в Ровно именно для того, чтобы инспектировать дом Любомирских. Вернее – устанавливать местонахождение княжны Елены.

Она была удивительная красавица. Получила хорошее образование, танцевала, не касаясь земли, на коне скакала, словно казак, а какой огонь вспыхивал в ее глазах в ответ на пылкие взоры Константина! Он влюбился, влюбился настолько, что только и мечтал, как разведется с Анной Федоровной и женится на Елене Любомирской.

Именно с намерением осуществить это он и вернулся в Петербург, напоследок написав Елене, что никто так никого не любил, как он любит ее: «Я теперь так живо воспринимаю, так глубоко чувствую, как раньше никогда!»

Дома он застал скандал, который сначала наполнил его надеждой, что дело с разводом вполне можно будет уладить. Император Павел завел себе новую фаворитку, Анну Лопухину, перед которой заискивали все, кроме великой княгини Елизаветы. Анна Федоровна, жена Константина, дружила с Елизаветой и старалась подражать ей во всем. Император был очень недоволен невестками. Однако о разводе сына он и слышать не пожелал и посоветовал ему поскорее примириться с женой, тем паче что она прихварывала.

Константин озлился на весь белый свет. Болезненный, удрученный вид Анны раздражал его до крайности. Он был убежден, что жена притворяется нарочно, чтобы удержать его при себе. Держи карман шире! Тоскуя по Елене, он отписывал ей нежные, исполненные любви послания:

«Когда же я снова увижу милый Ровно и его дорогих обитателей! Когда я вспоминаю о том счастливом времени, которое провел у вас, я плачу и в то же время думаю: когда же я вновь буду у вас?»

Или вот так:

«Мне скучно. С начала года у нас все балы и маскарады, но я скучал, и все спрашивали у меня, почему я не танцую? Тогда я отвечал самому себе: увы, я не в Ровно! Если я не увижу вас снова, я умру от тоски и печали, и если бы мне было дано императором позволение уехать к вам, только один Бог знает, как я был бы счастлив!»

Отрешиться от этой тоски, развлечься Константин пытался самыми простыми и доступными способами: устраивал ужины хорошеньким актрисам, причем норовил пригласить их в свои покои. И очень удивился, когда консилиум врачей установил, что великая княгиня ничуть не притворялась, что болезнь ее становится все серьезнее. И, к своему великому изумлению, Константин узнал, что Анна оскорблена его поведением, его откровенным распутством и хочет развестись с ним так же страстно, как этого хочет он. Она уехала за границу как бы для лечения, а на самом деле не намереваясь возвращаться.

Константин был вне себя от ярости, потому что, узнав о серьезности болезни Анны, чуть ли не впервые в жизни почувствовал угрызения совести и даже собирался помириться с женой. Ну что ж, она не хочет – не надо!

А вскоре произошло некое событие, которое вытеснило из его памяти обидчивую жену, а из сердца – прекрасную, но далекую Елену. Можно удивляться не тому, что это событие произошло, а тому, что оно не произошло гораздо раньше! Еще в 1794 году, когда Екатерина Великая, обуреваемая сочувствием к семье польского князя Святополк–Четвертинского, убитого варшавскими повстанцами за любовь к России, пригласила в Петербург двух его дочерей, Марию и Жанетту. Мария была красавицей, обещавшей со временем сделаться еще красивее и затмить саму Афродиту. Жанетта была хороша ровно настолько, чтобы сводить с ума множество молодых людей. В конце концов Мария затмила и Афродиту, и всех прочих красавиц в глазах Александра. Ну а Жанетта… о, Жанетта!

Варшава, 1820 год

Константин остановил кабриолет, снял фуражку и вытер лоб платком. Вот и церковь. Двери приоткрыты, слышатся негромкие голоса. Он тихонько присвистнул, и тотчас из кустов выскочил один из его адъютантов, нарочно поджидавший, чтобы подержать кабриолет и встретить жениха.

На испытующий взгляд великого князя он только кивнул: дескать, все готово, вас ждут – и принял вожжи. Константин ответил адъютанту такой сияющей улыбкой, что малый, привыкший к суровому нраву своего начальника, даже запнулся от изумления. Великий князь отдал адъютанту вожжи, спрыгнул на землю и нетерпеливо направился к церкви.

Он не мог заставить Иоанну ждать. И сам не мог ни одной лишней минуты ждать соединения с ней!

…Когда ему впервые представляли княжну Грудзинскую, ее сначала тоже назвали Жанеттой, и это имя покоробило Константина. Оно показалось неуместным напоминанием о той, первой Жанетте, княжне Четвертинской. Он хотел, чтобы княжну Грудзинскую называли только на польский манер – Иоанной, и ее матушка, которая после развода с буйным ревнивцем князем Грудзинским, была вторично замужем за графом Бронницем, мигом почуяла настроение великого князя Константина и выкорчевала из своей речи это имечко, к которому ее дочь приучили во французском пансионе мадам Воше – наилучшем в Варшаве. Графиня Бронниц, дама многоопытная, мигом почувствовала все значение взглядов, бросаемых на ее дочь Константином Павловичем. И была немало изумлена. Великого князя в Варшаве знали как самого настоящего солдафона. Назначенный главнокомандующим польской армии, он все делал для ее организации, был ее творцом и наставником. В казармах, солдатских лазаретах и кухнях, конюшнях и кузнях его можно было видеть гораздо чаще, чем на светских раутах, балах или в театрах. Просто чудом удалось залучить Константина Павловича на бал к наместнику царя, князю Иосифу Зайончеку! И вот здесь‑то великому князю были представлены графиня Бронниц и ее дочь Жанетта… ах, пардон, пардон! – Иоанна, конечно, Иоанна Грудзинская.

Графиня чуть не ахнула, заметив выражение лица сорокалетнего грубоватого главнокомандующего, когда тот уставился на ее дочь. Он вдруг сделался растерян, как мальчик. Во взоре его светилась страсть, более напоминающая первую любовь. И глаза его уже не отрывались от двадцатилетней княжны Грудзинской!

Графиня Бронниц неприметно покачала головой. Она знала, что ее дочь хороша собой, а что высока ростом – ну и ладно, многим мужчинам нравятся высокие женщины. В Иоанне было то, чем некогда обладала и что еще не растратила и сама графиня и что важнее самой изощренной красоты: истинный шарм, способность очаровывать людей. Женственность, всепобедительная женственность била в ее натуре и внешности таким пьянящим ключом, что любому мужчине было трудно сохранить трезвую голову, оказавшись рядом с Иоанной, ощутив тонкий аромат ее русых локонов, увидав, как грациозно она движется, взглянув в ее яркие голубые глаза, обменявшись с ней несколькими словами и услышав ее низкий голос, как бы таящий скрытую усмешку.

Графиня не сомневалась, что великий князь скоро сделает предложение Иоанне.

Константин тоже не сомневался, что сделает это. А еще он был убежден, что Иоанна сразу примет его предложение. Однако со дня той знаменательной встречи на балу у наместника и до дня сегодняшнего, дня венчания, прошло ни много ни мало – пять лет.

Иоанна отказывала ему пять лет…

Санкт–Петербург, 1801 год

А кстати о Жанетте. Она была, конечно, обворожительна! Из‑за нее Константин снова начал просить о разводе. Жанетта была почти столь же легкомысленна, как и ее сестра Мария, однако поступаться своим единственным, кроме красоты, сокровищем – своей девственностью – нипочем не желала. Вот если бы Константин не был женат…

Однако он был женат по–прежнему, и новая попытка завести речь о разводе вызвала у его отца бурю ярости. Великая княгиня Анна Федоровна получила приказ немедленно вернуться ко двору, что она и сделала, испугавшись, что ее, как грозил в приватном письме император Павел, привезут силою, в железной клетке, как некогда Суворов вез в Петербург Пугачева. Однако приезд жены только ухудшил ситуацию. Жанетта не настолько сильно была влюблена в Константина, чтобы из‑за него ссориться с императором. Между влюбленными наступило охлаждение, и Константин впал в дикую ярость. Это выразилось у него в приступах такого разнузданного распутства, что оно повергало в оцепенение всех, до кого доходили слухи о происходящем. Казалось, Константин делал все возможное, чтобы вновь заставить жену уехать – и уже более не возвращаться.

В друзья и адъютанты себе он подобрал людей, что называется, совершенно отпетых: отпрысков богатых семей, которые прославляли имена свои очень своеобразным способом – кутежами, пьянками, развратом. Не брезговали и убийствами. Особенно во исполнение прихотей своего господина.

Как‑то раз его внимание привлекла госпожа Арауж – вдова банкира. Она была в родстве с адъютантом Константина, Бауром. Баур и показал своему господину прекрасную немку. Великий князь немедленно пожелал иметь ее в своей постели. Он и думать не мог, что богобоязненная вдова, к тому же мать двоих детей, ему откажет! Он был избалован легкими победами над женщинами, которые находили его грубость и даже жестокость в постели очаровательными. Совсем недавно его камергер Нарышкин привел к Константину сначала сестру своей жены, а потом и жену. И обе дамы остались премного им довольны. А ведь они были дворянки! Не чета какой‑то там банкирше!

Банкирша, однако же, нипочем не желала сдавать свою добродетель. И тогда Баур, готовый на все, чтобы угодить своему распутному повелителю, прикинулся больным и послал за своей родственницей карету, умоляя навестить его в Зимнем дворце.

Госпожа Арауж при всей своей добродетельности была простовата. Она поехала, но встретил ее не Баур, а компания пьяных насильников, среди которых был и Константин.

…Чтобы убедить склонить сенатора Гурьева, поставленного во главе комиссии по расследованию загадочной смерти вдовы и иностранной подданной Арауж, замять это дело, великому князю пришлось заплатить двадцать тысяч рублей. Гурьев сообщил, что смерть наступила не после зверского насилия, а в результате эпилептического припадка, во время которого женщина упала и переломала себе руки и ноги.

После этого премерзкого случая, который едва не кончился очень серьезным скандалом, Константин на некоторое время приутих. Но тут очень кстати приключился государственный переворот 11 марта 1801 года, во время которого был убит Павел. Императором стал Александр. Тот вел себя первое время после переворота весьма малодушно, отрекался от своих бывших союзников и вообще делал вид, что смерть отца – самое ужасное горе, которое он испытал в жизни.

Константин любил Александра, спору нет, однако он давно знал, что его внешне богоподобный братец – это колосс на глиняных ногах. Именно поэтому, когда положение с переменой власти еще не устоялось, Константин и решил наконец избавиться от опостылевшей супруги.

Он придумал план – отличный план, осуществить который ему помог штабс–ротмистр кавалергардского полка Иван Линев. Линев был одним из ближайших друзей и самых неутомимых собутыльников Константина. Он согласился «признаться», что был любовником великой княгини Анны Федоровны, и «признавался» настолько убедительно, что очень многие ему поверили. Например, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Да и Александр с Елизаветой, кажется, поколебались в своей прежней нежной привязанности к невестке…

Не выдержав гнусных обвинений, Анна немедленно уехала за границу. Домой, в Германию, она не могла вернуться, а потому удалилась в Швейцарию. Буквально через день из России уехал Линев. Перед отъездом он распустил слухи, что так было условлено с великой княгиней, что она теперь ждет его… Где, по каким странам он мотался, неведомо, однако все в России были убеждены, что преступные любовники воссоединились.

Константин уже торжествовал победу, убежденный, что теперь‑то он может требовать у Анны развода. Однако его подвела та, у которой он надеялся найти опору и поддержку! Его подвела мать.

Мария Федоровна с тем значительным видом, который она очень хорошо умела принимать, сообщила, что развод может опозорить династию и поэтому никак нельзя этого допустить: «Развод может иметь пагубные последствия для общественных нравов и огорчительный и для всей нации опасный соблазн». Александр после гибели Павла Петровича боялся спорить с матерью (чуть что, она патетически восклицала: «Саша! Скажи мне, ты виновен?!» – разумея в убийстве отца, и это повергало нового императора чуть не в обморок).

Жанетта Четвертинская была теперь окончательно потеряна для великого князя.

Константин было приуныл, как вдруг ему встретилась модистка Жозефина Фридрихс. Ох уж эта Жозефина!..

Варшава, 1820 год

Ему казалось, что ожидание обряда было долгим, а сам он свершился как‑то особенно быстро. И получаса не прошло, как Константин вышел из церкви об руку с Иоанной… бывшей Грудзинской, ныне пока что просто госпожой Романовой. Впрочем, Константин знал, что брат Александр, который охотно благословил его брак, собирается дать Иоанне титул княгини Лович. Со дня на день должен был появиться манифест, который все поставит на свои места. А впрочем, разве Иоанне нужны титулы? Ведь она, не кто другой, а именно она подсказала ему такую чудную, такую верную, спасительную мысль – отказаться от места наследника старшего брата, отказаться от права когда‑либо взойти на русский престол.

Как только Александр в 1819 году сообщил ему о своем продуманном, прочувствованном и твердо принятом намерении отречься от престола, Константин, которого никогда не интересовало и даже весьма пугало управление государством, сразу сказал, что в таком случае он пойдет к старшему брату в камердинеры. Великий князь пытался скрыть за шуткой свою растерянность. Однако, поговорив с Иоанной, он понял, что все, напротив, разрешается чудесным образом. Ему надо последовать примеру брата, только и всего! Ведь и Александр, и матушка видят в нем до сих пор того, кем он стать не может: будущего императора! Именно поэтому они не позволяют ему развестись с Анной, именно поэтому сдержанно восприняли известие о его намерении жениться на Иоанне. Но как только он тоже отречется от намерения занять престол, его немедленно оставят в покое!

Вскоре ушло письмо к Александру, где Константин сообщил о своем решении. После этого император поговорил с братом Николаем Павловичем, у которого к тому времени уже родился сын, и сообщил, что путь к престолу для него, можно сказать, открыт.

Нет слов, находились люди, которые пытались внушить Константину, что он делает глупость. Однако Иоанна поддерживала его решение. Стоило только взглянуть в ее ясные голубые глаза и представить, какую чудную, мирную, великолепную жизнь они будут вести вдвоем, не терзаемые теми муками, которые уготованы для сильных мира сего, как решимость Константина отречься только крепла.

И привела его к сегодняшнему дню – самому счастливому в его жизни!

Он помог своей новобрачной взойти в кабриолет, сел рядом, взял вожжи, которые с искренней улыбкой – вот уж правда что до ушей! – передал ему адъютант, как вдруг молодой человек насторожился и уставился куда‑то вдаль.

— Ваше высочество, – пробормотал он сдавленно. – Сюда идут люди, ваше высочество! Их очень много!..

Санкт–Петербург – Варшава, 1801—1815 годы

Люди, порой называвшие великого князя Константина солдафоном и грубым чудовищем, были во многом правы. Он презирал чувствительность, и чем дальше, тем больше. Такую штуку, как романы о любви, он готов был собрать в кучу и сжечь на костре. Однако, когда Жозефина Фридрихс рассказывала ему о своей жизни, он невольно подумал, что это не жизнь, а сущий дамский роман!

Сначала она была никакая не Жозефина, а просто Жужу – одна из девочек, бывших на побегушках в модной лавке, открытой в Париже мадам Терри. После своего воцарения Наполеон позволил вернуться в страну всем тем, кто эмигрировал в годы террора. Мадам Терри провела это время в Германии и теперь и слышать не хотела ни о чем немецком. В свою лавку она подбирала девочек субтильных и пикантных – настоящих француженок. Жужу было четырнадцать лет, она была маленькая, изящная, смышленая и вообще – очень мила. Особенно хороши были ее выразительные карие глазки.

И вот как‑то раз в лавку зашел какой‑то англичанин. Он бросил только один взгляд на Жужу – и больше уже не отводил от нее глаз. Все приказчицы, их помощницы и мадам Терри ошеломленно наблюдали за этой классической сценой любви с первого взгляда. Кончилось дело тем, что англичанин попросил у мадам Терри и родителей Жужу позволения увезти очаровавшую его девочку с собой в Англию. Он‑де даст ей там образование, а когда наступит время, женится на ней. Он предложил родителям Жужу большие деньги, и те, люди отнюдь не богатые, не стали противиться.

Жужу уехала в Англию, готовясь вскоре сделаться добропорядочной леди, однако это намерение так и осталось несбывшейся мечтой. Жужу только–только окончила пансион, куда ее определил благодетель, как великодушный господин внезапно умер, не оставив завещания. Родня немедленно наложила лапу на все его богатства, и в самом деле немалые.

Жозефина осталась ни с чем. Кое‑как она наскребла денег на обратную дорогу, собираясь вернуться в Париж, как вдруг – а надо сказать, что в судьбе Жозефины все происходило именно вдруг, неожиданно, внезапно, как и должно быть в любовном романе! – она познакомилась с бравым русским полковником по фамилии Фридрихс. Он был не просто полковник, а флигель–адъютант императора Александра! Фридрихс сделал ей предложение, которое Жужу, само собой, немедленно приняла. Они обвенчались скромно (закатить пышную свадьбу полковник пообещал в России, в одном из своих многочисленных имений), провели вместе несколько дней и ночей, а потом полковник отбыл, пообещав вскорости прислать жене деньги на дорогу в Петербург. Взять ее с собой он не мог, ибо ему было дано приказание исполнить по пути поручение самой строгой конфиденциальности.

Муж уехал – и пропал, ни слуху о нем не было, ни духу. Ни денег, ни писем. Жужу перепугалась. В Лондоне делать ей было совершенно нечего, ехать к родителям не хотелось. Она продала все драгоценности, оставшиеся от ее щедрого милорда, и купила место на судне, уходящем в Петербург.

Прибыв в русскую столицу, она принялась искать полковника, флигель–адъютанта Фридрихса. И с ужасом узнала, что такого господина нет и никогда не было. Правда, эту фамилию носит некий фельдъегерь, который побывал недавно в Лондоне.

Уже почти не сомневаясь, что́ увидит и узнает, Жужу принялась искать штаб фельдъегерского корпуса. Нашла. Там узнала адрес Фридрихса – он обитал в солдатской казарме! Однако и там его не оказалось: отбыл по делам службы на Кавказ.

Совершенно потерянная, брела Жужу по огромному чужому незнакомому городу Петербургу. Она вышла на улицу, называемую Невский проспект, которая, как ей объяснили, ведет к реке Неве.

«Не утопиться ли?» – уныло подумала Жозефина. И вдруг (ну конечно!) чуть не столкнулась с какой‑то барыней, разряженной в пух и прах по самой последней парижской моде. Жужу попятилась, однако дама вдруг бросилась ее обнимать, выкрикивая что‑то восторженное на самом настоящем французском языке, который все же отличался от того французского, на котором говорили знакомые Жужу русские…

Жозефина пригляделась – и чуть не упала, узнав мадам Терри! Оказывается, теперь мадам жила в Петербурге и держала здесь процветающий магазин. В Париже она почти разорилась, а здесь нажила состояние! Услышав историю Жозефины, она немедленно залилась слезами и предложила Жужу работать у себя.

Та, конечно, согласилась! Мадам обзавелась замечательной приказчицей. Жозефина обладала подлинным парижским шиком и умением кружить головы всем покупателям, которые наведывались в магазин мадам Терри. Однажды среди посетителей оказался сам «флигель–адъютант» Фридрихс. Он покаялся в грехе, в который его якобы ввергла пылкая любовь к очаровательной девушке, и умолил Жозефину вернуться к нему. Ну, она пожалела его, конечно, однако этой жалости хватило ровно на неделю. Вскоре Жозефина сбежала из каморки, куда поселил ее супруг, и вернулась к своей подруге и покровительнице мадам Терри.

Увы, и это было ненадолго, ибо хорошенькую приказчицу заприметил не кто иной, как великий князь Константин.

Чертовка Жозефина, она была так очаровательна! Страстная, сильная, неутомимая, она воплощала в себе все те качества, которые пытался найти в женщине Константин. Прежде его поиски были бесплодны, но вот возникла Жозефина… А потом, в 1808 году, в его жизни появился еще и Поль – Павел Константинович, сын великого князя и мадам Фридрихс, которого крестил не кто иной, как император Александр. Поэтому ребенок получил фамилию Александров.

Конечно, Константин мог только мечтать узаконить свою связь с Жозефиной. Даже он понимал, что это невозможно: жениться на какой‑то французской мамзельке… Однако он почти не расставался со своей любовницей и их сыном.

Семья следовала за ним во всех заграничных походах русской армии, а когда император Александр назначил брата главнокомандующим польской армии, все переехали в Варшаву.

И здесь произошло событие, которое стало роковым для Жозефины Фридрихс. Ее любовник, которого она считала вполне ручным, встретил Иоанну Грудзинскую и влюбился в нее так, что мгновенно забыл обо всем на свете.

Теперь Константин все время проводил только в доме графа Бронница – отчима княжны Иоанны Грудзинской, которого он сделал гофмаршалом своего двора. Причем приезжал Константин при всех регалиях и в парадном мундире, чтобы произвести впечатление на Иоанну.

Она же пока что больше боялась поклонника, чем восхищалась им.

Жозефина тем временем стала тяготиться неопределенностью своего положения. Свободная жизнь при армии, когда их с Константином запросто посещал сам император, канула в прошлое. Она никуда не могла сопровождать Константина, ей осточертело сидеть дома… В порыве обиды на любовника она как‑то раз приняла предложение полковника Воласа составить его счастие. Константин, который со дня на день ждал официального извещения о разводе (Анна Федоровна наконец‑то склонилась на личную просьбу Александра и подписала необходимые бумаги) и разрешения на брак с Иоанной, с легким сердцем отпустил свою бывшую подругу, поставив одно условие: сын должен остаться с ним.

Жозефина согласилась и вышла замуж, а через две недели после свадьбы узнала, что ее бывший любовник тоже женился.

Чудовище! Все‑таки он был и остался истинным чудовищем, думала Жозефина в бессильной ярости.

Теперь она грызла себя, ела себя поедом, уверенная, что ей всего лишь надо было набраться терпения, и тогда Константин женился бы на ней, только на ней! Эта мысль стала для нее навязчивой идеей и впоследствии свела ее в могилу.

Варшава, 1820 год

— Люди? – настороженно спросил Константин адъютанта, и рука его невольно потянулась к шпаге. – Какие люди?

И в эту минуту он увидел их. Они шли через парк к королевскому замку, они запрудили все дорожки, они… они махали цветами, ветками сирени и выкрикивали приветствия!

— Боже мой, – сказала растроганная Иоанна, – да ведь они пришли нас поздравить!

Константин сначала не мог в это поверить, но вскоре пришлось. Оказывается, молва о том, что главнокомандующий венчается в королевском замке с княжной Грудзинской, с необычайной быстротой распространилась по Варшаве, и все улицы, ведущие из замка в Бельведер, наполнились толпами людей. Все кричали, махали руками, бросали в экипаж цветы, а уж когда новобрачные выехали на Краковское предместье, крики «ура» достигли, чудилось, самых небес!

Варшава – Санкт–Петербург, 1810—1831 годы

Конечно, поляки радостно встретили известие об этом браке прежде всего потому, что надеялись на влияние Иоанны, которое она будет оказывать на непоколебимого и сурового главнокомандующего, бывшего фактическим правителем страны. От бывшей княжны Грудзинской ждали протекций в пользу Польши и ее вольностей… Однако молодожены были слишком поглощены своим счастьем, к тому же Иоанна не желала вмешиваться в дела своего мужа. Она охотно опекала его сына и делала все, чтобы Константин был счастлив в семье. Больше всего на свете она была озабочена тем, чтобы ее не приняли за интриганку, которая всеми силами пытается пробраться к трону. Именно поэтому она всячески одобряла намерение мужа отказаться от права наследования и восприняла как нечто вполне естественное манифест Александра I, написанный 8 июня 1820 года и касающийся их брака.

В манифесте было сказано, что титул великого князя Константина Павловича ни в каком случае не может быть передан ни его супруге, ни детям, которые будут прижиты от этого брака. Затем объявлялось, что великому князю пожаловано имение Лович, и теперь Иоанна Грудзинская будет носить титул княгини Лович.

Скромность и красота Иоанны снискали ей расположение царской семьи. Александр был очарован ею и, когда приезжал в Варшаву, проводил целые вечера в оживленной беседе с невесткой. Иоанна была весьма образованна, своими познаниями в философии могла удивить любого. Мария Федоровна не узнавала своего среднего сына, который прежде доставлял ей столько неприятностей и которого не шутя называли чудовищем. Теперь он был полностью укрощен. Все перемены в его натуре она приписывала Иоанне, а оттого не переставала уверять ее в своей любви. В духовном завещании она отказала ей драгоценную бриллиантовую диадему и назвала своей дорогой невесткой.

Несмотря на морганатический брак, Иоанна Лович при всех торжественных случаях являлась вместе с императорской семьей, а при коронации Николая Павловича шла вслед за императрицей, рядом с наследником, цесаревичем Александром Николаевичем, будущим императором Александром II.

Константин Павлович теперь и сам себя не узнавал. Он ни в чем не противоречил Иоанне и, казалось, видел цель жизни в том, чтобы радовать ее и доставлять ей удовольствие.

Это блаженное существование продлилось десять лет и, по клятвенному заверению людей, близко знавших семью великого князя, не было нарушено ни одной размолвкой.

Увы, конец счастью Константина и Иоанны положило восстание 1830 года.

…Когда мятежники 17 ноября ворвались в Бельведер, первая мысль Константина была о жене. Он послал вице–адмирала Козакова спасти княгиню. На предложение уехать она ответила решительным отказом и не покинула мужа. Вместе они в спешке, почти украдкой отбыли в Вержбу, откуда с оставшимися русскими войсками отошли в Белосток.

От переживаний и тревог у Иоанны сделалась скоротечная чахотка. Вне себя от страха за нее, Константин жил только заботами о ее здоровье. Невозможно было смотреть на нее, неподвижно лежавшую в постели, на это изменившееся, исхудавшее лицо. Теперь для него перестало существовать все: Польша, Россия, армия, мятежники – осталась только жизнь Иоанны.

Император Николай звал брата вернуться в Петербург, однако Константин Павлович боялся, что дорога роковым образом скажется на здоровье жены. Добрались до Витебска и там остановились в доме генерал–губернатора князя Хованского.

И тут произошло непредвиденное. Константин Павлович заразился холерой, которая свирепствовала в русском войске, да и по всей России. От нее уже умер генерал Дибич–Забалканский – теперь настала очередь бывшего цесаревича… Все случилось в два дня, и 15 июня 1831 года великий князь Константин Павлович покинул свою возлюбленную жену.

Иоанна долго стояла на коленях около его тела, словно не понимая, что произошло. Наконец ее уговорили уйти. Когда тело великого князя набальзамировали и укладывали в гроб для отправки в Петербург, Иоанна остригла волосы и положила их в гроб, под голову Константина.

Этот жест значил многое. Иоанна дала понять всему миру и душе своего мужа, что жизнь для нее кончена.

Все время подготовки к путешествию в Петербург, всю дорогу, которая длилась почти месяц (ехали, само собой, на лошадях), все время в Петербурге, прошедшее до погребения, княгиня Лович почти не отходила от гроба. Многие думали, что она от потрясения лишилась рассудка, так она была тиха, молчалива… безжизненна.

Погребение Константина состоялось 17 августа. В России бушевала холера, поэтому церемония была проведена не столь пышно, как предполагал сан умершего.

После похорон Иоанна уехала сначала в Гатчину, потом в Царское Село, где вела жизнь затворницы. Она не принимала никого, даже врачей. Все понимали, что она хочет умереть как можно скорей, – и ни у кого не хватало духу ей помешать. У тех, кто видел ее, невольно появлялась мысль, что смерть иногда и впрямь может быть благом для человека, сердце которого вырвали заживо.

Ее сердцем и жизнью был великий князь Константин Павлович – чудовище, которое она укротила…

Иоанна Лович умерла 17 ноября 1831 года – ровно через год после начала Варшавского восстания. Погребли ее в Царском Селе, в католической церкви Иоанна Крестителя. На ее могиле было написано:

«Здесь покоится ее высочество княгиня Лович, супруга его императорского высочества цесаревича великого князя Константина Павловича». Дата рождения, дата смерти. Все просто, коротко и ясно.

Правда, забыли только одно слово. Надо было написать: «Возлюбленная супруга…»